Игорь Черницкий
АЙЭМЭНЭКТА
Повесть обреченного
(Продолжение. Вернуться назад — здесь)
Сад этот занимает довольно обширную территорию. По студийному преданию именно Александр Петрович посадил эти яблони я груши. Когда весной они цветут, корпуса киностудии со стороны Брест-Литовского проспекта утопают в кудрявых белоснежных облаках. Район индустриальный: напротив завод насупился — а тут такой библейский сад! Я часто замечал, что пассажиры мчащихся по проспекту троллейбусов, вдруг останавливают взгляд на белом чудесном цветении и, прервав дорожную трепотню, долго следят за этим все удаляющимся от них чудом. Так смотрят на море, задремавшее под низким солнцем, или на огонь уютно потрескивающего костра: глаза теплеют. Слышал, что на «Мосфильме» есть сад Довженко. Вот уж воистину великий человек. И, как положено великому, до смешного наивный: хотел превратить Землю в Сад, Сад души человеческой. Серьезный, даже хмурый, седой ребенок. Белоголовый, как его яблони.
Если убрать сад, то с Брест-Литовского действительно удобно подъезжать к первому павильону. И тогда из него, несомненно, может получиться потрясный склад, а еще лучше цех по выработке чего-либо, например, презервативов, как предлагал один из новых украинских. Об этом даже вполне серьезно в студийной многотиражке дискутировали. Вообще класс! Зафигачить такие презервативы на всех на нас, с головы до пят.
Я упал в траву под яблоню. Перевернулся на спину. Сквозь поблескивающую на солнце листву голубело небо, медленно проплывали округлые, пышные облака, такие мирные и ласковые…
Года два тому назад, не меньше — во всяком случае, Наташки еще не было, Тамарка моя на сносях ходила — так вот, пробовался я в свою последнюю картину на главную роль. Поставили здесь в саду камеру, привезли стог сена, и я, мечтавший о роли Тараса-бандеровца, благородного бандита и патриота, должен был сойтись в рукопашной с молодым тюзовским актером Митькой Тиматковым, любимцем худрука, выжившего меня из театра. Можно представить, какие чувства я испытывал к этому Митьке. К тому же он играл энкавэдэшника, и рожа у него была тупая и жестокая, что соответствовало замыслу новой национальной киноопупеи. Махались мы здорово. Я еле сдерживался, чтобы по-настоящему не съездить по Митькиной сытой роже. Мы падали и катались в сене, разбрасывая его чуть ли не по всему саду. И так — пять дублей. Наконец режиссер, насытившись созерцанием нашего патриотического мордобоя, остановил камеру, обнял меня и поздравил с победой. Митька улегся в сено останавливать кровь из носу: все-таки я ему пару раз звезданул, как следует. Я стал снимать разорванную рубашку и, когда передавал ее костюмерше, с ужасом обнаружил, что потерял в драке нательный крестик.
— У-у, це дуже похгано, — мрачно констатировала костюмерша, — Примета е. Така похга-а-на!
Я упал на колени в разбросанное по траве сено. А за мной на поиски пропажи бросилась вся съемочная группа. Все-все, от режиссера до простого рабочего-постановщика зарылись в стог. Даже Тиматков, шмыгая припухшим носом, честно ползал по траве на карачках. Помню, такая у меня в душе шевельнулась радость от этой солидарности, даже в горле защекотало.
Крестик нашла помрежка-хлопушка Танечка, малая, застенчивая девуля.
— Как же это ты, Танюха, его разглядела? Иголку в стоге сена! — выдохнул я, горячо прижимая ее к обнаженной груди и целуя в пушистые золотые волосики на виске.
Целовал в висок, потому что она вся сжалась и склонила голову.
— Так он же блести-и-т, — прошептала, заливаясь краской.
Ах, Танюха — два уха! Я ее потом в киноэкспедиции отблагодарил: гуманно и без душевных травм поделился жизненным опытом. А если просто, по-человечески, сказать, хорошо мне с ней было. Уж так она смешно на мир смотрела, не моргая. Мне все ее защитить хотелось, хоть от себя самого. Жалко, что она потом вдруг исчезла, уехала и не вернулась. А произошло вот что. Организовала администрация киногруппы «тарелку», традиционную в киноэкспедиции вечеринку с обильными возлияниями. В селе даже по заказу ради такого случая внушительного кабанчика закололи.
