Андрей Углицких
ЖИТИЕ ЛЮДМИЛЫ УГЛИЦКИХ
С КОММЕНТАРИЯМИ СЫНА
(опыт литературного расследования судьбы угличского этапа 1592 года)
ЧАСТЬ 7
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5. Часть 6. Часть 7.
ФЕДОР И ФЕОДОСИЯ
Самое частое слово, встречающееся на страницах этой рукописи – Углич, Угличских, Углицких. А вот, если бы мы с вами сидели бы, к примеру, в тюрьме, о чем бы с вами там день и ночь говорили, обсуждали, надеялись, ждали? Не дай, Бог, конечно, но – все же? Правильно, амнистия!
Наша задача в самом общем виде предельно проста. Попытаться отыскать в истории Государства Российского какие-нибудь события, способные изменить судьбу участников угличского этапа 1592-1593 гг. Совершенно очевидно, что, коль скоро, речь идет о наказанных в судебном порядке людях, мы будем искать в этой истории такие события, которые могли повлечь за собой помилование (амнистию), а еще лучше – реабилитацию осужденных. Практика помилования уголовных преступников применялась на Руси, к описываемому времени, уже достаточно давно. Поводами для больших, «всеобщих» помилований могли стать восхождение на престол очередного главы государства, а также рождение престолонаследников. Иногда, впрочем, амнистировали и иным обстоятельствам, например, по случаю крупных побед русского оружия или «урочно» (по большим религиозным праздникам), но это случалось совсем редко. Но случалось. В любом случае, решение об проведение амнистии относилось к прерогативе Государя и закреплялось соответствующим Указом оного.
Итак, вопрос в следующем: не произошло ли за период с 1 апреля 1592 года, являющегося датой выхода пелымского этапа из Углича, по август 1593 года какого-либо события, могущего как-то изменить судьбу угличских этапников, неких происшествий, способных как-то смягчить жестокость наказания?
Произошло.
Да еще какое! Бесчадная, бездетная царина Ирина (в последующем монашестве — Александра), супруга царя Федора понесла!
Церковными правилами того времени допускалось одностороннее расторжение брака, в случае, если в течение трех лет супружества не наступала беременность. «Повинную» жену в этом случае, «закрывали» в монастырь – замаливать свои грехи. На склоне дней своих, Иван Грозный попытался, было, отправить свою бездетную невестку в монастырскую келью, однако, всегда такой тихий, послушный, безвольный Федор, более всего на свете обожавший свою жену Ирину и голубей, когда отец стал настаивать на отправке Ирины в монастырь, совершенно неожиданно для отца «взбунтовался», отказался подчиниться его монаршей и отцовской воле…
И вот, известие о «тягости» Ирининой всколыхнуло всю страну! Наверное, лучше всего передает атмосферу в Московии, связанную с интересным положением Ирины следующий фрагмент Истории Карамзинской: «Но жертвуя одной мысли и Небом и самым истинным земным счастием: спокойствием, внутренним услаждением добродетели, законным величием Государственного благотворителя, чистою славою в Истории, Годунов едва было не лишился вожделенного плода своих козней (Прим. — речь об убийстве царевича Дмитрия – А.У.) от случая естественного, но неожиданного: вдруг разнеслася весть от дворца Кремлевского до самых крайних пределов Государства и всех, кроме Бориса, от Монарха до земледельца, исполнила счастливой надежды — весть, что Ирина беременна! Никогда Россия, по сказанию Летописца, не изъявляла искреннейшего веселия: казалось, что Небо, раздраженное преступлением Годунова, но смягченное тайными слезами добрых ее сынов, примирилось с нею, и на могиле Димитриевой насаждает новое Царственное древо, которое своими ветвями обнимет грядущие веки России. Легко вообразить сии чувства народа, приверженного к Венценосному племени Св. Владимира: гораздо труднее вообразить тогдашние чувства Борисовы. Гнуснейшее из убийств оставалось тщетным для убийцы: совесть терзала его, а надежда затмевалась навеки или до нового злодейства, еще страшного и для злодея! Годунов должен был терпеть общую радость, изъявлять живейшее в ней участие, обманывать двор и сестру свою! Чрез несколько месяцев нетерпеливого ожидания, Ирина родила дочь, к облегчению Борисова сердца; но родители были и тем счастливы, как ни желали иметь наследника престолу: разрешилось неплодие, и нежность их могла увенчаться плодом новым, в исполнение общего желания. Не только чувствительная мать, но и тихий, хладнокровный Федор в восторге благодарил. Всевышнего за милую дочь, названную Феодосиею (и 14 Июня окрещенную в обители Чудовской); простил всех опальных, самых важных преступников, осужденных на смерть: велел отворить темницы и выпустить узников.
Итак, Феодосия была крещена 14 июня (по старому стилю) 1592 года (Прим. – не могу удержаться. Господи, имя-то, какое прекрасное! Не имя, а вселенная, за малым! Умели, умели тогда родители называть своих чад! – А.У.). А где же, в это время, находился наш этап? Примерно, на полдороге к Чердыни, где-то возле Кой-городка. Значит через два месяца он прибудет в Чердынь. Но могли ли в Чердыни не знать, к моменту прихода в него этапа, о событиях московских, о прощении всех опальных, самых важных преступников и т.д? Нет, не могли не знать, обязательно уже знали! «Фельдъегерская» служба того времени – работала, как часы. Гонцы, курьеры непрерывно осуществляли доставку донесений и правительственных указов. Почти на подсознательном уровне возникает у меня сейчас соблазн взять и написать дальше, примерно, следующее: «Добравшись до Чердыни, угличские горожане узнали, что царь Федор, в ознаменование рождения дочери своей Феодосии, простил оступившихся подданных своих и, освободив оных от оков их, повелел даровать им свободу полную и бесповоротную! Лишь в Углич наказал боле не возвращаться, селиться же – приказал на Урале на свой произвол и усмотрение воеводы чердынского. Благодарные угличане основали поселение, названное ими «Федорцово», в честь царя-избавителя». Фанфары! Занавес! Аплодисменты! Все встают! Есть такой соблазн! Но писать я так не буду, не могу, потому, что знаю, что были, были угличане: и в Пелыме были, и в Тобольске-городе. И доказательство тому есть весомое, двадцатипудовое – колокол, доставленный в 1593 году в Тобольск. Это факт неопровержимый. Но то, что в Тобольске был угличский колокол, отнюдь не означает того, что ВСЕ, вышедшие из Углича в Сибирь, страдальцы оказались в ней. Кого-то могли помиловать уже в Чердыни. Но кого? Какой контингент сосланных подлежал бы амнистии в первую очередь? Правильно, женщины, дети и старики! Мужики были, ой, как нужны – и колокол тащить, и острог пелымский строить, мужики – они и в Африке мужики — лишними ртами нигде не будут! Иное дело, бабы, да еще с детишками малыми. Во-первых, обуза неимоверная – что челны тянуть, что по льду идти – одна морока! Кроме того, возможно, что в составе этапа были беременные женщины. А почему, нет? Жизнь-то ведь, продолжается, несмотря ни на что! А еще возможно, что в составе этапа были новорожденные дети, а также – грудные младенцы, и их кормящие матери. А почему, нет? Жизнь-то ведь, продолжается! А еще возможно, что в составе этапа были тяжелобольные люди, лица преклонного возраста, нуждающиеся в стационарном уходе и присмотре. А почему, нет? Жизнь-то ведь, продолжается! Балласт, словом. Ну, и