Андрей Углицких
ЖИТИЕ ЛЮДМИЛЫ УГЛИЦКИХ
С КОММЕНТАРИЯМИ СЫНА
(опыт литературного расследования судьбы угличского этапа 1592 года)
ЧАСТЬ 6
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5. Часть 6. Часть 7.
ВИШЕРО-ЛОЗВИНСКИЙ ИЛИ ВИШЕРО-ПЕЛЫМСКИЙ?
Не зря, ох, не зря провел я столько времени за измерителем расстояний! Потому, что результаты более точных промеров, с привлечением компьютерной программы «Google Earth», свидетельствуют о том, что протяженность всего маршрута (Углич-Тобольск) при использовании Вишеро-Лозвинского пути составляет 3215 км (вместо 1700-1800 — наивно предполагавшихся в самом начале повествования и 2700-2800 — полученных при промерах с использованием Атласа автомобильных дорог России). При этом пешеходная часть пути (Углич-Чердынь) так и осталась равной 1700 км, зато существенно увеличилась водная: протяженность маршрута от Чердыни до Тобольска составила 1515 км. Чердынь и Пелым разделяет 809 км, Пелым и Тобольск — еще 706.
Если же двигаться не Вишеро-Лозвинским, а Вишеро-Пелымским путем, о котором замечательно писал «Уральский Следопыт», тогда дорога становится еще на 300 км длиннее, а протяженность всего маршрута становится равной уже 3522 км!
Таким образом, на водной части маршрута мы «проиграли» еще, примерно, 400 км. За счет чего образовалась столь существенная разница? А за счет того, реки — не автодороги, они текут себе, как Бог на душу положит. Ведь сейчас были тщательно промерены все их извивы, повторена вся змеистая витиеватость речных русел уральских и сибирских рек, по которым прошли ссыльные. Вот, в итоге, и набежало… (Вообще, расстояния — штука обманчивая. Вот сегодня с утра встал, не поленился, еще раз перемерил «перегон» Пелым-Тобольск. Получилось, как ни крути, 704 км 890м (по воде). А по воздуху, напрямую, расстояние между теми же объектами составляет …335км 570м! Реки, как удавы на солнцепеке, посмотришь, вроде, компактно уложены, в клубок симпатичный, а начнешь этот клубок «разматывать», ниточку русла тянуть, — мама не горюй! Кто не верит, может убедиться сам. Мало не покажется! Так что, удивляться надо не тому, что «набежало», а тому, что, так, по-Божески, еще!).
ПИМЕН НА ОСЛЯТИ
Знаем мы уже достаточно много… И — одновременно, почти ничего не знаем! Мы не знаем, когда они вышли на маршрут, и сколько их было всего? Мы не знаем, сколько времени они шли, и были ли среди них женщины и дети. Мы не знаем, кому пришла в голову замечательная идея — заставить людей тащить за собой колокол, кто придумал столь изощренное наказание… Стоп! Дальше пока не надо. Потому, что мне кажется, что это уже не так, точнее — не совсем так. Потому, что стало ясно, что все это действо, весь сюжет этот, где-то уже был, уже встречался, пускай и, не в такой очевидной форме…. Но где? А вот где — в Новом Завете! Во всей этой истории с осуждением Христа прокуратором Иудеи (точнее Синедрионом), с терновым венцом, и, главное, — с крестом, который был возложен на Него, и который нес Он на себе, шествуя на Голгофу! Количество тех еще, «библейских», совпадений с основными событиями нашей угличской драмы поражает: и там, и там был суд, в обоих случаях был он, по сути, неправым, а наказание — несоразмерно жестоким. И в том, и в другом случае исполнение наказания несло на себе явную печать пафосности, гротескности, то есть, содержало в себе элементы театральности, постановочности: Христа сперва наказали плетьми, потом надели терновый венец, потом — заставили нести на себе неподъемный крест (чуть, было не написал — колокол!), потом мучительно долго умерщвляли на глазах у многочисленных зрителей… Нечто подобное, пускай и, отдаленно, но схожее, происходило в 1591 году. Сложившее ранее впечатление о том, что все это придумал явно не дурак, а человек образованный, начитанный, «фарисеистый», в деталях знавший Библию, отменно владевший, так сказать, литературным материалом, по мере знакомства моего с документами той эпохи, все больше росло, усиливалось и крепло. Но ведь мало знать Библию, надо еще иметь какую-то философскую мотивацию, какое-то религиозное «оправдание» своим делам и поступкам! Каковы же, так сказать, «идеологические» корни, таких, изощренных библейских наказаний, на чем они зиждились? Как ни странно, на священном праве царя на пресловутую святость наказания! Ни больше, ни меньше! Привожу фрагмент из текста о злоключениях шведских дипломатов в Московии времен Грозного, написанный Павлом Юстенон «Посольство в Московию 1569-1572» (Matka Moskovaan 1569-1572): «Сам царь (Прим. — речь о Грозном — А.У.) говорил, что он отправился в Новгород «для осмотренья» и «для земских расправ». В новейших исследованиях опричный террор рассматривается как проявление политической мифологии Ивана IV, основанной на идеях царской грозы и святого насилия. Отношения царя с народом строились на основе библейских представлений об избранном народе и божественной природе царской власти. Если в Библии израильский народ, избранный Богом, подвергался очистительным страданиям, то и православный царь, подобно Высшему Судье, должен был провести через страдания народ русский (Прим. подробнее см.: Hunt P. Ivan IVs Personal Mythology of Kingship // Slavic Review. 52. № 4. 1993. P. 769-809. — А.У.). А. Л. Юрганов отмечает, что семантика опричных казней в Новгороде связана со средневековыми представлениями о мучениях накануне Страшного суда. Через «муки и страдания, причиняемые своему народу, царь хотел очистить его от греха, сделать избранным народом, который спасется после Страшного суда и попадет в Царство Божие». (Прим. — Юрганов А. Л. Категории русской средневековой культуры. М., 1998.С. 359-367.- А.У.).
В ходе опричных казней особо жестоким репрессиям подверглось духовенство. Появившись в Новгороде, опричники сразу ограбили местные монастыри и арестовали многих игуменов, соборных старцев и монахов. Также следует отметить, что в Новгороде Иван IV, известный своей склонностью к лицедейству, демонстративно нарушал общепринятый этикет поведения монарха, глумился и насмехался над христианскими ритуалами. («Резкие переходы от святости к святотатству в поведении Царя восходят к двойственному образу Христа, который представлялся как грозный судья и как воплощение святой простоты, проявлявшейся в русской культуре в форме юродствования. С юродством, жестокой насмешкой ассоциировался и культ архангела Михаила, который играл очень важную роль в мировоззрении Ивана IV». (Прим. — подробнее см. Лихачев Д. С. Бунт «кромешного мира». Материалы Всесоюзного симпозиума ко вторичным моделирующим системам. Вып. 1 (5). Тарту, 1974. С. 117, 118; Он же. Канон и молитва ангелу грозному воеводе Парфения Уродивого (Ивана Грозного); Он же. Исследования по древнерусской литературе. М., 1986. С. 370-371; Hunt P. Ivan IV’s Personal Mythology. P. 789-792. — А.У.). Изощренное глумление над церковными ритуалами особенно заметно в поведении Ивана по отношению к новгородскому архиепископу Пимену. Восьмого января Пимен и другие церковные иерархи вышли к царю с торжественной встречей, чтобы сопровождать его к обедне в Софийском соборе. При встрече, вместо того, чтобы по обычаю принять благословение от пастыря, царь публично обвинил святителей в государственной измене, но все-таки велел Пимену отслужить обедню в честь праздника Крещения. После службы Пимен по традиции пригласил царя на торжественный обед в свои палаты, где должны были присутствовать настоятели крупнейших монастырей. Иван принял приглашение архиепископа, но прямо посреди обеда царь неожиданно вскочил с диким криком и приказал арестовать Пимена и его бояр, обвинив их в измене. Далее Иван стал откровенно издеваться над Пименом. Во время следствия опричники сорвали с архиепископа белый клобук, а царь заявил, что Пимену подобает быть не епископом, а, скорее, скоморохом, и потому он хочет дать Пимену в супружество жену. По приказу царя архиепископа посадили на кобылу, в руки ему дали волынку (или гусли) и отправили в Москву с приказом записаться там в скоморохи. (Прим. — подробнее см. Шлихтинг А. Новое известие о России времени Ивана Грозного. Л., 1934. С. 30; Скрынников Р.Г. Трагедия Новгорода. С. 83, 85.- А.У.).
