Кирилл АНКУДИНОВ, Виктор БАРАКОВ
«ЮРИЙ КУЗНЕЦОВ:
Очерк творчества»
Часть6.Тематический комплекс «Человек»
Духовная деятельность, этические категории, моральные свойства
Главный образ-символ в поэзии Кузнецова — душа (128 словоупотреблений). Для него она — и внутренний психический мир человека: «О, как душа страдает!..»; «Душа смеялась беззаботно…» («Я знаю землю, где впотьмах…», «Память», «Цветы» и др.), и — бессмертное нематериальное начало: «Два раза в год душа его томится…»; «Того, кто душу погубил По мировым углам.» («Триптих», «Завет»). Программным в этом отношении является стихотворение «Прощание духа»;
Ни делом, ни словом, ни мыслью
Тебе не подняться вовек
Над этой землею и высью…
Ты ниже земли, человек!
Прощай! Стороной оборотной
Заветная светит звезда.
Душа улетает бесплотной
Сквозь двадцать сетей навсегда.
Да, все поколения живы.
Но знаешь, названый собрат,
Какие грядущие взрывы
Уже за Сатурном гремят?
Причем Кузнецов четко отделяет разум от души: «Чистый разум и душа твоя.» («Пузыри»).
Конечно, решающее влияние на представления поэта о человеческой душе оказало христианство, но и оно прижилось не на пустом месте: в славянской мифологии душа также даровалась человеку Богом (либо — матерью), а после смерти покидала тело, -правда, в языческих эмпиреях душа имела пристрастие к полетам во сне.
Дух умершего человека в лирике Кузнецова представлен и его тенью — это соответствует уже не только славянским мифологическим представлениям (тень как привидение), но и мифологии мировой: «Вместилищем души у многих народов считается также тень, отбрасываемая человеком, его отражение в воде или в зеркале…».
Призрак бродит в стихотворениях «Четыреста», «Связь», «Память», «Вечный снег», «Тайна славян», «Семейная вечеря»: «Неполная смерть поднимает из праха истлевшие кости…» Его тень мелькает в стихах «Сидень», «Повернувшись на Запад спиной…», «Муха», «Бой в сетях», «Голоса»:
Заговорили голоса из бездны,
Затрепетала полоса теней.
— Не поминай убийц. Они известны.
Открой нам имя родины своей.
Имен у этой родины много — «Россия», «Россия-мать», «Русская земля», «Великая Русь», «Отчизна», «земля российская» и, — что удивительно, — «Русь святая, политая божеской кровью.» (?). Со всем этим богатством классических синонимов у Ю. Кузнецова вполне мирно соседствуют языческие: «сыра-земля», «мать сыра-земля», «мать-земля» и т.п.
О своей любви к России лирический герой. Кузнецова заявляет постоянно. Вслед за Блоком, Есениным, Рубцовым поэт может спокойно повторить: «У меня всё — о России…» Но любовь для его лирического героя — не только патриотизм, но и всеобъемлющее чувство в христианском понимании: «…Истина в любви.» («Портрет учителя», «То не лето красное горит…, «На темном склоне медлю, засыпая…»), и любовь к женщине, «ненавидящая», «тяжкая» любовь: «Я вырву губы, чтоб всю жизнь смеяться Над тем, что говорил тебе: «люблю». («Закрой себя руками: ненавижу!..»), любовь, в которой «не бывает ответа…» («Европа»), да и вообще: «Любить случайно женщине дано.» («Ветер»).
Любовь и смерть в лирике Кузнецова все время ходят рядом. В славянской мифологии они не случайно сближены с понятиями «доля», «судьба», «участь». Действительно, смерть, как и любовь, не подвластна человеческой воле:
Шел ты на землю с расчетом железным.
Только увидел ее –
Поторопился… И стало небесным
Тело земное твое.
(«Памяти космонавта»)
Впрочем, «Смерть, как жена, к другому не уйдет…»
(«Здравица»), да и душа — бессмертна:
Я уже не знаю, сколько лет
Жизнь моя другую вспоминает.
За окном потусторонний свет
Говорит о том, что смерти нет.
Все живут, никто не умирает.
(«То не лето красное горит…»)
«Иного мира воля» в кузнецовской лирике не противопоставляется «свободной воле человека», воле как усилию духа («добрая» воля в стихотворении «Былина о строке») и, естественно, свободе («Бывает у русского в жизни…», «Посох» и др.). Но судьбу его лирический герой понимает как «предназначенный человеку свыше жизненный путь, определяющий главные моменты жизни, включая время и обстоятельства смерти.». Доля лирического героя в этом смысле обычна: «За приход ты заплатишь судьбою, За уход ты заплатишь душой…» («Фонарь»), но: «Судьба не терпит суеты…» («Пустой орех») и не все так печально, в истории есть примеры и героического конца: «В руке Пересвета прозрело копье, Всевидящий глаз озарил острие И волю направил.» («Поединок»).
