Кирилл АНКУДИНОВ, Виктор БАРАКОВ
«ЮРИЙ КУЗНЕЦОВ:
Очерк творчества»
Часть2.»Цитата: текст и контекст»
Исследователь творчества Юрия Кузнецова не может не обратить внимание на то, что он – чрезвычайно «цитатный» поэт. Несмотря на иррационалистическое отрицание культуры (как цивилизации), Кузнецов живет прежде всего в культуре. Интертекстуальность занимает огромное место в его творчестве. Едва ли не в каждом стихотворении Кузнецова можно обнаружить прямое цитирование чужого текста или его косвенный парафраз, заимствованный у другого автора образ, стилизацию или скрытую пародию, полемический анализ определенной философской или культурологической теории. На примере раннего стихотворения поэта «Из детства» было показано, что пространство сюжета произведения и пространство чужого текста, используемого в качестве цитаты, перетекают друг в друга. Исходя из этого лирический герой стихотворения Кузнецова может вполне неожиданно для себя оказаться в пространстве цитаты. Но возможен и обратный процесс: культурное явление (в лице литературного героя, овеществленной идеи и даже конкретной исторической личности) может быть втянутым в сюжетное пространство произведения. В некоторых ситуациях это обстоятельство буквализируется и читатель оказывается свидетелем метаморфозы, происходящей с культурным явлением, которое переходит из собственного мира в мифо-реальность другого порядка. Это происходит, например, с Петраркой из одноименного стихотворения:
Как магнит потянул горизонт,
Где чужие горят Палестины.
Он попал на воронежский фронт
И бежал за дворы и овины.
Грандиозное мифо-пространство его поэзии наполнено призраками людей и идей, причем чаще всего эти призраки мучимы зловещими мифологически-внеиндивидуальными силами, они отбывают наказание за собственные прегрешения:
Толклись различно у ворот
Певцы своей узды,
И шифровальщики пустот
И общих мест дрозды.
(поэма «Золотая гора»)
Ощущение многоголосия (на наш взгляд, мнимого) у многих исследователей вызывает и стилистика Кузнецова. «Как стилист он, пожалуй, неоригинален, — пишет Ирина Слюсарева. — еще и потому, что часто заимствует…». Невозможно согласиться с тем, что, «как стилист он… неоригинален». Многие из реминисценций, выделенных Слюсаревой, представляются в значительной степени искусственными. Однако отмечен и ряд действительных цитат, сознательно использованных Кузнецовым. Дело в том, что цитатная плотность в некоторых стихотворениях Кузнецова достигает почти центонного уровня. (Центон — произведение, состоящее целиком из цитат, к примеру:
Однажды в студеную зимнюю пору
Сплотила навеки Великая Русь.
Гляжу — поднимается медленно в гору
Единый могучий Советский Союз.)
Юрий Кузнецов — один из самых монологических поэтов современности, однако его монолог постоянно направлен на иные проявления культуры (интертекстуален). Он постоянно говорит «своим голосом», но говорит о разных явлениях культурного пространства, цитируя эти явления, что создает впечатление мощного стилистического полилога, которого на самом деле нет. Так возникает своеобразная «монологическая интертекстуальность», порою создающая «монологический центон». Монологический центон — центон, в котором сопряжение цитат создает авторскую точку зрения, отличную от точки зрения цитируемых авторов. Говоря иными словами, цитаты приводятся автором центона не для того, чтобы согласиться с ним, а для того, чтобы оспорить их, столкнув с другими цитатами. Цитирование вообще (и в частности, в центоне) подобно прямой речи, цитирование в монологическом центоне подобно прямой речи с частицами «-де» и «-мол», отрицающими эту прямую речь. Подобный эффект «цитаты, разоблачающей себя», создается за счет особого сопряжения цитат. В этом случае автор произносит монолог с цитатами, не принимая точку зрения тех, кого он цитирует. Механизм такого явления можно рассмотреть на следующем очень интересном примере, связанном со стихотворением «Горные камни». Этот анализ поможет также рассеять одно из стойко укоренившихся предубеждений о том, что «Горные камни» — стихотворное переложение платоновского «Такыра». Это предубеждение связано с уже знакомым смешением заимствования и цитирования (которое, в частности, проявилось в приведенном выше высказывании И.Слюсаревой).