кому, скажите на милость, они будут нужны там, в Пелыме? Волкам окрестным? А главное – чем их там кормить, чем потчевать, как обиходить всю эту нетрудоспособную шатию-братию, в занесенном снегами и вогульскими стрелами Пелыме? Вот вопрос! Тут не только голову, но и все остальное начнешь расчесывать! День и ночь! Понимали ли это тогда местные начальники чердынские, пелымские и прочие? Я думаю, что не только понимали, но и делали все возможное, чтобы не допустить завоз на свою территорию ненужных, лишних ртов! «Бомбили», поди, вышестоящих, рапортами и донесениями, как могли, сопротивлялись, отбивались от царских «подарков» обузных! (Эх, Нижневартовск, Нижневартовск, как же ты мне нужен-то был!). И конвою бы, если бы этот самый «не ходовой товарец» с рук сбыть, враз бы полегчало – и забот меньше, и скорость этапа сразу бы возросла, а значит, появился бы лишний шансик побыстрее разделаться со всем этим дурдомом, и пораньше вернуться домой, к женам и детям своим. Допускаю также, что и центральная власть тоже делала какие-то выводы из своих предшествующих «косяков»: послали ведь на «подмогу» Ермаку, лет за десять до этого, стрельцов человек пятьдесят, если не ошибаюсь, во главе с князем Болховским. Без должного оснащения, без запасов продовольствия, людей, не бывалых, не очень-то знакомых с местными особенностями. Потом спохватились, вроде, дали отбой, приказав «зимовать-де у Строгановых, в Сибирь – носа до весны не совать!». Да поздно было – поезд, как говорится, уже ушел. Помните, чем закончилось? Так я вам расскажу: во-первых, «открылась жестокая цинга, болезнь обыкновенная для новых пришельцев в климатах сырых, холодных, в местах еще диких, мало населенных: занемогли стрельцы, от них и Козаки; многие лишились сил, многие и жизни». Во-вторых, «оказался зимою недостаток в съестных припасах: страшные морозы, вьюги, метели, препятствуя Козакам ловить зверей и рыбу, мешали и доставлению хлеба из соседственных Юртов, где некоторые жители занимались скудным землепашеством. Сделался голод: болезнь еще усилилась: люди гибли ежедневно, а в числе многих других умер и сам Воевода Иванов Князь Болховский, с честию и слезами схороненный в Искере.».
К чему это я все рассказываю, подкову в каку сторону гну? Да все в ту же: пусть не все, но какая-то часть угличских ссыльных оставлена была милостью царской Федоровой на Урале, снята была с этапа того, пелымского. Очевидно, это были, прежде всего, женщины с малолетними детьми, возможно, все женщины, все лица пожилого и старческого возраста. Сами они выбирали место или нет, не знаю, думаю, что сами: по пути в Сибирь, в районе устья реки Язьвы, что на Вишере-реке, высадили тех, амнистированных, скорее всего, выделили им десяток-другой мужиков покрепче, которые знали дело плотницкое и …с глаз долой — из сердца вон, как говорится! Прощевайте, покедова! Пяшите письма в Пялым! И ушли восвояси. Но ушли, чтобы при первой же возможности, вернуться. Воссоединиться со своими семьями – женами, детьми, родителями, оставленными тогда на вишерском берегу. Возможность такая представилась не сразу, не скоро, но представилась. Через пять лет. 1598 году умер царь Федор. На престол взошел Борис – значит, была еще одна большая амнистия. Пелым, с открытием Бабиновской дороги, совсем захирел, зачах. Амнистия та Борисовская, скорее всего и позволила мужикам вернуться к оставленным на маршруте родственникам. Вот почему и деревню назвали Федорцовой – именно за конкретное дело, за конкретные дела благие. Вот они: 1. Баб с детвой в 1593 году «жалел», не угнал на погибель верную в Сибирь-тюрьму, 2.Самим фактом смерти своей «амнистировал» мужиков-кормильцев, что позволило разорванным, было, жизненными обстоятельствами семьям вновь воссоединиться. Вот за это ему и честь така казана. А вовсе не потому, что царь Федор «был де, добрый…». (Как же может быть для тебя «добрым» человек, лишивший тебя родины, семьи, дома, земли, нажитого имущества, человеческого достоинства и честного имени? С подачи которого тебе вырвали ноздри, отрезали уши, язык и выжгли на лбу клеймо преступника?). Такая вот, получилась у меня невеселая сказка, зато — с почти счастливым концом…
Не забыть бы, дальше рассказать про колокол тот…
ЗВОН, ДА НЕ ОН…
….Так, что же сталось с тем угличским колоколом дальше? Наверное, можно было об этом уже и не рассказывать, поскольку не колокол был основным действующим лицом в той страшной трагедии 1591 года, но, поскольку он, колокол этот, хотим мы этого или нет, все-таки, был равноправным первоссыльным, таким же, как и остальные участники ее, а также затем, чтобы с благодарностью вспомнить имена горожан угличских, XIX уже века, отчаянно (не подберу иного слова) боровшихся за возвращение, пускай, и опосредованно, через колокол, имени доброго ссыльным угличским, расскажу и об этом («…за все добро – расплатимся добром!»). Для этого нам необходимо вновь обратиться к книге угличского краеведа и историка А.М.Лобашкова. Без нее – никуда! Как следует из этого замечательного издания, судьба угличского колокола в ссылке тоже была далеко не безоблачной. Провисев в Тобольске на Софийской соборной колокольне несколько десятков лет, наш карнаухий герой … «расплавился, раздался без остатка» во время большого тобольского пожара 1677 года. В журнале тех лет так описывается это несчастье: «Мая в 29 день, в 13 часу дня судом праведным Божиим от молнии, от первого ударения громного загорелся в Тобольске в Знаменском монастыре у церкви вверху престол Знамения пресвятые богородицы и в той же части от другого ударения громного, от молнии же, загорелся на горе у церкви Входа в Иерусалим, что на Торговой площади, шатер с восточной стороны, да у церкви же Живоначальные троицы, что у гостиного двора, шатер же. И от того молнийного запаления… разгорелся пламень велий Божиим попущением и гневом его праведным: град рубленый Тобольск и приказные палаты, старая и новая, что на горе недовершенная, и церковь Вознесения Христова и боярский двор со светлицы и казенные амбары, Соборная апостольская церковь Софии премудрости божий. И церковь Живоначальные троицы, новосозданная, преукрашенная, что на Святительском дворе и Церковь Сорока мучеников…
Сенная и Софийская колокольня и митропольи кельи и приказы, и ограда, и дворец, и гостиный двор, и таможня, и лавка, и тюремный двор, и… около Никольские церкви к казенным вратам мирских жилых домов у всяких чинов людей 102 двора, и острог, что от Собора к Николе Чудотворцу, да две башни острожные, что на базарном взвозе, выгорели без остатка. А на Соборной колокольне большой колокол, что государское жалованье, в 110 пудов и колокол литейный, что лит в Тобольске в 35 пудов, и колокол благовестный в 30 пудов, что государское жалованье, прислан Киприяну архиепископу, первопрестольнику, и колокол часобитный Углицкой, все раздалось и растопилось без остатка. А в Знаменском монастыре от того молнийного воспаления сгорели три церкви… загорелись и архимандрические старые и новые кельи и колокольня и больница и хлебная и братских шесть келий, а в Преображенской церкви 2 яруса десных икон сгорело же…» Таким образом, с 29 мая 1677 года настоящий угличский ссыльный колокол не существует. Волею судьбы «вечный ссыльный» оказался не вечным».
