Юрий Алешко-Ожевский

МИФЫ И ЛЮДИ, главы из романа

Вадиму Алексеевичу Колдунову, хирургу от Бога,

который подарил новую жизнь не только мне.

1. Рок древней богини. Эллада
2. Cанька-Орион и Маин. Сибирь
3. Заратустра. Персия-Германия
4. Кинжал Аримана. Сибирь-Украина
5. Схватка с Артемидой. Сибирь.
6. Колдунов.

Продолжение. Предыдущая часть — здесь

Глава 5.СХВАТКА С АРТЕМИДОЙ. Сибирь.

Сан Саныч собирался поесть и в ожидании обеда занялся разминкой — аперитив еще никому не портил аппетита. Он выплюнул пустышку и затолкал в рот большой палец левой ноги, торчавший из прорванных в этом месте ползунков. Палец больше напоминал предстоящую сервировку обеда, чем резиновая пустышка, и Санька-младший предпочел его пустышке вполне сознательно: он сделал то, что было в его силах, чтобы приблизить желанный обед. Аленка вытерла полотенцем свежевымытую грудь, подошла к  сыну, с восторгом посмотрела на него и крикнула в открытую дверь:

—   Саш,  кончай рубить дрова, погляди, что твой сын делает!

Санька-старший вбил топор в чурбак и пошел к крыльцу, но в этот момент брякнула щеколда на калитке, и во двор с воем ворвалась тетка Ефросинья, жившая на соседней улице.

—   Александр Павлович! Родненький! Горе-то какое! Марту мою медведь задрал! Кормилицу нашу задрал проклятущий прямо на глазах у Степки, когда тот собрался стадо на водопой гнать! Совсем рядом с поселком!

Ефросинья очень торопилась рассказать все сразу.

— Степка говорит, что медведь агромадный! Мою Марточку даже не волоком в тайгу поволок, а прямо на загривок к себе закинул и бегом побежал! Хоть бы часть мяса вернуть, не съест же всю зараз оглоед!

—   А, ты, тетя Фрося, ничего не путаешь? Так уж твою корову бегом на спине и унес? Может Степка чего с перепугу напутал? Твоя Марта хоть и небольшая коровенка, однако корова — не баран, да и медведь — не волк, зачем ему на спине носить? — Санька спросил это у тетки просто для того, чтобы оттянуть время и собраться с мыслями. А задуматься было о чем.

Это был тот самый медведь, о котором он слышал от кочующих охотников-эвенков и от своего охотничьего начальства. В поселке о нем еще не знали. Но Санька знал, что несколько месяцев назад километрах в двухстах к востоку от их поселка появился огромный медведь, пришедший невесть откуда. Это был медведь-шатун, разгуливавший зимой, когда приличные медведи спали в берлогах. Кто-то разбудил его не вовремя и, скорее всего, обидел, потому что он вел себя совсем не так, как обычные медведи, и промышлял пропитание не в тайге, а среди домашней скотины.

До сих пор он нападал только на оленей, которых гоняли эвенки. За это эвенкам наказывать медведя не полагалось: с предками людей надо делиться, тем более, что медведи обычно честно кормились в тайге и на домашний скот нападали только по большой нужде. Поэтому оленеводы на не такую уж большую убыль оленей смотрели сквозь пальцы. Урон от медведя и даже от волков, шалящих в их стадах гораздо чаще медведей, особенно во время обучения охоте прибылых волчат, не шел ни в какое сравнение с тем, что бывало при гололедах или морах.

Однако эвенки не всегда прощали медведям их “шалости”. В тех случаях, когда в стычках с человеком медведь ранил человека и уходил восвояси, в этом скорее мог быть виноват человек, чем священный предок людей. Медведь, как жена цезаря, оставался вне подозрений. Раненый человек подлежал отселению из стойбища, с ним не переставали общаться, но переставали брать у него взаймы и играли около его яранги на музыкальном бревне-удядинке (поскольку медведь тоже любит играть на расщепах деревьев) до тех пор, пока у раненого не заживут раны. Это означало, что дух предков простил человека-обидчика и что с ним восстановились хорошие отношения.

