Три миниатюры («Лаокоон», «Г.Ю.Цезарь», «Публиий Сир. Сентенции»)

Владимир СОКОЛОВ (Барнаул)

Соколов Владимир Дмитриевич (псевдоним Н.Сокол) (1949). 

Закончил Алтайский политехнический институт (1972) и Литературный институт им. А.М.Горького (1980). Работал мастером, снабженцем, патентоведом, редактором краевого книжного издательства, сайта Алтайского госуниверситета.
Автор большого числа публикаций в сети Интернет: sokolwlad.narod.ru
Публикации в печатных изданиях: Многочисленные публикации в местной печати («Барнаул», «Алтай», «Свободный курс», «За науку» и др.), чаще всего короткие заметки, рецензии, и т. п. В интернет-издании «Ликбез» http://www.lik-bez.ru/aut hors/187
Поле деятельности вне литературы: обучение переводу
с иностранных языков: немецкий, английский, латинский
Создал сайт по учебникам иностранного языка и
паралелльным текстам (lingvo.asu.ru). Автор ЖЛКиСа: Дизраэли «Жены писателей» (пер. В.Соколова)

ТРИ МИНИАТЮРЫ:

Лаокоон

Несчастный жрец Лаокоон, который рубил правду-матку, гневно предупреждая сограждан не бросаться на халяву, оставленную врагами, и за это удушенный змеями: оно ведь с критиками такое постоянно случается — приобрел извечность в веках, благодаря тому что попал сначала в чеканные гекзаметры Гомера, а затем просодии Вергилия. Еще более его славу упрочила знаменитая скульптура.

Эту скульптуру создали древнегреческие художники (Ag?sandros, Polydoros et Ath?nodoros), а обнаружена она была при очередном строительстве (в Риме что ни строй, обязательно напорешься на древность) в 1506 году и несколько отреставрированная скульптором Монтразоли сразу же вызвала восторги тогдашней интеллигенции. Тем более она была без труда опознана благодаря известному описанию у Плиния Старшего. Сразу же она была оценена и художниками. Известна прославленная картина Эль Греко, явно навеянная античным образцом, но переосмысленная в духе барокко: «Боги не более чем призрачные существа; Лаокоон и его сыновья — христианские мученики, с покорным смирением принимающие божественную кару. Их тела совершенно нереального пепельно-сиреневого оттенка лишены силы, у них нет точек опоры, жесты вялы, бессознательны, и лишь неукротимый огонь веры освещает обращенные к небу лица» — так комментирует эту картину современный искусствовед.

Римские папы, которые в наглую завладели скульптурой, время от времени допускали до ее обзора праздношатающуюся публику (особенно начиная с XVIII века, когда наслаждаться искусством втихушку в своих дворцах уже стало как-то неудобно), и таким образом «Лаокоон» стал будить воображение не только художников и представителей знати, но и разных философов, эстетиков, писателей. Особенно плодотворными оказались размышления немца Винкельмана, по своему значению далеко перешагнувшими только истолкование данной структурной группы. «Замечательная черта греческих шедевров — благородная простота и спокойная величавость, как в позах, так и в выражении. Подобно тому, как море на глубине во всякое время пребывает спокойным, как бы ни бушевало на поверхности, точно так же в фигурах греков видны великая и уравновешенная душа при всех страстях».

Причем, это правило Винкельман переносил на все греческое искусство и даже образ жизни греков. Можно сказать, именно благодаря Винкельману в западной культуре утвердилась традиция понимать античное — воплощенный идеал прекрасного — как величавое, спокойное, незамутненное, в отличие от современного (в этом смысле XVIII и XX века как бы располагаются на одной временной полке) турбулентного, психованного, экзальтированного и искаженного.

Эту точку зрения несколько подторпедировал младший современник Винкельмана по фамилии Лессинг. В своей работе, которая так и называется «Лаокоон» он уточнял, что греки были такими же как и мы, и когда им было больно, они орали не хуже нас, и при этом не представляли собой никакой образец ни величавости, ни достоинства. Просто художники отразили в скульптуре ту стадию борьбы, когда она еще только начинается, и ни дикая боль, ни искажающий до безобразия черты лица ужас еще не успели сказаться на фигурах и позах. И делает вывод: художник, чтобы создавать прекрасное, должен выбирать такой момент, когда безобразное еще не успело вырваться наружу. Переводя на современный язык: показывай смерть и страдания, но не нужно, чтобы зритель видел, как кишки наматываются на коленвал или черепа трескаются под танковыми гусеницами.