Тогда же в XVIII веке был отлит новый колокол, такой же по весу, но отличающийся от прообраза по форме. И надпись на нем была учинена уже другая: «Сей колокол в который били в набат при убиении благоверного царевича Димитрия 1593 году, прислан из города Углича в Сибирь в ссылку во град Тобольск к церкви всемилостивого Спаса, что на торгу, а потом на Софийской колокольне был часобитный, весу в нем 19 пуд. 20 ф.». В 1890 году этот «новоугличский» колокол был выкуплен у архиерейской церкви Тобольским музеем». Вот об истории этого «выкупления» и пойдет дальше речь.
…За время, прошедшее с момента угличского «мятежа», многое в стране переменилось. Убийство царевича Дмитрия с начала XVII века стало признанным всеми государственными инстанциями и церковью фактом. Изменилось и позиция официальных властей в отношении угличан, действия которых теперь, по прошествии нескольких веков, признавших действия угличских горожан в 1591 году «ВЫРАЖЕНИЕМ ИХ ПАТРИОТИЗМА И ПРЕДАННОСТИ ЦАРСКОЙ ВЛАСТИ. Значит, не заслуживали они того возмездия, которому подверглись при Годунове.» (Прим. – Выделение ПРОПИСНЫМИ в цитируемом тесте — мое. Чтобы видели. Чтобы помнили. Чтобы – не забывали. Что же касается оценки действий угличан 1591 года народом, жителями России, то оно таким было уже с мая 1591 года и не менялось никогда – А.У.).
1841 год
В 1841 году угличане «пожелали каким-нибудь внешним образом ознаменовать незаслуженность позора, которому два с половиной века тому назад подвергся их город.». Тогда то и было впервые подано прошение министру внутренних дел о возвращении ссыльного колокола. Тогдашний император Николай I, распорядился по этому поводу: «Удостоверясь предварительно в справедливости существования означенного колокола в Тобольске и по сношению с г. оберпрокурором Святейшего Синода, просьбу сию удовлетворить». Далее А.М.Лобашков сообщает о том, что комиссия, во главе с протоиреем А.Сулоцким, изучив обстоятельства дела и обследовав колокол, установила, что это он не настоящий «угличанин». На этом основании Священный Синод отказал в его возвращении на «родину». Жители Углича В.Серебренников и М. Хорхорин пытались оспорить это мнение, но, увы, безрезультатно. На этом завершается первый этап борьбы за изгнанника.
Прошло еще много лет. Приблизилась трехсотая годовщина со времени ссылки.
1890-1891 гг.
«Угличане уже не помышляли о возвращении к этому юбилею своего «первоссыльного неодушевленного», так как твердо были уверены, что в Тобольске у архиерейского двора, висит другой колокол».
С этого времени в повествовании Лобашкова появляется «бывший угличский мещанин, а теперь петербургский купец Леонид Федорович Соловьев, человек предприимчивый и чрезвычайно настойчивый в достижении поставленной цели. Соловьев и на этот раз решил добиться своего во что бы то ни стало.».
К счастью, у нашего нового героя оказались хорошие связи при тогдашнем царском дворе, в частности, с квартирмейстером оного генерал-адъютантом Рихтером. «Соловьев безусловно знал о том, что находившийся в Тобольске колокол не является подлинным, он просто очень хотел вернуть Угличу к трехсотлетию ссылки хотя бы тот «новодел» тобольский, но вернуть любой ценой». Первыми в бой были брошены СМИ, а также Уральское общество любителей естествознания в лице Флорияна Лахмайера. Последний, в частности, обращается к угличскому городскому голове со следующим посланием:
«Считаю небезынтересным для господ граждан г. Углича мое заявление, осмеливаюсь беспокоить Вас, милостивый государь, предложить гражданам, не пожелают ли они приобрести от меня историческую, самую древнюю собственность города Углича. А именно угличский колокол натуральной величины со всеми подробностями и документами Тобольского полицейского управления. Сей колокол сделан из бумаги (папье-маше), весу в нем 5 пудов, выкрашен и бронзирован под натуральный, так что только можно найти разницу ощупью. Приготовлен он был мною на Сибирско-Уральскую выставку в Екатеринбурге… где я удостоен медали и высокой чести объяснять способ его приготовления и историю ссылки его императорскому величеству, великому князю Михаилу Николаевичу со свитой, которому благоугодно было обратить свое внимание на историческую древность».
Зная по истории, что граждане города Углича не раз подымали вопрос о возврате им их собственности с города Тобольска и старания их не могут увенчаться успехом, я со своей стороны предлагаю копию сего колокола но ничем не уступающую настоящему (кроме весу и металлу), с подробной и точной надписью на нем, за 200 рублей. То есть сколько мне стоит модель, работа, транспорт и поездка во Тобольск.
Научно-исторический вопрос с моей стороны удовлетворен, и если господа захотят во своем городе дополнить исторический памятник, т. е. дворец царевича Димитрия моим колоколом то таковой я могу переслать через транспортную контору в городскую думу по получении моих расходов 200 рублей».
А Соловьев, между тем, продолжает хлопотать, пишет и пишет во все инстанции письма, ходатайства и прошения. Но – пока все «мимо» («словно стена глухая возведена была перед ним и его сторонниками»).
Почти отчаявшись, «в январе 1888 года Соловьев «собирает около шестидесяти проживающих в Петербурге угличан, председательствует на этом собрании и делает следующий краткий доклад:
«Наш изгнанник-колокол по суду истории, оказалось, терпит незаслуженное наказание, ссылку по оговору. Настало время исправить ошибку, снять позор с невинного. Давайте ходатайствовать о его возвращении на родину. Звон его в нашем родном городе напомнит о том счастливом времени, когда Углич был не забытым далеким углом, а цветущим торговым городом, имевшим далеко не малое значение в семье других русских городов. Пусть наши земляки под его звон вспомнят далекое прошлое своего города, пусть под этот звон они воспрянут духом, и, по примеру своих прадедов, постараются поставить свой родной город на тот уровень, на котором он был в более счастливые времена!».
К делу, тут же, подключается угличская городская дума. Она официально делегирует своему петербургскому земляку «полномочия — ходатайствовать о возвращении колокола. Пользуясь этим, Соловьев организует в столице «общество земляков-угличан, которое в Петербурге иронически называли «обществом колокольного звона»».
