Юрий Алешко-Ожевский
МИФЫ И ЛЮДИ, главы из романа
Вадиму Алексеевичу Колдунову, хирургу от Бога,
который подарил новую жизнь не только мне.
- Рок древней богини. Эллада
- Cанька-Орион и Маин. Сибирь
- Заратустра. Персия-Германия
- Кинжал Аримана. Сибирь-Украина
- Схватка с Артемидой. Сибирь.
- Колдунов.
Продолжение. Предыдущая часть — здесь
Глава 4.КИНЖАЛ АРИМАНА. Сибирь-Украина(продолжение).
Весна 1944 года началась на Украине под Новый год. Теплый южный ветер принес с собой проливной дождь, который не прекращался третьи сутки то усиливаясь, то стихая, и все вокруг раскисло. Самолеты завязли на аэродромах, танки — в полях. Сухого вокруг не было ничего, но Паша лежал в расщелине прибрежных гранитных скал почти сухой: расщелина перекрывалась сверху земляным козырьком, из которого торчали корни кустов; сюда дождь не доставал. Глухота прошла, даже звон в ушах пошел на убыль, хотя голова раскалывалась от боли. Сквозь боль и звон Паша смог расслышать артиллерийскую канонаду километрах в десяти на север от своей лежки. Артподготовка соседней дивизии продолжалась третий час, боги войны снарядов не жалели. На его участке фронта было тихо, прорыв готовили соседи. Это было плохо, потому что он здесь долго не протянет. Хотелось есть, банка «второго фронта» — американской тушенки, купленной за сибирское золото по лендлизу, была съедена позавчера, но поголодать можно было еще несколько дней, а вот то, что продолжали распухать ноги, и их нечем было перебинтовать, было хуже. Пора было подаваться к людям. Здесь все же своя земля и свои люди. Если не спешить и если повезет, то на немцев не наткнешься. Ближайшие хаты были в километре от него, левее просматривался дом с флигельками — то ли клуб, то ли правление колхоза, то ли сельская школа, и Паша решил ползти к нему: вдруг он нежилой, и там можно будет еще раз отлежаться и понаблюдать вокруг.
Он почти ничего не видел от напряжения и боли в голове и ногах, когда подполз к крыльцу дома. Вход был один, все окна были застеклены и закрыты. Огорода и садика у дома не было, ставен не было. и это подтверждало, что дом, скорее всего, казенный. Крыльцо выходило на улицу, но на улице по предрассветному времени было пусто, и он выполз вокруг дома к крыльцу. Дом все же оказался жилой: пока он пытался отодвинуть щеколду «французского» замка просунутым под косяк двери кинжалом, из-за двери послышалось:
— Кто там?
— Свои.
Дверь распахнулась, и за порогом показалась странная бесформенная фигура. Паша на всякий случай сменил в руке кинжал на парабеллум, но фигура стояла, не двигаясь, и пыталась рассмотреть его в ночной темноте. Угрозы от нее не исходило, пистолет явно был лишним. Паша сунул его за пояс и неуверенно выдавил:
— Ты кто?
— Мы свои. А ты кто?
— Я тоже свой.
— Наш?
— Наш, наш!
— Слава Богу, наконец!
Фигура нагнулась и взяла Пашу за руку своими ледяными руками, осипший голос — то ли мужской, то ли женский — был полон участия:
— Идти не можешь? Тогда поехали.
И фигура потащила его волоком внутрь дома.
Силы покинули Пашу, перенапряжение во время последнего марша-ползка было слишком велико, он обмяк. Фигура проволокла Пашу через пустой зал, вдоль стен которого пол был завален полуметровым слоем соломы, а в углу чернело что-то похожее на трибуну для докладчика, в маленькую боковую комнатку. Пока его волокли, он смог в предрассветной полутьме комнаты разглядеть привыкшими к темноте глазами висевший под потолком плакат, на котором крупными буквами было написано: «Бог есть любовь». В комнатке под большим рядном кто-то шевелился и шептался. Фигура спросила:
— У тебя спички есть? Наши кончились.
