Игорь Черницкий
АЙЭМЭНЭКТА
Повесть обреченного
(Продолжение. Начало — здесь)
Щорсовский корпус — это старое, но добротно построенное еще в тридцатые годы здание, расположенное в самом центре обширной студийной территории. В нем находится небольшой по нынешним меркам кинопавильон, где великий Довженко снимал своего «Щорса». Нынче весь этот дом с высоким крыльцом и балконом на толстых прямоугольных колоннах, дом, напоминающий помещичью усадьбу, освоила независимая телекомпания «Визави».
Пока добрался до студии, нос заложило со страшной силой. Как мама в детстве говорила, не нос, а полная табакерка. Ринулся искать туалет. Мужику уже за тридцать, а он соплив, как плаксивое дитятко, обделенное подарком на новогоднем утреннике. Это у меня аллергический ринит, говоря по научному, ему все возрасты покорны: нервная реакция зимой на мороз, в июне на тополиный пух и, в целом, — на нашу вечно счастливую жизнь. Вот жалко, что из соплей еще не придумали что-либо производить: я был бы самый богатый поставщик. Поставщик Двора Его Императорского… Нет — Его Президентского Величества!
Занятый этими «полезными» размышлениями, я забрел в здание первого съемочного павильона и открыл дверь самого крупного и некогда наиболее посещаемого общественного туалета, открыл и … Мама, роди меня назад! Что же там творилось, ой-ей-ей! Друг Самсунг, я не буду описывать представшую картинку. Ты все равно этого не поймешь, тут твое электронное воображение не сработает, а если и поймешь, то от этого понимания в твоем крутом лобике, чего доброго, какая-нибудь плата перегорит.
Из глубины кафельного пространства, обозначавшегося прежде как курительная комната, а ныне более соответствовавшего бассейну с приспущенной водой, выпрыгнул мужичок в сильно засаленной и оттого поблескивающей, словно кожаной, кепочке.
— О, привет! — ошалело выдохнул он.
— Приве-е-т! — нерешительно протянул я.
— Никита, старикан, ты че, не узнал что ли?
И тут я догадался, что этот мужик в засаленной кепочке никто иной, как мой коллега, актер киностудии Юрка Никуличев.
— Хо, Юрбан, разбогатеешь, — прогнусавил я закупоренным носом, — Погоди, я щас.
И нырнул в зону плотной загазованности.
Юрка вызвался проводить меня до Щорсовского корпуса,
-Пойми, теоретически мы все в дерме по уши, — рассуждал он, закуривая и предлагая мне сигарету, — Не сегодня — завтра все это национальное достояние, — он обвел рукой вокруг, — с чавканьем и хлюпаньем провалится в канализационный люк. Смотри, они все сдают коммерческим структурам, а бабки куда? Себе в карман! У них, знаешь, какие зарплаты? На фиг им кино?! Наш генеральный в свое время наснимал и про революцию и про контрреволюцию. На хрена ему, скажи, сейчас жилы рвать, когда и так от зеленых карман по шву лезет? Он щас рассусо-о-ливает о выживании в условиях рынка. И он лично классно выживает, я тебе доложу. Ха, он даже сторожить то, что еще осталось, не хочет. А, пусть тащут… Кина не будет!
— Юрик, а ты-то как выживаешь? — спросил я, выплюнув струю табачного дыма.
— И везде так, — продолжал он распаляться, не обращая внимания на мой вопрос, — И новые слуги народа – бандиты отъявленные. Они с нас дерут налоги и жируют себе… Им хватает, и еще на всякий случай домик в Швейцарии. А то, что страна, как этот сортир… Твою мать! С валяющимися в луже батареями отопления и унитазами с проливающимся дерьмом!..
— Юрик, ну, хватят, а то меня стошнит. Мне в форме надо быть: я к капиталистам наниматься иду.
— А-а-а! Ну, так между нами социальная пропасть. Ладно, пока.
— Да подожди! Ты где сейчас?
— А сторожем. Первый павильон сторожу. Там щас классный склад устроили деловары. Автопокрышки, итальянская мебель, тюки какие-то. Вообще хорошая идея: удобно, просторно, не жарко. Есть еще, может, слышал, планчик: довженковский сад к чертовой матери вырубить, чтоб зафигачить стоянку для трейлеров. Заезд удобный — прямо с трассы, и фуры в первый павильон удобно загонять. Отлично! Во как нынешние лопахины-то!
— Ты же актер клевый, — проговорил я как-то виновато, — Вон какой темперамент бешеный.