Издевательства были продуманы до мелочей: церковь всегда осуждала скоморохов, считая их порождением дьявола, а Пимену приказали стать именно скоморохом; архиепископы принадлежали к черному духовенству, не вступавшему в брак, а Пимен должен был жениться. Но самое главное в том, что царь откровенно пародировал один из самых важных христианских ритуалов — шествие на осляти в Вербное воскресенье. Во время этого действа архиепископ садился на коня, наряженного ослом, а новгородский наместник вел под уздцы коня с архиепископом из Софийского собора в церковь Входа Господня в Иерусалим и обратно. Тем самым во время процессии святитель, восседающий на осляти, представлял Христа, входящего в Иерусалим. Особенно важно, что ритуал шествия на осляти первоначально выполнялся именно в Новгороде (позднее его перенес в Москву митрополит Макарий). (Прим. — см. Успенский Б. А. Царь и патриарх. Харизма власти в России. М., 1998. С. 440-461. — А.У.). Во время разгрома Новгорода царь воспроизвел ритуал шествия на осляти в пародийной форме, наполнив его противоположным содержанием: теперь архиепископ, сидящий на лошади, изображал не Христа, а скомороха, который в официальной церковной пропаганде всегда ассоциировался с дьяволом.
Если в случае с Пименом царь жестоко пародировал христианские ритуалы, то во время приема в Новгороде посольства Юстена была организована пародия на ритуал дипломатический. Внешне прием Юстена проходил в соответствии с русским посольским обычаем: 7 января (всего за день до ареста Пимена) послов доставили в повозках к резиденции наместника, по пути их следования стоял вооруженный эскорт, при встрече послов торжественно поздравили с прибытием. Однако Юстен тонко почувствовал, что с самого начала все происходящее вокруг было пронизано духом лжи и притворства. После трех с половиной месяцев, проведенных послами в фактическом заточении, все поздравления с прибытием показались Юстену ироничными и фальшивыми. От его внимательного взора не укрылось и то, что на приеме было много вооруженных дворян, выглядевших так, будто им предстояла вооруженная схватка, а не дипломатические переговоры. Когда послы произносили традиционное приветствие, новгородский наместник сохранял молчание до тех пор, пока не услышал, что послы пропустили в своей речи его имя. Последующие события поразительно напоминают те издевательства, которым подвергся новгородский архиепископ Пимен. Неожиданно все присутствующие начали громко кричать, послов стали хватать за руки и выталкивать из помещения, а некий слепец потребовал немедленно расправиться с ними. У послов отобрали все личные вещи, драгоценности и деньги. Затем, почти как в случае с Пименом, Юстена и нескольких других членов посольства привязали к одному всаднику и на глазах у многочисленной публики послов заставили бегать за его лошадью. Когда лошадь поворачивала, привязанным послам приходилось описывать круги, напоминавшие некий странный танец. Подобным образом послов доставили в какой-то кабак, где с них сорвали одежду и выставили голыми напоказ толпе.
Все традиции посольского церемониала здесь вывернуты наизнанку. Если обычно иностранные послы двигались по городу торжественной процессией, то Юстена и его коллег заставили унизительно бегать за лошадью. После приема иностранных дипломатов обычно приглашали на торжественный обед, во время которого им иногда дарили драгоценные одежды. Юстен же, напротив, попал в кабак, где с него сорвали всю его одежду. Все эти унижения приобретают особенно жестокий характер, если учитывать духовный сан посла. Наконец, исключительно важно, что шведские послы подвергались издевательствам публично, в присутствии большой толпы. Устраивая свои пародии, царь нуждался в зрителях. Горожане, видя сцены издевательств, должны были понять: с приходом царя и его опричников в Новгород мир перевернулся, и нигде — ни в церковной службе, ни в посольском обычае — привычные нормы и традиции больше не действуют. Публичное нарушение христианских и дипломатических ритуалов должно было показать, что судьба каждого человека теперь находится в руках царя, и ни духовный сан, ни статус дипломата больше не служат защитой от царского гнева. В этом смысле издевательства, перенесенные посольством Юстена в Новгороде, являются не только эпизодом из истории русско-шведских отношений, но и эпизодом из истории опричнины и новгородского погрома. Характерно, что грабежом послов руководил один из самых видных опричников — князь А.И.Вяземский».
Вот так…. Но даже Ивану Грозному, мастеру дел палаческих, даже ему, не достало бы, возможно, таланта осуществить это, самое масштабное в мире (в этом нет у меня никакого сомнения) театрализованное «представление». Судите сами: размер сценической «площадки», основной «сцены» — 3,5 тысячи км; кулисы — 2 континента (Европа и Азия); «задники» — 8 городов (Углич, Ярославль, Тотьма, Вологда, Великий Устюг, Кай-городок, Чердынь, Пелым и Тобольск; театральный «реквизит» — реки Волга, Тотьма, Сысола, Кама, Вишера, Лозьва, Тавда. В зрительном «зале» присутствуют примерно 9 миллионов тогдашних россиян. В отдельной ложе: духовенство, послы десятков иностранных государств, иноземные купцы и прочее. Так вот, даже Иоанну Грозному не хватило бы режиссерских способностей «поднять» этот спектакль, с очевидными библейскими аллюзиями (исход и блуждание по пустыне народа, с крестом-колоколом на плечах), этот глумливый, страшный, выражаясь по современному, «перфоменс», в котором в роли актеров выступили тысячи и тысячи конкретных, живых людей, в том числе — стариков, женщин и, возможно, детей, которые на протяжении, как минимум, года, шли и падали, тонули и замерзали, тащили и тянули, умирали и, кто знает, — рожали, чтобы снова идти, и снова умирать, и все это, не абы как, не спустя рукава, не понарошку, а по-настоящему, взаправду; гигантский этот, «энворойнмент», в котором в качестве статистов, массовки, и потрясенных зрителей, одновременно, оказались жители сотен и сотен населенных пунктов бескрайней, уже тогда, страны! Сталин, с его куда более циничным, почти будничным убийством миллионов и миллионов — и тот может по-ученически, робко, снять шапку перед почти гениальной режиссурой этого злодейства, продуманностью его постановочной части, законченностью и выверенностью мизансцен!
ФЕДОТ ОГУРЕЦ
200 человек были казнены, как свидетельствуют многочисленные документы. Но кто был казнен? Главные «идейные» соперники Годунова (а речь, как вы уже догадались, идет именно о нем), что называется, легко «соскочили»: я говорю, прежде всего, о Марии Нагой, матери Дмитрия, дяде его, по мнению следствия — «главного подстрекателя», и остальных родовитых Нагих: ссылку в относительно недалекие от Центра северные монастыри, я серьезным наказанием, памятуя о том, что досталось остальным угличанам, не считаю. Речь сейчас о тех, кого, все-таки, казнили. К цыганке не нужно ходить, чтобы догадаться, что это были люди, которые, согласно полученным «следствием» данным, непосредственно участвовали в случившихся убийствах чиновников годуновских, или, в момент таковых, имели несчастье оказаться в толпе, в непосредственной близости от непосредственных исполнителей, а также те, кто, поддавшись общей аффектации, в порыве эмоциональном, в горячечном запале своем, преследовал предполагаемых убийц несчастного царевича, врывался, вламывался в приказные избы, используемыми злодеями, в качестве укрытия (именно это обстоятельство и послужило основанием формально считать все произошедшее именно попыткой государственного мятежа — приказные и сыскные избы — это ведь органы власти!). Вероятно, к этому же кругу, должны были быть причислены также все, формально не совершавшие насилия, но способствовавшие таковому, все кто «побуждал чернь, наставляя оную на мятеж»: звонарь (или звонари), «толпяные крикуны», «подстрекатели», возможно, также еще и слуги, мамки, стрельцы, составлявшие основную часть официальной охраны царевича…. На секунду остановимся на звонарях этих… Ощущал я (и ощущаю до сих пор) какой-то дискомфорт, некое «неудобство» оттого, что не знаю я, кто, собственно, я, какого конкретно племени угличского. Ибо фамилия моя — она ведь, как бы, и не фамилия вовсе, а так, — понятие собирательное, общее обозначение ссыльного землячества угличского, вобравшего в себя всех угличан, ставших жертвами неправедного гнева власть предержащих, людей угодивших в одну общую беду. А ведь среди этих, будущих еще, «Угличких-Углицких» — тогда, в Угличе том, образца 1591 года, были, образно говоря, свои конкретные «Ивановы-Петровы-Сидоровы». Перерыл я по этому поводу немало разных литературных источников, пытаясь установить настоящую фамилию, хотя бы, одного из своих угличских «предков». И, представьте себе, нашел, выяснив, что звонарем, «по наущению и подстрекательству безобразному» Марии Нагой, ударившим в набат в тот злополучный майский день, был некто «пономарь Федот Огурец». Вот он, этот фрагмент знаменитого очерка М.