Проанализируем два этих текста:
«Заррин-Тадж села на один из корней чинары, который уходил вглубь, точно хищная рука, и заметила еще, что на высоте ствола росли камни. Должно быть, река в свои разливы громила чинару под корень горными камнями, но дерево въело себе в тело те огромные камни, окружило их терпеливой корой, обратило его, освоило и выросло дальше, кротко подняв с собою то, что должно его погубить. «Она тоже рабыня, как я! — подумала персиянка про чинару. — Она держит камень, как я свое сердце и своего ребенка. Пусть горе мое врастает в меня, чтоб я его не чувствовала».
( А. Платонов, «Такыр»)
В горной впадине речка ревела,
Мощный корень камнями дробя.
Но зеленое дерево въело
Перекатные камни в себя.
И — мучительно принятых в тело –
Вознесло над бесплодной землей.
Как детей безобразных, одело
Терпеливой плакучей корой.
Раскаленный под солнцем высоким,
Камень тело корявое рвал.
Стукнул дятел в кремень ненароком,
Искру высек и где-то пропал…
Что там дышит и просит ответа
И от боли кричит в забытьи?!
Это камни скрежещут от ветра,
Это, дерево, камни твои.
(Ю. Кузнецов, «Горные камни»)
Необходимо отметить следующее: Кузнецов сознательно идет на обострение ситуации (вызывая возможные обвинения в плагиате), повторяя вслед за Платоновым ярко индивидуальное определение «терпеливая кора». Фактическая связь двух текстов: платоновского и кузнецовского держится только на этом единственном слове. Безусловно, в текстах существует целый ряд иных параллелей, однако их явно недостаточно для того, чтобы сделать вывод о прямом цитировании платоновского текста. И тогда Кузнецов оставляет явную улику — повторяет за Платоновым словосочетание «терпеливая кора». Это служит ярким знаком цитатности его произведения. Для того, чтобы ответить на вопрос, зачем поэту потребовалось «обживать и осваивать» чужой образ, необходимо рассмотреть контекст каждого из приведенных текстов.
Платоновская чинара увидена глазами одной из героинь рассказа «Такыр» — несчастной «рабыни» Заррин-Тадж. Обесчещенная, беременная от человека из чуждого племени (особенно обращает на себя внимание параллель: «чужой» ребенок — «чужой», мертвый камень), проданная «замуж», она сопоставляет свою судьбу с судьбой «старинной» чинары. Доля Заррин-Тадж бесславна и печальна («Ближний туркмен смотрел на нее обоими глазами, довольный, что девушка скоро привыкнет быть женой, если умеет плакать, и смирно умрет под яшмаком в Туркменистане»). Она предвидит собственную участь и учится у чинары покорному терпению и забвенью собственного горя («Пусть горе мое врастает в меня, чтоб я его не чувствовала»). Таким образом, в тексте Платонова присутствует развернутая параллель: чинара — Заррин-Тадж.
«Горное дерево» описано Кузнецовым извне; для того, чтобы понять смысл этого образа, необходимо обратиться к общему контексту его поэзии (он не дает прямой расшифровки своего образа). Кузнецов часто обращается к очень важной для него теме постороннего присутствия внутри какого-либо явления (в этом отношении «горные камни» тождественны такому образному ряду, как плавник, вышедший из земли и подрезающий корни; нечистая сила, поселившаяся во дубу; «железо в любви»; «гвозди, растворенные в крови» из «Поэмы гвоздя» (последнее сопоставимо с мандельштамовской строкой «И с известью в крови для племени чужого /Ночные травы собирать»)). Несоответствие этих двух начал, внешнего и внутреннего, приводит к трагическому гротеску, особо любимому Кузнецовым (отсутствующий в тексте Платонова дятел у Кузнецова — персонаж, необходимый для раскрытия этого гротеска: дерево оказывается каменным). При этом как одно, так и другое начало — страдающее (не только камень «тело корявое» рвет, но и сами камни, в свою очередь, «просят ответа» и «от боли кричат в забытьи»). Трагическая коллизия в стихотворении «Горные камни» практически неразрешима, это — роковая мука страдающего мира.
