Юрий Алешко-Ожевский

МИФЫ И ЛЮДИ, главы из романа

Вадиму Алексеевичу Колдунову, хирургу от Бога,

который подарил новую жизнь не только мне.

1. Рок древней богини. Эллада
2. Cанька-Орион и Маин. Сибирь
3. Заратустра. Персия-Германия
4. Кинжал Аримана. Сибирь-Украина
5. Схватка с Артемидой. Сибирь.
6. Колдунов.

Продолжение главы 5 «Схватка с Артемидой.Сибирь».

Предыдущая часть — здесь

* * *

Водолазный нож был хорош, но он был из прошлой жизни, которой Санька отдал двенадцать лет и из которой вырвался только при помощи адмирала. Адмирал понял, почему матросу Воробьеву почти каждую ночь снится тайга. Адмирал сам когда-то был охотником-дальневосточником, и тоже не променял бы вольную таежную жизнь на жирный кусок охранника в Пицунде, куда Саню предлагали перевести. Возвращаться к прошлой жизни не хотелось. Санька положил нож с пластмассовой рукояткой на место и решительно одел на флотский ремень отцов подарок – трофейный булатный кинжал с пляшущими на ножнах скелетами Гольбейна, пятиконечной звездой, из-под которой просвечивала свастика, дарственной надписью Гиммлера и инициалами отца, изготовленный в нацистском лагере смерти для черного воинства СС. Этим кинжалом он не пользовался ни разу, но сомнения исчезли. Враг из чужого мира должен пасть от собственного оружия.

Он натянул на ноги толстые шерстяные носки и охотничьи буро-зеленые штаны из плотной ткани, которую за ее крепость называли “чертовой кожей”. Эти штаны он шил и красил сам в смеси коры дуба, коры крушины, ягод черемухи, корня лопуха, листьев бузины и ягод ежевики и еще десятка  трав и корешков в три захода, завязывая их узлами, чтобы они получились разномастно-пятнистыми и чтобы они пахли тайгой, а не химическими красками. Достал из нижнего ящика и натянул на ноги поршни, собственноручно сшитые из лосиной кожи, надел маскхалат, выкрашенный вместе со штанами, отцепил от ружья кожаный погон и открутил антабки для его крепления, чтоб не звенели, одел на шею бинокль и опустил его за пазуху маскхалата, чтобы не болтался, и вышел на двор с ружьем в руке.

Аленка в огороде пропалывала грядки, Санька крикнул ей через заборчик:

—   Схожу в Батину лощину, гляну, куда медведь Марту затащил. Через часок вернусь!

Аленка выпрямилась, выгнулась, потерла руками затекшую поясницу:

—   К ужину не опаздывай, сегодня по телевизору французская кинокомедия с Фернанделем! Твоим любимым!

Санька уже от калитки крикнул:

—   Ладно, не опоздаю! — и двинулся к околице.

Чука, увидев Саньку в охотничьей экипировке, уже, конечно, выскочил в прорытую лапами дырку под воротами и ждал на улице. Санька  пошел привычным охотничьим шагом — быстро, бесшумно, по-кошачьи мягко, как всегда, когда натягивал на себя охотничью шкуру. Высокие поршни без каблука, сшитые в двойной непромокаемый шов, не скрипели и не стучали, нож на левом бедре не цеплялся при ходьбе за маскхалат, вся аммуниция была надежно подогнана давным-давно.

Медвежий след читался легко: слишком велик был вес медведя с коровой на спине и слишком мощные у него были когти, чтобы не оставить заметных следов. Чука явно нервничал. Санька остановился, присел к кобелю, попытался его успокоить. Частично это удалось. На взгорке перед Батиной лощиной он остановился, сел и начал осматривать лощину в бинокль. Метрах в двухстах впереди увидел лежащую среди кочек корову.

—   Пегая. Марта, она самая. — Санька поразился медвежьей наглости: медведь бросил нетронутую корову совсем рядом с деревней! Зачем он ее бросил, если хотел есть? А если он не голоден, зачем ее задрал? Бинокль скользил от кочки к кочке по расширяющейся спирали, но вокруг были только торчавшие из болотной жижи кочки. В голове вертелась мысль: “Вернется или нет?” Логика подсказывала, что медведь должен вернуться, но какая логика у этого медведя? Санька двинулся вперед. Метрах в пятидесяти от коровы Чука взревел лаем и метнулся назад, но тут же остановился, взьерошенный и в сомнении. Резко развернувшийся Санька успел увидеть, как в кустах на краю болота мелькнула тень зверя.

—   Он! Развлекается, гад! Зашел с подветренной стороны и начал меня скрадывать. Марта — это не для него, а для меня, оказывается, привада! Вот сволочь, на меня охотится! Охотник на охотника! Ну, добро, перчатку я поднял. Дуэль, так дуэль. Один на один и без всяких секундантов! Слышишь, гад! — Заорал Санька — Вызов принят! Ночью приходи! Буду ждать! ¾ Дальше последовал отборный восьмиэтажный мат, достойный даже его хохла-мичмана: медведя следовало оскорбить, чтобы он не передумал прийти на дуэль.