Пыляева: «…До 1591 г. в Угличе на колокольне Спасского собора висел ничем не примечательный, обыкновенный набатный колокол, который к тому времени, как говорится в летописях и устных преданиях, жил триста лет. Но вот 15 мая 1591 г. (Прим. — Дата дается по старому стилю. — А.У.) по приказу Марии Нагой пономарь Федот Огурец оглушительно зазвонил в этот колокол, оповещая народ о гибели царевича Димитрия. Угличане расплатились с предполагаемыми убийцами наследника престола…». Обрадовался, что хоть одну «свою» фамилию нашел. Мало того, оказалось, что удача, как и беда, тоже никогда не приходит одна: через несколько дней, в другом источнике, орудуя по старательски, «откопал», «нарыл» я фамилию еще одного угличского «дельника» — некоего Кузнецова. Вроде бы, еще больше радоваться надо бы мне, однако только что сделанное открытие добавило не радости, а недоумения больше. Дело в том, что и о Кузнецове том, втором реальном угличанине, так же, как и в случае с первым, Федотом Огурцом, написано было, что-де именно он, Кузнецов (а не Федот Огурец), «вдарил в набат…». Вот так. Выяснилось, что или звонарей было двое (что технически, конечно, возможно), или колоколов было два (что, тоже, допустимо), или кто-то из историков в очередной раз ошибся. А может, и не ошибся: почему бы ни допустить, что Федот Огурец и Кузнецов — это …один и тот же человек, просто в первом случае, приведено его прозвище, а во втором — фамилия? Больно уж фамилия Огурец странная, несурьезная какая-то, смахивает больше на прозвище чье-то, а не на фамилию истинную. Нет, огурцы в шестнадцатом веке на Руси, конечно же, уже были (мы это с вами уже, кажется, «проходили»), но были не так уж, наверное, долго, чтобы «запечатлеться», «отлиться» в полноценную «фамильную» форму. Так, почему бы ни предположить, что некий мой далекий предок, земляк, по фамилии Федот Кузнецов, имел прозвище Огурец (огурцы на своем огородике растил отменные, понимал толк в них)? Жаль, только, что казнили его. Не может быть, чтобы не казнили. Казнили, кстати, тогда, в веке том жестоком, и повешением, и усекновением главы, и утоплением, иногда перед этим еще и четвертовали (на всякий случай, чтобы «не убёг») — весь «джентльменский» набор, одним словом, был налицо! И допрашивать, кстати, уже умели: большим и заслуженным успехом пользовались у «заплечников» и дыбы, и «железы огненные», и плети разнообразные, и щипчики всякие и иже с ними. И пользовались всем этим инструментарием они умело, особливо, если время торопило, а начальство — поторапливало…
ГОСПОДИН КАРАМЗИН, ПОЖАЛЕЙТЕ ПЕЛЫМ!
Но сколько же всего, в спектакле том, задействовано было основных, «этапных» актеров? Вопрос этот ключевой. Он, как все ключевые вопросы, оказался вдруг для меня самым настоящим камнем преткновения. В поисках ответа на него, я совершенно неожиданно (и — не кстати) оказался втянутым в очередной водоворот противоречий и нестыковок. Почему неожиданно? Да потому, что ничего не предвещало такого развития событий: ведь сказал же летописец по поводу сему витевато, но определенно: «Федор велел Боярам решить дело и казнить виновных: привезли в Москву Нагих, кормилицу Димитриеву с мужем и мнимого вещуна Мочалова в тяжких оковах; снова допрашивали, пытали, особенно Михайла Нагого, и не могли вынудить от него лжи о самоубийстве Димитрия; наконец сослали всех Нагих в отдаленные города и заключили в темницы; вдовствующую Царицу, неволею постриженную, отвезли в дикую пустыню Св. Николая на Выксе (Прим. — близ города Череповца — А.У.); тела злодеев, Битяговского и товарищей его, кинутые Углицким народом в яму, вынули, отпели в церкви и предали земле с великою честию; а граждан тамошних, объявленных убийцами невинных, казнили смертию, числом около двухсот; другим отрезали языки; многих заточили; большую часть вывели в Сибирь и населили ими город Пелым, так что древний, обширный Углич, где было, если верить преданию, 150 церквей и не менее тридцати тысяч жителей, опустел навеки, в память ужасного Борисова гнева на смелых обличителей его дела. Остались развалины, вопия к небу о мести!». (Прим. — цитирую по «Истории Государства Российского» Н.М.Карамзина, том 10, гл.2. — А.У.). Что же тут непонятного: всего в Угличе было «…около тридцати тысяч населения…». 200 — казнили, еще 200 — сослали в близлежащие монастыри. Тридцать тысяч минус четыреста — получается двадцать восемь тысяч шестьсот человек. Как в аптеке! Но, перечитав этот очень выигрышный для любого литературного произведения фрагмент (образы-то какие — яркие, живые! Как перед глазами стоят!), наверное, раз в сотый, споткнулся я вдруг…. Постойте-ка, это сколько же нужно было стражников, чтобы такую ораву этапировать? Если считать, что на 10 наказанных должен быть один охранник, то это же почти три тысячи человек! Минимум. Хорошо, 3000 стражников — это сколько же рот, батальонов, полков получается? Поднимаем литературу… Узнаем, что «русская армия того периода была самой лучшей в Европе», что состояло войско русское в то время из «пятнадцати тысяч дворян, разделенных на три степени; Больших, Средних и Меньших, Московских и так называемых Выборных (присылаемых в столицу из всех городов и чрез три года сменяемых иными)», составлявшими, так называемую, «конную дружину Царскую». Плюс еще «шестьдесят пять тысяч всадников, из Детей Боярских, ежегодно собирается на берегах Оки, в угрозу Хану». Что «лучшая пехота — стрельцы и Козаки: первых 10000, кроме двух тысяч отборных, или стремянных, вторых около шести тысяч». Что «наряду с ними служат 4300 Немцев и Поляков, 4000 Козаков Литовских, 150 Шотландцев и Нидерландцев, 100 Датчан, Шведов и Греков. Что «для важного ратного предприятия выезжают на службу все поместные Дети Боярские с своими холопями и людьми даточными (из отчин Боярских и церковных), более крестьянами, нежели воинами, хотя и красиво одетыми (в чистые, узкие кафтаны с длинным, отложным воротником): невозможно определить их числа, умножаемого в случае нужды людьми купецкими, также наемниками и слугами Государя Московского, Ногаями, Черкесами, древними подданными Казанского Царства». Что «сборные областные дружины называются именами городов своих: Смоленскою, Новогородскою и проч.; в каждой бывает от 300 до 1200 ратников. Многие вооружены худо; только пехота имеет пищали: но огнестрельный снаряд не уступает лучшему в Европе…»…
Впечатляет. Однако ни слова нет о количественном составе воинских формирований того времени. Стало быть, надо искать дальше. Ищем дальше… И находим любопытный документ, который называется «Наша древняя столица»: математическая тема: действия с десятичными дробями (Прим. — даю, на всякий случай, интернет-ссылку: http://orel.rsl.ru/nettext/moscow/mos_fr/mos1.htm — А.У.). В этом документе в увлекательной форме представлены всеобщему вниманию математические задачи на историческую тему. Некоторые из них настолько ярко и образно раскрывают перед читателями обстановку, в которой жили люди в XVI-XVII века, о том, как существовала Московия тогда, что заслуживают хотя бы частичного, но цитирования. Что ж, вспомним детство школярское, посидим, хоть немного, на уроке «исторической» математики:
Итак: Раздел: ЛИНИИ ОБОРОНИТЕЛЬНЫХ УКРЕПЛЕНИЙ РУСИ:
Задание 216. Измерить линию укреплений «от берег» по карте №1 и вычислите ее длину, воспользовавшись масштабом карты.
Линия укреплений «от берег» заканчивалась близ Коломны, так как ниже по течению Ока более многоводна из-за впадения в нее Москвы-реки. Западнее Коломны на реке было много мелей и «тотарове через Оку лазят везде, где придут». Чтобы затруднить вражеской коннице переход через Оку, в дно реки (при Иване IV) от Калуги до Серпухова были вбиты заостренные колья.
Задание 218. Измерьте по карте № 2 расстояние от Одоева через Тулу до Венева и вычислите действительную протяженность Тульской засечной черты.
Российские рати, занимавшие ранней весной две линии укреплений — «от берег» и «Тульской засечной черты», обороняли Московское государство столь успешно, что татары, ежегодно совершавшие набеги на Русь, за 38 лет, с 1558 по 1596 год, сумели прорваться через эти линии укреплений только 2 раза — в 1571 г., когда полчища хана Девлет-Гирея сожгли Москву, и в 1591 г., когда войска Кызы-Гирея (Прим. — вот об этом, «втором», крымском «сидении», мы еще будем говорить, поскольку сыграло оно важную роль в судьбе моих угличских предков — А.У.) дошли до столицы, но были вынуждены от нее бежать.