Кузнецов вступает в полемический диалог с Платоновым. Платонов устами своей героини утверждает, что горе может «врасти» так, чтобы его можно было не почувствовать. Кузнецов подвергает это суждение критике, считая, что изжить «горе», источник боли так, чтобы не замечать его, невозможно. Какой бы «терпеливой» ни была бы «плакучая» (то есть «нетерпеливая») кора дерева, все равно изжить в себе враждебное начало дерево не сможет. Оно обречено нести в себе камни, и это в данном смысле — его камни, это — то самое «чужое свое», которое никогда не сможет стать ни своим, ни чужим.
Исследуемое стихотворение написано в период создания метаморфоз («Родство», «Мел», «Из земли в час вечерний, тревожный…»). Сам по себе его сюжет метаморфозой не является, однако для Кузнецова он равен метаморфозе (то, что должно было быть несоединимым, вдруг причудливым образом соединилось).
Итак, то, что на первый взгляд могло показаться «заимствованием» у Платонова и даже «переложением» Платонова, в действительности оказалось полемикой с писателем.
Особенно четко схема воздействия отрицания чужого текста прослеживается в таких стихотворениях Кузнецова, как «Осколок» и «Не сжалится грядущий день над нами…»
Стихотворение «Осколок» является полемическим откликом на известнейшее произведение Сергея Орлова «Его зарыли в шар земной»:
Его зарыли в шар земной,
А был он лишь солдат,
Всего, друзья, солдат простой,
Без званий и наград…
Это стихотворение было остро воспринято Кузнецовым, поскольку затронуло болезненную для него тему. Проанализировав ее, можно понять, почему торжественно-статуарная картина вызвала резкую отповедь: Кузнецов считает, что «погибший» несет на себе значительную часть вины за катастрофичность мироздания, поэтому Кузнецов не может принять попытку окончательно «упокоив» его, «похоронив» (пусть даже с наивысшими почестями).
В результате поэт рисует прямо противоположную картину:
На закате планетного шара
Он тяжелым осколком убит.
Но осколок не сбавил удара,
До сих пор в его теле свистит.
И свистит над землей его тело,
И летит — без следа и предела.
Таким образом, внутренне самодостаточный, «примиряющий» ритуал похорон солдата под пером Кузнецова обретает черты трагической пародии.
Стихотворение «Не сжалится грядущий день над нами…» также представляет собой отповедь целому направлению в философской поэзии, выраженному, прежде всего, в произведениях Николая Заболоцкого и Арсения Тарковского:
Как все меняется! Что раньше было птицей,
Теперь лежит написанной страницей,
Мысль некогда была простым цветком,
Поэма шествовала медленным быком,
А то, что было мною, то, быть может,
Опять растет и мир растений множит.
(Н. Заболоцкий, «Метаморфозы»)
Все на земле живет порукой круговой:
Созвездье, и земля, и человек, и птица.
А кто служил добру, летит вниз головой
В их омут царственный и смерти не боится.
Он выплывет еще и сразу, как пловец
С такою влагою навеки породнится,
Что он и сам сказать не сможет наконец,
Звезда он иль земля, иль человек и птица.
(А. Тарковский, «Дума»)
Подобные реинкарнационные чаяния вызывают у Кузнецова резкое неприятие:
Не сжалится грядущий день над нами,
Пройдет, не оставляя ничего:
Ни мысли, раздражающей его,
Ни облаков с огнями и громами.
Не говори, что к дереву и птице
В посмертное ты перейдешь родство.
Не лги себе! Не будет ничего,
Ничто твое уже не повторится.
Когда-нибудь и солнце, затухая,
Мелькнет последней искрой — и навек.