Ночь — время зверей, а не время людей. Вопреки логике Санька решил играть «на чужом поле». Он начал понимать этого медведя. Это не одуревший от весенней любви глухарь или обалдевший от осенней любви изюбрь, это не осоловевший от зимней спячки медведь из берлоги. В медвежьем поведении просматривался достойный противник, сильный, хитрый и наглый. Почему он стал таким, Санька не знал. Враг всегда растет в чужом мире, в логике чужой жизни, которая не всегда понятна и всегда непривычна. Потому он и враг. Если он пытается заставить тебя жить не по своим, а по его законам, он подлежит уничтожению — уничтожению во имя сохранения собственного достоинства и естества. Но воевать нужно уметь по любым правилам – хоть своим, хоть чужим. Санька пошел домой. Чука, ворча, бежал впереди. Он не понимал, зачем Санька так орал, что означал этот на редкость страшный и необычный медвежий дух, и почему хозяин так спокойно идет домой, прервав охоту в самом начале?

Солнце наполовину перекрылось горизонтом и продолжало опускаться, пауты исчезли, гнус еще не буйствовал. Жара начала спадать, но прохлады не было, она близилась вместе с сумерками, когда на Землю опускается тишина и космическая грусть. Грустить вместе с догорающим закатом приятно, сумерничая на завалинке или на лавочке перед палисадником, дымя самокруткой или ведя “сибирский разговор” — молча щелкая кедровые орешки. Слова в такие минутки мешают, чувство умиротворенности и причастности к Космосу значит гораздо больше слов для души, отдыхающей от дневной суеты.

Саньке было не до сумерек,  до ночи оставалось немного. По пути домой он придумал, что должно быть необычного в предстоящей охоте, чтобы сбить медведя с толку — запах! Санька открыл свой шкаф, достал маскировочную сеть, забежал в хлев, где Аленка собиралась перед дойкой провести уборку за пришедшей в неурочный час коровой, сунул сеть в свежую коровью лепешку и растер ее в натекшей в угол деревянного настила луже мочи, натер измазанной сетью подошвы поршней и, выскакивая из хлева, услышал вдогонку:

—   Совсем ошалел со своей охотой! Скоро ужин, я тебе второй раз греть не буду, имей в виду! И Фернанделя пропустишь!

Санька не ответил, но привязывая Чуку на цепь, крикнул:

—   Кобеля не спускай, пусть сидит на цепи до моего возвращения!

Он зашел в дом, достал флотский бушлат —  ему почему-то показалось, что этот бушлат, доставивший ему много счастливых минуток на любовном фронте, сегодня обязательно  должен принести удачу, одел его под маскхалат, положил на место бинокль, пристегнул флотский ремень с кинжалом, взял пузырек с мазью от комаров, подаренной ему деревенской знахаркой, намазал лицо, шею и руки, открыл дверку давно не топленной печи, повозил внутри рукой, измазал сажей тыльную сторону ладоней и лицо, чтобы не отсвечивали в темноте, схватил с полки берестяной туесок с медом и быстрым шагом пошел к Батиной лощине.

Путь до коровьей туши нужно было успеть пройти до темноты, хотя особенной темноты не ожидалось: полная луна светила на чистом сумеречном небе. Луну не зря зовут «медвежьим солнцем», для медведя луна была лучшей помощницей. Сейчас главное — не попасться медведю на глаза, если он залег на санькином пути и просматривает подходы к полю битвы, которым должно стать болото у туши. Поэтому Санька  на полусогнутых пробежал слева от пригорка к канаве, по которой из болота сочился тощий ручеек, и все так же, согнувшись, по ручейку и по болотной жиже между кочками, увязая в бочагах и стараясь не чавкать поршнями, подобрался метров на тридцать к корове. Здесь на двух соседних кочках росли кусты жимолости, которые Санька приметил во время разведки. Около этих кустов было прикрытие от нападения сзади — небольшой бочаг глубиной по грудь — хотя и не защита, но для медведя все же тормоз. Лучшее место для засидки не найти.

Он прошел метров двадцать назад по своему следу и вылил на землю из туеска половину меда, оставив туесок здесь же. Вернулся к выбранному месту и уселся в прогал между кустами на сухой край кочки. Набросил маскировочную сеть поверх себя на кусты. Запах меда — медвежьего наркотика, оставленного » в пяту» охотника, запах коровьей мочи и навоза вместе с запахом самой коровы должны были замаскировать санькин дух и сбить медведя с толку. Пусть поломает свою башку что к чему. Запахи разносит ветер, или же к ним нужно подойти вплотную, чтобы почуять. Если медведь пойдет по следу, он должен зацепиться носом за мед. Наркота — это наркота, если даже медведь на мед не польстится. то затормозит и начнет принюхиваться. Вот тут его и нужно бить.