Города были соединены между собой непрерывной линией укреплений в виде валов, рвов, а на участках густого леса — засечных полос. Засечные полосы (засеки) — это участки леса шириной от 60 до 100 метров, которые засекали, т.е. подрубали на 0,5 толщины ствола и заваливали в сторону неприятеля. Вершины этих деревьев заостряли. Чтобы завал труднее было разобрать, ветки деревьев сплетали и связывали веревками из коры. Растащить деревья завала было невозможно, так как мешали корни, от которых стволы не полностью отрубали.
Задание 167. Войско Девлет-Гирея в 1572 г. состояло из крымских и ногайских воинов. Причем крымцев было в 3 раза больше, чем ногаев. Известно, что в поход шло крымских воинов на 40 тыс. больше, чем ногайских. Численность русской армии составляла 0,25 от числа напавших. Вычислите численность противостоящих сил.
ОТВЕТ. В 1572 г. 80-тысячной армии Девлет-Гирея противостояла 20-тысячная русская армия.
Ага, вот уже ближе: «Русская армия, как было издавна принято на Руси, делилась на 5 полков, из которых, согласно «Разрядной книге» за 1572 г. большой полк с «государевым нарядом» стал в Коломне, чтобы преградить врагу прямой путь к Москве. В Тарусе поставили полк правой руки, в Лопасне (Прим. — Теперешний город Чехов, Московской области — А.У.)- левой, в Кашире — сторожевой, в Калуге — передовой. Общее руководство боевыми действиями было поручено «большому воеводе» М.И.Воротынскому.
Задание 168. 1572 г. на охрану южной границы страны стало 20-тысячное российское войско. Численность большого полка составляла 0,4 от численности всей армии. В полку правой руки было 0,5 от числа воинов большого полка. Из оставшегося числа воинов 0,25 принадлежали полку левой руки. В сторожевом и передовом полках служили все остальные, причем в сторожевом было в 2 раза меньше людей, чем в передовом. Определите численность каждого полка?
ОТВЕТ. В большом полку было 8 тыс. воинов, в полку правой руки- 4 тыс., левой — 2 тыс., в сторожевом — 2 тыс., в передовом — 4 тыс.».
Вот таким, окольным, путем мы установили, что для сопровождения 28600 ссыльных угличан пришлось бы нам, как минимум, полностью оголить один из флангов, заступившей на боевое дежурство по охране южных рубежей страны, армии. Выбирайте сами, какой полк вы бы для этого сняли, оторвали бы от дел ратных (причем, сроком, как минимум, на два года), направив с угличанами в Сибирь — правой или левой руки? И это — только южное, самое «пожароопасное» направление. А ведь было же еще и западное — ливонское, где, даже при условии относительного затишья, тоже было не слаще, тоже — не медом намазано… Могло ли позволить себе политическое руководство Московии такую роскошь? Думаю, что нет.
С другой стороны: бедный Пелым! Ему-то за что участь сия! Населения в Пелыме было в те времена — с гулькин нос, да и то, наполовину, — временного, разбойного, сезонного. Ну, хорошо, если до 500-600 человек доходило. Да и те не знали, как прокормиться… Жили войной, лесными дарами, трофеями вогульскими да надеждой на грядущую весну. А тут, нежданно-негаданно — бац! — карбасы и расшивы расписные по Тавде-реке. А в карбасах и расшивах тех, — 30 тыщ ртов, как одна копеечка! «Здравствуйте, пя-лым-чи-а-не, по-што у вас рожи та-кы ки-я-слы стали, аль не ро-ды гОс-тям дорогим? Што и-мя-м есть по-и-стя, а то у нас так брю-хи иг-ра-ють — та-щы-те снядь з гол-бцив, ми-я-чи ее на сто-лы!». Это же, то же самое, примерно, что взять и «втиснуть», в одночасье, всех жителей Нью-Йорка в какой-нибудь городишко захудалый близ мексиканской границы!
Вывод: Реальное число этапников было меньше заявленного у Н.М.Карамизина.
Но, насколько меньше? Снова вчитывался я в текст Карамзина, пока, наконец, не обратил внимание, не остановился, на этой, вроде бы, пустяковой детали, оговорке историографа прославленного нашего: «если верить преданию». Словно бы, хотел он мне, читателю своему, оговоркой этой, подсказать: «Верь мне, да не доверяй! Я и совру, так не дорого возьму!» А действительно, как это «верить преданию»? Чьему? И насколько можно верить преданию, если «предание — это всего лишь переходящий из уст в уста, от поколения к поколению рассказ о былом, легенда», не более того! Выходит, Карамзин не знал наверняка, сколько угличан проживало в Угличе в конце XVI века? Почему? Ведь, известно, что переписи на Руси проводились с XIII, примерно, века, что проводили их самые заинтересованные на свете люди — ордынские ханы, и проводили — не потому, что хотели остаться в памяти потомков своих первыми на всей планете официальными статистиками, а по куда более прозаической причине — необходимо было рассчитать, размер подушного оброка накладываемого на покоренную Русь. Стало ясно мне, что малой кровью мне (в который уже раз!) не отделаться. Что ждет меня опять «казенный дом» исторических документов и литературных ссылок, а может быть, даже (в итоге!) — и сама Гора Банная (Господи, обнеси и сохрани!) за эту вот, мою, патологическую любознательность. Но деваться было уже некуда — процесс, как говорится, уже пошел.
Вот что нашел я, проверяя и перепроверяя версию Н.М.Карамзина о том, что в Угличе конца XVI века было «не менее тридцати тысяч жителей». Итак, сначала выяснилось, что прямых данных о численности населения в г.Угличе в XVI веке нет. Зато стало известно, что в Москве в это время было, по одним источникам — 90, под другим — 100 тысяч жителей, а «во втором по величине городе Великом Новгороде — 26 тысяч человек». Стало быть, выходило, что Углич тогда не уступал по численности населения крупнейшему торговому городу? Потом «всплыла» информация о том, что в Ярославле в то время проживало …15 тысяч человек. Выходит, что Углич был тогда в два раза населённее Ярославля?! Ерунда какая-то получается… Хорошо, зайдем с другого конца. Численность населения Московского царства со всеми добавками и прибавками, по данным большинства историков, в XVI веке составляла «около 9 миллионов человек», а средняя плотность населения была 2 человека на квадратный километр территории. Значит, зная величину земли угличской в пределах нынешнего угличского уезда, можно рассчитать, сколько людей проживало в Угличе тогда! Площадь угличского уезда пытаемся узнать у Брокгауза и Эфрона. Вот он Углич: «…В 1913 году проживало в уездном городе Угличе — 9964 чел, что церквей в нем 24, что «главную историческую достопримечательность представляет дворец царевича Димитрия, построенный кн. Андреем Васильевичем около 1462 г., реставрированный в 1890-92 гг. и обращенный в музей. Близ дворца церковь царевича Димитрия, что на Крови. Здесь же стоит «ссыльный колокол»; на нем вычеканена надпись: «Сей колокол, в который били в набат при убиении благоверного царевича Димитрия, 1593 году прислан из г. Углича в Сибирь в ссылку во град Тобольск к церкви всемилостивого Спаса, что на торгу, а потом на софийской колокольне был часобитной, весу в нем 19 пд. 20 ф».». (Хорошо, мы это уже знаем, нас интересует площадь уезда…Читаем, читаем дальше!..) «До разорения поляками У., по словам летописцев, занимал пространство до 25 верст в окружности, имел 3 собора, 150 приход. церквей, 12 монастырей, до 17000 тяглых дворов и около 40000 жит. По писцовым книгам (1674), У. стоял на прав. берегу Волги и разделялся на 3 части: крепость, или княжий город, земляной, или собственно город и стрелецкие слободы. Крепость была рубленая в 2 стены из тесаного соснового леса, покрыта тесом; около стены был ров, глубиной в 8 саж. и такой же ширины. О разорении У. Яном Сапегою в супоньевской летописи говорится: «Зде умыслих изчести всех убиенных окаянными папистами: во граде У. бысть убито разного звания 20000 чел.; священников, диаконов и церковнослужителей, по исчислении церквей, до 500 чел.; сожжено и истреблено 10 мужских монастырей и 2 женских, а в оных 2 архимандрита, 8 игуменов и 2 игуменьи, монахов 500, дев чистых и жен более 500. Церквей разорено и сожжено 150, мирских домов до 12000. Всего же, по исчислению убиенных, повешенных, потопленных и прочими смертями умученных, всякого звания, пола и возраста до 40000, им же всем за веру Христову умершим подаст Господь вечную память и покой». По мнению местного историка Ф. Кисселя, в летописи говорится не об одном городе, а считаются церкви и жители во всем угличском княжестве, именно при царевиче Димитрии…». Стоп! Так вот, где, оказывается, собака была зарыта! Число всех жителей УЕЗДА и всех УЕЗДНЫХ церквей преподносилось в «преданиях», как число жителей и количество церквей только ГОРОДА Углича! Ничего себе ошибочка — в десять раз! (Правильно классик спрашивал когда-то: «Какой же русский не любит быстрой езды?»).