А в сердце… в сердце жалоба глухая,
И человека ищет человек
Интересно, что оба приведенных выше стихотворения Кузнецова несут в себе маркировку цитатности, подобную той, которую встретили в стихотворении «Горные камни». В первом случае это — подчеркнутая параллель: «его зарыли в шар земной» — «на закате планетного шара»; во втором — почти буквальное повторение синтаксической конструкции из стихотворения Тарковского: «созвездье, и земля, и человек, и птица» — «не говори, что к дереву и птице». Подобная модель взаимодействия с цитатой встречается в лирике Кузнецова неоднократно, творческой рефлексии подвергаются строки Пушкина («Орлиное перо, упавшее с небес…» и др.), Баратынского («Я в поколенье друга не нашел…»), Лермонтова («Распутье»), Блока (поэма «Золотая гора», «За дорожной случайной беседой», «Последние кони»), Д. Самойлова («Маркитанты»), Ст. Куняева («Пятно»), В. Высоцкого («Гитара»). Во всех этих случаях цитата используется как точка отрицания, чужие слова повторяются только для того, чтобы впоследствии быть отвергнутыми.
При этом цитирование в творчестве Кузнецова обретает форму отрицания. Культура у него враждебна внутренне бессодержательной (внекультурной) мифо-реальности, поэтому всякое проявление культуры чуждо автору, берущему это явление в «кавычки», подчеркивающему его чужеродность себе. Кузнецов рассматривает враждебную не-мифо-реальность как набор мертвых знаков-цитат, которые необходимо преодолеть, соподчинив их мифо-реальности. Он пользуется культурным полем как хранилищем «ложных мыслей», существующих только ради опровержения.
Понятие «цитата» следует истолковывать в расширительном смысле.
«Цитата» — не только непосредственно повторяющиеся слова и строки. «Цитатой» может являться некая формальная особенность, взятая из чужого произведения в целях пародирования, например, синтаксический оборот или интонация. «Цитатой» может оказаться конкретное лицо, несущее в себе определенный культурологический контекст (к примеру, Петрарка, Кант, Спиноза, Сократ, Чаадаев, Пушкин, а также — Владимир Соколов, Передреев и т. д.). Каждое из этих имен символизирует определенную идею, подлежащую отрицанию. «Цитатой» может оказаться известный литературный герой (Гамлет, Обломов), укоренившаяся в сознании идея (скажем, «изречение Гермеса»: «познай самого себя»). Наконец, цитата может относиться к коллективному образу мышления («снились…бумаги в пыли») или к индивидуальному жесту-ритуалу, подчиняющемуся общему новейшему «языку» («вскрыл ей белое царское тело»). При этом Кузнецову безразлично, из какой эпохи взята «цитата», у него нет «любимых» и «нелюбимых» исторических эпох, поскольку историческому времени противопоставлена «до-историческая» мифо-реальность. Всякая культурная индивидуальность, скрывающаяся в «цитате», требует уничтожения метаморфозы, лишающей ее этой индивидуальности. Это отчасти сближает Юрия Кузнецова с постмодернистами, так же рассматривающими культуру как обиталище «ложных мыслей», «старых святынь», которые не нужны тем, кто перешел «бездну». Взаимодействие авторского текста и посторонних «текстов» у Кузнецова носит постмодернистический характер, однако на этом черты, сближающие Кузнецова с постмодернистами, заканчиваются. Его мировоззрение откровенно векторно, модернистично. Мертвой «культуре» у Кузнецова противостоит живая мистическая мифо-реальность, переделывающая эту «культуру» по своему усмотрению и совершающая типично модернистическую мифо-революцию. Эта мифо-реальность внерациональна и внезнакова, не подчиняется какому бы то ни было толкованию. Скорее, философское мировоззрение Ю. Кузнецова совпадает с «новыми архаиками», которые утверждают, что «…архаика и будущее есть близнецы-братья, разлученные сегодняшним мифом восходящего развития и рациональной устроенности универсума… архаика — это основа любого шага в будущее, угадывающего в сложной топографии повседневности точку, где сочленяются незримые паутинки всевозможных воздействий и зависимостей… незаинтересованное бдение сущего означает ни что иное, как конец искушения человека рациональной, духовной и телесной самоидентификации… человек вынужден расчищать каналы, питавшие его в древних сообществах живительными знаниями и умениями о способе быть, но которые ныне засыпаны наступающей пустыней разума.».