Стояло полное безветрие. Комары, мошка и гнус-мокрец веселились вовсю, звон над болотом стоял такой, что можно было не услышать медвежью поступь, тем более, что медведь на охоте всегда ходит тише других животных, тише рыси, иногда даже тише шуршащей в траве мыши. Саня в который раз вспомнил добрым словом деревенскую знахарку, давшую ему мазь от комаров: “Если бы не ее уменье, быть бы мне съеденным заживо!” — и порадовался безветрию. Комары и гнус обходили его стороной, как сухую колоду. Он для комаров не пах и был холодным. Для комаров, но не для медведя. Его человечий дух, замаскированный коровьим духом от сетки, на медведя не нанесет, иначе зверь все равно бы насторожился. Санька надеялся, что медведь обойдет приваду вокруг, чтобы почуять, есть ли около нее человек. Может быть, обойдет и не один раз по сужающейся спирали, если будет сомневаться. Сам бы он так и сделал на месте нормального медведя. Во время этого дозора тоже можно стрелять.

Охотник застыл с взведенным ружьем на коленях, пальцы лежали на спусковых крючках, глаза и уши ловили каждое шевеление и каждый шорох. А ночь наполнилась бурной жизнью — не только комариной, но и мышиной, лягушачьей, птичьей, которая сегодня Саньку раздражала. Даже бесшумных летучих мышей и ночных бабочек он сейчас воспринимал, как помеху. Со стороны поселка слышался собачий брех, но этот дальний шум Санька воспринимал иначе — как помощь стен родного дома. Медведь, действительно, был наглым, если хозяйничал так близко от людей, и это тоже был шанс — дома не только стены, но и запахи, и звуки помогают.

Часа в два ночи что-то начало происходить вокруг. Что-то изменилось. Он интуитивно почувствовал, что медведь уже здесь. Это чувство было ни на чем не основано, но охотник знал, что хищник где-то рядом. Санька всегда чувствовал подход любого зверя еще до того, как появлялись физические признаки его существования.

Луна светила так ярко, что можно было разглядеть фиолетовый цвет висевших над ним ягод жимолости, дальний обзор не уступал ближнему, но медведя видно не было. В канаве, по которой он пришел к засидке, метрах в десяти за туеском что-то шевельнулось. В это время он смотрел в другую сторону и увидел шевеление боковым зрением, но как потом ни вглядывался в это место, ничего не смог увидеть. Ему показалось, что канава там стала немного уже, чем везде, а этого сужения он не помнил, вспоминалось, что там была вмятина, размытая родничком в бортике долинки ручейка. Санькин взгляд, непрерывно осматривавший подходы к приваде, каждый раз задерживался на сужении в канаве, но никаких изменений там не происходило.

Так прошло часа два-три. Время шло медленно, его можно было угадать по положению звезд, но не по внутренним часам: до рассвета было часа два. Наступало самое трудное для бодрствующих ночью людей время, которое моряки не зря называли «собачьей вахтой». Орион сверкал трехзвездным поясом с южной стороны неба, у него в ногах, почти скрываясь за горизонтом, сидели в засидке два Пса — Большой и Малый. Сириус Большого Пса, опустился за горизонт, но Процион Малого Пса еще был виден. Луна гасила малые звезды, но самые крупные были видны, память дорисовывала остальное. Трехзвездный пояс Ориона и нож на нем, звезда Бетельгейзе на левом плече охотника-великана светилась в небе, но звезда Ригель на его правой ноге опустилась к горизонту. Правой рукой с дубиной Орион замахнулся на Тельца, который мчался на него с норд-веста, задрав хвост и выставив вперед огромные рога. При взгляде на эти созвездия не в первый раз появилась мысль:

— Мой трехзвездный небесный адмирал охотится с двумя собаками, а я все с одним Чукой или, как сегодня, даже без него. Щенков бы завести. Где подобрать Чуке в пару хорошую сучку? Никак не попадаются хорошие лайки, чтобы были ему вровень по охоте. Хоть к эвенкам иди, а то он все не по тем сукам бегает. Истаскался кобель бестолку!

Вспомнил слова старого эвенка: «За тобой, оннако, медведя идет», а вслед за ними вспомнились уроки по древней истории одноногого Хмыря:

— У древних греков почему-то бога охоты не было, была только богиня охоты Артемида, да и та убивала больше мужиков, чем зверей. Не знала дура, что ее нимфа-медведица Каллисто, когда стала на небе Большой Медведицей, оказалась в одной постели с тунгусским охотником Хэглуном, и что Млечный Путь – это его лыжня в погоне за священным Лосем. У зверей  охотятся на равных и самцы и самки, самки бывают даже покруче, а вот у людей я что-то не встречал  баб-охотниц. Они охотятся только за мужиками, даже если берут в руки ружье.