Паша порылся под маскхалатом, который был густо измазан черноземом, и достал из кармана гимнастерки зажигалку, сделанную в автобате из винтовочной гильзы. Чиркнул колесиком, с четвертого раза фитилек зажегся — бензин в зажигалке был, камень не отсырел. Огонек зажигалки осветил каморку, фигура протянула Паше консервную банку с машинным маслом, из которого на край банки был вывешен прижатый полувскрытой крышкой фитиль. Коптилка светила лучше зажигалки и при ее свете Паша увидел, что в каморке, окно которой для светомаскировки было, как и положено во фронтовой зоне, плотно завешено одеялом, кроме него было четыре человека. Из-под рядна высунулись древняя старушка и двое детишек — мальчик лет шести и девочка-подросток. Притащившая его фигура сняла с головы платок, намотанный поверх какой-то самодельной шапки немыслимой формы, после чего оказалось, что она была симпатичной женщиной средних лет. Внутри дома было так же холодно, как и снаружи, и было неудивительно, что все одеты и закутаны во что только можно. Женщина уткнулась в пашкину грудь и затряслась в плаче, через который проскальзывало:
— Наконец-то, пришли, родненькие. Мы заждались, думали, что война никогда не кончится. А Киев взяли?
— Еще на ноябрьские.
От двери неожиданно донесся еще один голос, и Паша увидел, что в дверном проеме появилась вторая женщина:
— Как на ноябрьские? Уже Новый Год на носу, а мы все еще под немцами. Всего-то в ста километрах от Киева! Что же наши застряли так надолго?
— Застрянешь тут… Котел у Вас, укрепрайон немецкий. Тысяч сто фрицев в окружении сидят. Второй сталинский удар готовится. Кулак для удара долго сжимать приходилось, да и не вы одни под немцами, фронт растянулся от Белого моря до Черного. Только сейчас прорвали блокаду Ленинграда.
Первая женщина встрепенулась:
— Ой, что это я. Ты же ранен. Чем помочь, где у тебя рана?
— Валенки снимите, я сам не смогу. Раны иодом надо промазать и перевязку сделать.
— Нет у нас иода, и бинтов нет. Для перевязки чистые пеленки найдем, а где иод взять?
Старушка подала голос:
— В моей торбочке есть куриная желчь на водке. Она мне от малярии помогает, и раны прочистит от гноя не хуже иода.
Гноя не было, но ноги распухли еще сильнее. Женщины заохали, Паша их успокоил:
— Бог не выдаст — свинья не съест. Может желчь и не хуже иода поможет.
— Положимся на Господа, на все Его воля. Будем молиться за тебя. Тебя как зовут? Ты верующий?
Паша дал уклончивый ответ и заодно представился:
— Я Бога не отвергаю, материна икона святого Николы у нас в избе всегда стояла и стоит. Я из таежного поселка около Байкала. Зовут меня Павлом Самсоновичем Воробьевым, но можно называть просто Пашей.
Хозяева оказались беженцами из Киева, родными сестрами Любовью и Верой, а девочку звали Надеждой. Матери Софьи среди этого святого семейства не было, мать-старушку звали Аграфеной. Война выгнала их из родного дома, сожженного нашими саперами перед приходом немцев: враг должен был видеть перед собой не жирный куш богатой добычи, а выжженную землю, и в этом была жестокая логика войны. Не все успевали и могли эвакуироваться на восток, кто не смог — спасал себя, как умел. Они подались на юг в более теплые и хлебные края, но дальше Белой Церкви добраться не смогли и застряли у братьев и сестер во Христе по баптистской общине, приютивших их во флигельках дома, который был баптистской молельней, но последние месяцы был занят немцами под казарму.
— И вас не выгнали на улицу?
— Зачем? Мы же им ничего плохого не сделали. В нашей казарме стояли не каратели, которые вешали партизан, а простые пехотинцы. Мы им помогали печки топить, убираться и чистить картошку, а они нас подкармливали, чтобы мы с голоду не опухли. Раньше кормились, чем Бог пошлет, больше с помойки или лошадиная падаль иногда перепадала, а потом почти по-царски — от солдатского котла. Там у нас во второй каморке еще двое малышей, прокормиться трудно, а наши отцы воюют. Один ушел на фронт в июле сорок первого, второй в партизанском отряде. Спасибо Надюшке — немцы взяли ее на работу продавщицей в магазин Кауля, так она немного оккупационных марок домой приносила, и хотя это не рейхсмарки, на них что-то купить можно было. Да наш брат во Христе, что в пекарне работал, иногда хлеб приносил. Сейчас опять стало холодно и голодно. Три дня назад, как началась канонада, немцы ушли в окопы, кухня уехала с ними, и магазин закрылся. В доме топить нечем: дрова кончились, а уголь у немцев под замком.