Но вот, дело, вроде бы, сделано. Вот уже получено высочайшее разрешение. Казалось бы, все, и сказке на том конец. Ан, нет! Теперь «дыбиться» начинает уже Тобольск в лице в лице Авраамия, епископа Тобольского:
«Я затрудняюсь дать согласие к отправлению в Углич находящегося в Тобольске при домовой архиерейской церкви колокола так как этот колокол вовсе не составляет собственность архиерейского дома. Желающие возвратить его в Углич пусть имеют переписку с начальником Тобольской губернии г. Тройницким», — пишет он в 1889 году ярославскому епархиальному архиерею.».
Бюрократическая машина отписок и отсылок, крючкотворства и волокиты набирает обороты. Каждая из заинтересованных сторон, используя свои столичные связи, тянет одеяло дела на себя. С обеих сторон действуют серьезные силы в лице тобольского и ярославского губернаторов, посылаются «прошения о возвращении колокола в Правительствующий Сенат для доклада императору Александру III.». Дело внезапно осложняется тем, что, в самый нужный момент, струхнув, вдруг «соскочила с подножки» …угличская городская дума, которая «лишает в 1890 году Соловьева ранее данных ему полномочий: «Во избежание излишней и. бесплодной переписки с г. Соловьевым по настоящему делу, прекратить с ним всякие отношения» и даже «предложить г. Соловьеву освободить на будущее время городское общественное управление от дальнейших своих заявлений по настоящему вопросу».
Но Соловьева уже невозможно остановить. К тому же, на его стороне общественное мнение и сочувствие простых угличских горожан:
«Милостивый государь, Леонид Федорович! Многие угличане душевно сочувствуют Вам, но официально выходит напротив. В заседании 11 июля в думе слушали Ваше письмо, посланное начальнику губернии. По прочтении председатель, он же городской голова, заявил: «У нас поставлено — с Соловьевым никаких переписок не иметь…» Будет ли это написано в журнале городской думы, не знаю. Что ответят господину начальнику губернии по Вашему письму, вероятно, Вас уведомят. Если угодно Господу Богу, осуществится желание угличан, да поможет Вам царевич Димитрий. Угличанин.».
В дело вмешивается Император Александр III: «Я полагаю, что все-таки вернуть его обратно в город Углич можно, так как в Тобольске он совершенно не нужен и легко заменить его другим».
Вроде бы, опять, «наша» взяла. Да опять, не тут-то было!
В то самое время, когда казалось, что все неприятности уже позади, «в Тобольском архиве был обнаружен документ, из которого определенно следовало, что «угличский колокол «растопился без остатка». Тобольский губернатор срочно собирает руководство местного музея:
«Был доложен комитету Указ Святейшего Правительствующего Синода Тобольскому губернскому правлению о возвращении в Углич вывезенного из оного в 1593 году церковного колокола… каковой находится ныне в Тобольском музее (зачитывается Указ).
Господин губернатор, председатель комитета, заявил собранию, что в последнее время, а именно в минувшем сентябре, в тобольских книгохранилищах найдена книга журнала (часть 19) «Северный архив» (издававшийся в 1826 году Булгариным и Гречем), в которой помещен «Сибирский летописец», доставленный в редакцию известным археологом и историком Верхом. В коем находится ясное доказательство, что ссыльный угличский колокол в пожар тобольского собора в 1677 году «растопился без остатка».
Так как доклад господина обер-прокурора Святейшего Синода его императорскому величеству 19 июня с. г. был сделан на основании сведений, какие имелись, и так как ныне на основании слов летописца ясно, что угличский колокол давно не существует, то для исполнения указа Святейшего Синода пришлось бы теперь передать г. Угличу колокол ему никогда не принадлежавший и, очевидно отлитый в воспоминание о прежнем на средства г. Тобольска, взять спорный колокол из тобольского музея, которому он принадлежит ныне. «Тобольские губернские ведомости» 19 октября 1891 года сообщали, что по предложению губернатора собрание постановило: «Ввиду вновь обнаруженных несомненных доказательств того, что имеющийся в музее колокол не есть подлинный угличский, и ввиду того, что он для Тобольска представляет значительный исторический интерес, так как более двух веков слыл в народной молве ссыльным, обращал на себя всеобщее внимание, что в 1837 году в бозе почивший император Александр II, посещая еще наследником престола Тобольск, изволил сделать в него удар и таковой же удар сделал ныне при посещении музея августейший наш покровитель, войти с ходатайством в министерство государственных имуществ… о том, чтобы вновь обнаруженные данные об угличском колоколе были доставлены на высочайшее благовоззрение со всеподданнейшей просьбой комитета Тобольского музея об оставлении на месте находящегося ныне в музее колокола.».
Вот так!
Но Соловьев и в этой, критической, ситуации, не сдается! Он «делает все, чтобы просьбу тоболяков положили под сукно, чтобы она не дошла до Александра III. О своих хлопотах он сообщает в письмах новому угличскому городскому голове М. А. Жаренову следующее:
«Тобольский губернатор учинил чрезвычайное собрание, в коем постановили ходатайствовать об оставлении колокола в Тобольском музее, основывая ходатайство на вновь открывшихся каких-то слухах, подобных тому, как и ранее, постоянно тормозивших в моем ходатайстве, и о каковых действиях мною доведено до сведения господ министров внутренних дел и государственных имуществ, а ранее и г. оберпрокурора Святейшего Синода и начальника Ярославской губернии».
Необходимо было успеть, чтобы не опоздать отклонить запоздалые притязания тоболяков. И Соловьеву это удалось. Однако Тобольск продолжал «бузить». Мнения рядовых жителей Тобольска разделились относительно того «отдавать колокол или не отдавать». Задавали тон, как всегда, местные газеты. «Вот что писали, к примеру, «Тобольские губернские ведомости» (1888 г., № 5): «Больно было бы нам, тоболякам, привыкшим, уже в течение нескольких веков, считать угличский колокол своим неотъемлемым достоянием, лишиться его безвозвратно. Дозволяем даже себе думать, что с потерею его наш древний город, и без того уже значительно стушевавшийся в сфере экономического быта, потеряет еще более своего значения. Но Бог милостив, будем надеяться, что с помощью его и рассеется грядущая на нас туча». Мнению газеты опонирует другое печатное издание «Сибирская газета» (1888 г., № 43): «Какую роль играл этот «поселенец» в нашей жизни? Бывало, приедет кто-нибудь из России и первым делом на Софийскую колокольню! Подойдет к «корноухому», треснет его пальцем в перчатке и с сознанием собственной безупречности произнесет: «Что, негодяй, не умел молчать, когда того требовал дух времени, вот и виси». В эти минуты «корноухий» издавал какие-то странные звуки: в них слышалось не то сожаление о родине, где ему отрубили ухо, не то привет счастливцу, который умел молчать во всякие времена… Теперь думают возвратить «корноухого» на родину. С Богом! Пусть хоть на старости лет повидает родные места! Зачем нам это безухое медное существо, с клеймом на лбу, где ясно обозначено его преступление? Как исторический памятник, свидетельствовавший о том, что было возможно на Руси в 1591 году, «корноухий» в Тобольске совсем не кстати…» Автор этой публикации предлагает отправить колокол в Углич, в центр России, где он будет более полезен, «поскольку там совершают судьбы, там и строптивые водятся…». Как бы подводя итог разразившейся дискуссии, «Сибирский листок» (1892 г. № 8) сообщает: «Наконец спор тоболяков с угличанами из-за ссыльного колокола окончился. Комитет Тобольского губернского музея, как мы сообщили, просил министра государственных имуществ вторично доложить государю императору дело о злополучном колоколе. На днях министр государственных имуществ уведомил комитет музея, что не считает удобным утруждать особу его величества вторым докладом об этом деле. Таким образом, угличане скоро явятся в Тобольск, заберут «свое сокровище» и водворят его на прежнее место…»».