Созвездие Хэглуна сияло во всем великолепии, ковш развернулся, предвещая скорый рассвет. Воспоминания Саньки не мешали его глазам и ушам работать в полную силу. Все его чувства были напряжены до предела, но мозг продолжал свою собственную работу. «Собачья вахта» подходила к концу. Луна склонилась к вершинам дальних сопок, распухла до огромных размеров на фоне остроконечных верхушек елей и пожелтела.

Потом Луна скрылась за сопками, потемнело, светили только звезды. Санька еще раз внимательно пригляделся к тому месту в канаве где, как ему показалось, изменился рельеф бортика, но в темноте уже ничего не было видно. Ему представилось, что там затаилась сама Артемида, которая пришла мстить тезке Ориона за его безбожие, за свое поражение на Олимпе и за все порушенные им девственности.

— Артемида пользовалась лунными чарами? Вот тебе, а не луна! — Саньке захотелось ткнуть в сторону родника кукишем, но пальцы лежали на спусковых крючках, и лишнее шевеление могло дорого обойтись. Он чуть не чертыхнулся вслух — сказки о богах почти увели его от реальности. Расслабляться было нельзя. Резко холодало. Все затихло, даже комары. Близился рассвет и с ним на смену Артемиде шел ее солнечный брат Аполлон. Но между ними стояла богиня утренней зари Эос, когда-то влюбившаяся в охотника.

Аленка не спала. Было далеко за полночь, но сон не шел. Фернандель давно закончил свои игры с чемоданчиком, набитым фальшивыми бриллиантами, остывший нетронутый ужин стоял на столе — одной есть не хотелось. Санька-младший среди ночи проснулся и начал плакать. Укачивание не помогало. Покормить бы его сейчас, может,  заснул бы, но для Аленки соблюдение режима было важнее спокойствия. Порядок для нее был главным фактором в воспитании, как в армии устав. А тут еще Чука начал бегать по двору, греметь цепью и даже взлаивать, хотя никто на улице не появлялся, потом сел посреди двора и завыл. Аленка разозлилась:

—   И кобеля на меня оставил, не мог с собой забрать! Спать ребенку не дает! Развлекается со своими медведями! Опять будет тут вонять медвежьей шкурой, выделывать. Девать некуда этих шкур! Да и медвежатина осточертела, лучше бы за сокжоем сходил, в эту пору у северного оленя мясо самое жирное и вкусное. Лучше, чем у изюбра или сохатого. Сейчас надо мясо на зиму заготавливать, а не развлекаться с медведем! Скоро у оленей гон начнется, схуднут они и провоняют от блуда с ланками из своих гаремов и от своих дурацких драк! Они, как и все мужики-дураки, — им бы баб побольше, да подраться между собой. А на семью начхать! Помощи от него в воспитании ребенка никакой, сто раз я ему говорила, что как вышла после декрета на работу, неудобно мне Санечку таскать к маме и обратно туда-сюда! А он и к маме не хочет переезжать и здесь ее с трудом терпит, всегда куда-нибудь уходит, как она появляется! Все, с меня хватит! Завтра к маме перееду, пусть сам крутится с хозяйством и огородом! С меня хватит и медпункта с сыном! Кобель еще спать мешает!

Аленка положила сына в кроватку, вышла во двор и отвязала Чуку. Тот мгновенно нырнул в дырку под воротами и помчался в сторону Батиной лощины. Санек-младший затих и заснул. У Аленки неожиданно прихватило живот, она сунула ноги в новые сверкающие калоши с ярко-красной байковой подкладкой и в халатике побежала к огороду, где у забора было отхожее место. Дверь закрывать не стала, устроилась на глазке, который Санька-старший вырезал в форме сердечка. Природа свое дело знала: как только живот отпустило, так и от сердца отлегло. В дом Аленка не спешила, морозный воздух после дневной жары и душной избы был приятен, раздражение спадало, и в дом возвращаться не хотелось. Вспомнила, как Санька вырезал глазок-сердечко, и как они вместе веселились по поводу сердечка в непривычном месте.

Начало сереть и стало видно, что кусты крыжовника покрыты инеем. У Аленки мелькнула мысль:

—   Скоро осень, а поленница еще не нарублена. — И в этот момент она услышала, как в стороне Батиной лощины раздались три выстрела: один, спустя секунду еще два, почти слившиеся в один, а еще двумя секундами позже завыла собака. Вой скорее напоминал плач взахлеб, а не обычную собачью тоску.

***

Начало сереть и стало видно, что кусты жимолости покрыты инеем. У Саньки мелькнула мысль:

—   Скоро осень, а поленница еще не нарублена. — И в этот момент он услышал, что со стороны поселка по его следу несется Чука. Он знал звук чукиной “походки” достаточно хорошо, чтобы понять, что это именно Чука, а не другая собака или другой зверь.