«Лаокоон» по версии Эль-Греко

То есть в основном пункте: искусство не совместимо с показом отвратительного — оба немецких писателя впали в единодушие. Влияние их оказалось столь велико, что теперь споры о «Лаокооне» (как и об античном искусстве вообще), ведутся не столько вокруг самой скульптуры, сколько вокруг высказанных по ее поводу мыслей. Гете даже обозвал Винкельмана Колумбом «который не только открыл Новый Свет, но и внес в чувства удовлетворение. Когда его читаешь, ты не учишься чему-то, а чем-то становишься».

Между тем и для Гете «Лаокоон» послужил источником собственных мыслей. Издавна «Лаокоон» рассматривался как воплощение трагического в искусстве. Так оно и есть, соглашается Гете. Лаокоон — это трагедия, но только если мы рассматриваем миф целиком: трагедия возвещения правды и кары за это (заметим, что в несохранившейся трагедии Софокла Лаокоон наказан богами за то, что он женился, презрев жреческий долг безбрачия). Но в скульптуре ничего этого нет: то что предстает перед зрителем — это старец и два молодых человека, борющихся со змеей. Не зная сюжета, можно вполне предположить, что змеи, «отнюдь не богом посланные, а исключительно натуральные, достаточно мощные, чтобы побороть человека» напали на спящих людей, безотносительно к родственным связям этих людей и их деятельности. То есть в скульптуре мы видим не трагедию, а несчастный случай. С этим, скорее всего, можно согласиться, а вот о выводах господина тайного советника, что де вообще изобразительное искусство не способно схватить трагическое, которое остается прерогативой поэзии и театра, стоит поразмыслить.

Кстати, в 1905 году были найдены новые фрагменты скульптуры, в частности согнутая правая рука отца, что однако никакого пересмотра в высказанные великими немцами мысли поправок не внесло.

Г. Ю. Цезарь. «Записки о галльской войне»

Проблема источников

Собственно говоря, название книги «Комментарии к галльской войне». Комментариями у латинян называлось то, что мы именуем сегодня записными книжками, то есть куда вносятся записки для памяти. Только делались они в др. Риме на вощеных табличках, специально обработанных так, чтобы воск быстро твердел, а табличка могла долго храниться (была целая технология изготовления таких комментариев). Соответственно названию книга Цезаря — это сухой свод изложения событий войны в Галлии (Франции, Бельгии, Англии, которую сам Цезарь обозвал негостеприимной и не представляющей никакой ценности для покорения) в сер I в до н. э. и действий автора в качестве полководца и правителя.

Какова была цель этих записок, историки до сих пор спорят. Ибо с одной стороны есть прямое указание раба Хиртиуса, секретаря Цезаря, что эти записки представляют собой лишь материал для истории, которую Цезарь собирался написать procul negotiis (отойдя от дел). С другой стороны, «Записки» отличает такая плотность материла и композиционная стройность, что невольно рождает представление о законченности и даже с изыском сделанности литературного произведения.

Если так, то возникает обычная у литературоведов проблема прототипов и литературных предшественников: они жить не могут без того, чтобы не показать, что любое литературное произведение — это подражание неким образцам, которые либо есть, либо пока не найдены. В этом смысле труд Цезаря — послуживший сам прототипом и образцом для подражания многочисленным мемуаристам и биографам — не имеет никаких прототипов и аналогов, то есть Цезарь создал, возможно, сам того не подозревая, целый литературный жанр, и этот жанр родился не методом проб и ошибок, а сразу в законченной, классически совершенной форме.

Конечно, в чем-то он использовал опыт греческих военных писателей Ксенофонта и Фукидида, но все-таки его труд — это нечто совершенно иное.

Как ни странно, но современники сразу же по достоинству оценили сочинение Цезаря. Хватало, конечно, прихлебателей и льстецов, но ведь «Записки» похваливал и Цицерон — как «голые, простые, элегантные, ощипанные от всех риторических красот (дословно ornaments — «одежд») — сам при этом, мягко говоря, исповедовавший совсем другие литературные принципы.

«Записки» сразу же стали образцом высокой латинской прозы. «Вознамерившись снабдить материалом, откуда бы черпали те, кто собрался писать историю, Цезарь отбросил желание писать (так прямо и сказано ‘писать’), поскольку нет ничего более приятного в истории, чем краткость, чистая и светящаяся» (тот же Цицерон).

Цезарь в веках

С тех пор слава Цезаря никогда не утихала и, похоже, не утихнет, лишь время от времени то несколько преувеличиваясь, то преуменьшаясь. Ибо «Записки» давно и прочно вошли в круг школьных хрестоматий, по которым изучается сам латинский язык. Можно сказать даже больше: именно Цезарь на пару с Цицероном, сформировал то, что называется сегодня латинским языком и который преподается в школах и вузах и именно на который опирались все неолатинские авторы, начиная с Беды, продолжая Декартом и Ньютоном (и даже Кантом, чей труд лишь тогда был признан мировым сообществом, когда при деятельном участии самого Канта был переведен на латинский) и кончая современным Римом, который продолжает упорно вести всю свою канцелярию на латинском. Хотя, конечно, почему язык Цицерона и Цезаря — есть норма латинского языка, а язык Сенеки, Августина, Иеронима — некоторое отклонение от нее, остается под большим вопросом.