Уф, отбились!
Но впереди были еще сложные переговорные маневры по купле-продаже колокола. Сибиряки (в лице Тобольского губернатора) сразу же «заломили» баснословную сумму в 15 тысяч рублей. Но, на угличских, где сядешь, там и слезешь! Им постепенно удалось сбить цену до 600. При этом договаривающиеся стороны (на всякий случай!) договорились не информировать общественность о финансовой стороне вопроса: «ведь «в представлении угличан и всех верующих он (колокол) должен быть «способным на святые деяния и чудеса». Так в представлении людей он остался «первоссыльным неодушевленным», «невинным страдальцем» и предметом особой святости.».
1892
«28 апреля 1892 года депутация на пароходе отправилась в Тобольск. Встреча «изгнанника» была торжественной: «На берегу Волги, напротив Спасо-Преображенского собора были выстроены пристань, куда должен причалить пароход, и специальные мостки, по которым понесут прибывший колокол».
Городской голова подписывает извещение всем гласным Угличской городской думы: «Возвращаемый по Высочайшему соизволению из Тобольска в Углич, так называемый ссыльный колокол, имеет быть доставлен депутацией в Углич, сегодня 20 сего мая в 10 часов вечера на пароходе, колокол будет снят с него и перенесен гражданами города на носилках на площадку у Преображенского собора. Здесь завтра, по окончании божественной литургии в соборе, городским духовенством будет совершен из собора на площадку крестный ход и здесь отслужено благодарственное Богу молебствие.
Извещая об этом, имею честь просить господ гласных пожаловать на встречу колокола и для перенесения его с парохода к собору, а равно на торжественное молебствие».». Подобные же извещения были направлены и обывателям города Углича.
Вот как описывали «Ярославские епархиальные ведомости» (1892 г., № 24, с. 373-375) встречу «трехсотлетнегоизгнанника»:
«20 мая в 11 часов ночи, во время перенесения колокола с парохода на южный вход паперти Спасо-Преображенского собора, двухтысячная толпа народа сопровождала колокол при неумолкаемом «Ура!». На всю остальную часть ночи избран был из числа граждан, под управлением купца Н. А. Бычкова почетный караул в присутствии двух полицейских надзирателей… 21 мая к окончанию в соборе божественной литургии, около 10 часов утра колокол повешен был на особо устроенном перекладе, а в собор прибыло все городское духовенство и все представители городского и общественного управления. По окончании литургии духовенство в преднесении святых икон Преображения господня, Югской богоматери и святого царевича Димитрия, вышло на соборную площадь и здесь совершило благодарственное Господу Богу молебствие…
Протоиерей собора А. Субботин произнес перед молебном речь следующего содержания:
«Святая истина и правда, по древней мудрой русской пословице, ни в воде не тонет, ни в огне не горит… Древний колокол… снова явился в том месте, где пролита невинная кровь страдальца… Возблагодарим же Бога, возвратившего нам по молитвам святого страстостерпца царевича Димитрия этот дорогой для угличан памятник».
По окончании молебна протоиерей, окропив крестообразно святой водой колокол, позвонил в него…
Граждане глубоко внимали звукам привезенного колокола, не обращая ни на что другое своего внимания: кто молился за пострадавших предков, за процветание многострадавшего и униженного града, кто стоял понурив голову, кто вздыхал, а кто и тихо плакал. Духовенство возвратилось в собор. Народное чувство продолжало выражаться: граждане сами подходили под колокол и подносили своих детей, гладили его руками, прикладывали к нему свои головы, крестились при взгляде на него, любовались им и долго не расходились»».
Это не единственное описание встречи первоссыльного скитальца. В частности, А.П.Субботин в книге «Волга и волгари» пишет, что «колокол встречало около десяти тысяч народа, что многие вынимали платки, прикладывая их к колоколу и потом обтирали физиономии, чтобы перенести на них часть святости с колокола».
В тот же день, за подписью семи главных руководителей Углича направляется ярославскому губернатору благодарственное письмо следующего содержания:
«Вознеся Господу Богу теплое моление за обожаемого его императорское величество государя-императора Александра Александровича, по случаю доставления вчера ночью в Углич дорогого ему памятника — углицкого ссыльного колокола, возвращенного по всемилостивейшему монаршему благоволению к Угличу, последовавшему в 19 день июля 1891 года, городская дума сейчас в экстренном заседании своем постановила почтительнейше просить Ваше превосходительство подвергнуть к стопам его императорского величества выражения, одушевляющих всех обывателей города, чувства в безграничной и неизменной верноподданической преданности и благодарности за всемилостивейшее внимание к Угличу».
Уроженец Углича, проживавший в Петербурге, Леонид Владимирович Колотилов в честь этого события прислал на родину свои стихи:
Приехал гость давно желанный,
Привет тебе, земляк родной!
Три века жил ты, как изгнанник,
Теперь настал и праздник твой.
Пробыв в опале триста лет,
Ты снова дух наш ободряешь.
Хоть прежней жизни здесь уж нет,
Ты нам в сердца ее вселяешь.
Мы будем знать, что с водвореньем
На место прежнее опять,
Опять тебя с благоговеньем
Глубоко будут почитать.
Соловьев, трудами своими заслужил в 1893 году высокое звание почетного гражданина г.Углича и в 1895 году выпустил «книгу под названием «Краткая история города Углича» (С.-Петербург, 1895 г.).
Тут и истории конец…
Впрочем, как выяснилось, еще нет.
…Пока мы еще в Угличе, хочу сказать вот еще о чем.… У читателя моего, наверное, уже сложилось устойчивое мнение о том, что я, столько написавший про Углич, Угличских и прочее, не вылезаю из этого небольшого волжского города, что я знаю в нем каждую улицу, каждый дом. А это не так, потому, что я, к стыду своему, опять же, никогда в Угличе …не был. История эта давняя. Называется она – русское «авось и потом». Все время, куда-то торопясь, постоянно — везде опаздывая, и вечно — никуда не успевая, живем мы на этой земле, искренне откладывая самое действительно нужное, необходимое – на потом. На завтра, на послезавтра, на ближайший понедельник, на «после отпуска» и т.д. и т.п. Читатель, надеюсь, понимает, о чем я говорю. То же относится и к поездке в Углич (на «родину» мою историческую, получается, как ни крути!). Ну, чего же не хватает: автомобильные дороги есть, железная дорога работает (не то, что в XVI веке!). Несколько часов – и все проблемы решены. Ан, нет – то дом скрипит, как говорится, то – мыши перемерли! И так – изо дня в день, из года в год…
А с другой стороны.… Вот, приехал я в Углич… Что узнаю я в Угличе для себя нового об …Угличе? Если я (по литературе, по картам, атласам, справочникам) и так провел в нем не день и не два, а годы и десятилетия, в пересчете на традиционное исчисление дней человеческой жизни? И что я там о себе скажу, если спросят меня вдруг: «а откуда Вы?» Что я-де, вообще-то с Урала, но еще и «угличанин» немножко? Не поверят. Попросят уточнить:
— Мы не поняли. Так Вы с Урала, гражданин, или же — из Углича?