Канава в узком месте раскололась. Медведь, лежавший в боковом углублении канавы мордой к Саньке уже не один час, свечкой вскинулся вверх и развернулся в сторону налетавшего на него сзади кобеля. Санька увидел, что Чука и не думает отпрыгивать в сторону, чтобы, как обычно, зайти на медведя сзади и схватить его за гачи. Когда медведь начинает крутиться вокруг собаки, а она вокруг него, он подставляет под выстрел все свои убойные места. Лайка-медвежатница это знает, и она знает, что работает в паре с охотником, которому нужно дать выигрыш во времени и подставить зверя под хороший выстрел.

Чука же явно шел в лобовую атаку. Он не знал, где Санька, и он схватился с медведем один на один, идя на верную смерть только ради того, чтобы показать наглецу, что не все его боятся. Такая мысль пришла к Саньке позже, когда у него было время подумать. Сейчас думать было некогда, все решали мгновенья, рефлексы, опыт. Санька увидел, что Чука прыгнул прямо поверх медведя, медведь успел приподняться, но Чука уже повис у него то ли на ухе, то ли на шее, где его трудно было достать лапой. Медведь поднялся на дыбы спиной к Саньке, и в этот момент Санька ударил из ремингтона ему в хребет, стараясь не зацепить Чуку.

Надрезанная пуля  калибра 9,3 мм, вылетающая из нарезного ствола со скоростью около километра в секунду, имела такую кинетическую энергию и так мощно тормозилась при разрыве на части по надрезам, что она должна была своим ударом о позвоночник дать вполне достаточную встряску спинному мозгу медведя хотя бы для временного паралича. Она могла остановить на бегу и парализовать даже слона. Добить парализованного зверя — это не проблема. Выстрел в позвоночник  был у Саньки любимым выстрелом при охоте на крупного зверя, он действовал безотказно, и Санька практически никогда не промахивался по позвоночнику. Благо эта часть тела имела достаточно большие размеры по сравнению с остальными «убойными» местами. Обычно Санька стрелял в область шеи или холки, там он видел положение позвоночника, как на рентгене, но сегодня он целился много ниже, боясь задеть Чуку: Чука висел как раз вдоль спины медведя. То ли Санька сильно обнизил, то ли попал рядом с позвоночником в мягкие ткани, но медведь, крутнувшись и смахнув съехавшего ему на бок пса ударом лапы, рванулся к Саньке.Полтонны медвежьего веса, помноженной на скорость, против четырех санькиных пудов — несоизмеримые категории. Супертяжеловес против “мухача”.

Это был танк, мчавшийся на Саньку со скоростью курьерского поезда. Больше, чем мало маневренный танк. Лобовая кость медвежьей башки служит ему хорошей защитой от пуль: толстая, скошенная, изолированная от мозга с внутренней стороны уникальной костно-пористой воздушной камерой, предохраняющей мозг от сотрясения, она как броней прикрывает жизненно важные места тела — пули от нее рикошетят. Попасть медведю в глаз на такой скорости невозможно,  стрелять в лапы и вдоль боков под шкуру — бессмысленно. Оставалось стрелять только в основание шеи: там у медведя были не только артерии, — от потери крови медведь сразу не  упадет, но там был и незащищенный вход в сердце и печень. Поражение этих органов — не всегда мгновенная смерть. И нужно умудриться достать мчащегося навстречу медведя снизу.

Санька умудрился. Два раза. Но медведь все равно летел навстречу, и для перезарядки ружья не было даже секунды. Санька выставил вперед ружье, как пику, намереваясь воткнуть ствол в медвежью глотку. От удара медвежьей лапы ружье улетело в сторону, — реакция медведя была более быстрой, чем санькина. На месте ружья оказался санькин левый локоть. Медвежья пасть сомкнулась на нем. Захрустели кости, но боли Санька почувствовать не успел.

Зато он успел выдернуть отцов кинжал правой рукой с левого бедра. Клинок вошел в медведя под левую лопатку на всю длину. В тот же миг медвежьи когти вошли в санькин правый бок и рванули маскалат, бушлат и живот поперек тела. Он успел увидеть соски на медвежьем брюхе:

— Так я и знал! Баба!

Если бы не флотский ремень, Саньку развалило бы до конца. Но его развалило только наполовину: брюшина, печень и кишечник разорвались под медвежьими когтями, как под скальпелем хирурга. Кровь из разорванной артерии ударила пульсирующей струей, заливая бушлат и стекая горячей струей на озябшие ноги в поршнях. Медведица повалилась своей огромной башкой на Саньку, вдавив его в болотную грязь. Из ее пасти хлынула кровавая пена, заливая его распоротый живот. Болотная грязь, медвежья кровь и санькина кровь смешались. Санька инстинктивно зажал правой рукой распоротый бок, прихватив пульсирующую артерию вместе с разорванными тканями тела и одежды.