Религия
Духовный смысл земного и космического бытия выражен у поэта восходящей одновременно и к мифологии и христианству бинарной оппозицией: «Бог-дьявол»: «Вечный бой идет Бога с дьяволом.» («Былина о строке»). Кузнецов не стремится к глубокому постижению евангельских откровений и не раздвигает подобные рамки православным учением о Святой Троице. Христос для него — прежде всего Учитель («Портрет учителя»), а сатана — «дух отрицанья» («Поступок»), сеятель мирового зла, падшее творение Бога («Испытание зеркалом»):
Мне нужна твоя помощь.
Поверь, Был когда-то и я человеком
И понес очень много потерь, —
Он мигнул мне оборванным веком.
Стихотворения о Боге и сатане в кузнецовских сборниках обычно стоят рядом. Подобное чуждое Православию «равноправие» (кстати, и «вечный» бой Бога с дьяволом для христианина — нонсенс) говорит о смешении в его поэзии языческих и христианских представлений.
Противопоставление ада и рая также нельзя признать каноническим. Ад для поэта — не только место вечного мучения грешников, преисподняя («Голоса»), а бездна, понимаемая и как духовная катастрофа прошлого («Стук»), и как следствие «адского плана» нынешнего времени. Тьма, бездна, борьба с ней — «идея фикс» Кузнецова, недаром он заявил: «Я памятник себе воздвиг из бездны, Как звездный дух…» («Здравица памяти»). Не только мир, но и поэт у него — бездна («Стихия»), и вообще он «…частью на тот свет подался, Поскольку этот тесен оказался.» («Здравица памяти»).
Рай у Кузнецова представлен исключительно «Градом Китежем», — городом, согласно средневековой легенде исчезнувшем в водах озера Светлояр («Солнце родины смотрит в себя…», «Не поминай про Стеньку Разина…»).
Храм в лирике поэта — «разрушен», «заброшен», дорога к нему «заросла», и молиться приходится разве что на его стены («Молитесь, родные, по белым церквам…»).
Из всего многообразия значений слова «крест» (символ христианства; символ высших сакральных ценностей; знак смерти; крест животворящий; личное испытание; распятие и т.д.) поэт использует только три: во-первых, распятие («Голубь», «Тайна Гоголя»; во-вторых, крест как символ христианства («Солнце родины смотрит в себя…»), и в третьих, — как ответственность, испытание, болы.пе похожее на долю, участь («Откровение обывателя»).
Религиозная лексика в лирике Кузнецова не опровергает мысль об эклектичности его образной символики этой тематической группы: он использует и усвоенный христианством «старый словарь, восходящий к индоевропейскому источнику: «бог», «спас», «святой», «пророк», «молитва», «жертва», «крест»… , и слова, словосочетания и синтаксические конструкции из Библии: «архангел», «древо познания», «мерзость запустения», «томление духа», «крестные муки», «блаженны нищие духом» и др.
Быт
Одним из известнейших произведений Ю. Кузнецова является поэма «Дом». Но не только в поэме — во всей его лирике этот образ-символ — один из самых главных. В народной культуре дом -«средоточие основных жизненных ценностей, счастья, достатка, единства семьи и рода (включая не только живых, но и мертвых.)». В стихотворении «Семейная вечеря» они сидят за одним столом:
Неполная смерть поднимает из праха
Истлевшие кости., солдатская бляха
Блестит на одном.
Пришельцы глядят на пустые стаканы,
Садятся за стол и сквозят, как туманы,
Меж ночью и днем.
Дом у поэта построен по славянской мифологической модели: «Четыре стены дома обращены к четырем сторонам света, а фундамент, сруб и крыша соответствуют трем уровням вселенной (преисподняя, земля, небо).». Только он у него «разрушенный», «заброшенный», «старый», «рассохшийся», а ко всему прочему еще и недостроенный: «Где он? Дом я достроил до крыши, Вместо пола и стен — решето…» («Муравей»). Иногда дом в сознании лирического героя превращается в тень, в некий фантом: «Я видел: ворон в небесах Летел с холмом земли в когтях. Не дом ли мой блеснул на нем, Скрываясь в небе голубом?» («Холм»). А порой он совсем исчезает: «Назад старший брат отпрянул, Смотрит — а дома нет.» («Баллада о старшем брате»). В «Балладе об ушедшем» поэт раскрывает причину катастрофы, заставляющую вспомнить библейскую притчу о блудном сыне:
Среди стен бесконечной страны
Заблудились четыре стены.
А среди четырех заблудился
Тот, который ушедшим родился.