Читал Цезаря и Наполеон, причем дважды очень внимательно: в юности, когда еще только бредил величием, и на о. Св. Елены, где так сказать самосопоставляясь с римлянином, пытался извлечь для себя ставшие к тому времени бесполезными уроки, почему у того получилось в Галлии, а у него нет — в России.

Проявлял недюжинный интерес к Цезарю и главный критик Наполеона гр. Л. Толстой. Правда, имеющиеся сведения о чтении «Записок» Толстым весьма скудны, но это было особенностью графа — не очень-то выпячивать основные источники своих мыслей, направляя внимание критиков и исследователей на фигуры малозначимые и переходные. Однако убедительное сопоставление текста «Записок» и особенно «Войны и мира» недвусмысленно изобличают нашего классика в преемственности.

Здесь хотелось бы обратить внимание на один любопытный штришок. Поразительно совпадают описания действия полководца в битвах у римлянина и нашего классика. Л. Толстой не видит в сражениях ничего, кроме хаоса и безумия. И хотя большинство сражений в «Записках» описаны как четко спланированные и проведенные на манер шахматных партий операции, этот момент анархии также не ускользает от Цезаря: «легионы бились с врагом в разных местах, каждый поодиночке: очень густые плетни, находившиеся между воинами и неприятелями, закрывали от наших горизонт, невозможно было ни расположить в определенных местах необходимые резервы, ни сообразить, что где нужно».

И даже в возможностях полководца Л. Толстой и Цезарь идентичны. «Не Наполеон распоряжался ходом сраженья, потому что из диспозиции его ничего не было исполнено и во время сражения он не знал про то, что происходило впереди его,» — пишет Л. Толстой. «Нельзя было единолично распоряжаться всеми операциями,» — соглашается с ним Цезарь.

А вот конечные выводы классиков прямо противоположны. Для Толстого в войне (как, впрочем, и в мире) воплощены действия стихийных, неконтролируемых единой волей сил, для Цезаря же все наоборот. «В этом трудном положении выручали знание и опытность самих солдат: опыт прежних сражений приучил их самих разбираться в том, что надо делать… Ввиду близости врага и той быстроты, с которой он действовал, они уже не дожидались приказов Цезаря, но сами принимали соответствующие меры». Другими словами, деятельность полководца сказывается не только во время сражения, но и как он сумел подготовить и настроить войска еще до сражения. При всем уважении к нашему классику, все же Цезарь, нам кажется, более прав. По крайней мере, во всех войнах побеждает тот, кто лучше организован и чьи полководцы при прочих равных деятельнее и прозорливее.

Публий Сир. «Сентенции»

Сборники «умных мыслей» — афоризмов — всегда были показательно популярны, а наше время их популярность стала просто катастрофической. Разумеется, свою лепту в это вносит Интернет, позволяющий их тиражировать без особого труда и науки, и потреблять без особого ущерба для вечно дефицитствующего на времени среднего читателя. Не в меньшей степени афористический бум — это кривая падения общей образованности. В самом деле, читать Платона или Канта — это не всякому уму под силу, да и для образованного человека занятие не из легких. То ли дело, хватанул пару умных фраз, и уже самовозвысился в собственных глазах плюс щегольнул образованностью во время кампании в нужной компании.

При таком положении дел имя Публия Сира должно бы стоять сегодня в ряду самых великих мыслителей, но на самом деле имя этого безвестного героя литературного фронта прочно изгладилось (после того как ни разу там не побывало) из сознания малообразованного современного интеллигента. Хотя именно его авторство приписывается большинству латинских выражений, модных и поныне:

Necesse est multos timeat quem multi timent — Многих должен пугаться тот, кого многие боятся.

Etiam sanato vulnere cicatrix manet — Даже если и зажила рана, рубец остается

Iudex damnatur ubi nocens absolvitur — это обвинение судье, если виновный освобождается.