В пользу того, что количество сосланных было куда меньше заявленного «преданиями», свидетельствуют, также публикации совсем недавнего времени. Сошлюсь, в этой связи, на мнение С.Антоновой (США), высказанное ей в газете «Вече Твери», в публикации «Царевич Дмитрий и вериги». После традиционных, переписываемых из публикации в публикацию, обстоятельств самого убийства Дмитрия и последующего расследования, автор публикации сообщает: «Дело о смерти царевича Дмитрия было закрыто. Виновных постигло наказание.
До сих пор жива легенда о суровости расправы с угличанами: будто казнено было двести человек, а в Сибирь высланы тысячи; будто колокол, который созвал горожан, высекли двенадцатью ударами кнута, вырвали язык и усекли ухо; будто ссыльные целый год волокли колокол на себе в Тобольск; и будто с тех пор Углич запустел.
Вопреки преданию, Нагих и угличан постигло довольно мягкое наказание. Царицу Марию постригли в монахини, братьев и дядю разослали по дальним воеводствам в Казанском крае и в Сибири. Никто из них не умер «нужной смертью» и вотчины свои в Тверском, Клинском, Оболенском, Угличском, Ржевском и Юрьевском уездах они сохранили.
Казней горожан также не последовало, только 60 семей были сосланы во вновь строящийся городок Пелым. Колокол действительно доставили в Тобольск, но он исправно служил по назначению на колокольне «всемилостивого Спаса, что на Торгу».
Итак — всего 60 семейств! Не тридцать тысяч, а менее одной, получается. Считая среднюю численность семьи того времени равной 8 (а семьи тогда были еще многодетными, потому, что не было еще телевизоров и феминисток), получаем 560-600 человек сосланных, да еще 40-50 человек охраны. Итого 600 человек! Такой вот, «миниэтапчик». Вот это действительно похоже на правду! Эта информация (на фоне всех этих «ужасов» Карамзинских и его многочисленных и многовековых «переписывателей»), в свете уже приведенных выше доводов относительно реальной «емкости», потенциальной «вместимости» Пелыма, естественно, не оставила равнодушным и меня. Первое. Впервые появилась реальная цифра сосланных. Второе. Подтверждалась версия о том, что это была не тотальная акция «устрашения», а выборочная, почти «точечная», высылка. Третье. По С.Антоновой получалось, что в этап попали не только женщины, но еще и …дети. (Раз высылали «семействами»). Повторюсь, что, несмотря на документальную не подтвержденность сообщенных С.Антоновой сведений, относительно численности этапа, думаю, однако, что информация эта, действительно, не столь уж далека от истины. Во-первых, потому, что все остальное в той публикации — правда (какой смысл, искажать истину выборочно, частями), во-вторых — 560-600 человек, это действительно если не оптимальная, то, по крайней мере, «удобоваримая» «порция» для «блокадного» Пелыма. Такое количество гражданских «нахлебников» гарнизонный Пелым, наверное, еще смог бы, затянув пояс потуже, как-то осилить, «переварить». Был, однако, и существенный «изъян». Если 320 кг колокол, также являвшийся полноправным участником этапа, приказано было именно тащить волоком по земле, за веревки, укрепленные на уцелевшем после наказания «ухе», то, пожалуй, сил физических у тех, 120-150 «колоколоспособных» мужчин, подростков и юношей, которые реально могли тянуть такую «волокушу», могло и не хватить на весь маршрут. А ведь, кроме колокола, не забывайте, у ссыльных была еще и иная поклажа, которую тоже надо было нести на себе.
Подводя итог, можно сказать, что число сосланных уж никак не могло превышать 1000 человек (оптимально — 800 человек). Этого количества людей вполне хватило бы и для переноски вьючного груза, с самыми необходимыми в ссылке вещами и предметами, и для «волочения» колокола; такое число едоков (за вычетом «выбывших» по дороге) еще в состоянии был «прокормить», сам вечно голодный, «дотационный», почти все время находящийся на осадном положении сибирский город Пелым. И довольно об этом. Есть и другие заботы.
АРХИВАРИУСЫ АРХИВАЖНЫ
Кто же вошел в число этапных «счастливчиков»? Если отправляли не всех, а выборочно, значит, должны быть какие-то критерии отбора. Какие? Порассуждаем и на эту тему. Обратимся при этом к собственному жизненному опыту и, имеющимся в нашем распоряжении, историческим аналогиям. Понятно, что, если нужно из кого-то выбирать, кого-то отсеивать, то в первую голову, отсев коснется самых ненужных. Кого не жалко терять. А кто был не нужен Угличу в той ситуации? От кого городские власти, начальники конца XVI века, попытались бы избавиться в первую очередь? Ну, во-первых, от самых «неблагонадежных». В это число вошли бы все лица, так или иначе связанные с семействами мятежных бояр, а именно, Нагих — их дворня, челядь, слуги, охранники, лакеи, а также угличане, имевшие прямые контакты с мятежным семейством. К примеру, мясники, лавочники, поставлявшие им продукты, рыбаки, доставлявшие к их столу рыбные припасы, горожане, вхожие к Нагим, общавшиеся с ними на дружеской ноге, либо замеченные в их восхвалении и так далее. Данные о таких лицах в распоряжении властей, безусловно, были, поскольку в Угличе имелась сыскная изба, в обязанности которой входила слежка за опальной царицей и ее окружением. Далее, по убывающей, — очевидно, самые бедные, самые неимущие угличане, не располагающие средствами для откупа от этапной «милости», или же лица, недавно переселившиеся в Углич (не обросли еще связями, были для остальных угличан «чужими», новичками, не своими). Следующая категория «изгоев» — это, наоборот, свои, «коренные», но слишком уж, весьма известные, что ли: «казенные» должники — лица не вовремя или не полностью платившие налоги и подати, а также — склонные к критике существующих порядков: жалобщики, челобитчики, крикуны, сутяжники, подметчики и так далее. Возможно, что в состав этапа можно было угодить и по «территориальному» признаку: не дай Бог, горожанину быть, к примеру, уроженцем «бежецкого угла», земли которого входили в состав вотчин мятежных бояр Нагих! Не исключено, что применялся своеобразный принцип «децимации» (по квоте, по жребию): например, каждый десятый или пятый двор на каждой угличской улице. Допускаю, что был использован самый демократичный ее вариант: власти заключали «уговоры» с городскими уличными головами, старейшинами — мол, с вашей улицы «причитается» столько-то дворов (три, четыре, пять и т.д.). В любом случае, полагаю, что установить правила, по которым осуществлялось формирование этапа, крайне сложно, если вообще возможно. Для ответа на этот вопрос надо было бы, конечно, поработать в архивах, поискать списки этапных и так далее. Я же, к стыду своему, никогда не работал ни в одном архиве (так уж вышло). Могу объяснить, почему. Архивная работа — сложнейший, ответственный и тяжкий труд. Для того чтобы профессионально овладеть этим сложным искусством, освоить профессию архивариуса — требуются годы и годы учения и каждодневного труда. (Иначе, не в коня корм. Иначе — профанация и выпендреж один: «я вот вчера работал в архиве ЦГАЛИ. Так вот там, в отделе рукописей Пастернака…»). Иное дело — запросы. Я неоднократно пытался обращаться к профессиональным историкам по поводу своих расследований. Историю одного такого обращения могу рассказать. Вкратце. Не называя фамилий. В прошлом году я наткнулся (в интернете) на один весьма интересный реферат одной кандидатской диссертации, посвященный истории воеводства в Сибири в XVI-XVII веке. Ибо, в числе прочего, нашел в нем упоминание о пелымских воеводах. Решил поискать другие работы автора диссертации, сибирячки, жительницы г.Нижневартовска. Найденные ссылки привели меня (язык — до Киева доведет!) в Нижневартовский филиал Тюменского Университета, в котором автор заинтересовавшей меня диссертации, к тому времени, возглавил (возглавила) кафедру истории. Но адреса самой кафедры в интернете не оказалось. Зато я нашел, на сайте упомянутого университетского филиала, интернет-адрес Приемной комиссии, в работе которой она (зав. кафедрой) принимала участие. В этой ситуации, я не нашел для себя ничего лучшего, как непосредственно обратиться в адрес секретаря комиссии. В своем интернет-сообщении, я указал, что я — имярек, разыскиваю заведующую кафедрой истории такую-то, потому, что интересуюсь судьбой угличских ссыльных по делу 1591 года. Чтобы узнать, не встречались ли ей (зав. кафедрой) в архивах (Тобольских или Тюменских) документы о составе и судьбе угличского этапа, о сроках его прибытия в Пелым. Указал также, что сведения эти крайне важны для меня. Оставил все необходимые адреса, по которым со мной можно связаться…
Сказать, чтобы на мое обращение никак не прореагировали, не могу. На другой день пришел ответ. От секретаря той приемной комиссии. В нем она (секретарь) сообщила мне, что довела до сведения заведующей кафедрой истории мое сообщение. О том, что, зав. кафедрой обещала со мной связаться, правда, только в том случае, если она-де «сочтет это нужным». Прошедшее время (месяцев шесть уже) показало, что зав. кафедрой та, так и не сочла нужным снизойти до обратившего к ней человека. Как, может быть, (кто знает!) в Пелыме том, к примеру, вечно занятый, а, может быть, и просто нерадивый, пелымский воевода — до какого-нибудь ссыльного угличского, обратившегося к высочайшему местному начальству по каким-нибудь своим неотложным нуждам…
Можно, кстати, взглянуть на работу архивную, ее «эффективность», с другой уже стороны. Допустим, я нашел в архиве список угличского этапа, из которого узнал о том, что в нем были, скажем, некие Петров Иван, Сидоров Ермолай, Сысоев Демид и так далее. Но в документике этом, вряд ли будет написано, что Иван Петров угодил, «куда макар телят гонял», только потому, что на Ульяну, невесту его, «положил глаз» сын воеводы. Из этого документа я так никогда и не узнаю о том, что многодетное семейство Ермолая Сидорова попало в ссыльную немилость только по причине того, что некоему Епифану Троицкому, живущему по соседству с несчастливцем, уж больно приглянулся дом и урожаистый земельный надел богатого, преуспевающего и набожного соседа…
Думаю также, что не могли, ни под каким видом, оказаться в составе сосланных мастеровитые люди, специалисты по организации оборонных засек, запруд, люди, отвечающие за городское жизнеобеспечение — городские власти все бы отдали, чтобы отстоять их, ни под каким видом не отдать на расправу столичным чинушам! Но, как бы то ни было, наверняка, известно нам лишь одно, что этап был собран, сбит, сформирован. Близился день его отправки…
«В ПОЛНОМ ДОСПЕХЕ, НА РАТНОМ КОНЕ, ПОД ЗНАМЕНЕМ ВЕЛИКОКНЯЖЕСКИМ…»
Теперь поговорим о дате выхода ссыльных из Углича. Самая простая, казалось бы, задачка.