Но если медведь убивал человека, то уже не человек, а он нарушал законы тайги, и убить следовало не только его самого, но за каждого убитого человека полагалось убить семь медведей, не считая медведя-убийцы, чтобы медвежий народ не забывал, с кем он имеет дело. Месть считалась священным делом всего рода, к которому принадлежал убитый человек. Медведя-убийцу выслеживали, убивали и хоронили по особому обряду.

Его тушу приволакивали к помосту, на котором лежал гроб с покойником. Вокруг собирались только мужчины, разборка —  не женское дело. Медведя долго стыдили, отрубали когти, в которых жила часть его души, ответственная за убийство (остальная душа находилась в мочке носа и шерсти), обухом топора выбивали зубы, его сырое сердце съедали, шкуру и голову бросали на помост с покойником, а тело разрубали на мелкие куски и разбрасывали на съедение собакам и птицам. Все это делалось для того, чтобы убийца не смог возродиться, и чтобы душа не отмщенного охотника не превратилась в злого духа и не вредила своим сородичам.

Пришлый медведь-гигант, который по свидетельствам эвенков весил поболее, чем средняя корова, центнера четыре, а то и больше, однажды наведался не к эвенкам, а в русскую деревню. Делать там ему было нечего, снег давно сошел, подросла трава и корма в тайге было предостаточно. Тын из бревен, которым была огорожена деревня, был сделан на совесть — русские люди в Сибири раньше строили на века. Такой тын обычный медведь не развалит, против лихих людей тоже защита. Этот медведь свернул сверху пару бревен, схваченных скобами между собой и со столбами, и мог бы развалить тын до конца, но дальше ему возиться стало лень, и он просто перемахнул через него.

Внутри деревни на лужке пасся бычок на веревке, медведь убил его ударом лапы по хребту, оторвал зубами с шеи веревку, забросил бычка к себе на спину и, держа его зубами за горло, махнул назад через тын так же легко, как и в первый раз налегке, на глазах у десятка зрителей. Один из мужиков, живший в крайней к лужку избе, услышал крики, и несмотря на молниеносность действий медведя, успел-таки заскочить в дом, достать и зарядить ружье и два раза пальнул медведю вслед, но без какого-либо эффекта. Наглость медведя была доселе никем не виданная. Деревня возмутилась.

Деревенские охотники прошли по следу медведя и в километре от деревни нашли недоеденного бычка. Устроили рядом на дереве полати и неделю по очереди сидели в засаде. Стадо гоняли пастись за околицу под охраной двух охотников, не считая ружья, врученного пастуху. Медведь к приваде не пришел, но опять, на глазах у детворы, таким же манером, как в прошлый раз, уволок еще одного бычка из той же деревни. Это был уже прямой вызов людям.

Два самых опытных охотника-медвежатника из этой деревни и один из соседней взялись за медведя всерьез. Они имели на счету не один десяток добытых медведей и держали хорошо натасканных лаек-медвежатниц. Два дня заняла подготовка к охотничьей экспедиции, и отряд из трех человек и трех собак ушел в тайгу. Через неделю после их ухода в деревню вернулась на трех лапах одна из лаек. Вместо четвертой лапы у нее висела зализанная культя. Она и привела людей к месту трагедии. Разорванные тела охотников с задранными на лицо с затылка скальпами лежали рядом с  двумя изуродованными собачьими трупами. Ствол одного из ружей был согнут в дугу — он торчал между стволами сдвоенной березы. Все три приклада были разбиты в щепы. Трупы были расклеваны птицами и обгрызаны мелкими животными не крупнее лисы: медведь-убийца их не тронул, значит, людоедом не был.

Судя по оставшемуся боезапасу, охотники успели выстрелить девять раз и все-таки медведя ранили, но следы медвежьей крови на земле скоро кончились, а затем он ушел в каменистые гольцы, где следы потерялись. Сообщили в город через следователя, составлявшего акт о смерти, но помощи от города не дождались. Пошли разговоры, что медведь не только заговорен от пуль, но еще и служит “нечистому”, если его не трогает городское начальство. В этих слухах расстарались староверы, для них любая власть всегда была повязана с дьяволом.