— Понимаете, я — и уралец, и – угличанин. Одновременно. Так получилось.
— Как это «и уралец, и угличанин — одновременно»? Так не бывает! Что Вы нам голову морочите! Эй, вызовите, кто-нибудь, с нашей, с угличской, «банной горы», карету скоропомощную, срочную: тут у нас, похоже, пациент для нее появился!
Записав этот смешной диалог, я подумал вот еще о чем: а кто я. По малым, так сказать, своим родинам? Родился в Башкирии, в городе Салавате (мама моя не решилась рожать меня в Перми, вдали от своей матери, моей будущей бабушки. Ибо, кому может довериться женщина, что называется, «на сносях» в столь ответственный момент жизни своей? Правильно, на 100% — только своей матери. Вот, и поехала моя матушка со мной, «на восьмом месяце», из Перми в Салават). Вырос, выучился – в Перми-городе. Значит, я пермяк коренной. По отцу я – уральский, вишерский, федорцовский, красновишерский. По фамилии, по праву ношения таковой (и – по праву справедливости исторической, кстати!) – угличский, ярославский, выходит… Мама – у меня вязниковская, владимирская. Жила в Рыбинске ярославском, откуда и была эвакуирована в Башкирию. Дед по матери – тоже владимирец, из Гуся Хрустального. А бабушка – Суздальская (так – ярославские «корни», похоже, начинают доминировать!). Но, и это еще не все – после института я работал в Удмуртии. Сначала в Ижевске. Потом – в Глазове. Далее, с 1985 года – живу и работаю в Москве. Так кто же я? Башкир? Пермяк? Ярославец? Удмурт? Владимирец? Москвич? Владимир Иванович (это я – к В.И.Далю обращаюсь), выручайте, вразумите!
Или о том же сибирском пути XVI века – Углич-Ярославль-Тотьма-Вологда-Великий Устюг-Кой городок-Чердынь-Пелым-Тобольск. Грустно. Потому что это все «герои вчерашних дней», получаются. Ведь действительно, все эти города, занимавшие когда важное место, игравшие ключевые роли в становлении земли российской, оказались, таки, не у дел, прочно и надежно сошли с большой политической и экономической сцены России. Все по разным, конечно, по «своим», причинам – эпизод с убиением царевича Дмитрия стал, по сути, «лебединой песней» Углича, да и Пелыма, кстати, тоже, Тотьма, Вологда и Ярославль – важнейшие торговые центры – были оттеснены на обочину, вымахавшей до непомерных размеров среди болот и трясин, орясиной С.-Петербурга, Великий Устюг – вспоминается только раз в году — как родина русского, российского деда Мороза. Про быстро сдавшие свои позиции столицы Урала Чердынь-княгиню, в связи с переносом основных транспортных потоков в Сибирь южнее, и Соликамск-«соленые уши» даже больно писать, равно, как и про Тобольск, столь быстро спасовавший перед хищною Тюменью-щукой…
НЕ ВОЛГА, А КАМА ВПАДАЕТ В КАСПИЙСКОЕ МОРЕ!
В рукописи маминой зримо и подспудно присутствуют две великих русских реки – Волга и Кама. Но, когда я, много уже выше, написал это загадочное: «до впадения последней (Волги — А.У.) в Каму, точнее по официальной версии — до впадения Камы в Волгу»– А.У.), имел я в виду, конечно же, следующее:
Вскрытие» жизни ежедневно, ежечасно показывает, насколько хрупки, и ненадежны песчаные, зыбкие стены ее, казалось бы, устоявшегося жизненного пантеона, насколько несправедлив он или не полон. Или — и то, и другое, вместе. Из последних «новостей» на этот счет: подвиг Гастелло совершил не вовсе Гастелло, обороной «дома сержанта Павлова» в Сталинграде руководил на самом деле не сержант Павлов (публикации в «Московском комсомольце», телевизионные расследования Первого канала)… Но, при всей своей значимости и «нужности», «открытия» эти в масштабах истории Великой Отечественной, носят все же частный, локальный, уточняющий, вспомогательный, эпизодический характер. Есть «ошибки», пробелы и «неточности» и более всеобъемлющего характера.
С детства мы знали, что все может быть неправдой в мире этом, все, кроме незыблемых, не обсуждаемых истин: «Москва — столица СССР» и намертво вколоченного в наше сознание, еще со школы: «Волга впадает в Каспийское море».
Не истинность первого — стала очевидной в 1991 году. Самое время вернуться еще раз, обсудить истинность и второго. Точнее, прямо заявить, что оно тоже ложно. Потому, что в море Каспийское впадает не Волга, а Кама! Потому, что не может, ну, никак не может, «большее» входить в состав «меньшего» (а суммарный водозабор Камы больше Волги!). По аналогии из анатомии человека: не может, к примеру, брюшная аорта «втекать» в вены таза, только наоборот — вены таза «собираются», «впадают» в этот брюшной сосуд. Второе: это, якобы, «впадение» Камы в Волгу — прямое и грубое нарушение правила «правой руки», по которому все реки, впадающие справа — считаются притоками. Но, все это уже «езжено-переезжено», не об этих общеизвестных фактах здесь речь. Более серьезным аргументом в пользу ложности рассматриваемого постулата представляются, не так давно ставшие известными мне палеогеографические данные о том, что и по праву рождения, по времени появления на свет, так сказать, Кама куда старше Волги. На двадцать тысяч, примерно, лет. Иными словами, Кама уже существовала, текла себе по поверхности нашей планеты, а Волги еще и в помине не было! Выходит, что при «рождении» своем «новорожденная» Волга, просто-напросто, сначала присвоила себе, как самозванка, часть тела старшей сестры (квоту водораздела), а потом — (заодно уж!) еще и «душу» ее — имя, славу… (О, времена, о, нравы!). Уверен, что эта, необъяснимая с точки зрения здравого смысла, драматическая история сложных личностных взаимоотношений двух родных сестер, старшей и младшей, в итоге которых, старшая — оказалась оболганной, лишенной имени, состояния и заслуженной известности, была обойдена своей более ловкой и пронырливой младшей сестрицей, беззастенчиво присвоившей себе чужие достоинства и заслуги, воспетой и обласканной народной любовью, достойна, как минимум, если не трагедии Шекспира, то уж, по крайней мере, трезвого, объективного разбирательства…
Вот, собственно, и все. Завершаю свои «Комментарии», связанных с историей своей фамилии (и маминой, в первую очередь, конечно же). Время разбрасывать камни и время их собирать. Соберем же и мы свои, пускай и, камушки только, но свои. Вот они, родненькие, дорогие, выстраданные, передо мной, как на ладошке лежат.… Итак:
В 1591 году в городе Угличе был убит царевич Дмитрий. Мать его, Мария Нагая, обвинила в совершении этого злодейства, царевых надсмотрщиков: дьяка Битяговского с сыном и племянником, а также нянку новопредставленного — Волохову. Местные жители совершили самосуд над предполагаемыми убийцами Дмитрия, за что и были отправлены в ссылку.