Потому, что длина маршрута нам теперь известна. Количество страдальцев — примерно, тоже. Зная это, и, внеся поправку на наличие в этапе женщин и детей, а также — необходимость волочить за собой колокол, тащить на себе всю необходимую бытовую поклажу, сельскохозяйственный инвентарь, семенной материал (а как жить в Сибири-то, без хлебушка, и огурцов!), можно сказать, что средняя крейсерская скорость такого этапа никак не могла быть выше 500 км в месяц или 16-20 км в сутки, или 1-1,5 км в час. Но и это хлеб! Действительно получается, что, теоретически, искомые 3215 километры возможно было пройти в течение одного года. Правда, свои «корректировки» могла внести природа: проходимость водно-волочной части пути напрямую связана с климатическими особенностями уральско-сибирского региона — сроками вскрытия и вставания рек, суммарной продолжительности речной навигации и других. Реки на Урале, в районе г.Чердыни вскрываются в середине апреля, встают — в конце октября. Стало быть, для того, чтобы оказаться через год в Тобольске, необходимо попасть в Чердынь не позднее апреля, в крайнем случае — мая, иначе вполне можно вмерзнуть в лед, где-нибудь, в районе Тавды-реки, обрекая себя на мучительную зимовку под открытым небом с непредсказуемыми последствиями. Сухопутный путь до Чердыни займет несколько месяцев. Значит, из Углича надо было выходить никак не позднее октября 1592 года (Прим. — напоминаю, что новый год тогда начинался не в январе, как сейчас, а в сентябре. — А.У.). В противном случае путешествие удлинялось еще на полгода. Когда же реально стартовал угличско-тобольский «марафон»? Единственная найденная мной, на сей счет, дата также указана в одном из очерков Пыляева. Вот она — …1 апреля 1592 года! «Не может быть! Не верю!» — воскликнули бы разом, узнав об этом беспределе, и Станиславский, и Немирович-Данченко, и, уже неоднократно упоминавшийся в нашем повествовании, главный редактор журнала «Наша улица» Юрий Александрович Кувалдин, замечательный московский писатель, — Это же через 10 месяцев после убийства царевича Дмитрия! За каким же чертом так долго мурыжили людей!». Неожиданностью стала эта дата и для меня: схватили — быстро, осудили — стремительно, а вот, как дело дошло до исполнения наказания — так и весь пыл простыл! В чем причина?
А случилось так, потому, что кто-то, словно, сглазил Государство Московское!
Спустя несколько недель после угличских событий …загорелась Москва. Пожар охватил тогда почти все основные районы столицы. По свидетельству историка, «накануне Троицы, в отсутствие Государя, уехавшего с Боярами в Лавру Св. Сергия, запылал в Москве двор Колымажный, и в несколько часов сгорели улицы Арбатская, Никитская, Тверская, Петровская до Трубы, весь Белый город и за ним Двор Посольский, слободы Стрелецкие, все Занеглинье: домы, лавки, церкви и множество людей. Кремль и Китай, где жило знатное Дворянство, уцелели; но граждане остались без крова, некоторые и без имения». Подозрение в совершении поджогов, как и положено, в таких случаях пало на род Нагих, конечно же. Схватили Афанасия Нагого и его людей, допрашивали с пристрастием, пытали, однако ничего доказать так и не смогли». Но это были только еще цветочки, ягодки, как выяснилось, ожидали московитов впереди!
В июле на страну налетели, как тучи, вероломные крымцы. Уверяя царя Федора в вечной дружбе, за его спиною крымский хан Казы-Гирей «сносился с Королем Шведским, требовал от него золота, обещал сильным впадением поколебать Москву и действительно к тому готовился, исполняя приказ Султана, врага нашего…». Выгоревшая Москва не на шутку встревожилась: «слишком свежи были в памяти ее события двадцатилетней давности, когда предшественник Казы-Гирея, хан Девлет-Гирей, как коршун, разорил и сжег Москву». Как мы уже знаем, каждое лето, «русские войска выступали на боевое дежурство в районы южных засек, перекрывая возможным неприятелям дорогу к столице. Так было и на этот раз: «выслав в начале Апреля знатных Воевод к нашей обыкновенной береговой рати: Князя Мстиславского, Ноготкова, Трубецких, Голицына, Федора Хворостинина, в Серпухов, Калугу и в другие места. Еще в мае разъезды наши не встречали ни одного Татарина на берегах Донца Северского и Боровой: видели только следы зимнего кочевья и юрты оставленные. Но 26 Июня прискакали в Москву гонцы с вестию, что степь покрылась тучами Ханскими; что не менее ста пятидесяти тысяч Крымцев идет к Туле, обходя крепости, нигде не медля, не рассыпаясь для грабежа». Реакция царя Федора и, конечно же, в первую очередь, Бориса Годунова была незамедлительной и адекватной обстоятельствам: «с удивительною скоростию укрепили предместие за Москвою-рекою деревянными стенами с бойницами; обратили монастыри в твердыни: Даниловский, Новоспасский, Симонов; назначили стан войску верстах в двух от города, между Калужскою и Тульскою дорогою; соорудили там дощатый подвижный городок на колесах и церковь Св. Сергия, где поставили икону Богоматери, бывшую с Димитрием в Донской битве; пели молебны, обходили всю Москву с крестами и с нетерпением ждали Мстиславского». Как дальше разворачивались события? 3 июля было получено известие о том, что передовые отряды крымцев, обходя засеки и крепости, встречавшиеся на их пути, вышли к Лопасне и движутся на Москву. Наше войско славно «изготовилось к сражению; каждый полк занял свое место, не выходя из укреплений, и ввечеру пришла к ним вся дружина Царская, явился, наконец, и Борис Годунов, в полном доспехе, на ратном коне, под древним знаменем Великокняжеским (Прим. — Вот как должны выезжать на битву Великие князья — «в полном доспехе, на ратном коне, под знаменем Великокняжеским», а совсем не так, как Дмитрий Донской на поле Куликовом! — А.У.): кто был душою Царства в Совете, тому надлежало одушевить и воинов в битве за Царство». Наконец, «на рассвете увидели густые толпы Ханские. Казы-Гирей шел осторожно, стал против села Коломенского, и с Поклонной горы обозрев места, велел своим Царевичам ударить на войско Московское. Дотоле все было тихо; но как скоро многочисленная конница неприятельская спустилась с высоты на равнину; загремели все бойницы стана, монастырей, Кремлевские, и Сотни отборные из каждого полку с отборными Головами, дружины Литовские, Немецкие с их Капитанами выступили из укрепления, чтобы встретить Крымцев; а Воеводы с главным войском оставались в дощатом городке и ждали своего часа. Битва началась вдруг во многих местах: ибо неприятель, осыпанный пушечными ядрами, разделился, пуская стрелы и в схватке действуя саблями лучше наших; но мы имели выгоду, искусно стреляя из ручных пищалей, стоя и нападая дружнее. (Прим. — Кто что пишет. Карамзин — что стреляли-де «искусно», другой же «воспоминатель» Исаак Масса, голландский торговец, в своих записках «Краткое известие о начале и происхождении современных войн и смут в Московии, случившихся до 1610 года за короткое время правления нескольких государей», наоборот, сообщает, что «палили» тогда наши предки-пушкари «из рук вон плохо», что они-де «более половины ядер» — «положили в своих»! — А.У.). Песчаная равнина покрывалась более Мусульманскими, нежели Христианскими трупами, в виду у Хана и Москвитян, коими стены, башни, колокольни были унизаны, вооруженными и безоружными, исполненными любопытства и ужаса: ибо дело шло о Москве: ее губили или спасали победители!». Упоминавшийся выше Исаак Масса сообщает также о военной хитрости Годунова, заславшего с вечера в стан неприятеля «перебежчика» — дворянина родовитого. В задачи героя этого, оставшегося безвестным, входило введение крымцев в обман, путем сообщения последним, что-де к Москве вечером подоспело значительное подкрепление из поляков и немцев, числом до 30 тысяч. «Крымцы сначала не поверили перебежчику, всю ночь пытали его огнем и железом, но отважный человек наш, стоял до конца на своем. Это окончательно убедило незадачливых завоевателей в безуспешности задуманного злодейства — и войско хана Кази-Гирея ударилось, что называется в бега, на пути своем бесславном сжигая встреченные поселения и уводя в полон жителей их».