И вот накрыта на берегу речушки щедрая поляна: горка водочных бутылок, ароматный дымок от мангала, все сыты, пьяны и веселы. И вдруг дикий вопль, и через всю скатерть-самобранку летит граненый стакан с томатным соком. Так прореагировала на неудачную шутку механика съемочной техники московская звезда, снимавшаяся у нас в главной роли, особа своенравная и неприступная. Взяла да запустила в него полным стаканом, а он, стакан-то, возьми да полети чуть правее, прямо в глаз раскрасневшейся возле меня Танюхе. Боже, что тут началось! Я бросился на звезду, все бросились держать меня, звезда вцепилась в волосы механику, и так мы всей съемочной группой, оглашая берег воплями, плясали по пластиковой скатерти, переворачивая тарелки с жирной снедью, раскатывая бутылки и сминая белые пластмассовые стаканчики. И только бедная Танюха, получившая классический фингал и лишившаяся своих киноиллюзий, горько плакала под сенью раскидистого дуба.
Прислали с киностудии новую «хлопушку» — барышню многоопытную, нахальную и ленивую. О ней лучше не вспоминать. Она в меня вцепилась такой профессиональной хваткой, куда там. Даже Тамарка тогда, по-моему, все просекла, но не скандалила по причине беременности.
— Фу ты, дьявол! Ты живой? Ты чего тут разлегся-то?
— А что, нельзя? — я открыл глаза.
Надо мной стоял небритый мужичок в мятом темном пиджаке. Кажется, я его раньше, давным-давно, встречал на съемках в бригаде осветителей,
— Да можно, можно, — с легким стоном выдохнул он и стал озираться по сторонам, будто искал что-то в траве.
Я сел, готовый вскочить и помогать ему: уж больно вид у него был горестный.
— Вы что-то потеряли?
— Да доски матери на гроб ищу.
— О-о… простите. Примите мои соболезнования, — нелепо промямлил я, ощущая всю двойственность своего положения; вроде я не спал и непонятно как попал вдруг в этакий мрачный сон.
— Да-а… — скривился мужик и почесал в затылке, — Государственный-то гроб сейчас, считай, по чем?
— Так вы хотите сами?
— Да хотел сколотить, — он отчаянно махнул кулаком. – Так ведь тут, черт его душу знает, куда-то все подевалось, ни одной дощечки нигде не валяется. Сейчас все люди гребут. Мне невольно захотелось его как-то утешить. Я поднялся, тоже заглядывая кругом под деревья:
— А сколько матушке-то было?
— Да ей-то уж много годков стукнуло. Девяносто!
Мы уставились друг на друга.
— Да она еще жива, — криво усмехнулся мужичок. — Дай ей Бог здоровья. Я так, пока к брату в гараж поставлю. Она ж меня сама попросила. У меня брат — инвалид, у него «Запорожец» еще с тех времен. Да он уж не ездиит. Я говорю: продай, продай!
А он — кому? О-о…
Мужик оживился и, наверное, еще долго выкладывал бы мне свои проблемы одну за другой, но тут меня позвала Зина:
— Ники-и-та!
Она стояла возле беседки в углу сада.
— Извините, — пожав плечами, улыбнулся я мужику и легкой рысью направился к моей благодетельнице.
Зинуля выпустила первые стрелы уже на подходе:
— Я тебе, где сказала ждать? — ее зеленые, в пол-лица глаза
от возмущения становятся абсолютно круглыми, — В беседке!
— Ну, что там, сливайте воду? — спросил я, не тратясь на пререкания.
— Я ж уже второй раз сюда прихожу. Ты где был?!
— Лежал в траве. Слушай, Зин, а ты продай им Юрку Никулищева. Он актер от Бога. У него такой внутренний темперамент…
— Да на фиг он мне надо?! — скривилась Зина, — Уже продавала на свою голову. Он приперся в своей сопливой кепочке и давай им про то, что Украина превращается в отхожее место Европы. Дескать, у нас никаких перспектив, мы для вас только общественный гальюн, а вы и рады нам здесь гадить. Это он итальянцам-то. Они ему работу, понимаешь, а он… Ну, скажи?! Зануда! Я еще раз подобного козла приведу, так меня эти макаронники саму на фиг уволят. У них же порядок, у них работать надо, а не лапшу на уши вешать, — и вдруг без перехода обрушилась на меня, — Ну а ты чего? Марчелло Менструани! Не мог им по-полъски натрепать? Я и то знаю: ешче Польска не схгинэла, алыж схгинуть мусыт…
— Да ладно, не переживай, — усмехнулся я и махнул рукой.