Родня погибших пошла на поклон к эвенкам, но эвенки, никогда не отказывавшие в помощи, на этот раз повели себя странно. Шаман из стойбища, дождавшись полнолуния, устроил большое камлание, а после камлания сказал, что это был не обычный медведь из рода заколдованных человеческих предков, а “дух злобы”, который сам Харги вселил в тело медведя и выпустил его из Нижнего мира. С этим духом нельзя связываться людям, с ним могут справиться только боги неба. Даже объединенные усилия самых сильных земных духов, которых смог вызвать шаман в полнолуние, — дух огня, дух воды и рыб, дух тайги, гор и всех зверей — по словам шамана были бессильны против духов злобы. Короче, эвенки в помощи отказали, что было невиданным делом. Санька знал, что в чем угодно, но в трусости на охоте их обвинить нельзя, они были Охотники от Бога. Санька ни на мгновение не усомнился, что убить этого медведя — дело чести любого уважающего себя охотника, но эвенков не винил. Для них слова шамана значили слишком много.

Об этом он узнал от самих эвенков. Во время очередного объезда своего егерьского участка он вышел к стойбищу эвенков. Привязал коня и, поздоровавшись, присел к огоньку. Рядом присел пожилой эвенк, который долго посасывал погасшую трубку, а потом спросил:

¾     Ты, оннако, не внук Анны из рода эвенов? Глаза у тебя шибко синие.

¾     А ты по глазам род угадываешь?

¾     Нет. Оннако, про твои глаза все знают. В наших родах таких глаз не было.

— Внук, однако, эвены Анны и Самсона. А первого человека Сэвеки на Пупе Земли сделал с синими глазами. ¾ Подыграл эвенку Саша.

Старик долго молчал, посасывая пустую трубку, потом сказал:

¾  Самсона помню. Хороший охотник был. Сказку нашу знаешь. Оннако, к тебе большая медведя идет. Давно идет с Востока. Нам его нельзя трогать. Только твоя медведя будет. Шаман так сказал, когда камлал в полнолуние. К нему сэвэн из Нижнего мира вернулся, ему так сказал. Шибко злая медведя и шибко большая.

¾ Какая большая? Метра три, как на Камчатке, или как гризли в Америке? Нет, те поменьше камчатских будут.

¾ Оннако, задиры от когтей на деревьях на четыре метра достают. Шерсть на медвежьих метках на смоле прилипла – совсем черная. Камчадалы говорят, у них медведи не черные. Из Нижнего мира медведя идет.

¾ Спасибо, отец, что предупредил. Разберусь, если придет.

Самое главное Санька понимал интуитивно: медведь шел издалека к нему и только к нему.  Ни логика, ни рассказ эвенка не говорили о том, что они еще до рождения были созданы друг для друга. Об этом говорила только интуиция. Это было санькино главное испытание в жизни, выпускной экзамен на звание Человека и Охотника. Для медведя это тоже, наверное, был экзамен, но неизвестно на какое звание. Это чувство появилось у Саньки еще полгода назад, когда он впервые услышал об этом медведе. Он не знал, откуда взялось это чувство, но ждал этого медведя с тех пор, как о нем услышал. И вот медведь пришел.

Вопрос был не в том, идти или не идти на этого медведя, ответ был очевиден. В злых духов Санька не верил, для него это был просто чокнутый медведь-маньяк, и он подлежал уничтожению любой ценой. И все же цена должна была быть минимальной, а тактика охоты необычной, с учетом ненормальной медвежьей психики и его уникальных физических особенностей. Здесь было о чем поразмышлять. Санька не спешил, в такой охоте спешка непозволительна. Сперва сбор оперативных данных и разведка.

—     Ефросинья Ивановна, Степка куда пошел?