— Сколько же тебе годочков, Надежда?
— Четырнадцать.
— Как моей Надюшке. Работать у немцев не страшно?
— Еще как страшно. Тут наша уборщица Таська подкормиться решила и припрятала в дровах две бутылки шнапса, а Кауль заметил. Карандашик чинил, а тот выскочил из рук и прикатился как раз к бутылкам. Он выстроил нас всех во дворе, погрозил пальцем вот так: она покачала указательным пальцем, не двигая кистью, вынул пистолет и застрелил Таську прямо перед нашим строем. А потом вызвал санитаров, чтобы убрали ее, как падаль. Даже родных не дал позвать, чтобы похоронили. Воровать, конечно, грех, но так убивать человека — еще больший грех. А Таська добрая была, она как-то пару банок с джемом стянула, одну нам отдала.
Все вздохнули. Надя решила, что следует добавить:
— Немцы наших стреляют за воровство или за невыполнение приказов комендатуры. Приказы у них кончаются словами «кто не подчинится, будет расстрелян». Они и своих за мародерство расстреливают или, если солдат взял у крестьян курицу или молоко и не расплатился с ними марками, его тоже могут расстрелять.
— Не сильничают?
— Нет. Они могут своего расстрелять за то, что пристают к нашим женщинам, поэтому никто и не пристает. У них бордели есть из немок, и они свою арийскую кровь не должны портить с низшими расами. Мы для них «унтерменши», вроде животных.
Тут подал голос мальчик, санькин ровесник Юрка:
— Рыжий Рудольф всегда тетю Веру за попку щиплет, когда она проходит мимо, а она ему ни разу в морду не дала. Я уже сам хотел ему дать, да Рудольф с другими фрицами в окопы смылся.
— А ты бы хотел, чтобы тебя за «морду» тоже расстреляли?
— Не-а, я бы ему «в темную» дал, чтобы никто не видел. Как партизаны. И сразу смылся, чтобы на виселицу не попасть. Видели напротив тюрьмы виселицу? Там у повешеных партизан языки аж до пупа вывалились! Такие длинные, аж страшно! И все ватники кровью залиты.
Паша отрицательно покачал головой. Подала голос старушка:
— Христос терпел и нам велел. Бог осудит их на страшном суде за все грехи. Каждому воздастся по делам его.
Паша не вытерпел:
— Они свое возмездие от нас получат полной мерой. Их страшный суд уже начался, и мы будем их судьями, а не Бог.
Он сказал лишнее. Все замолчали. Тогда Паша спросил:
— Чего-нибудь пожевать не найдется?
— Миленький, мы съели все еще позавчера. Сегодня хотели на помойке порыться, вдруг немцы не успели убрать лушпайки от картошки. Тогда бы картопляников на солидоле пожарили.
Юра вскочил и убежал в зал. Через минуту вернулся, шмыгая носом:
— Сволочи ненажорливые! Я корочку хлеба прозапас в трещину над кафедрой пастора засунул, а сейчас там мыша последние крошки от корочки доедала. Как только она по стенке на такую высоту добралась, гадина!
— Не ругайся. Даст Бог день, даст и хлеб.
— Он не всем дает — вон сколько людей вокруг с голода пухнет! А я, когда вырасту большой, обязательно стану поваром. Повар пробу из большого котла снимает и всегда толстый.
В этот момент дверь открылась, и в простенке появился немецкий офицер в полевой форме вермахта. Паша выхватил парабеллум, немец, не ожидавший увидеть русского солдата, замешкался, но тоже потянулся к кобуре. Обе женщины бросились к немцу и закрыли его собой:
— Алекс, Павлик! Не надо! Не стреляйте! Он наш брат во Христе! Паша, не стреляй, тебя не тронут!
Немец убрал руку с кобуры, Паша опустил пистолет. Знаки различия — рюмка со змеей, в просторечии «теща-алкашка», говорили о том, что перед ним стоял военврач. Оказалось, что он прекрасно говорил по русски. Женщины наперебой затараторили:
— Павлик, Алекс наш брат. Он не эсэсовец, не бойся. Он тебе поможет, как нам помогает. Он помогает всем людям.