 

И тут на смену физическому бою пришел еще более страшный бой — бой душевный. Это уже была схватка не на жизнь и на смерть, на кон были поставлены гораздо более высокие ценности, чем жизнь. Жизнь отошла на второй план, она потеряла цену, как рассыпанная в песке мелкая монета. Кроваво-красные глазки зверя в упор глянули в синие-синие, как апрельское  небо в горах, глаза Саньки. Их взгляды скрестились, и их души проникли друг в друга.

Санька второй раз в жизни вдруг ощутил то же непонятное волнение, душевный трепет, как в свой первый танец с Аленкой в клубе. Как и тогда, земной мир исчез. Но теперь это чувство не было чувством неземной радости, любви и полного слияния душ, когда на бесконечное мгновение, не имеющее измерения ни во времени, ни в пространстве, перед ним открылся неземной рай любви. В этот раз мгновенная бесконечность времени в бесконечности пространства открылась ему с другой стороны. Вселенская душа находилась в другом, чужом измерении. Страх, Ужас, Жуть, Злоба пытались  заполнить, поглотить, подчинить себе санькину душу.

Факелы, струи, языки, взрывы полыхающей кровавым пламенем адской злобы,  потустороннего ужаса пытались затопить кровью, выжечь дотла небесную синь. Вопреки земным спектральным законам красный и синий не смешивались в фиолетовый цвет. Они могли только противостоять друг другу. Саньке пришлось сосредоточиться до предела, сверх всяких возможных пределов, чтобы не пустить к себе огненные струи и брызги, не дать им овладеть собой. Это было хуже таежного пожара, от которого иногда можно сбежать или спрятаться в воде. Это было как в сонном кошмаре, но во сне ужас овладевает тобой только до тех пор, пока не проснешься в холодном поту. Во сне ничего нельзя сделать с подступившим ужасом, но от него можно избавиться, проснувшись. Сейчас проснуться было нельзя.

Но зато сейчас Санька мог бороться, он понимал, что может бороться, что он должен бороться. Он должен был победить или сдаться на милость победителя. Милости у Зла быть не могло, могло быть только рабство души у вселенской злобы. Полное уничтожение своего Эго, полное подчинение Злу и Хаосу. Сдаться и исчезнуть было легко. Устоять было трудно. Он стоял, держался из последних сил, на втором, на третьем, на бессчетном дыхании своей души. Но стоял. Стоял назло Злу.

Синева, медленно блекла, теряя силу, но кровавое пламя все же гасло быстрее и синева набирала силу из неведомого источника. Пространство сражающихся огней становилось все более синим, теряя свою хаотическую мозаичность. Ужас и вселенская злоба отступали, они исчезали не только из потустороннего пространства, но и из санькиной души. Он побеждал. Мелькнула и исчезла оранжевая туника с красной каймой. Земное небо над Санькой тоже голубело, как будто оно было причастно к победе его небесных глаз над кровавой тьмой. Рассвет побеждал ночную тьму.

 

Но с победой души в тело возвращалась земная боль. Она сковывала разорванное тело судорогой. Черная от печной сажи рука окаменела от напряжения, она все еще сжимала обнаженную, политую кровью и грязью печень с разорванной артерией, но кровотечение, кажется, остановилось. Раздробленный, изуродованный локоть левой руки начал болеть, но эта боль была несравнима с той, что шла от брюшной полости. Спазм мышц живота, судорога охватывала все большее пространство, подступая к ногам, груди, плечам, сердцу. Боль была невыносимая, от нее хотелось избавиться любой ценой. Смерть казалась желанным избавлением от этой боли:

—   Из-под медведя мне не выбраться, помощи не дождаться, самому себя не заштопать! Зачем терпеть, когда терпеть нет сил и смысла? Отпустить руку, кровь уйдет, и через пару минут настанет желанная нирвана. И никакой боли.

Но Санька держался. Держался назло Смерти. Чука с перебитыми задними лапами подполз к Саньке, лизнул его в губы, что было совершенно недопустимой собачьей наглостью в обычной жизни, но ощущалось совершенно иначе сейчас, и завыл. Завыл не тоскливо, как при взгляде на полную луну, а взахлеб, будто рыдал от беспомощности, что не может помочь.

*

Аленка, услышав чукин вой после выстрелов, метнулась в дом пулей. Перед ее внутренним взором вспыхнули красно-синие сполохи, мелькнуло чувство Ужаса, и Аленка все поняла, почувствовала без слов. Все — это то, что без нее там очень плохо, хуже некуда. Все — это то, что больше помочь ему никто не сможет и наступит конец всему. Конец любви, конец жизни, в том числе, ее собственной жизни. Жизнь без любви — это не жизнь. Жизни без Саньки у нее быть не может — он единственный навсегда.

Нет, есть еще один Санька, Санька-младший. Санечик тихонько посапывал, подняв ручки вверх на подушку. На мгновение она успокоилась, с этой стороны все было в порядке, но тут же волнение нахлынуло на нее с новой силой.