Осужденные к ссылке, угличане двигались по Великому Старому Сибирскому Пути, последовательно включавшему в себя города Ярославль, Вологда, Тотьма, Великий Устюг, Кай-городок, Чердынь, Пелым и Тобольск.
Протяженность всего маршрута (Углич-Тобольск) при использовании Вишеро-Лозвинского пути составляет 3215 км. При этом пешеходная часть пути (Углич-Чердынь) равна 1700 км, водная: от Чердыни до Тобольска -1515 км. Чердынь и Пелым разделяет 809 км, Пелым и Тобольск – еще 706. Если же двигаться не Вишеро-Лозвинским, а Вишеро-Пелымским путем, тогда дорога становится еще на 300 км длиннее, а протяженность всего маршрута становится равной уже 3522 км. Переход Чердынь-Пелым осуществлялся этапируемыми, очевидно, в зимнее время, по льду уральских и сибирских рек Вишеры, Вилсуя, Потьмака (?), Пелыма (или Лозвы), и, наконец, Тавды.
Примерное время, за которое данный маршрут был пройден составило 15 месяцев или 1 год 3 месяца. Выход на маршрут состоялся 1 апреля 1592 года. Столь поздний выход (через 10 месяцев после вынесения приговора!) обусловлен тогдашней общественно-политической обстановкой в стране, а также — нашествием на Москву войск крымского хана Кази-Гирея (1591-92гг.).
Общее число ссыльных — менее одной тысячи человек (скорее всего – 600-700). В состав этапа вошло 60 семейств угличских горожан. Перед выходом на маршрут, некоторых из осужденных искалечили (отрезали языки, уши, ноздри), а также подвергли клеймению, у всех – было конфискованы дома, земельные наделы, а также значительная часть принадлежащего им имущества. Часть этапа шла «в железах» (кандалах). Среди сосланных в вышеперечисленные местности не было именитых, знатных граждан (они, были либо казнены, либо ссылались в иные населенные пункты).
Средняя скорость этапа – 500 км в месяц или 16 км в сутки, или 1,0-1,5 км в час. Примерная хронография перехода: 1 апреля 1592 года — выход из Углича. 15 августа 1592 года – г.Чердынь. Январь-февраль 1593 г. – г.Пелым и, наконец, июнь-июль 1593 года – г. Тобольск. Есть весьма высокая вероятность того, что в ходе этапирования, часть ссыльных угличан получила освобождение от дальнейшего отбытия наказания, в связи с широкой амнистией проведенной в стране летом 1593 года по поводу рождения у царя Федора дочери Феодосии. В это число вошли, очевидно, все этапные женщины, дети и лица пожилого возраста. В самом начале 1593 года они были оставлены и первыми обосновались на следе древнего Вишерского пути в Сибирь, неподалеку от места впадения в реку Вишера реки Язьвы, примерно в 40 км от г.Чердыни.
Основная же часть ссыльных угличан продолжила свой путь в Сибирь, в том числе, в г.Пелым, где и отбывала дальнейшее наказание, участвуя, в частности, в строительстве местного острога. Самые выносливые и физически крепкие — сопровождали ссыльный колокол до г.Тобольска. Дальнейшая судьба их неизвестна, однако имеющиеся данные о существовании, в частности, в г.Шадринске, Курганской области, Углицких, которые не имеют отношения к вишерским своим однофамильцам, являются прямым указанием на то, и «тобольская» ветка угличских, возможно, также уцелела и потомки ее проживают в настоящее время в средне-западных районах Сибири.
Известно также, что из ссыльных угличан в Пелым-городке составилось целое поселение. В 1597-58 году произошли два важных события, повлиявшие на дальнейшую судьбу «пелымских» угличан: открытие так называемой бабиновской дороги (1597) и смерть Федора Иоановича (1598). Следствием первого стало постепенное запустение некогда оживленного и населенного Пелым-городка. Последовавшая вскоре после этого смерть Федора Иоановича устранила последние юридические препоны и препятствия, препятствующие воссоединению, разорванных было, семей. Уцелевшие угличане вернулись к своим близким именно в тот район Вишеры, в котором они, пятью годами раньше, оставили их на маршруте следования в Пелым. Точная дата возвращения угличан и последующего воссоединения с оставленными ранее на маршруте женами, детьми и родителями, не установлена, однако известно, что вишерское воссоединение состоялось не ранее 1598 года. Возвращались угличане из Пелыма, посредством того же самого, уже пройденного ими в 1592-1593гг., Вишерского пути.
В выборе места вишерского поселения бывших угличских ссыльных, наверное, сыграл роль свою, в том числе, фактор сопоставимости природных условий Чердынского и Угличского уездов Московского государства.
А теперь, совершив этот экскурс в историю этапов, вернемся к угличским горожанам 1591 года. Конечно, на фоне миллионных и многомиллионных потоков репрессированных XX века, когда карательная система государства заматерела, зацементировалась, обросла многовековыми традициями, а этапная машина заработала на полную силу, существенно нарастив свою пропускную способность, тот, угличский этап, в какие-то там 600-800-1000 ссыльных – кому-то покажется совсем ручейком, каплей в море. Но это был первый ручеек, даже не ручеек, а живая струйка живой человеческой крови, первая официально зарегистрированная попытка нарождающегося еще государства, решить свои проблемы за счет кандального живого человеческого мяса. В этой самой первоссыльности, и заключается, наверное, роль, историческое место, общечеловеческая значимость того, угличского этапа… (Прим. — справедливости ради, необходимо заметить, что попытки переселения горожан из одного города в другой предпринимались и до угличских событий. Но, в тех случаях, когда жителей Великого Новгорода, к примеру, «обменивали» на аналогичное количество москвичей, речь шла, все-таки, о добровольно-принудительном, но переселении, а не о ссылке. Без судебных санкций, без ущемления в имущественных и иных правах и т.д. — А.У.).
И это — все, что вам удалось узнать — спросит, какой-нибудь разочарованный и вьедливый читатель (а в том, что у меня будет такой вьедливый читатель, — не сомневаюсь я), — что вы добавили к истории, если все о чем столько писали, если то, на что вы угробили кучу времени, столько здоровья (по вашим же словам!) и бумаги, было известно и до вас?
Да, это все, — отвечу я, — только известно было как раз «не все, как вы только что сказали». Потому, что, во-первых, мне удалось «найти» потерянных было официальной историографией бывших ссыльных угличан, пусть, не всех, пусть, хотя бы каплю малую, хотя бы часть из них, но найти, а этого уже не так уж мало. Во-вторых, — восстановить, оживить в исторической памяти новых, уже почти ничего не помнящих об этом периоде жизни Московского государства поколений людей, события того, такого же, кстати, как и сейчас, переломного времени, а это, согласитесь, иногда дорогого стоит. В-третьих, и это — самое главное для меня, считаю, выполнил я урок свой (пусть и, на одну его часть сотую, но выполнил!) перед своими далекими и близкими предками, завещанный мне трудной их, полной несправедливостей и лишений, жизнью, а это, в масштабах одной, отдельно взятой фамилии, уже просто здорово! И, наконец, в-четвертых, в последних, что с меня взять, много ли с меня спросить можно — я ведь не историк, и — даже не писатель, я — просто врач и странный человек, которому дорога судьба малой родины отцовой, крошечной (в масштабе всей огромной страны) деревеньки вишерской, для которого не безразлична история своей собственной, никакой не дворянской, никогда — не княжеской, но, тоже, надеюсь, не менее от этого достойной на знание о ней и уважение — фамилии своей.