Алекс спросил почти без акцента:
— Ранен?
— В ноги. Осколочное. Мина.
— Разбинтуйся, я посмотрю. А это я принес для киндер рождественский подарок от Санта Клауса. Санта Клаус у вас называется Николаем-угодником или Дедом Морозом.
Слова он все же путал, но говоря «для киндер» достал из-за отворота шинели маленькую буханку серого эрзац-хлеба и банку консервов. Паша был настороже:
— Вы откуда знаете русский?
— Я в Ленинграде перед войной проходил ординатуру по военно-полевой хирургии. За два года, если есть желание, даже очень трудный русский язык можно выучить.
— Это точно. А у меня почему-то желания никогда не было ваш язык учить. Выучил только хальт, хенде хох и шнель, да еще с десяток слов. А наш святитель Николай — это совсем не Дед Мороз и не ваш Санта Клаус: наш чудотворец был епископом в православной церкви, а не был придуман в сказке для детей. И Дед Мороз приходит на наше, а не на ваше Рождество. Разные у нас веры, хотя обе называются христианскими.
Алекс не ответил, молча подошел к окну, отдернул затемнение — на улице было серое дождливое утро. Света в каморке прибавилось, и фитиль коптилки тут же был погашен. Алекс помог снять повязки и начал обследовать Пашины ноги. Точнее, обследование где началось, там и кончилось, врачу все было ясно после первого взгляда. Распухшие серые с багровым оттенком и сине-черными пятнами ноги по стопе и голени были покрыты пузырьками с сукровицей, выдавливающейся при нажатии, пальцы совсем почернели. Алекс пробормотал:
— Плохо. Гангрена влажная. Демаркации нет. При перевязке крепко ноги перетягивал?
— Конечно, иначе они в валенки не лезли.
— Не надо было сильно перетягивать, лучше бы разрезал валенки. Гангрена у тебя. Безнадежная. Спасти тебя можно, если сегодня ноги ниже колена ампутировать. Завтра пойдет выше, а через три-четыре дня уже и ампутация не спасет. Могу забрать тебя в наш госпиталь, операцию проведу сам. Будешь считаться военнопленным. Если ваши тебя не освободят…
Паша перебил:
— Лучше смерть, чем плен. Мне этого наши не простят. Эх, нашей сельской ведьмы здесь нет, она бы запросто, без всякой ампутации, просто земляной мазью с медом и сметаной, как деда Матвея вылечила, которому фельдшерица хотела ногу отрезать. Еще травки добавляла, рябинник да чернобыльник, да где это возьмешь…
Во время этого диалога в каморку втиснулись еще двое детей — мальчик лет десяти и трехлетняя девочка. Мальчик почти закричал:
— Дядя, дядя! Обязательно послушайся дядю Алекса. Он уже один раз нас спас, когда мы попали в облаву на улице и нас должны были угнать в Германию. Он показал мне дырку в заборе, через которую мы с Таней и мамой вылезли. Он нас спас и тебя спасет.
Руки Алекса и Паши одновременно опустились на детскую головку, соприкоснувшись, и одновременно раздались слова:
- — Спасибо, мальчик.
- — Данке шон, Игорь.
— Спасибо, доктор, но если бы мне отрезали ноги в нашем госпитале, я может, рискнул бы остаться инвалидом, а быть пленным — это хуже смерти.
— Я тебя понимаю, у вас такие варварские законы. Но оружие убери. Не надо уносить с собой чужих жизней, среди твоих врагов есть подневольные и хорошие люди.
— Говоришь, вы хорошие, а мы варвары? А вы не звери, не варвары? Война — для всех война. Когда вышвырнем вас со своей земли, тогда будем разбираться, кто человек, а кто нет, кто хороший, а кто плохой. Сейчас вы все для нас нелюди — враги и захватчики. Вас сюда не звали и такие песни, как ты поешь сейчас, вы запели только после Москвы, Сталинграда и Курской дуги. А в сорок первом, пока мы вам не наклали, вы пели другие песни. Ты тоже, наверное, пришел сюда сам, не поневоле. Небось, захотел принести в православную Россию своего лютеранского Христа, чтобы обратить русских язычников с их деревянными иконами в истинную веру с деревянным распятием? Да?
