Юрий Алешко-Ожевский

МИФЫ И ЛЮДИ, главы из романа

Вадиму Алексеевичу Колдунову, хирургу от Бога,

который подарил новую жизнь не только мне.

1. Рок древней богини. Эллада
2. Cанька-Орион и Маин. Сибирь
3. Заратустра. Персия-Германия
4. Кинжал Аримана. Сибирь-Украина
5. Схватка с Артемидой. Сибирь.
6. Колдунов.

Продолжение. Предыдущая часть — здесь

Глава 2. САНЬКА-ОРИОН и МАИН. Сибирь.

Саньку Воробьева одноклассники назвали Орионом после урока по древней истории, который вел одноногий инвалид Отечественной войны, большой любитель греческих мифов, получивший за свою чудаковатость ласковое прозвище Хмырь. Санька уже в пятом классе ходил со своим дедом Савельичем не только на изюбря, но и на медведя, поэтому его прозвище тоже было вполне заслуженным. Но санькина связь с богами началась раньше, в конце зимы 1937 года, когда его еще не было в утробе матери.

Его будущие родители собрались до распутицы вывести сено с дальнего покоса. Крупная белая лайка Найда, с единственным рыжим пятнышком над левым глазом, которое вместе с необычными для собак внимательными янтарно-желтыми глазами придавало ее морде удивленно-вопросительное и одновременно волчье выражение, увидев ружье, которое Паша вынес из избы, радостно гавкнула и выбежала за открытые ворота. Звезды гасли на начавшем сереть небе, когда розвальни скатились на лед Ангары, по которому шел хорошо накатанный зимник. На усиленные приглашения Кати сесть к ней в сани Найда прижала уши и сделала обиженную морду, ясно показывая, что у хорошей собаки всегда есть более надежный, чем у людей, собственный четырехлапый транспорт, не уступающий копытам Орлика, и пристроилась бежать сзади розвальней.

Заиндевевший лес, скинув ночной куржак, почернел и позеленел, когда Орлик лихо подкатил розвальни к стогу, огороженному от лесных любителей сена крепким тыном. В сенокосную пору дед Самсон нарочно оставил для них не покосе несколько стожков, которые были полностью съедены, но большой стог стоял нетронутым. Неожиданно Найда рванулась вперед, захлебнулась лаем, перешедшим в звериный рык, и, как оборотень, преобразилась на глазах изумленной Кати, которая видела такое впервые, в огромного белого и страшного медведя со вздыбившейся по всему телу шерстью, кроваво-красными глазами и обнаженными острыми клыками, от которого ее отличал только хвост-бублик. Пашка схватил с розвальней ружье и загнал вместо дробового патрона на ожидаемого глухаря или тетерева, которые по дороге не повстречались, патрон с жаканом из кармана, картечь осталась в другом стволе. На это ему потребовалась пара секунд, тогда как Катя не успела оправиться от удивления.

— Что это с ней?

— Погоди, не мешай! Отойди в сторону! Сейчас поглядим, что там за зверь прячется.

Паша не сомневался, что в стоге сидит хищник и что этот хищник не лиса, которая залезла туда, как в ресторан, за обильным мышиным обедом. Лиса почти обязана была там охотиться или даже спать после сытного обеда. Но Найда явно ждала кого-то помощнее, и она оказалась права. Орлик принюхивался, раздувая ноздри и прядая ушами, когда из стога вывалился темно-коричневый шар, превратившийся в небольшого медведя. Паша вскинул ружье, медведь пустился на махах удирать, но спросонья он еще не разошелся и смешно проваливался через корку наста разными лапами, переваливался с боку на бок и вскидывал задом. Выстрела не было. Павел отпустил курки и засмеялся:

¾ Ну, халтома непутевая! Ишь, куда пестун приспособился на зиму ночевать! Видно, мамка у него кулема, что не взяла с собой в берлогу младшего сынка нянчить. А может, кто пристрелил её?