— Что ладно-то, что ладно? Все наши из кожи лезут, чтобы в эту группу попасть. Там уже полстудии подвизается, а ты… Знаешь, сколько они тебе за съемочный день заплатили бы? Сто баксов! За один день! Да у меня за месяц у них сто пятьдесят.
— А что там, роль что ли? — я ухватил губами протянутую Зиной тоненькую дамскую сигаретку.
— Не роль, но эпизод, дня на три, машинист-поляк. Героев у них голливудские звезды будут играть, там вообще другие цифры, с такими нулями… Нам не понять, для нас это – космос…
— Ты бы хоть сценарий дала прочитать.
— Да где он, сценарий-то? На русском языке один экземпляр где-то там в дирекции. Да на фиг он тебе надо?! Я тебе и так расскажу. Концлагерь, конец войны, итальяшек освобождают наши…
— А где съемки?
— Под Ивано-Франковском, там декорацию строят. В сентябре где-то начнут снимать, — Зина с досадой оглянулась по сторонам, постукивая по сигарете ярко наманикюренным пальчиком, — Вот олух царя небесного! А я-то, дура, думала, будем вместе в экспедиции…Короче» ГЗМ надо покупать.
— Чего?
— Губозакаточный механизм.
— А-а-а… Да подумаешь, три дня каких-то, — я резко выплюнул в сторону дым, — И сто долларов тоже не деньги.
— Знаешь что?! — возмутилась Зина, — Во-первых, там, где три дня — там и месяц, и там, где сто баксов — там и больше может быть. Ты что, первый раз замужем что ли, не знаешь, как к режиссеру подкатить? А вообще-то на фиг ты мне надо, такой красивый? Ты что думаешь, я ради себя что ли?..
— Зин, да успокойся.
Но она все продолжала атаковать, мне показалось, у нее даже слезы на глазах выступили.
— Тебе же надо, тебе, козлу! Сейчас ведь время какое, пропадешь ведь. Ты же актерище! Тебе на Запад надо прорываться
— Ну, вот и надо было показать ему мои работы, я уже, слава Богу, кое-что в кино успел сделать.
— Да не нужны Джакомо наши киноопупеи! Скажи спасибо, что я ему твою фотку подкинула.
Я насторожился:
— Как, ты говоришь, режиссера зовут?
— Джакомо Доницетти, — сказала Зина и, натянув верхнюю губу и закатив глаза, аккуратно провела средним пальчиком под глазами, вытирая чуть размазавшуюся от пота тушь.
Наступила пауза, пока я соображал, не веря услышанному.
— Джакомо Доницетти? Так это же, можно сказать, живой классик. Он что, еще снимает?
— Как видишь, — равнодушно ответила Зина, — И прекрасно себя чувствует. Ладно, пошла я…
— Да подожди ты, — меня начинала одолевать какая-то мелкая дрожь, — А вот та, что снимала меня, кто такая? Больно сердитая.
— Франческа, дочь, его правая рука. Нет, она баба классная, юморная. У меня с ней все чики-чики. Ей как раз ты, вроде, понравился.
Я тщательно втоптал в траву окурок, и вдруг меня осенило:
— Вспомнил, Зинуля, вспомнил! Слушай! «Гды ктощь в жычу зрани, в сэрцу позостанье близна, памьентай, же вьенцей черпяла Полъска — тфа Ойчызна!» А? Ну, как? Конечно, может не точно, но вообще — как?
Зина прибалдела. Зеленые глаза ее нацелились, как у кошки перед броском.
События дальше развивались стремительно. Она потащила меня к «Айболиту», который оказался самим Джакомо Доницетти, легендарным персонажем киноэнциклопедии, я выдал ему на псевдо-польском когда-то услышанную мной, заученную и теперь неожиданно всплывшую в памяти патриотическую цитату, и Джакомо замахал руками и закричал: «Мо бэнэ!». Судьба моя и участь столь важного для итальянского мэтра эпизода в его новом полотне была решена. Оказывается, перед тем, как мы с Зиной ввалились в комнату, киноклассика добивала его дочь, которой я, несмотря на весь ее непроницаемый вид, что называется, упал в глаза. Почему сомневался метр? А мне потом объяснила вездесущая Зина, для которой нет такого слова «секрет». Его, видишь ли, не устраивали мои синие глаза, и вообще я напоминал ему молодого Делона, в то время как голливудский актер, утвержденный на главную роль, очевидно, напоминал черта лысого. Но что поделаешь, во-первых, он по сюжету из концлагеря освобождался, а, во-вторых, финансирование проекта итальянского киноклассика из Штатов шло, а кто ее ужинает, как говорится, тот ее и танцует. От американца не избавишься. Зато за меня сражалась целых две «кавалерист девицы»: жгучая Франческа — как впоследствии выяснилось, волчица с мертвой хваткой — и Зина, которая не то, что коня, табун на скаку остановит. Разве мог какой-то там плешивенький Джакомо устоять? Он сломался, несмотря на всю очевидность проигрыша рядом со мной восходящей бледной голливудской звезды.