Алекс молчал. Рождественского Санта Клауса не получалось.
— Нас переводят в другое место. Вместо нас здесь будет стоять эсэсовская дивизия «Викинг». Я советую вам спрятаться из этого дома куда-нибудь подальше, они могут устроить здесь казарму, и вас в доме не оставят. Прощайте, сестры. Прощай, брат. Может быть, после войны увидимся и поговорим по-другому.
— Может быть.
Он вышел, но из-за двери послышалось «руссише швайн!» Женщины застыли со слезами на глазах, на «русскую свинью» они не прореагировали. Уходить некуда, выбросят на улицу, так выбросят, но на то воля Божья. Паша откинулся на солому и расслабился. Смерть уже занесла над ним костлявую руку, и ему было все равно, где умирать. А ухайдокать десяток эсэсовцев здесь даже удобнее, чем в окопах, только бить их придется так, чтобы своих не задеть и не подставить. А может быть, эсэсовцы и не придут: наши пошли в наступление, гансам будет не до казарм.
Дети уселись в кружок вычесывать вшей из головы:
— У меня уже три штуки и две гниды, а у тебя только одна вошь!
— А у немцев вши в гимнастерках жирнее наших и на прикладах щелкают под ногтем громче, чем наши на гребешке.
- — Это у немцев ногти толще.
Первое января. Артиллерийская канонада стала невыносимо громкой. Небо полыхало огнем: реактивные снаряды «катюш» закрывали небосвод огненной завесой. Уши, заложенные ватой, чтобы не лопнули барабанные перепонки, выдерживали с трудом. Иногда между залпами наступала минута затишья, тогда можно было что-то услышать. Женщины стояли на коленях.
— Юрочка, молись. Бог детские молитвы лучше слышит.
— Как молиться?
— Как умеешь. Проси, чтобы Он нас спас.
— Боженька, спаси нас. — Молитва получилась слишком короткой, и он добавил: — Пожалуйста. И дядю Павлика вылечи.
Больше в голову ничего не приходило. Просить о том, чтобы Бог добавил еще немножко хлеба к той буханочке, что принес Алекс, Юра не рискнул.
- — Не надо Отца небесного называть Боженькой! Разве ты не слышал, как мы молимся – Господь милосердный?
- — Так я хотел ласково, как лучше.
Взрывы заглушили молитву. Паша лежал в горячке и бреду. Огневой вал опять накрыл окраины города. Было четвертое января, шел восьмой день штурма.
*
Наши войска имели превосходство во всем, но прорвать оборону под Белой Церковью в течение непрерывного восьмидневного массированного штурма не удавалось. Опытнейшая дивизия СС «Викинг» из элитного полка «Германия», добровольческие полки «Нордланд» и «Вестланд», состоявшие из немцев, голландцев, датчан, норвежцев, фламандцев и фольксдойче из балканских стран, стояли насмерть. Все они славились в Европе только блестящими победами. Их потери в Корсунь-Шевченковском котле уже достигали 70% личного состава, но они держались. Русская земля была устлана десятками тысяч тел русских солдат, но конца атакам и нашим потерям видно не было. И тогда был применен метод «эшелонированной» атаки.
Эшелонированная оборона впервые была испытана под Москвой и великолепно отработала на Курской дуге. «Эшелонированная атака» появилась недавно, и она называлась в народе «жуковской». Немцы ее определяли по крику атакующих: они знали, что если со стороны русских слышны крики комиссаров «За Родину! За Сталина! Ураа!», можно воевать спокойно: мощный встречный огонь заставит нападающих залечь и отойти назад. Но если раздавалось «Эээ… твою мать!» — нужно было хватать ноги в руки, ибо никакой огонь из всех видов оружия русских не остановит, хоть один русский из сотни останется жив, доберется до немецкой глотки и перережет ее. В такую атаку шли не обычные войска и даже не штрафбаты, а «жуковцы».
В народе поговаривали, что Георгий Жуков, пользовавшийся особым расположением Сталина, выпросил у него заключенных ГУЛАГа, которым предлагалось добровольно пойти на фронт, чтобы искупить свою вину перед народом кровью. Для тех, кто после атаки оставался живым, а их оставались единицы, полагалась полная амнистия плюс ордена и медали. Добровольцев в лагерях оказалось очень много, жертвовать собой ради Родины на Руси привыкли издавна.