Найда не стала догонять годовалого медвежонка, команды на это не было. Орлик всхрапнул, но поскольку Катя держала его за узду и спокойно стояла рядом, быстро успокоился. Его распрягли и пустили погулять, не привязывая и не спутывая, жеребец был понятливый и послушный. Люди занялись привычным крестьянским делом. Собака ушла на ближнюю разведку, тут же прихватив лаем беличью свадьбу, но нескольким белкам-женихам было не до собаки: они, не останавливаясь, гнали свою невесту по верхушкам деревьев, громко вереща и цокая, и Найда угомонилась. Орлик решил покататься по снегу кверху копытами, понимая, что впереди его ждет главная работа. Все были при деле.

Розвальни нагрузили сеном до предела, но Павел за обратную дорогу не беспокоился: зимник был легкий — больше вниз, чем вверх. Собственно, вверх нужно будет подниматься только один раз от реки в поселок, а так вся дорога по льду реки вниз да вниз. Орлик справится легко. Почти половина стога осталась не погруженной, но в этом сене нужды не было. Того сена, что было в розвальнях, с лихвой хватит до свежей травы и коню, и корове. Тын закрывать не стали: пусть лоси, олени, косули едят остатки на здоровье. Позвали Орлика, повесили ему на шею торбу с овсом — ему еще работать. Найда поест дома, а о себе пора было побеспокоиться.

Пока Павел разгребал снег под кострище, добывал на ближайшей кочке брусничный лист для заварки, носил хворост для костра и приспосабливал над костерком котелок, Катя достала из мешка половину большой ковриги домашнего хлеба, кусок подкопченого и нашпигованного чесноком сала, картошку в мундире, банку с солеными рыжиками, две луковицы, колотый сахар-рафинад в бумажке, две кружки, расставила снедь на большой валежине, положила с двух сторон от еды на валежину по охапке сена и поставила посередине початую бутылку с красной жидкостью.

— А это еще что за сюрприз? Откуда такая кровь?

Паша не удивился бутылке, все же выходной, да поработали — не грех обмыть работу, его удивил цвет.

— Я что-то самогона не нашла, дед со своим леченьем все перевел на настойки. Взяла у него бутылку калгановой. Он из нее прихлебывает, язву лечит.

— А чем же он лечить будет?

— Ну, ты совсем плохо обо мне думаешь, там еще две такие же бутылки стояли, он себе впрок наготовил.

Она налила в кружки по глотку. Чокнулись:

— Будем здоровы!

— И счастливы!

— Будем!

Опрокинув кружки, они удивленно посмотрели друг на друга, потом дружно грохнули смехом так, что Орлик, забыв об овсе, вздернул вверх морду с надетой на нее торбой, чтобы глянуть, что же там у них стряслось. Вместо настойки калгана на самогоне в бутылке оказался горький напар зверобоя.

— Ну, угостились! Вечером придется добавить.

Они опять дружно рассмеялись и занялись едой и чаем. Катя впервые была на этом покосе зимой, вывозкой сена обычно занимался дед Самсон с Пашей. Отхлебывая из кружки горячий чай с сахаром «вприлизку», она с интересом рассматривала окрестности. Летом все выглядело по-другому. Сейчас через обнаженные ветви деревьев во всей красе был виден расположенный неподалеку утес, обозванный каким-то шутником Дунькиным Пупом. Он высовывался из полыхающих на весеннем солнце снегов высоко-высоко в ярко-синее весеннее небо восьмигранным куском темно-желтого янтаря. Снег на его крутых боках из светлого гранита, покрытого рыжим каменным загаром, за всю зиму зацепиться так и не смог. Внизу утес был окружен каймой зеленых кедров, а на его вершине торчало одинокое дерево с яркой серебристо-белой корой, которое даже издалека, почти с километрового расстояния, казалось очень большим.

— Паш, а почему скалу назвали Дунькиным пупом? Это что за Дуня была, что удостоилась такого почета? Может быть, ты знаешь какие-нибудь местные предания про ее пуп?