— Ну и что? — пожал он плечами, все больше удаляясь от меня, — Вот пытаюсь на «Визави» сделать свою передачу, но они говорят, сначала найди спонсора. Но у меня такая задумка… тут скорее заплатят, чтобы это никто не увидел. Так что пока, как сторож, спонсирую с горем пополам пропитание своего семейства. Ладно, Никита, ни пуха… Пришлось тихо выругаться:
— К черту!
И я ступил в кондиционированный рай телекомпания «Визави».
Охранник, обнаруживший меня в списке допущенных, как и подобает у врат рая, был сущим ангелом:
— Прошу вас, в конце коридоре лестница на второй этаж… Осторожно, здесь ступенька.
Ему бы не в пятнистой форме быть, перетянутой ремнем из грубой кожи, а в каком-нибудь широком и длинном, до полу, одеянии из летящей белой ткани. И рожа смазливая. Ангел-душка!
Я вообще испытываю невероятный кайф, когда изредка доведется зайти в современный офис какой-либо фирмы, не придушенной окончательно налогами. Тело оживает, будто после контрастного душа, вся кожа дышит. Сразу чувствуешь себя достойным человеком в достойном интерьере. У меня, будто у мальчика в игрушечной лавке, начинают глаза гореть от этой мебели, вращающихся и катающихся кресел с воздушной помпой, галогенных светильников, легко и плотно закрывающихся окон и дверей с замысловато витыми, точно литерные сказочные буквы, ручками, выровненных гипсокартонном потолков и стен, обклеенных изящными обоями под мраморную крошку. Господи, можно прожить всю жизнь в дикой пещере — в хрущобе, как жили мои заводские работяги родители и живу теперь я, и думать, что ты человек. Между тем истинно цивилизованные современные человеки располагают свои тела в обширных белокожих мягких креслах, отхлебывают душистый греческий коньяк и сыто цедят слова в игрушечную трубку мобильного телефона.
Дверь в шестьдесят шестую комнату открылась, и в коридор выплыла красавица Ксюша. За ней выглянула Зина.
— О, Никита, ты прирулил, — кивнула она мне, — Сейчас, жди. Да причешись, горе мое!
И она исчезла за дверью,
— Что, тоже продаваться? — надменно, как мне показалось, спросила Ксюша.
Я пожал плечами. Она смерила меня с ног до головы — мелькнула мысль: вот так Ксюша выбирает себе шмотки.
-Думаю, у тебя получится: ты парень видный. К тому же, по-моему, он мужиков любит больше. Ты курточку-то сними.
Я замялся:
— Дык у меня там, видишь, майка совсем без рукавов.
— Хо-о! — закатила глаза Ксюша, — Ты что, необразованный? Ты ж не хам трамвайный. Я же тебе толкую: твои ручищи как раз ему и понравятся. Сигарету будешь?
Она закурила.
-Слушай, что тебе говорят: я на них не то, что собаку — мамонта съела. Я еще с первой своей картины поняла: во время проб надо спать с режиссером, а когда уже утвердили — с оператором, шоб покрасивше снимал. Опыт! — и затянувшись глубоко, Ксюша добавила, — «… сын ошибок трудных».
Она стояла спиной к окошку и на контровом свету в своем крепдешиновом мини-платьеце казалась абсолютно голой. Да, ей было, что показать: не фигура, а скульптура! Я считаю, что ежели человеку его формы позволяют — пусть ходит голый; радует окружающих и побуждает к активной жизни. Это, по-моему, и молодежь бы стимулировало заниматься спортом. Как в Древней Греции. И вообще: как это я Ксюху обделил своим вниманием? Да-а, все-таки, эта моя нелепая женитьба нанесла невосполнимый урон прекрасному полу.
Ксения, видимо, прочитала в моем взгляде определенный интерес, на лице ее проявилась едва заметная, но весьма двусмысленная улыбочка, и она спросила:
— У тебя мой номерок есть?
— Ты же, вроде, была у нас не телефонизированная? — оживился я.
— Была. Да один благодарный человек позаботился. Держи, — она протянула визитку:
КСЕНИЯ ЗАСЛАВСКАЯ
Актриса, культуролог-исследователь
— Ты как вообще, не бедствуешь? — спросила она, затягиваясь сигаретой.
— Да как сказать?.. Смотря с чем сравнивать.
— С чем? Ну, вот хоть с хозяином этой конторы, — она простерла руку в потолок, — Учись! Между прочим, наш одногодок.
Ксюша сказала «наш одногодок», хотя, когда я после школы поступил в театральный институт» она его уже заканчивала.
— Ну, тут везение, — развел я руками.
— Да какое там… Просто мальчик нашел достойную бабу. Ты помнишь его документалку «Ауфидерзеен СССР»?
Я кивнул.