Сталинские трудовые лагеря принципиально отличались от гитлеровских концлагерей смерти. Гитлеровские лагеря прошли немалый путь по улучшению технологии смерти. В самом начале этого пути заключенных просто расстреливали, потом их вешали живьем на мясные крюки, после которых подвешивали на тонкие пеньковые веревки, чтобы наблюдать за их медленным агонизирующим удушением. Эти сцены снимались на кинопленку ради удовольствия Гитлера, наслаждавшегося их просмотром. Для массовых казней, которые нарастали лавинообразно в связи с тем, что «недочеловеков-унтерменов» оказалось слишком много, и когда острота развлечения смертью фашистам приелась, были созданы газовые камеры с крематориями. Смерть получила скоростной и экономически выгодный конвейер. Ее отходы утилизировались. В немецких лагерях было налажено производство абажуров из человеческой кожи с художественными татуировками, изготовление матрацев из женских волос, легко усваиваемой губной помады на основе человеческого жира, костной муки из покойников для удобрений. Всё, производимое в немецких лагерях смерти, делалось на «высшем уровне немецкого качества», в том числе и сама смерть.
В сталинских лагерях главным было не уничтожение людей, а воспитание трудом, «перековка» старого мира. «Враги народа», которые принадлежали, в основном, к советскому военному и партийному руководству, у которого руки были в народной крови, начиная с 1917 года, и которые получали расстрельную статью за особо тяжкие грехи перед народом, в лагеря не попадали. Здесь были простые русские люди, которые после «перековки» успешно жили и работали, в том числе, на ответственных должностях. Условия труда и быта внутри лагерей зачастую были более комфортными, чем на воле, смертность – ниже, чем за колючкой. Это отмечают многие летописцы ГУЛАГА.
Неволя при всех ее житейских тяготах и насилием над человеком помогает быстрее познать глубину человеческой души и реальность добра и зла в ней. Прошедший через многие тюрьмы и ссылки Сталин понимал это лучше других и считал, что никому не зазорно и не вредно пройти тот путь, который прошел он сам. Ссылка в Туруханский край, где он не мог ужиться в одной комнате с Яковом Свердловым, предпочитая уходить на охоту в тайгу или уплывать с рыбаками на Енисей, дала ему больше для понимания человеческой души, чем шестилетнее обучение в Тифлисской семинарии. Зажиревших функционеров он недолюбливал, хотя терпел их как вынужденное зло, как долгие годы терпел спекулянта продовольствием Бронштейна-Троцкого в голодающей России, несмотря на схватку с ним еще в Царицыне, как терпел и многократно проверял по личным каналам агентурные данные о предательстве упившегося народной кровью Тухачевского, приватно снюхавшегося с Генштабом третьего рейха перед войной. Таким людям «перековка» не помогла бы, но нормальные люди выходили из ГУЛАГА более опытными и сильными душой, понимая, что и почем дается в этой жизни. Поэтому вполне возможно, что именно от Сталина, а не от Жукова исходила инициатива использовать заключенных в штурмовых батальонах: из личного опыта Верховный Главнокомандующий знал, что это как раз те люди, с которыми можно было по его собственным словам идти «и в бой, и на пир».
Разрешение получить автомат, чтобы сражаться за Родину, которая тогда не только писалась, но и ощущалась почти всеми русскими людьми (кроме иуд, которые существовали у всех народов во все века) с большой буквы, было для гулаговских добровольцев радостным событием. И все же осознание того, что у тебя в руках появился автомат, впереди враг, а сзади тебя родная земля, которую ты должен прикрыть своим телом, омрачалось у жуковцев одной деталью. Сзади них на родной земле стояли эшелоны заградотрядов все из тех же охранников ГУЛАГА, милиции, внутренних войск и других частей НКВД. Их пулеметы должны были встретить огнем не атакующих немцев, а отступающих зэков, если бы тем захотелось бежать назад. В следующем эшелоне, который должен был расстреливать бегущих милиционеров из загранотрядов, стояли чекисты ГУГБ. Чекисты догадывались, что за ними скрытно мог стоять по меньшей мере еще один эшелон, поскольку «наблюдение за наблюдателем» всегда было главным правилом ЧК. Назад хода не было никому, зэки и чекисты складывали свои головы друг на друга в единственной последней атаке, эшелон за эшелоном. Сталинский приказ «Ни шагу назад» воплощался в наступлении не хуже, чем в обороне, и его девизом был крик русской народной души «Эээ… твою мать!»