Она выскочила в сени и начала натягивать сапоги. Ноги в резиновые сапоги не лезли. Сапожки были новые, лакированные, пижонские, на высоком каблучке, 35-го размера — она покупала их вместе с галошами, когда в магазин ОРСа завезли товар. Ее размер был тридцать пять с половиной, но сапожки приглянулись. Натягивать их было некогда. Аленка сунула ноги в санькины растоптанные кирзовые сапоги тридцать девятого размера, зачем-то схватила висевшую на гвозде шаль и, как была, в домашнем халатике побежала в сторону Батиной лощины. На пригорке перед болотом она снова услышала чукин вой и опрометью понеслась вперед прямо на звук, не выбирая дороги, запинаясь за кочки и черпая в сапоги болотную жижу.

Санька лежал с открытыми глазами, зажав бок рукой. Чука лежал рядом с ним, увидев Аленку, он приподнял голову, глянул на нее с тоскливой болью в глазах и опустил голову обратно на лапы. Синие санькины глаза на черном от сажи лице смотрели ясно, несмотря на гримасу  боли, которая исказила его лицо. С трудом шевеля губами, он прошептал:

—   Хорошо, что ты пришла. Слушай, что нужно сделать.

Аленка попыталась возразить, но Санька собрался и сказал уже громко:

— Слушай, пока я могу говорить, и молчи. К медвежьей туше никого не подпускать, чтобы шкуру не унесли. От нее всем будет большая беда. Пошли кого-нибудь к эвенкам, они знают, что с медведем делать, но шкуру и когти медведя надо сжечь. Они не сжигают. Надо сжечь обязательно. Повтори.

Аленка опять попыталась вставить слово, но Санька повысил голос:

— Повтори!

Она повторила, захлебываясь. Слезы мешали говорить. Санька закрыл глаза. Аленка попыталась вытащить его из-под медведя, но сил нехватало. Тогда она подняла ружье, чтобы использовать его как рычаг, ничего более подходящего рядом не было. Увидела спущенные курки, но все же переломила стволы: сработала санькина школа техники безопасности. Выбросила из патронников пустые гильзы, захлопнула ружье и засунула его между медвежьей  тушей и санькиной правой ногой. Вытащила ногу, сдвинула медвежью голову с санькиной груди, освободила вторую ногу  и стала осматривать рану.

Для этого пришлось  расстегнуть ремень и разрезать вынутым из туши медведя кинжалом набухший от крови и грязи бушлат и маскхалат. Зрелище было не для слабонервных, но Аленка в анатомичке привыкла к нему. Правда, там были тихие, покладистые, чужие покойники, а здесь был свой, родной и живой человек. Психологическая разница оказалась огромной. У Аленки затряслись руки, когда она попыталась разжать санькину правую руку, и из-под нее ударила струя крови. Аленка зажала артерию пальцами и судорожно стала думать: “Зажим. Нужен зажим. Где? Где его взять?” — и подумала, что плоская рамочка-застежка от лифчика может сойти за зажим, если ее перегнуть пополам и зажать на артерии. Застежка была спереди — на Аленке был лифчик для кормящих, это упрощало задачу, но у нее была свободна только левая рука. Правой она держала артерию. Санька отключился, он был не помощник.

Аленка левой рукой просунула окровавленный нож под лифчик между грудями и начала его разрезать вдоль застежки, потом подумала: “Сейчас уроню застежку в болото” — и, помогая себе коленкой, захватила застежку зубами. Отрезала ее ножом от лифчика, чуть не порезав губы. В грязь полетели марлевые прокладки для сочащегося молока. Положила нож на медвежью башку и, держа застежку зубами, начала гнуть ее левой рукой. Зубы хрустели, но металл гнулся. Наконец, рамочка согнулась пополам под острым углом. Осталось зажать ее на артерии.

Руки и зубы у Аленки тряслись от только что испытанного напряжения. Она хотела перевести дух, но подумала, что теряет драгоценные минуты и начала прилаживать зажим на артерию. Для этого пришлось потянуть ее вместе с надорванной печенью в разрыв живота наружу, захватив печень ногтями, и опять приникнуть к ней зубами. Теперь рот и нос Аленки погрузился в разорванный санькин живот, забитый кровью, грязью и вылезающим из разорванных кишок вчерашним обедом. Аленка сразу не поняла, что за кислятина лезла ей в нос, потом вспомнила медицинский термин “химус” — полупереваренная пища. Это слово почему-то ее успокоило, оно напомнило безмятежные годы в медучилище. Зубы еще раз хрустнули, но металл был побежден, и зажим плотно пережал артерию.