— Ну вот. Темочка была своевременная, и на Западе ее хавали без приправы. Поехал он с этим филъмиком на фестиваль в Германию. Заметь наперед, будучи уже женатым. Покрутился там вокруг директрисы этого фестиваля, тетки вдвое, если не втрое, его старше, но тертой в этих делах и с колоссальными связями. Получил приз. Подкатил к нему там заказчик, вот тебе бабки, говорит, поезжай домой, делай фильм.
— Прямо так вот деньги ему и вручил? — усомнился я.
— Ну, не знаю уж каким там способом у них шло финансирование, но только дебютантик наш за это предложение — мертвой хваткой. Фильмик этот — обычная порнушка, но название «Любовницы Пушкина». Нашел у нас дешевых девочек с фигурками, мне, кстати, предлагал большую роль, я отказалась. Так, мелькнула пару раз, за пятьдесят баксов. Но там же надо было все натюрель! Да пошел ты, думаю!..
— Ну, так что дальше? — нетерпеливо переступил я с ноги на ногу.
— Да, так вот. Мальчика загримировали, как с портрета Тропинина — и вперед!
Мальчик этот без комплексов, шустрый такой. Девочки тоже. Ножки от подбородка. Рабо-о-тали… Каждый день новый способ да по несколько дублей. Нет! С операторской точки зрения — ниче не скажешь — искусство. То есть тела, пластика… Ну, немцы точно слюной захлебнулись, когда он им готовую эту штуку привез. Потом, вернувшись, снял фильм про жену Гагарина, снял его уже на деньги своей золотой немки, да такой, как она заказывала, так что жена Гагарина до смерти обиделась, даже, кажется, в суд подавала. А он фюи-и-ить, и упорхнул вдруг в Германию, оставив здесь свою жену-дуру с двумя киндерами. Там его благодарная и любвеобильная немка оприходовала — а он, ниче не скажешь, парень с обложечки, трохи толстоват только — ну и, то ли поженились они, то ли так просто, но только через какое-то время вернулся он сюда на белом конике да с золотыми подковками. Гер Бортнянский! И вот уже он, как бы немецкий гражданин, создал свою телекомпанию. Ха, умереть можно, «независимую»…
— Постой, а разве так можно?
— Ну, не знаю, — поморщилась Ксюша, — Сейчас все можно.
Может, у него двойное гражданство, но только деньги из Германии текут такие, что он живет тут не хуже самого Президента. Его и увидишь-то теперь только за стеклом Мерседеса. Господи, я — актриса! — в жизни еще ни разу в Мерседесе не сидела. Кстати, сейчас по улицам надо ходить ближе к бровке, там, где из шикарных лимузинов выходят валютные проститутки: глядишь, найдешь оброненную купюру. Так что — к бровке греби!
Она замолчала, вминая тонким носком белой туфельки пепел в пол.
— Чего ж ты хочешь? — вздохнул я, — Телевидение — это власть.
— Ну, вот я тебе и говорю, — она повела головой из стороны в сторону, томно прищурив глаза, — Шерше ля фам!
Я усмехнулся:
— Хорошо, я позвоню.
— О-о, я тебе могу гарантировать только безопасный секс.
— Это уже кое-что. А серьезно, как ты поживаешь-то?
— Да поживаю, — Ксюша вдруг резко помрачнела, как море под набежавшей свинцовой тучей, — Живу… Очередного на днях выгнала, теперь и не знаю, кого искать. Дармоеды…
— Играешь что-нибудь в своем академическом?
— У нас сейчас прима — жена главы президентской администрации.
— — Да ну!
— Ага. Всю жизнь сидела мышкой и вот дождалась. Добровольская ушла: не вынесла душа…, — Ксюша затолкала под плинтус окурок, — Раньше как было? Мы говорим «театр»- подразумеваем «Добровольская»; мы говорим «Добровольская»- подразумеваем «театр»…
— Народ на нее ходил.
— Не спорю. Ну а сейчас — власть переменилась. Думаешь, почему Смолярович стал главным? Да потому что он у Ленки, ну, жены этого президентского опричника, был руководителем курса. Он, кстати, таким вдруг националистом заделался. У служебного входа бюст Тараса Григорьевича выставил, и флаг жовто-блакитный на крышу театра водрузил. Как над Верховной Радой. Вот тебе и Смолярович. Он бы еще и фамилию поменял на «Смолярчук» или «Смоляренко», да нос подкачал. Надо уж тогда пластическую операцию делать. Я, кстати, собираюсь, ищу спонсора. Как считаешь? Морщины вот возле…
Тут вдруг распахнулись двери, и выглянувшая Зина скомандовала:
-Никита, давай!
Я рванул, даже не попрощавшись с болтливой Ксюхой.