Кому пришла в голову идея собирать отдельный высказывания: (sententiae — дословно: «предложения (грамматические)», другое значение этого слова «суждения» — более позднего происхождения») остается неразрешимой загадкой. По крайней мере, не Публию Сиру. Сир был рабом, судя по фамилии, сирийского происхождения, а по имени — принадлежал знатному римскому роду Публиев. В свое время — а это было время Цезаря и Цицерона — он прославился как знаменитый актер (мим), популярность которого зашкаливала все мыслимые пределы, навроде К. Собчак или Т. Канделаки и скорее всего превосходила славу и Цезаря, и Помпея. Единственно, тогда не принято было писать биографии артистов, так что кроме самого факта славы, о П. Сире известно немного. Из этого немного дошло, что в 46 г до н э он победил в театральных состязаниях всех своих соперников и получил первую премию из рук самого Цезаря.

Особую популярность Публию снискали мимы — коротенькие сцены — в которых, хотя и имевших сценарий, очень ценилось искусство импровизации. На практике это выглядело так: во время похорон императора Веспасиана, знаменитого своей скупостью (это ведь ему, правда, скорее всего дошедшее из мимов, принадлежит «деньги не пахнут») другой знаменитый мим изобразил императора, якобы встающего с похоронных носилок. «Чьи это похороны?» — «Твои». — «И сколько они стоят?» — «Миллион сестерциев». — «О! О! О! Лучше отдайте эти деньги мне, а мое тело бросьте хоть в Тибр».

Вот выражения из таких мимов и вызывали гром рукоплесканий, передавались из уст в уста, ходили по рукам, переписывались, образовывая ядро первоначальных сборников. О широком хождении в народе сборников Публия Сира сообщает знаменитый писатель II века Авл Геллий, но уже в I в н э многие сентенции Сира восхищают Сенеку. Сборники пережили падение Римской империи, мрачные застенки средневековья, и уже на заре Нового времени (1500) Э. Роттердамский издал свои знаменитые Adagia, сборник латинских премудростей, где солидное место отводилось и Публию Сиру.

Эти Adagia, копируясь, дополняясь и изменяясь дожили до наших дней, и составляют основу всех сборников латинских цитат. Однако в связи с запросами публики выглядят такие сборники весьма разношерстно.

Кроме обрывков из мимов П. Сира (возможно, многие такие сентенции были народными латинскими поговорками, хотя таковых незначительное число), в сборники включаются другие авторы, как предшественники Сира, так и позднейшие. Одним из ярых поставщиков латинских цитат стал вопреки своей воли, в частности, так восхищавшийся П. Сиром Сенека:

Non vitae sed scholae discimus — Учимся не для школы, а для жизни (как видите, у Сенеки наоборот, но зная текст, там — сплошная ирония)

Homo sum, humani nihil a me alienum puto — Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо (перефразировано от Менандра и Теренция — это показывает, каким извилистым путем до нас добираются «умные мысли»).

Но что хуже всего в эти сборники попала масса так называемых неолатинских выражений, к которым не только Публий Сир, но и другие античные авторы имеют мало касательства:

Scientia potentia est — знание сила (обычно добавляют: «сила есть — ума не надо») или позорное «О мертвых либо ничего, либо хорошо».

Такое воссоединение разных авторов не столько обогащает первоисточник, сколько делает из сборников своеобразную свалку нестыкованных между собой разнокалиберных мыслей. Между тем сентенции Публия Сира отличают именно простота, ясность и та особенная подкупающая римская прямота:

Absentem laedit, cum ebrio qui litigat — «кто спорит с пьяным, тот воюет с отсутствующим» (смысл: пьяный сам себя не сознает)

Contra hostem aut fortem oportet esse aut supplicem — «против врага нужно быть либо сильным, либо терпеть»

In iudicando criminosa est celeritas — «в осуждении (правильнее перевести: в вынесении суждения) поспешность преступна».

Именно она-то и позволяет быть путеводной звездой при выделении из общей массы латинских изречений тех, которые принадлежат именно Публию Сиру. А поскольку за тысячелетия слой последующих напластований оказался довольно плотным, причем сам Сир, возможно, вообще никаких сборников не составлял, работа эта представляется нелегкой. Взялись за нее филологи по серьезному лишь в XIX веке, и наиболее преуспели в этом направлении немецкие специалисты: Вёльфлин, Шпенгель, Мейер. Специальные исследования Публию Сиру посвятил Вальтер Отто.

Работу он проделал огромадную, кроме книг организовал несколько конференций по этому автору. Его рвение тем более удивительно, что он сам относился к мимам очень неодобрительно: «Не сила и тонкость утонченных голов, а духовная инерция и расквасившийся дух плебеев задали тон латинской культуры последующим поколениям». Хоть и хорошо сказано, но позволим с этим не согласиться. Римские пословицы пережили тысячелетия и переживут еще не одно в будущем.

 

Послать рукопись, сообщение, комментарий

Литературная критика и публицистика @ ЖУРНАЛ ЛИТЕРАТУРНОЙ КРИТИКИ И ПУБЛИЦИСТИКИ. — №5. — май. — 2014