Еще два «бытовых» образа нагружены глубоким философским смыслом — это гвоздь как символ распятия: «Но ладонь от ладони ушла В голубом небосклоне. Вбиты гвозди, и кровь залила Эти лица-ладони.» («Ладони») и зеркало — «в народных представлениях символ удвоения действительности, граница между земным и потусторонним миром»:
Ты поверил, что правда сама,
А не кривда глядит из зерцала.
Ты, конечно, сошел бы с ума,
Если б в нем отраженье пропало.
Ты попался в ловушку мою,
На дешевую склянку купился.
Глянь вокруг! Ты, как Данте в раю,
В лабиринте зеркал очутился.
(«Испытание зеркалом»)
Названия людей
Мать, сына и отца в поэзии Кузнецова невозможно отделить друг от друга. «Мы навек триедины!»- восклицает поэт. Безотцовщина — его горькая правда, но семья живет в воображении поэта своей особой, фантастической, но, может быть, не менее реальной жизнью. Мифо-реальность здесь выходит на высший эмоциональный уровень: личная трагедия семьи превращается в трагедию российского и вселенского масштаба. В ее центре — образ Матери. Лики Матери человеческой («Русская бабка»), Матери-земли («Четыреста») и Матери-вселенной («Ты не стой, гора, на моем пути…») сливаются, но не образуют лик запечатленный и застывший. Связь поколений, одновременно и мистическая, и реальная, сплетается в «русский узел» давнего конфликта отцов и детей. Связь эта противоречива в самой своей сути: она разорвана внешне, но крепка внутренними силами притяжения. Говоря словами Рубцова, эта связь «жгучая» и «смертная». Память рода вроде бы прервана: «Хочу окликнуть мать родную, Но позабыл родной язык.» («Что говорю? О чем толкую?..») и будущая встреча не сулит ничего хорошего:
-Где ты был? — она тихо подсядет,
Осторожную руку склоня.
Но рука, перед тем, как погладить,
Задрожит, не узнает меня.
(«Ниоткуда, как шорох мышиный…»)
Но почему тогда так настойчиво повторяет сын одну и ту же фразу?..
Россия-мать, Россия-мать, —
Доныне сын твердит, —
Иди хозяина встречать,
Он под окном стоит.
(«Четыреста»)
Взаимоотношения погибшего, но живущего отца и лирического героя-сына не менее трагичны. С одной стороны, обвинения, которые бросает сын отцу, не лишены оснований: «Оставил нас одних на целом свете. Взгляни на мать — она сплошной рубец.» С другой — в финальном стихотворении этого цикла «виден» образ уже не погибшего отца, а Отца Небесного («Я пил из черепа отца…»). Это не так парадоксально, как может показаться на первый взгляд, так как «в большей части языков слова, означающие небо в то же время служат и названиями бога… Округло-выпуклая форма небесного свода послужила основанием, опираясь на которое доисторическая старина уподобила его, с одной стороны, черепу человеческой головы, с другой — высокой горе.».
Родственные взаимоотношения в лирике Кузнецова далеки от идеала, но они выглядят идиллическими на фоне отношения его лирического героя к инородцам. Инородец еще в славянской мифологии нес исключительно отрицательные качества. Он был презираем как «представитель иноэтнической группы, соотносимый с категорией «чужого», опасного, потустороннего…». Как в древних представлениях, так и в кузнецовской лирике инородцы — «нечисть»; преимущественно черного или темного цвета, у которой нет души («Голубь»); чужие: «И чужая душа ни одна Не увидит сиянья над нами…» («Солнце родины смотрит в себя…»); «поганые татары» («Сказание о Сергии Радонежском»); немецкие («Сапоги») или итальянские фашисты («Петрарка»). Как и древние славяне, поэт сближает инородцев с нечистой силой («Мне снились ноздри…», «Число», «Возмездие» и др.). Но никакие инородцы не в состоянии совершить один из самых страшных смертных грехов — грех кровосмешения и матереубийства. В поэме «Седьмой» Кузнецов гипотетически представил эту жуткую сцену:
Пока сынок насчет вина
Ломал в ларьке замок,
Мать, ожидания полна,
Вступила на мосток.
Над бывшим небом без креста
Кружилось воронье.
Шесть молодцов из-под моста
Стащили вниз ее.
«Я ваша мать!» — А коли мать,
Молчи, шаля-валя,
Должна зараз детей имать,
Как мать сыра-земля. —
И совершился смертный грех.
Тут подоспел седьмой,
Не оказался лучше всех
Он на пути домой.
Увы, наша жизнь дает слишком много материала для такого сюжета…
Названия частей тела и физических состояний
Кровь как признак смерти соединяется у Кузнецова с кровным родством не только в поэме «Седьмой», но и в стихотворениях «На краю», «Стихия», «Макбет», «Ладони». «Все кровное в мире едино», — отмечает поэт.