Жуковцы оборону прорвали. Потом немцев гнали дальше на запад, к Корсунь-Шевченковскому, где их сбили в плотную кучу размером 30х20 км и начали выжигать фашистскую паршу ракетами «катюш» и снарядами обычной артиллерии. В конце февраля варево в котле, наконец, сварится. Враги потеряют здесь 55 тысяч убитыми, не считая раненых и пленных, всю артиллерию, самолеты и танки. В наступлении человеческие потери всегда бывают много больше, чем в обороне, но наших потерь никто не подсчитывал.
Это будет почти два месяца спустя, а сегодня жуковцы, пьяные от спирта, крови и счастья, что остались живы, вошли в Белую Церковь.
Они вошли на свою землю не так, как въезжали на танках, мотоциклах и автомобилях немцы — под песни, музыку и цветы встречавших их евреев и украинских националистов, у которых были обиды на советскую власть и были надежды на цивилизованных европейцев. Цену европейской цивилизации люди, встречавшие немцев цветами, еще не знали. На стенах домов еще не были расклеены приказы комендатуры на серо-голубых бумажках на трех языках — русском, украинском и немецком: «Всем евреям города Киева собраться с ценными вещами на улице Мельника около Лукьяновского кладбища… Кто не явится, будет расстрелян. Усiм жидам мiста»… Люди верили в сказку, что их избавят от коммунистического насилия, отправив в благословенную Европу, и пришли. Их отправили… В соседний овраг под названием Бабий Яр, над которым уже стояли станковые пулеметы эсэсэвских эйнзацкоманд.
*
Освободители шли по улице вразброд, качаясь от испытанного напряжения, мимо дома, в котором лежал Паша. Крыльцо и кусок стены были разбиты прямым попаданием снаряда, все стекла в окнах, заклеенные крест-накрест полосками бумаги именно на такой случай, были выбиты взрывной волной. Вера выпрыгнула через разбитое окно на улицу и бросилась к нашим солдатам:
— Родненькие!
Слезы счастья душили ее. Она повисла на шее у солдата, чья телогрейка была так перемазана черноземом, что его трудно было отличить от земли под ногами. Резкий толчок сбросил Веру в дорожную грязь. Щелчок затвора автомата:
— Фольксдойче ё…! Шлюха немецкая! Сдохни, курва!
Рука соседа легла на наствольный кожух ППШ, отвела его в сторону:
— Не трожь! На то есть особисты.
— Срал я на особистов, сейчас я сам для всех особист и прокурор!
Но заплетающиеся ноги уже прошагали дальше. Вера рыдала в истерике. Смерть на этот раз обошла ее, видно помогла детская молитва.
Резкий запах нашатырного спирта привел Пашу в сознание, но распухшие глаза открывались с трудом. Голос медсестры разведбата Галочки звучал издалека:
— Жить ему осталось считанные минуты, в медбат везти бесполезно: газовая гангрена перешла в область паха. Общий сепсис.
Глаза, наконец, открылись. Над ним стояла Галочка и их майор. Язык с трудом повернулся во рту:
— Генка. Подорвался. Языка. Не довели.
— Ничего, все уже позади. Сейчас мы тебя к докторам отвезем, там тебя починят.
— Товарищ майор. Кинжал возьмите. Если сможете, переправьте моему сыну на память. Больше мне ему оставить нечего.
— Обещаю. Ты не переживай, все будет в порядке. Из госпиталя выпишешься, я тебе его верну. Сам отвезешь.
Паша провалился в забытье.
Надя с Юрой притащили к дому по грязи детские саночки с двумя мешками — соли и сахара. Наворованное Каулем богатство вернулось к его бывшим рабам. Теперь можно было выкрутиться: за спичечный коробок соли на толкучке давали полбуханки хлеба. Прибежал Игорь:
— Тюрьма сгорела вместе с заключенными, а на площади, где стояла виселица, роют братскую могилу для наших солдат. Рядом со здоровущей ямой похоронные команды уже навалили курган из убитых выше третьего этажа. Трупы будут перестилать шинелями, гробов не будет. Немцев в могилу не возят, пленные закапывают их прямо в окопах.