Ефросинья вдруг подумала, что Санька побоится пойти отогнать медведя от мяса и решила его успокоить:

¾ А на нашей улице людей собрал, пугает! У страха глаза велики, сам напугался и других пугает! А насамделе, небось, медведь как медведь. Ты просто пойди и стрельни в воздух, медведь убежит, тогда лошадь или машину подгоним за мясом. Сколько бы этот паразит ни успел сожрать, а уж центнер-то мяса поди остался! Только найти надо, куда он Марту затащил. Мне-то идти страшно, я ж не охотник, а ты у нас охотник самый что ни на есть знаменитый. — Аграфена решила на всякий случай подольститься и просяще заглянула в санькины глаза-васильки.

Санька молча двинулся к калитке. Встревоженная Аленка, видя, что ружье он не взял, успокоилась и пошла кормить Саньку-младшего, крикнув Саньке-старшему вслед:

—     Долго не ходи, скоро обед!

Чука, который вылез из-под крыльца при появлении Аграфены и молча присутствовал при разговоре, внимательно пытаясь понять, из-за чего обычно нешумливая тетка так возбудилась, увязался за Санькой.

Степка с перепугу загнал стадо в поселок, коровы пошли по домам, а Степка на улице около фросиного дома в десятый раз рассказывал про медведя. Одни люди уходили, другие приходили, степкин рассказ становился все красочнее, медведь становился все больше и страшнее, а сам Степка – все бесстрашнее. В последнем пересказе он умудрился отогнать медведя кнутом от других коров и, если бы медведь не драпанул со страшной скоростью, испугавшись Степку, но не забыв, однако, прихватить корову, Степка его обязательно отделал бы как следует, а не только разочек.

При появлении Саньки Степка прикусил язык, и повел его на место происшествия. Кровавых следов почти не было. Медведь сломал корове хребет, а пастью за шею схватил так, что оттуда капали только редкие капли крови. Следы вели в направлении Батиной лощины – места болотистого и безлесного, но обильно заросшего по краю ерником, в котором можно надежно укрыться. Медведь, действительно, нес корову на спине, следов волока не было. Зато отпечатки лап и когтей были невиданно огромные.

Учуяв медвежий след, Чука ощетинился всем телом, превратившись почти в шар от вставшей дыбом шерсти, его глаза налились кровью, зубы обнажились, и из его пасти раздался утробный хрип, которым он почти давился. Санька не однажды видел реакцию Чуки на медвежьи следы, но такой еще не было. Чука был не новичком в медвежьих охотах: в коллективной травле и в охоте на берлоге он с азартом лаял и рычал, прекрасно чувствовал дистанцию и наиболее безопасные направления атаки, уворачивался от молниеносных медвежьих бросков, короче, был опытным и высококлассным бойцом-медвежатником. Свежие медвежьи следы обычно его только слегка возбуждали, он реагировал на них легким рычанием и вздыбленной холкой, но и только. Глядя на Чуку, Санька вспомнил реакцию эвенков на этого медведя,  у него мелькнула мысль о “духе злобы”, которую он постарался сразу выбросить из головы.

Дальше в ерник без ружья идти не стоило, направление следа было ясно, и Санька повернул к дому. Степка и Чука, непрерывно оглядывась назад, тоже пошли в поселок: Степка впереди Саньки, Чука – сзади. Степка нес какую-то ахинею про то, что убийца непременно должен вернуться на место убийства, вчера это показывали в кино. Санька шел молча, не оглядываясь, он знал, что медведь не настолько свихнулся, чтобы прийти  на место “преступления”, мясо для него важнее, но в прошлый раз он и к приваде не пришел, осторожности не потерял. Видно, учуял засаду.

По пути домой Санька постепенно приходил к выводу, что безнаказанность при контактах с эвенками и чувство уникальной силы, которой до сих пор ничего не было противопоставлено, сделали его просто наглым. Роковая стычка с тремя охотниками сделала медведя беспредельно наглым. Для них она была несчастным стечением обстоятельств, но и только. Что-то они недоучли, они посчитали его просто очень большим зверем.