И пошел я со студии, солнцем палимый, то есть в том смысле, что действительно жара была жуткая, но меня она не томила, ибо, окрыленный, я не плелся по размякшему асфальту, а летел высоко-высоко в волшебной лазурной прохладе среди ласковых барашков-облаков. Парил! Кружил! Милый-милый ясноглазый пастушок. Кто не знает актерской профессии, ни разу не сталкивался с актером в его кудлатой повседневной жизни, тот меня не поймет. Не поймет, что это значит — получить новую роль. Это, быть может, сродни самой первой безумной влюбленности, когда чудится, что весь мир только для тебя так ловко скроен, этакий Сад Эдемский, и вон там, под развесистой яблонькой, ждет тебя уже трепещущая от вожделения Ева, и перед тобой перспекти-и-вы… О-о! Только бы не выгнали. Я даже тогда наивную песенку сочинил, достойную группы продленного дня для первоклашек средней общеобразовательной школы. Кстати, в детстве мне часто приходилось в такой группе коротать время: родители вечно на работе. Надо же, из той глюпой-глюпой песенки про облака кое-что еще вспоминается:
***
На земле там гром грохочет,
ливень, град —
в облаках лежишь, хохочешь:
солнцу рад.
Лишь луна тревожит все же
по ночам —
облачком плаксивым тоже
станешь сам.
Мне бы только над родною
крышей плыть,
над родною стороною
погрустить.
Скрою Землю от жестокого
огня –
пусть беда таращит око
на меня…
Все-таки верно говорят: от счастья человек дуреет. Видимо, беды и даны человеку для того, чтобы он хоть как-то развивался. Горе наделяет его способностью мыслить, душевные потрясения открывают мудрые истины и обогащают опытом. И все же только счастье поднимает человека над толпой, делает его по- настоящему красивым, свободным, дарит ему невесомый полет. Впрочем, что есть счастье, и можно ли вообще называть кого-либо из живущих — счастливым? Это все равно, что сражающегося воина величать победителем, в то время как он еще не закончил своего решающего поединка. Счастья нет, а есть извечное томление, и есть люди, которым до бесстыдства везет, вот везет и все тут. Он, может, дурак дураком, а вот, поди, ты. Так что же он — счастлив? Справедливее сказать, удачлив. Вот и мне, грешному, Удача улыбнулась, и я воспарил.
Потом Зина несколько раз была у меня, и я щедро ее отблагодарил. Что еще нужно одинокой женщине? Все они только этого и ждут. Ну, ты меня понял, Друг Самсунг: видеозаписями любовных утех ты напичкан до отказа. Скажу только без ложной скромности, герой-любовник — это мое амплуа. Тут у меня все данные, и любое твое эротическое шоу — ночной абордаж незатейливых видеопиратов — детский лепет на лужайке по сравнению с моим благоприобретенным опытом, У меня даже однажды, в период особенно крутого финансового пике, от отчаянья родилась мысль продать этот мой супердар, нормально реализовать его в условиях современного все проникающего рынка. Представь себе, позвонил я в одну пикантную фирму, печатавшую краткий призыв в общегосударственном информационно-рекламном еженедельнике. Благо, а наше постсоветское времечко свободы слова и разгула средств массовой информации дешевый еженедельник этот доставляется в каждый почтовый ящик Киева абсолютно бесплатно. В противном случае в моих дырявых карманах не нашлось бы мелочи даже на подобную газетенку.
«Сказочный отдых для элитных господ — досуг с мужчинами», — лично обещала фирма. Печатался телефон, и в скобках значилось: «Круглосуточно». Я позвонил. Честно признаюсь, как только поднял трубку, испытал какое-то непонятное волнение, и это меня удивило и разозлило: ведь мне казалось, я абсолютно раскованный и уверенный мэн. В конце концов, набрал номер из чисто профессионального азарта, так сказать, роль на преодоление. Разговор привожу почти дословно: так он мне врезался.
-Алло, добрый день.
-Добрый, — констатировал голос в трубке. Низкий, нагловатый, но, как я сразу заметил, исключительно настороженный.