— А как же! Про Дуню ничего не знаю, а про Пуп тут столько баек, что и Дуни не надо. Разве я тебе раньше не говорил тунгусскую сказку про Пуп Земли?

— Давно рассказывал, да я почти забыла. Расскажи еще. Это про этот Пуп сказка была?

Катя после работы и горячего чая расслабилась, и у нее было блаженное настроение. Можно было развалиться на охапке сена под пригревающим солнышком и послушать любимую сказку, глядя на эту сказку наяву. Конечно, она ее «почти забыла», хотя помнила во всех деталях! Дочка Надюшка тоже по сто раз любила слушать одни и те же сказки. Конечно не все, а только любимые. Кате вдруг захотелось почувствовать себя маленькой девочкой, которая слушает древнюю тунгусскую сказку про сотворение мира двумя братьями-богами – хорошим Сэвэки и плохим Харги, про Пуп Земли, Мировое дерево, злого шамана и про любовь отважного охотника Хэглуна к девочке Аль.

— Мне мать много сибирских сказок рассказывала, про Пуп длинная сказка была, не то, что про курочку-рябу. У эвенков и у эвенов, у тунгусов, якутов, нанайцев, манчжуров, орочей, удэ и ульчей (Паша так и не смог припомнить всех племен, о которых слышал от матери-эвены), короче, у всех коренных сибиряков эта скала считается одной из главных святынь. Это тебе не просто шаман-камень, а Пуп Земли, откуда выросла Земля. Да я тебе эту сказку не один раз рассказывал, ты же всё помнишь, хватит придуриваться! Давай лучше слазим туда, пока время есть. Я наверху ни разу не был. Туда хода не было. А тут осенью альпинисты из Красноярска приезжали, им надоело на своих Столбах тренироваться, так они протянули на Пуп веревку на скальных крючьях, а дед говорил, что эвенки следом за ними и вовсе лестницу повесили.

Катину истому как рукой сняло. Детская романтика путешествий в погоне за экзотикой её никогда не оставляла, если даже предстояло путешествие не к индийским магараджам или китайским мандаринам, а только к недалекой скале. Все равно это было путешествие в сказку!

Орлик свой овес дохрумкал. Чтобы не оставлять его надолго без присмотра, решили ехать к Пупу верхом. Уселись вдвоем. К утесу от зимника шла прокатанная лыжня: аборигены не оставляли его своим вниманием. Минут через десять были около утеса. Лестница оказалась на месте. Она была сработана на совесть: прочные деревянные плашки-ступеньки между металлическими тросами, которые во всех возможных местах были закреплены вбитыми в трещины скалы костылями, тросы-перила, закрепленные на штырях, делали подъем безопасным и показывали, что достижения современного железного века шаманам каменного века очень даже пригодились.

Утес был всего раза в три выше растущих у его подножья кедров. Издали, от реки он выглядел внушительнее, поскольку торчал из вершины сопки, которую они проехали верхом и которая поднималась на такую же высоту над таежным горизонтом, как сам утес. Подъем оказался не утомительным, а дерево, как решили Катя с Пашей, было огромной березой, у которой береста, правда, была не совсем обычной — она была плотной, глянцево-серебристой, без задиров, трещин и царапин, и отсвечивала на ярком солнце жемчужными переливами. Несмотря на свою высоту, дерево было приземистым: его нижние ветви широко раскидывались над скалой, касаясь ее своими концами. Снега на утесе не было: ветры и солнце быстро расправлялись с ним. Куда уходили корни березы, где они находили себе почву и воду, было непонятно: ствол тянулся вверх из монолитной скалы, и только верхушки четырех больших корней и четырех корней поменьше выступали из трещин в ней, полностью заполняя эти трещины. Создавалось впечатление, что скала и дерево были единым целым. На нижних ветвях висели подношения аборигенов: тряпочки, кусочки ремешков, кожаные мешочки с какими-то дарами. Дерево явно было священным, и доступ к нему был открыт не только шаманам и вождям племен: уж очень много было на нём даров, больше, чем игрушек на новогодней ёлке.