Она снова взялась за нож, чтобы освободить Саньку от мешающего бушлата и маскхалата, и только сейчас увидела, что с левой рукой у него неладно. Разрезала рукав, охнула. Подвязала руку шалью к туловищу, проложив между шалью и разорванным животом остатки лифчика и свои трусы. Санька получился полуспеленутым. Подумала, что можно было бы использовать халат, но под ним уже ничего не было. Поняла. что волоком на халате или еще на чем-нибудь подручном она его живым не довезет, не успеет. Взяла Саньку, как укачиваемого ребенка на руки, Это у нее получилось, хоть он был далеко не ребенок, подумала: “Хорошо, что в нем только четыре пуда” — и пошла к дому. Руки и ноги дрожали под необычной тяжестью, но крестьянский труд приучил ко многому.

Быстрая ходьба по болоту не получалась, кочки путались под ногами. Шестьдесят санькиных килограммов плюс поршни со штанами (но, правда, минус ружье, нож и намокший бушлат, все это лежало на медведе) — это не грудной ребенок. Была одна мысль:

—Только бы не уронить, только бы хватило сил донести.

На пригорке она не выдержала, положила Саньку на землю. Передохнуть хоть десять секунд, отдышаться. Он пришел в себя, с трудом прошептал:

—   Боль дикая, все тело свело. Шевельнуть не могу ни одним пальцем. Откуда такое? Не знаешь? Ты ведь член профсоюза медработников, поди-ка, должна знать.

—   А то не знаю. На то у меня и профбилет.

Аленка обрадовалась: если он может шутить,  то еще не вечер, выцарапается. Она опять несла его. Почти бегом. Болото осталось сзади.

—   Это называется “синдром доски”, судорога такая специальная, защитная реакция организма. Сейчас на тебе хорошо гвозди молотком выпрямлять, вон как ты затвердел. Терпи, до свадьбы заживет. — Задыхаясь, она старалась поддержать так необходимый сейчас для него разговор.

—   До чьей свадьбы?

—   Конечно, до свадьбы нашего Санечка. Не до твоей же. Или ты уже себе зазнобу подобрал мне на замену? А может, завел в тайге какую-нибудь медведицу потолще с широкой задницей?

Аленка несла Саньку не домой, а прямо к поселковой амбулатории. Отвлекая его разговором, она одновременно судорожно думала:

— Ключа с собой нет, выбью окно в туалете, там забыли решетку поставить, влезу и открою изнутри. Сразу налажу капельницу, у нас была банка сухой плазмы — растворю, и волью. Нет, плазму выбросили, срок годности вышел. Тогда раствор Рингера или глюкозу. Наверное, лучше глюкозу. Жалко, что нет второй капельницы, я бы ему сразу в две руки… Господи, какие две, одна-то рука у него из мясорубки! Можно влить еще в подключичную вену! Нет, нельзя, капельница одна. Нужно обязательно ввести строфантин, поддержать сердце. Только со строфантином были какие-то сложности, что-то нам говорили на лекции. И почему я не хирургическая сестра? Ага, вспомнила! При быстром введении строфантина бывает шок. Скорую надо доставать из Иркутска, районную вызывать бестолку. Сначала один звонок в скорую, вдруг повезет. Потом капельница. Потом снова скорая, если сразу не повезло. Потом обработка ран, хотя я здесь почти бессильна, тут нужна артиллерия помощнее. Перитонит и сепсис уже, наверное, пошли.

—   Какая широкая медвежья задница? Я тебе что извращенец-скотоложец?

—   А то нет? Или забыл, как за тобой молоденькая медведица бегала, как собака? Вы еще обнимались и танцевали с ней на моих глазах. Сам хвалился, как она тебя любит! Сам же выкормил медвежонка Машеньку, забыл?

Санька не ответил, он опять потерял сознание. У Аленки темнело в глазах от напряжения, но она уже была в поселке. Она прислонилась санькиным телом к забору и подоткнула Саньку снизу коленом, чтобы ослабить нагрузку на руки. Верхняя пуговица халата оторвалась, молоко из переполненных грудей, к которым она прижала Саньку, полилось  на рану, перетянутую шалью. Белая в голубых цветочках шаль, одевавшаяся только для того, чтобы не испортить прическу в сырую погоду, давно стала грязно-бурой, пропитавшись кровью Саньки, кровью медведя, болотной грязью, камуфляжной сажей. Теперь на нее лилось еще аленкино молоко и капали ее слезы.

Нервное напряжение вытекало слезами, и слезы помогли собраться ей с силами. Она почти бегом дошла до амбулатории, положила Саньку на крыльцо. Забежала с задней стороны дома, разбила стекло туалета, вынула осколки и влезла внутрь. Рванулась к телефону.

Иркутск ответил сразу. Больше того, на связи была Ниночка, подружка по медучилищу. Сейчас она училась в мединституте и подрабатывала на скорой. Сегодня она оказалась на телефоне, а не на вызовах. Так распорядилось начальство и Судьба.

— Только бы не сглазить, только бы повезло…

Аленка воспряла духом, она почти верила в положительный исход:

— Вдруг, и вправду удастся выцарапаться?

За полторы минуты они с Ниночкой пришли к выводу, что Саньку может спасти только хирург Колдунов из военного госпиталя.

Читать дальше