До этапа ли, какого там, угличского, было руководителям государства в это драматичное время, если на карту была поставлена судьба Москвы и всей страны! Потом еще два-три месяца ушло на «зачистку» территории от остатков разрозненных захватчиков, «залетных» отрядов крымцев… Кстати, в честь избавления от беды той, крымской, на том самом месте, где располагался тот деревянный городок Ставки (между Калужской и Тульскою дорогой в двух верстах от Москвы) «был основан повелением монастырь Донской…».
Вернемся в Углич. Когда стало понятно, что до октября выйти этап никак не сможет, было решено перенести начало этапирования на 1 апреля. Я поначалу не очень понимал подоплеку, далеко идущий смысл, такого переноса: ведь если выйти в путь в начале апреля, то в Чердыни-городе сосланные оказываются, казалось бы, в самое неподходящее для продолжения дороги время — в октябре, когда реки уже встают! Сначала решил, что дело в «неподготовленности» водно-волочной части маршрута, и написал в одном из первых, самых ранних, вариантов рукописи Комментариев об этом так (увы, иногда приходится прибегать к самоцитированию): «…Пока не догадался — все правильно, иначе и быть не могло — а на чем бы поплыли осужденные к Сибири дальше, окажись они на Урале в апреле? Ведь стругов, расшив, карбасов для них никто не припас заранее, их нужно было самим делать! Задумался, а, сколько нужно челнов? Если брать «на круг», при вместимости каждого речного судна в 25-30 человек, то — 60-70. Вряд ли Чердынь располагала такой свободной, «никак не задействованной» флотилией маломерных судов, готовой к выходу на маршрут. Значит, «плавсредства» эти нужно было строить, создавать, делать самим, при посредстве местных мастеров. Все это требовало времени. И времени немалого. Поэтому, в тех обстоятельствах, с учетом той конкретной исторической обстановки, отправление этапа в начале апреля представляется мне сейчас наиболее оптимальным. Хотя, разрушает оно и разрушает — в значительной мере, ту картину кампанейщины, спешки, горячечной необдуманности, мстительной торопливости, описанную выше. Потому что, получается, что осуществление этапа угличского происходило почти планомерно, что люди готовились к переселению, имели возможность и время собраться, продумать, обсудить, что взять с собой в дорогу, дабы выжить на новом месте. Семейству Курановых в Рыбинске 1941 года повезло куда меньше — «два часа на сборы и по пять килограмм мягкого груза»» (конец самоцитаты). Как же я был тогда наивен! Потому, что, оказывается, никто и не собирался зимовать в Чердыни, ожидая, пока «будут построены струги, расшивы, или карбасы». Ибо, они были не нужны! (Единственное, от чего я не отрекаюсь в том тексте, так это от слов, что «отправление этапа в начале апреля представляется мне сейчас наиболее оптимальным». Я и сейчас продолжаю это утверждать. Только — по совсем иным причинам). Потому, что от Чердыни до Пелыма этап должен был пойти дальше вовсе не по воде, а …по ЛЬДУ уральских и сибирских рек!).
«Натолкнула» меня на эту мысль книга молодого, но серьезного пермского писателя Алексея Викторовича Иванова «Сердце Пармы» (Роман-легенда). Книги художественной, но написанной с глубоким знанием средневековой пермской истории. В этом сочинении убедительно обоснована сама возможность такого, зимнего, перехода в Сибирь из Чердыни, и описан поход, закончившийся взятием и разорением Пелыма воинством одного из удалых чердынских князей. Только случилось это, примерно, …за век до интересующего нас времени.
(За идею эту — зимнего похода от Чердыни до Пелыма — отдельное спасибо Алексею Иванову. Одного только мне ему хочется пожелать — добавить к своей фамилии псевдоним — Чердынский, например. Чтобы получился пермский писатель А.В.Иванов-Чердынский. Чтобы не путали. А всего остального у него, как говорится, в избытке…).
В самом деле. Если вдуматься — идти вишеро-лозвинским (или вишеро-пелымским, неважно) путем из Чердыни в Сибирь летом — классический сизифов труд! И дорога в один конец, что называется.
Судите сами. Идти придется все время против течения. Вишера — река быстрая, стремительная. Значит, вероятность того, что можно будет как-то «дотолкаться» до волока на шестах — практически равна нулю, учитывая специфику состава этапа. В этом случае, лучше и проще будет сразу пойти на Колву и утопиться. Честнее…. Тянуть расшивы на бурлацких лямках — того не лучше! Берега крутые, разломные, буреломистые. Далеко не уйдешь. Вдобавок ко всему — путь все время в подъем, в горку. Это еще больше осложнит, и без того, сложную дорогу. К тому же, на дворе — лето. А что такое лето на Урале? Гнус, мошка, комарье, клещи. Да и зверья по тайге шастает, не меряно.
Вывод: значит, надо идти зимой. По льду. Колокол — на санки и вперед! Только надо подождать, пока лед нарастет. Нарастет настолько, что сможет выдержать вес колокола. Вот и вся «идея»!
Прикинем теперь по срокам… Да, вот теперь все «встает», как надо! Первого апреля выходим из Углича. Средняя скорость этапа — 500 км в месяц. До Чердыни — 1700 км. Три с половиной месяца пути. Май, июнь, июль, август. Значит, в августе, при любом раскладе, мы — в Чердыни! Новый год встретим там же. Там же переждем сентябрь и октябрь. В ноябре — лед уже, как говорится, то, что доктор прописал! Вперед! От Чердыни до Пелыма — примерно, 800 км. Два месяца пути. Декабрь, январь. В январе-феврале — мы в Пелыме. Передохнем, чуток. Подождем, пока вскроются реки, схлынет весеннее половодье. А пока — построим плавсредства. Готовимся к Тобольску. Март, апрель. Опять, в путь. Но теперь уже — водой. Тавдой-рекою. По течению. Под горочку. От Пелыма до Тобольска 700 км. В сутки можно преодолевать километров по 30-40. Значит, через месяц, примерно, мы — в Тобольске. В июне 1593 года. По времени весь маршрут займет у нас, примерно, 1 год и 3 месяца. Как в аптеке… (А вот примерная прикидка «обратного» путешествия, из Пелыма — в Чердынь. Выходить из Пелыма, и в этом случае, надо тоже в зиму. Идти — опять по льду. Причем, со сроками выхода надо подгадать так, чтобы оказаться в долине Вилсуя, где-нибудь, в середине мая, когда закончится половодье. Дальше — по воде. Опять по течению, снова — под горочку. Самотеком. Куда душа пожелает!