— Скажите, пожалуйста, что входит в ваш сервис?
— Все входит. А вас, собственно, что интересует?
— Ну… Наилучшим образом отдохнуть.
— Пожалуйста! У нас мужчины для женщин, мужчины – для мужчин.
— …
— Алло! Куда вы пропали?
— Да нет, я думаю…
— А-а, понятно. Ну, так что? Вам какого, с признаками интеллекта или главное, чтобы мускулатура была впечатляющая?
— А гарантия? — спросил я, сам, не понимая о чем, растерявшись от такого напора секс диспетчера. Его тон приобретал все более деловые нотки:
— Вы имеете в виду ВИЧ инфицированных?
— Да.
— Ну, у нас очень чистоплотные ребята. Все свои, все друг друга знают.
— А возраст?
— Не моложе восемнадцати.
— Дорого?
— Пятьдесят долларов за два часа.
Наступила короткая пауза, Я почувствовал, что волнение уходит, и мною овладевает какое-то кошачье любопытство.
— А на работу к вам можно устроиться?
— Сколько вам лет?
— Двадцать восемь, — решил я чуть скинуть годочки.
— Как вы выглядите?
У меня зачесались лодыжки, будто они вымазаны мелом, как у раба, изнывающего под солнцем на одном из громкоголосых невольничьих рынков в центре острова Делос. Я неуверенно ответил:
— Н…нормально.
— Что значит, нормально?
— Ну, спортивное телосложение… Торс накачанный такой.
— Нас интересует, как выглядит то, что ниже торса?
— Ну, как, вполне…
— Нужно показаться: у нас отбор на конкурсной основе.
— То есть, нужно будет раздеться?
— Непременно. Предстать в рабочем состоянии.
— Ничего себе, вы что же, будете измерять что ли?
— Естественно,
— А конкурсная комиссия у вас большая?
— Нас двое. Два директора.
— В чем еще заключается ваш конкурс, к чему я должен быть готов?
Этот странный диалог начинал раззадоривать меня, зато голос в трубке звучал все недоверчивее, отвечал с неохотой и даже с раздражением:
— Прежде всего, смотрим на рост. Не ниже ста восьмидесяти, ну, в крайнем случае, сто семьдесят пять, это предел.
— У меня сто восемьдесят пять, — поспешил вставить я, демонстрируя ликование по поводу увеличения моих шансов.
Но это никак не оживило моего собеседника. Он процедил в самый микрофон:
— Язык чтобы был подвешен: женщины не всегда сразу начинают с интима.
— Понимаю, — еще более загорелся я, — Главное — радость человеческого общения. Очевидно, в рамках конкурса будет, прежде всего, такое как бы общение? — Я уже просто издевался. Вошел в роль и получал невероятный кайф. Поиграть для меня — все равно, что рыбе с мелководья нырнуть в достойный водоем, родная стихия, — Будем считать, что первый тур я уже прошел. А позвольте узнать, ваш второй директор тоже мужчина?
— Тоже.
— Ну и чудненько, ну и чудненько! Когда мы встретимся?
— Можно завтра, — в голосе секс-директора на мою радость зазвучала, наконец, растерянность, — Кстати, ваша ориентация?
— Как у всех, — безмятежно ответил я, — А вы что-то заподозрили?
— Ладно, выясним, — мрачно буркнул директор, — Звоните завтра в девять.
— И сразу конкурс, — не отставал я, — Сразу будете выяснять? Ой, а как? А где?
— Мы назначим — где и когда.
— А справки нужны какие-нибудь?
— Возможно. Потом. Справку о здоровье.
— То есть, если подойду по внешним данным?
— Да.
— А сколько платят?
— Вы будете довольны.
— Ну, а все же?
— Для начала – тридцать долларов за два часа, потом – пятьдесят. До свиданья.
— Я не отставал: ой, я очень хочу подойти вам… по внешним данным. Я подойду, я подойду… Именно вам… Сугубо по внешним.
— Все, до завтра, звони…
— Ой, не бросайте трубочку! Мы так сроднились!
И тут он сорвался: не вынесла душа поэта.
— Слушай ты, придурок! Я вот сейчас достану тебя и засуну тебе твою трубку в задницу! Ишак ты недотраханный!
Он бросил трубку, а я вволю нахохотался. Впрочем, потом стало так тошно на душе, и почему-то подумал о Наташке, доцюле своей. Так всегда: начнут ноготки душу скрести — сразу Натка моя перед глазами. И голосок ее слышу:
— Папацька, длатуй.