— Катюша, глянь-ка, как интересно корни растут: толстые — точно на север, юг, восток и запад, а те, что потоньше между ними — как другие главные румбы на картушке компаса.

— Па-аш… Как тут все интере-есно… Только не твои румбы и картушки, а то, что Пуп восьмигранный и корней у дерева восемь. Правда, не ветвей, как в сказочном дереве. Но все же восемь! Действительно, сказочное дерево! Это здесь родился первый белокожий человек с синими глазами? Это здесь проходит мировая ось от Верхнего мира к Нижнему и течет шаманская река жизни?

— Ага… Река Энгдекит. Она течет от сибирского Бога судьбы Маина.

— Знаешь, мне Нора как-то сказала, что в Библии есть два Божьих дерева. Мы даже спорили с ней: я говорила, что их должно быть или одно, как в древней тунгусской сказке, или очень много. (Учительница и бывшая гимназистка Катя всегда спорила с фельдшерицей и бывшей бестужевкой Норой, их дружбе это только помогало.) Нора показала мне места в Писании, где описаны два дерева, растущие в Эдеме: древо познания добра и зла, от которого через змия пошли человеческие грехи, про это дерево все наслышаны, и древо жизни, тайну которого люди смогут узнать только после страшного суда. Я не помню подробностей. Помнится только, что под древом жизни, что росло посередине рая, от Бога текла чистая река воды жизни, и оно плодоносило каждый месяц, а его листья были для исцеления народов. И вот что интересно: Бог и сатана у евреев, Сэвэки и Харги у тунгусов, ну это ладно, у всех народов есть воплощения добра и зла. А вот то, что у тех и у других от Бога текут реки жизни и над ними растут главные животворящие деревья, которые лечат людей, интересно. Только у евреев дерево лечит больные народы, а у тунгусов оно лечит горе и печаль. Вот что интересно, а не твои румбы! Смотри, как аборигены любят свое дерево и как верят в его силу: сколько на нем подношений! Это всего-то с прошлой осени! Они, наверное, думают, что оно исцеляет от всех болезней. Может и от бесплодия? Здесь родился первый человек?

¾ Ну!

¾ Давай что-нибудь привяжем к ветке и загадаем желание. Может, исполнится?

— Да знаю я, что у тебя за желание! У меня такое же!

Паша обхватил Катю и покатился вместе с ней под Мировое дерево. Она засмеялась и, шутя, начала отбиваться от него:

— Ну, куда ты спешишь? Еще не отдышалась после подъема!

— Долго ли?

— Полчаса!

— Сейчас отдышишься.

— Или задохнусь…

Пашкины слегка раскосые, цвета спелой черемухи глаза и волосы цвета воронова крыла в мать-эвену заслонили перед Катей такое синее-синее и высокое-высокое небо, какое бывает только весной в горах. Его губы не давали ей дышать…

— Я, правда, задохнусь! Лучше посмотри, какое небо синее.

— Вместе задохнемся. Вместе можно и задохнуться… Небо потом… Потом…

Потом Паша перевернулся на спину. Вместо голубых Катиных глаз в обрамлении растрепанных золотистых волос (их ушанки давно валялись где-то рядом, а оба полушубка были под ними) он увидел безбрежную густую синеву неба:

— Ты про небо говорила? Точно, синее. Как наш заварной чайник от самовара.

— Ну, ты и поэт! Не чайник, а молочные глаза ребенка! Помнишь, какие у Надюшки глаза были, когда я ее кормила? Я уже семь лет сына хочу, да что-то не получается, как переболела после родов. Может сейчас получиться?

— А то нет!

— Привяжи что-нибудь на дерево.

— Да что я тебе привяжу, разве резинку от трусов? А как без резинки домой дойду? Ноги в трусах запутаются! Неужели ты веришь в шаманские сказки? Еще комсомолкой была! Помнишь, когда приехала к нам в красной косынке, ты пела: «Долой-долой монахов, долой-долой попов, залезем мы на небо, разгоним всех богов!»