В дверях Зина прижала меня своей внушительной и упругой грудью — ах, Зиночка, дай Бог тебе здоровья и витаминизированного питания — и украдкой перекрестила.
Итальянский режиссер оказался очень живым плотным старичком с загорелой большой лысиной, окаймленной пушком седых волос. Мне сразу вспомнился доктор Айболит. Но не тот, каким его представил Ефремов в киноавангарде шестидесятых годов Ролана Быкова, моложавым и сухопарым, а такой, каким я его рисовал в своем детском воображении, когда мама, чтобы отвлечь меня от стреляющей боли в ухе, громко и с выражением читала книжку. Помню до сих пор, тогда меня, уже привыкшего к злой матерщине часто подвыпившего отца, удивило и показалось неправдоподобным: как это, дяденька — и такой добрый? У меня с тех мамкиных чтений такое уважение и доверие к белым халатам появилось, одно время даже сам врачом хотел стать, но потом понял, что ни к крови, ни к смерти не привыкну. Однако врачей и красный крест всегда уважал, даже нарисовал его алой губной помадой на крыше своего белого игрушечного пластмассового авто. К врачихе нашей в детском садике, тете Моте — Матрена Яковлевна ее звали — всегда на прививки с гостинцем являлся. Припрячу с обеда конфету, войду в кабинет и выложу на стол ее, сурово сдвинув брови. А она всплеснет руками: «Вот артист!» И смеется, смеется… А я и впрямь артистом стал. Получилось как диагноз: в роду ведь ни артистов, ни художников, ни музыкантов. Вот только дохтуров бы мне поостеречься: женка-то моя бывшая — педиатр.
Режиссер «Айболит» указал мне на кресло и раздельно, как школьный учитель, произнес:
— Ситдаун, плиз. Ду ю спик инглиш?
В комнате, кроме него и натянуто улыбающейся мне Зины, были еще две молодые особы: миловидная переводчица с итальянского, стриженная под мальчика и некрасивая жгучая брюнетка в красных брюках и в мужской клетчатой тенниске. Вторая вперила в меня пронизывающий взгляд, и мне захотелось надеть свою ветровку, но она уже висела на вешалке возле двери. Все-таки большой перерыв в практике сказывается: точно детская болезнь, сразу вылезает стальной зажим.
Усевшись в кресло, я сказал: «Сенькью» — и объяснил по-русски, что хотя и изучал английский пять лет в средней школе, затем четыре года в институте, разговаривать свободно не могу, ибо до сих пор не возникало в этом жизненной необходимости. Переводчица все это перевела на итальянский.
— Ва бэнэ, — кивнул «Айболит» и стал через переводчицу спрашивать всякую всячину. Когда он услышал, что мать моя по национальности полька, тут же оживился и поинтересовался, знаю ли я польский. Но кроме «пшеклентый большевик» — реплики из спектакля и «пшеемных мажень» — пожелания приятных снов, которым меня в детстве провожала в постель бабушка, я ничего так и не вспомнил.
— Ва бэнэ, — опустил голову «Айболит», и я сразу просек его разочарованность.
Мне тут же захотелось уйти, но Зина, точно по волшебству, достала из-за шторы гитару и предложила мне спеть.
-Он поет, как Бог! — прихлопнула она ладонью по краю стола.
Ничего не оставалось, как «божественно» петь. И я пел. «Темную ночь» и еще одну очень красивую украинскую казачью песню про белого коня:
— Билый кинь у билому тумани
Наче свитлэ марэво з викив…
И мне вдруг показалось, что исчезла комната, растворилась…
— Крок ступлю навстрич,
И вин розтанэ,
Тилъкы у тумани хгрим пидкив…
Я вдруг ощутил себя до боли одиноким, шагающим по этому туманному миру шаг за шагом в безвременье за все ускользающим призрачным счастьем, растворяющимся в мареве, как этот красавец белый конь. Только когда закончил песню, заметил, что все это время брюнетка в красных штанах записывала меня на видеокамеру.
— Мольто бэнэ, — дистиллированным голосом произнес «Айболит», и душа моя тут же приземлилась.
— Гудба-а-ай! — игриво пропел я, выходя в коридор.
Куртку, конечно, забыл на вешалке. Хотел вернуться, да махнул рукой: да пошли вы все, возвращаться еще.
Но тут в коридор выскочила Зина:
— Никита! Куртку. Жди меня в саду, в беседке.
— А что, собственно? — меланхолично спросил я.
— Жди, говорю! — скомандовала Зина с такой интонацией, будто
покрыла меня пятиэтажным матом, и нырнула в комнату.
Я поплелся в Довженковский сад.