Дома он пообедал, полюбовался спящим  в кроватке сыном, вспомнил, что опять не убрал из сеней на чердак подвесную люльку, в которой вырос сам и из которой Санька-младший тоже вырос, поговорил с Аленкой о том, что ей пора смотаться в город за обновами для сына, а сегодняшнее воскресенье упущено, да и магазины работают только в будни, так что пусть договаривается с тещей, когда та сможет подежурить с внуком, а в голове шла подсознательная работа – проигрывались возможные варианты предстоящей охоты. Охота должна была быть необычной, к этому обязывала необычность медведя, но ничего необычного в голову не приходило.

Санька открыл шкаф, в котором стоял и лежал на полках и в ящиках его арсенал и охотничья аммуниция. Ласково погладил рукой одностволку деда Самсона 32 калибра, вспомнил, как всегда, когда дотрагивался до нее, своего первого рябчика, добытого первым в жизни выстрелом; отставил в сторону пятизарядный полуавтомат-браунинг, подаренный райкомовскими охотниками, отставил старую, но все еще с хорошим боем курковую тулку 16 калибра, отставил армейский карабин калибра 7,62. Его рука потянулась к самому мощному и безотказному оружию – трофейному тройнику-зауэру двенадцатого калибра с нарезным стволом-ремингтоном калибра 9,3 мм, тому самому ружью, которое он скрыл от милиции, когда нашел его в тайге рядом с обезображенными трупами городских охотников. Этот тройник он берег для самых ответственных и опасных охот, поскольку патронов для нарезного ствола было немного, и достать их было трудно.

Он отложил в сторону лежавший сверху на полке открытый бурский патронташ с патронами, оставшимися от последней утиной охоты, взял один из трех пустых подсумков закрытого кожаного патронташа, подумал: “Мне и восьми-то патронов много, должно хватить того, что в стволах; медведь-то один, если сразу его не завалю, то он меня завалит”,  и положил подсумок на место; взял  два патрона для нарезного ствола, на пулях которых он заранее сделал крестообразный надпил, и два патрона для других стволов: один с круглой  пулей и один с пулей Якана, которую местные охотники называли то жаканом, то жиганом. У него была привычка класть в левый ствол жакан,  а в правый круглую пулю – которыми он стрелял по обстоятельствам с учетом местности и возможных рикошетов круглой пули. Положил патроны в карман, протянул руку к следующей полке и вдруг остановился. Что-то было не так.

Санька попытался понять, что он сделал не так, как обычно. Понял. Патроны он положил в карман. Стволы были пустые, и на ремне не было ножа. Обычно Санька, если знал, за какой дичью идет, сначала заряжал ружье, а потом набивал патронташ или клал запасные патроны в карман.. Нож он всегда одевал на ремень раньше патронташа. Ритуал сборов был нарушен.

«Нервничаю, не к добру» — мелькнула мысль. Зарядил ружье: в левый ствол – жакан, в правый – круглую пулю, в ремингтон – патрон с надрезанной пулей, три патрона оставил в кармане. Снял подсумок с ремня и начал перебирать ножи – нож для ошкуривания, нож для разделки туш, бивачный тесак-мачете,  подарок друзей-кубинцев… Потом взял простой, остро заточенный, узкий нож-клинок с взлетающим острием, сделанный дедом Самсоном из куска сломанной косы и березового корня – он был самый везучий, он всегда ощущался в руке, как ее естественное продолжение, настолько хорошо он был сбалансирован по санькиной руке, вспомнил слова деда: “Никогда не режь лук охотницким ножом, от этого нож слабеет”. Этим ножом лук никогда не резали. Для порядка провел пару раз бруском по лезвию, вложил нож в самодельные деревянные ножны, обтянутые сыромятной лосиной кожей. Ножны были с деревянными щечками внутри, которые легко зажимали клинок без всяких крепящих ремешков и застежек, надежно удерживали его от выпадания при перевороте вниз рукояткой, но легко отдавали хозяину в нужный момент. Санька одел нож на флотский ремень – сегодня ему почему-то захотелось взять именно этот ремень, но тут же снял и положил обратно. Взял в руки кортик.

Читать дальше