— Сейчас красные косынки не в моде, да и песни поют другие. Богов не разогнали и на небо не залезли, но лезем «все выше, и выше, и выше»…

Последние слова из популярной песни о летчиках Катя не сказала — пропела. Настроение у нее было прекрасное, она продолжала петь «мы рождены, чтоб сказку сделать былью», но Паша сумел его испортить:

— Я тебе про Фому, а ты мне про Ерему. Я не про небо, а про то, что ты тунгусским богам хочешь подарок поднести. Это я полуэвен, да и то не знаю, каким богам и как его подносить. Я же не шаман. Мать мне говорила, что это только шаманы умеют. А ты и подавно не тунгуска. Уж лучше Николе-угоднику свечку поставь, если приспичило. Это проще будет.

Катя обиделась, расстегнула кофту, и молча стала отрывать от блузки кружевную ленточку. Блузка порвалась не по шву, а поперек. Это ее добило, и от обиды она была готова заплакать. Паша почувствовал ее состояние, обнял за плечи:

— Ну, перестань. Все это ерунда. Новую купим. Давай повесим твою блузку и мои трусы.

— Ты опять?

— Не буду, прости…

Он попытался закрыть рот Кати поцелуем. Она увернулась, но успокоилась:

— Давай лучше свяжем вместе мою ленточку от блузки и тесемку от твоей ушанки.

— С большим и толстым удовольствием!

Катя опять недовольно фыркнула, но Паша уже оторвал от ушанки тесемку, взял у нее кружевную ленточку и начал их связывать двойным узлом, приговаривая:

— Ну, вот и повязались, никто не развяжет.

Катя снова хмыкнула себе под нос:

— Вечно твои дурацкие шуточки. Никогда меня понять не можешь. Дай ленточку и подними меня, я повыше привяжу.

— С большим и толстым…

Паша посадил ее на плечи и начал ходить вокруг дерева вприсядку под ветками, распрямляясь между ними, пока жена выбирала подходящую, с ее точки зрения, ветку для своего подарка шаманским богам. Нужная ветка в отместку Паше никак не находилась («носи, носи, так тебе и надо за твои дурацкие шуточки!»), но Паша молча терпел и делал вокруг дерева круг за кругом. После пятого или шестого круга Паша не выдержал:

— Ты там скоро?

— Потерпишь. Еще пару кругов… Кажется, я присмотрела то, что надо.

И Катя, наконец, привязала ленточку с тесемкой на ветку, вытянувшуюся к Северу. В этот момент большая белая птица опустилась на вершину дерева, прокричала: «Кеек!»… и пропела тихую трель высокого тона — свою брачную песню.

Изумленная живым воплощением тунгусской сказки об охотнике Хэглуне, которому на Мировом дереве подарил перо белый кречет, Катя прошептала:

— Белый кречет. Тот самый.

Не менее обалдевший от появления кречета Паша добавил:

— Ну и ну! Он к нам с севера только на зиму прилетает, да и то не каждую зиму. Редкий гость. Ему скоро птенцов выводить, а он все еще здесь. Или прижился?

*

Невесомое золото листьев и солнечных лучей висело над головой, падало вниз и шуршало под ногами. В серебристо-лазурном воздухе куда-то летели на своих паутинках паучки-путешественники. Последние деньки уходящего бабьего лета, каждый на вес золота. Тем более, если это выходной день и если рядом любящий тебя муж, которого ты вытащила в лес на прогулку. Золото, серебро и лазурь переплетались с тонкими серебряными паутинками и черными точками паучков в абстрактном рисунке нового катиного сарафана, маскирующего ее располневшую фигуру. Лазоревые катины глаза и её отливающие на солнце золотыми нитями волосы как нельзя лучше вплетались в эту лазурно-золотую гармонию самыми большими драгоценностями.

— Павлик, дай руку. Подожди. Вот-вот. Чувствуешь, как он ножкой ударил? А теперь локтем. И головкой! Ну, непоседа! Шишки из живота выскакивают во все стороны! За таким сыном глаз да глаз нужен будет!