ПЕРВОССЫЛЬНЫЙ НЕОДУШЕВЛЕННЫЙ С УГЛИЧА
В 1988 году Верхневолжское книжное издательство выпустило книгу ярославского краеведа А. М. Лобашкова о подлинной истории угличского колокола и его возвращении из Тобольска в Углич, существенно уточняющую и дополняющую сведения знаменитого очерка М.Пыляева. В ней, частности, А.М.Лобашков пишет: «Целыми семьями отправлялись в Сибирь иные жители Углича». Но и это еще не все. «По обычаю того времени, осужденных в ссылку преступников метили, лишая возможности побега: клеймили, рвали ноздри, за особые провинности отрезали уши и языки. Кое-кто из угличан тоже тогда лишился языка «за смелые речи». А набатный колокол, звонивший по убиенному царевичу, сбросили со Спасской колокольни, вырвали ему язык, отрубили ухо, принародно на площади, наказали 12 ударами плетей. Вместе с угличанами отправили его в сибирскую ссылку. Угличане не поверили расследованию Шуйского, все-таки утверждали, что царевич Димитрий убит приспешниками Бориса Годунова. Потому и себя сочли несправедливо наказанными. 1 апреля 1592 года в день высылки был в городе «великий плач и стенания». Целый год они на себе, под конвоем стражников, тянули набатный колокол до Тобольска. Немало настрадались в пути. И колокол, пока тащили его через холмы да овраги, переправляли через реки да болотные топи, тоже получил отметины, был поцарапан. В Тобольске тогдашний городской воевода князь Лобанов-Ростовский велел запереть корноухий колокол в приказной избе, сделав на нем надпись «первоссыльный неодушевленный с Углича». Это подтверждают «Сибирские летописи» и «Статейный список сибирских воевод»».
…Значит, мало того, что ссыльных лишили доброго имени, всего нажитого имущества, часть из них еще и обезобразили физически, прилюдно, показательно изувечили! Теперь понятно, почему угличские ссыльные, по отбытии наказания, не могли, да и сами не захотели, очевидно, вернуться в оскорбивший их родной город — мало того, что имущество конфисковано, так и еще на рожах печать каинова навсегда выжжена, языки — вырваны, уши — рублены!
ФЛОРЕНСКИЙ
Наконец-то мы дошли почти до самой развязки. В том, что будет она, развязка эта самая, думаю я, вряд ли кто-нибудь серьезно сомневаться мог, ведь, сколько веревочке не виться, все равно ей конец будет. Вот здесь-то, именно сейчас, крайне необходимо вернуться нам к тому самому разделу рукописи, где речь шла о Де-Карте и иже с ним, о несовершенстве знаний и обманчивости представлений наших, о невозможности постижения истины. Утверждая тогда о том, что гелиоцентрическая модель строения Солнечной системы также, как и ее предшественница, геоцентрическая, не вполне еще совершенна, и, предрекая, в связи с этим, появление в обозримом будущем некой третьей, условно говоря, «постгелиоцентрической» модели мироздания, сознательно не коснулся я, имеющего определенное бытование, мнения о том, что «последним убежденным сторонником геоцентрической модели строения Солнечной системы в XX веке был-де выдающийся религиозный философ Павел Флоренский». Встречались мне такие публикации. Должен, в связи с этим, сразу же заявить, что я решительно не согласен с такой трактовкой творческого наследия упомянутого духовного отца. Ибо детальное знакомство с работами П.Флоренского, со всей очевидностью показывает, что, говоря гелиоцентрической модели мироздания, отец Флоренский, ни разу не позволил себе усомниться в подлинности ее, как таковой. Да и смешно было бы сомневаться в том, что в центре нашей вселенной находится Солнце, а планеты, вращаются вокруг нашего дневного светила, ему, выпускнику физического факультета Московского Университета, блестящему ученому и умнице всех времен и народов, человеку, который даже в узилище своем, ни на один день не прекращал научных изысканий (в единственной, конечно же, доступной ему тогда, научной области — мерзлотоведении)! Нет, нет и нет! Не нужно Павла Александровича как-то соотносить со знаменитым одним лечебным учреждением, расположенным в Перми-городе, на Горе Банной, не надо! Речь у Флоренского шла не об отрицании гелиоцентрической системы, а всего лишь о невозможности постижения истины, как таковой. Он говорил всего лишь о том, необходимо не постигать истину (она, по определению, непостижима!), но пытаться постоянно приближаться к ней; что сама суть и весь смысл человеческой жизни, заключается именно в таком вот ежедневном, ежечасном, ежеминутном приближении к истине, хотя бы, на шаг, на шажок, хоть, на волосок малый! С этих позиций, безусловно, открытие гелиоцентризма, является огромным шагом вперед. Однако, возможно, есть еще более совершенные, еще более «истинные» модели подобного рода. Просто открыть нам, грешным, пока не дано.
Так вот, разговор тот, о П.Флоренском, о пресловутом приближении к истине, затеял я, конечно же, не случайно. Дело в том, что если приглядеться повнимательней к данным Комментариям, то выяснится, что и вся их рукопись, на поверку, по сути своей, тоже представляет собой попытку такого вот, постепенного, приближения к истине, приближении, хоть на вершок, хоть, на самую малую малость. Ошибаясь и поднимаясь на ноги вновь, выдвигая все новые и новые, и, отказываясь от устаревших, оказавшихся несостоятельными, не выдержавших проверки временем, идей, гипотез и версий. Что вся она (речь о рукописи) — есть суть движение по направлению к возможной истине, движение, порой, непредсказуемое, извилистое, изобилующее крутыми поворотами, и новыми «руслами», «буксованьем» на отмелях и вынужденными откатами, отступлениями… Судите сами. За отпущенное нам время, мы «прошли» и относительно простой, быстрый «геоцентрический» участок пути (когда были убеждены в том, что угличан «сослали на Соль Камскую» и «никакого Пелыма не было»). Потом вышли, пускай, с трудом, на «гелиоцентрическую» «орбиту»: участок, на котором стало со всей очевидностью понятно, что Пелым в жизни ссыльных угличан все же был. По дороге мы еще раз убедились в несовершенстве наших знаний о мире (неточности Атласов Автомобильных дорог, данных спутниковой фотосъемки поверхности земли» («Google Earth»), ошибки знаменитых историков (Н.М.Карамзин), описки и неточности выдающихся энциклопедистов (гг. Брокгауза и Эфрона).
Но если обе, вышеперечисленные версии несовершенны, так, может быть, настало время попытаться создать еще одну, уже третью, по счету, «постгелиоцентрическую», модель этой угличской истории, версию, объединяющую и учитывающую всю сумму, полученных нами в ходе наших расследований, знаний? Реальность, в которой найдется место и официальной историографии и «побаскам», «побрехушкам» полуграмотных, сроду не слыхавших ни о каких там Ключевских и Соловьевых, «однофамильных» жителей далекой северной деревеньки Федорцовой, расположенной на «следе» древнего Вишерского пути в Сибирь, пути, утратившего свое значение после открытия Бабиновской дороги? Тем более что для такого «сведения», такого «объединения», нужно, кажется, совсем немного, еще чуть-чуть — для этого достаточно лишь найти хоть какое-то, пускай и, мало-мальски вразумительное объяснение тому очевидному факту, что угличские ссыльные 1591-98 гг., по отбытии пелымского наказания, вернулись не куда-нибудь, а именно сюда, в эту самую «точку» бывшего вишерского пути — в местность, расположенную примерно в 40 км от Чердыни, на реке Вишере, вблизи устья реки Язьвы, тут же в нее впадающей, а не в какую-либо иную? Иными словами, (если кому-то ближе традиционная терминология) на сегодняшний день мы имеем уже три версии, могущие дать нам ответы на мучающие нас вопросы: 1.Версию сослания на Соль Камскую. Назовем ее тезисом. 2.Версию «пелымскую» (ссыльные были в Пелыме, но не были на Урале. Назовем ее антитезисом. И, наконец, 3.Гипотетическую пока версию «временного разделения»: после Чердыни, допустим, единый угличский этап разделился на две части. Одна часть осталась в районе Вишеры, другая — проследовала далее, в Сибирь. В дальнейшем обе ветки угличан воссоединились, образовав на вишерских берегах поселение, названное ими деревня Федорцова (синтезная, объединительная) версия. Преимуществом этой, последней по счету, версии является то, что она, в отличие от предшественниц, объясняет причины появления на Вишерских берегах ссыльного угличского поселения, не противореча при ни этом основным историческим источникам, ни местным преданиям.
О причинах и обстоятельствах этого, возможного, гипотетического, временного разделения ссыльных угличан в ходе их этапирования и рассказывает следующая, заключительная глава Комментариев…
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЖИТИЯ ЛЮДМИЛЫ УГЛИЦКИХ