Кроме того, могу добавить к вышесказанному следующее: строго говоря, все фамилии являются топонимическими памятниками, независимо от того, «безымянные» это, так сказать, памятники, или же история их появления на свет ясна, как слеза Божья. Я бы даже настаивал на принятии специального закона об охране фамилии (с семьи, с нее все в мире этом начинается), если бы не знал, что он точно так же, как и все остальные российские законы, точно никогда не будет выполняться. Стало быть, и бумагу неча гнобить! Кроме того, что каждая фамилия — это монумент, памятный знак, существует изрядное число (как правило, малочисленных), фамильных памятников, ареал обитания которых лимитирован определенной географической зоной, т.е. существуют фамильные «резервации», «заповедники». Мне известно немало фамилий «эндемичных» для определенного региона, области, района и так далее. К примеру, если я встречаю фамилию Поздеев или Корепанов, или Лекомцев, или Вотинцев (Вотяков), я точно знаю, что это удмуртские фамилии. Если я слышу фамилию Острейков, я знаю, что носитель ее — выходец из Смоленский области. Фамилия Углицких ничем не лучше, но и не хуже других. Мало того, она относится (для меня, во всяком случае) к числу таких вот «резервационных», «заповедниковых», заповедных зон имен собственных, тем более, что кроме четко очерченного ареала ее обитания (так сказать, фамильного «дома»), удалось, таки, установить историю ее возникновения, выявить истоки ее образования, проследить маршруты миграции ее носителей. При этом я отнюдь не претендую на истину в последней инстанции, просто я считаю, что работа такая по изучению российского фамильного «фонда» должна проводиться, ибо помимо того, что каждая фамилия — часть собственно истории семьи, это еще и часть истории всего Российского государства, во всем его величии и нищете. Ну, не Иваны же мы, на самом деле, не помнящие родства?
…Мои основные детские прозвища: «Уголь», «Угол», «Голый».
Но было у меня еще одно прозвище, которое сознательно я не назвал вначале, «приберег», не упомянул в перечне, прозвище, которым дорожу я, и которое — ношу с гордостью: УГЛИЧ.
Прощай же, XVI век мой! Я сроднился с тобой. Ты — дорог мне. Ты стал частью меня. Но, долгие проводы — лишние слезы… Кто знает, может, и не свидимся боле…
ЗА СИМ – АНДРЕЙ, СЫН КЛАВДИЯ, ВНУК АНДРЕЯ, ПРАВНУК ХАРИТОНА,
ПОТОМОК ССЫЛЬНЫХ УГЛИЧСКИХ ГОРОЖАН, В ЛЕТО 7515 ОТ СОТВОРЕНИЯ МИРА И 416 – ОТ «МЯТЕЖА» УГЛИЧСКОГО
ТРИ ПОСТКРИПТУМА:
1.А все-таки, повезло моим предкам, ох, как повезло! Ведь если бы, царевича Дмитрия убили не в 1591 году, а двумя годами позже (а в том, что его обязательно бы укокошили – к цыганке ходить не надо, чтобы догадаться) могли угличские мои пойти не в «легкий», «курортный», почти, Пелым-город, а уже куда как дальше – в Обдорск, основанный в 1593 году. А это еще почти на 1000 верст севернее Пелыма, почти в самом устье Оби. Оттуда бы, они, уж точно, не смогли бы вернуться… Обдорск этот (у остяков Полноват-вам, у самоедов Сале-харн), теперь он Салехардом называется, был тогда селом «Березовского округа Тобольской губернии, под 66°31′ северной широты, в 1616 верстах от Тобольска и в 290 верстах от Березова, на высоком правом берегу реки Полуя, в 6 верстах от его впадения в Обь. Местность около Обдорска совершенно безлесна и только на левом берегу Полуя растет ивняк (тальник). Обдорская волость остяков, кочующая около Обдорска, заключает в себе 2700 человек. Кроме того, около Обдорска кочуют 32 самоедских рода. Еще Обдорска иногда называют Назовым или Нозовым. (Прим. – см. В. Бартенев, «На крайнем северо-западе Сибири. Очерки Обдорского края» (СПб., 1896) – А.У.). Вот уж, действительно, Бог миловал! Нет, счастливые угличские мужики, ей Богу, счастливые, без всякой иронии это говорю я и говорить буду!
2. Если найдется несколько отважных молодых людей-спортсменов, смельчаков-байдарочников или просто опытных туристов. Будут ли они родом из г.Красновишерска или из Чердыни, или из Углича — неважно… Так вот, может быть, осмелятся они, попробуют повторить через 400 с лишком лет тот страшный путь (водно-волочную его часть, конечно). Мне, боюсь я этого, может не позволить здоровье, хотя, кто знает, чего только ради родных людей не сделаешь! Я понимаю, что юбилейные сроки все вышли, что надо было все это было делать в 1991 году (400 лет), но вы же помните, что было со страной в 1991 году, какого было ей тогда… Может, и администрации городские заинтересованные (Углича, Ярославля, Чердыни, Перми, Тобольска, Тюмени?), заинтересованные проявлением внимания к тем событиям, финансово поспособствовали бы такому историческому «путешествию»?
3. На всякий случай, прошу прощения у всех и каждого за допущенные мной, в ходе подготовки данной книги, исторические неточности и маршрутные «ошибки» (да и за все иные – тоже). Убежден, что есть они, просто «скрываются» сейчас, прячутся за гладкой (и не очень) вязью написанных слов. Кто знает, может и были они неизбежными, но все равно, это, как говорится, не снимает… Книга эта [я и сам не знаю, что это: документальное эссе(?), историческая повесть (?), псевдонаучное исследование(?), скорее – …художественно-историческое расследование (!)] доставила мне много мук и радости. Мук творчества и радости открытий. Я многое узнал, пропадая в XVI веке, и, может быть, хоть что-то, наконец-то, понял в этой жизни.… И — совсем последнее (Ю.А.Кувалдин, дорогой мой человек, стоит и стоит над душой, требует и требует последнюю часть рукописи!). Считаю я, что неверно называть тех, угличских горожан, первоссыльными. Нет же, ссылали и до них, и ссылали часто. Они (угличане те, мои) не первоссыльные, а скорее ПРАВОССЫЛЬНЫЕ, потому, что были они ПРАВЫМИ (перед Богом, перед совестью своей, перед городом, перед народом, перед страной всей) и, одновременно – ССЫЛЬНЫМИ (виновными, наказанными, пострадавшими за эту свою правоту). Вот и получается, ПРАВОССЫЛЬНЫЕ…