Паша молчал и поддакивал. Живот, как живот, прыгает, как положено в этот срок, слава Богу, всё пока путём и через пару месяцев можно будет снимать с чердака семейную люльку, в которой выросла не только Надюшка, но и он сам, и его отец Самсон, и, возможно, его дед Савелий. Сейчас главное — не заводить жену своими шуточками, которые она перестала понимать. Лучше помолчать.

— Знаешь, он мне сегодня приснился. Под нашим деревом, стоял мальчик лет пяти в кепочке, которая была повернута козырьком назад. У него были мои глаза только еще более синие, — как на Дунькином Пупе в тот день, и длинные пушистые ресницы. Такой краси-ивый… — протянула Катя мечтательно и продолжила:

— Белый сокол сидел наверху. Вдруг появились три женщины. Первая была молодая, почти девчонка, она была похожа на твою мать на фотографии, которая висит у нас на стене. Она положила руку мальчику на голову и сказала:

— Он будет Великим Охотником!

Потом к нему подошла вторая женщина средних лет, блондинка вроде меня. Она тоже положила руку ему на голову и сказала:

— Он будет знаменитым сердцеедом!

А потом подошла старуха, точно, как наша сельская ведьма Евдокия Петровна, у которой дед весной язву вылечил, а сейчас крышу перекрывает, и сказала:

— Да, он будет охотником и бабником. Но его по жизни будут вести не только страсти. Он будет Человеком и узнает ответ на великую тайну Бытия.

Потом они исчезли, мальчик повернулся ко мне, перевернул кепку козырьком вперед и сказал:

— Мама, назови меня Шурой!

— Тут я проснулась. Правда, потрясающий сон? Павлик, ты знаешь, я не верю в вещие сны, хотя этот сон по всем поверьям вещий. В древнеславянских сказах к роженице во сне приходили три девы или три старухи, которые предсказывали судьбу будущего ребенка. Они назывались «рожаницы». У греков тоже были Девы Судьбы, только назывались они мойрами. Мойры были дочерьми Ночи и богини необходимости Ананки, которую рисовали в гимназическом учебнике с веретеном на коленях. Веретено было непростое: Ананка пряла и наматывала нить судьбы не куда-нибудь, а на Мировую космическую ось! У римлян Девы судьбы назывались юнонами, у скандинавов валькириями, у германцев…

— Пять! — перебил ее Паша.

— Что пять?

— Тебе пятерка по гимназической истории. С плюсом! Я ничего этого в школе и даже, когда был фабзайцем и учился плотничать-столярничать, не проходил. Лучше скажи мне про свой сон вот что. Ты не видела золотой нити, которая шла от головы мальчика в небо?

— Не помню, по-моему, нет. Солнечный зайчик на кепочке был.

— Значит, и луч был. Такой луч эвены называют нитью судьбы. Она в виде солнечного луча протягивается вдоль Мировой оси от нерожденной души к земному телу, куда скоро должна будет переселиться. Сейчас эта душа находится во вместилище нерожденных душ — «нгеви» у Бога судьбы в Верхнем мире выше семи туч около истоков реки жизни Энгдекит у подножья небесных гор. Бога судьбы эвены называют Маин. Солнечную нить судьбы может порвать только Медвежье Солнце — Луна. А как там с нитью судьбы у греческой богини Ананки, кто ее может порвать?

— Не знаю. Может быть, богиня Луны Артемида? Хотя бог Солнца Аполлон ее родной брат, не станет она рвать солнечную нить. Нет, не знаю.

— Тогда тебе по древней истории пять с минусом. А ты знаешь, что история сибирских народов древнее греческой? Я как-то на охоте встретился с экспедицией археологов и провел их к пещерам у Соленого ключа, где есть изображения мамонтов и носорогов. Они говорили, что в Средиземноморье тогда даже людей каменного века не было, а у нас они нашли женские украшения того времени из нефрита, самые древние на Земле.

Читать дальше