Сон для него — «кондовый сон России», сон ее тела и души, околдованной действием злых сил. В мировой и славянской мифологии души во время сна путешествуют во времени и пространстве. Душа лирического героя Кузнецова «летает» в стихотворениях «Простота милосердия», «Петрарка», «Тайна славян» и др. Об этом сообщают уже начальные их строки: «На темном склоне медлю, засыпая…»
Страшные сны снятся его матери («Сапоги»), пастуху («Вечный снег»), поэту («Нос»). Однако колдовство неизбежно теряет свою силу, и не только в волшебных сказках…
Ранговая частота употребления Кузнецовым имен существительных (а символы фольклорного и мифологического происхождения «описываются более детально и четко через портретирование существительных.» имеет следующий вид (сборник «Стихотворения и поэмы» -М.:«Современник», 1990г):
Душа Тьма Земля Небо Свет Дорога Тень
ночь (день) (путь)
128 113 106 88 87 67 61
Можно сравнить эту выборку с образной символикой других русских поэтов (также по семь главных символов):
Пушкин:
День Любовь Душа Ночь Взор Тень Конь
Тютчев:
Жизнь Небо Душа Любовь Свет Сон Бог
Блок:
Душа День Ночь Сердце Сон Мечта Песня
Рубцов:
Душа Ветер Ночь Дом Поле Дорога Лес
У Ю. Кузнецова здесь по три общих символа с каждым из этих поэтов, а если брать их в целом, то (за исключением образа-символа «земля») его символика не выпадает из общей идейно-эстетической традиции русской поэзии. Только у Кузнецова даже здесь четко видны бинарные оппозиции — стержень его образной системы: Душа-тень (как оборотная сторона души); Тьма-свет; Земля-небо и т.д.
Широко представлена у поэта и христианская символика, но и в духовном, и в эстетическом отношении Кузнецов все-таки остается «почвенником»: наполовину — язычником, наполовину — православным.
В свое время Н. Рубцов положил в основу своей образности символику русской народной лирической песни, Кузнецов же сознательно тяготеет не только к русскому фольклору, но и ко всей славянской мифологии, к ее обширному символическому богатству. Как и у Рубцова, у Кузнецова почти «нет поверхностной фольклоризации…», прямого заимствования сюжетов, образов, мотивов, приводящих к стилизации. Его фольклоризм и мпфологизм не в этом. Он — в родственном и фольклору, и мифу поэтическом мировосприятии.
В самом деле, только сейчас реконструированы Русские Веды, а Кузнецов как будто все предугадал заранее:
«Был вначале Род заключен в яйце, был Он семенем непророщенным, был Он почкою нераскрывшейся. Но конец пришел заточению, Род родил Любовь-Ладу-Матушку.
Род разрушил темницу силою Любви, и тогда Любовью мир наполнился.
И родил Он царство небесное, а под ним создал поднебесное. Пуповину разрезал радугой, отделил Океан-море синее от небесных вод твердью каменной. В небесах воздвигнул три свода Он. Разделил Свет и Тьму, Правду с Кривдою.
Род родил затем Землю-матушку, и ушла Земля в бездну темную, в Океане она схоронилася.
Солнце вышло тогда из сердца Его — самого Рода небесного, Прародителя и Отца богов.
Месяц светлый — из груди Его…
Звезды частые — из очей Его…
Зори ясные — из бровей Его…
Ночи темные — да из дум Его…
Ветры буйные — из дыхания…
Дождь и снег, и град — от слезы Его…
Громом с молнией — голос стал Его…».
Ю. Кузнецов, глубоко чувствуя силу не только славянской, но и мировой мифологии, объединяющей культуры разных народов, вводит в свою поэзию образы похищенной Зевсом Европы, Аполлона — покровителя искусств, дремлющей Парки, прекрасной Елены. Поэт понимает, что национальное и общечеловеческое имеют больше точек соприкосновения, чем различий. Поэтому он видит «Тень Низами», ощущает присутствие «Духа Канта», Гомера, Гете. Уникальной в этом смысле является книга переводов Кузнецова, вышедшая в 1990 году. «Переводы Юрия Кузнецова, — писала критик и литературовед Т.Очирова, — можно назвать самостоятельным поэтическим явлением. Они несут на себе печать вдохновенного поэтического творчества, это не бескрылое ремесленническое копирование, это равноправный диалог поэтов.». Но цельность поэзии Кузнецова придает все-таки присутствие центральной, сквозной темы — темы Родины, России. И это не удивительно, так как пронизывающий образ — «вообще определяющая черта любого самобытного поэта.». Исповедальные интонации приобретают его многочисленные думы о судьбе России, о прошлом и будущем ее народа. И поэтому так волнуют читателей его стихи:
Бывает у русского в жизни
Такая минута, когда
Раздумье его об отчизне
Сияет в душе как звезда.