*
Майор добрался до леспромхозовского поселка ЛПХ-8, бывшей Богодуховки, только осенью сорок пятого. В поселке гуляли свадьбы и встречали мужиков с войны. На этот раз с японской. Десант освободил от японцев Сахалин и Южные Курилы; марш-бросок наших танков через Монгольский Алтай и пустыню Гоби по стремительности и масштабу аналогов в истории человечества не имел. Манчжурию освободили от квантунской армии японцев за 11 дней. Американцы все же успели сбросить свои две атомные бомбы на японские города, не представляющие военного значения, Демонстрация своей силы им была нужна именно «на крови», замешанной погуще, поскольку победы России в Европе затмевали успехи союзных войск, да и с Японией Россия расправлялась слишком быстро. Япония капитулировала.
Опьяненные кровью солдаты возвращались домой и гуляли. Свадьбы в поселке тоже гуляли не просто с обычным для России традиционным мордобитием. Неделю назад свадьба закончилась похоронами, и на погост унесли сорок гробов: по случаю дождя гуляли в доме, а не на улице, и демобилизованный, считавший себя всю войну женихом, увидел в открытое окно свою невесту в фате рядом с интендантским мурлом. У дембеля на поясе висели две лимонки и трофейное оружие, которое военкомат не успел оприходовать.
Майор шел от тракта, где выгрузился из попутки, к поселку и услышал детский крик через придорожные кусты:
— Дяденьки! Не надо!
Он рванул через кусты напролом. На поляне резались морячок с пехотинцем. Они полюбовно сцепили свои армейские ремни, чтобы превратить дуэль в ближний бой, брюхом к брюху и работали руками: кортик против штык-ножа. Крови из порезанных рук пролито было достаточно, но глотки пока были целы и дуэлянты еще держались на ногах. Бросок майора закончился тем, что кортик и штык-нож оказались в двух его руках. Около кустов стояла кучка зрителей-пацанов, крик одного из них услышал майор. Морячок расцепил бляхи ремней и повернулся к майору:
— Ты чо встреваешь, тебя звали?
— Звали — не звали, какая разница? Война кончилась. Иди проспись.
Морячок вместе с пехотинцем двинулись вперед на майора:
— Сейчас мы тебе, комиссар, покажем, для кого она кончится сегодня!
Майор швырнул подальше в кусты оба клинка, чтобы освободить руки, и через секунду дуэлянты лежали на земле, хрипя и держась руками за неперерезанные глотки. Отстегнутые ремни пригодились: было чем связать им руки. Пацаны окружили майора:
— Ну, ты им и дал, майор! А то бы они насмерть, дураки, зарезались.
— Парни! К Воробьевым как пройти?
— А к каким? Их тут у нас много?
— Самсона Савельича знаете?
Все замолкли, оглянувшись на черноволосого парнишку с яркими синими глазами и пушистыми ресницами. Тот оглядел майора с ног до головы:
— А зачем он вам?
— Я с его сыном, Павлом Самсоновичем, воевал.
— Батька он мой. А деда сейчас нету дома, он в тайге изюбря на реву промышляет, третий план мясозаготовок дает. Маманя дома и Надюха.
— Ты и есть Санька?
Санька кивнул, пацаны утвердительно загудели. Майор расстегнул шинель, из-под нее сверкнула сплошь покрытая орденами и медалями грудь и золотая звезда «Героя Советского Союза», отстегнул от пояса гольбейновский кинжал, взял его в две руки, как рыцарский меч перед посвящением в рыцари:
— Павел Самсонович перед смертью наказал мне передать этот трофейный кинжал лично тебе, как своему наследнику. Этот кинжал был вручен эсэсовскому офицеру за особое мужество и героизм. Твой отец был сильнее его, он победил фашиста в праведном бою, поэтому на рукояти кинжала и появились инициалы ПСВ — Павел Самсонович Воробьев. Сталь у клинка особенная, булатная, и рисунок на ножнах тоже редкий, знаменитого художника Гольбейна, называется «Пляска смерти». Читать умеешь?
— Давно. Я уже во втором классе учусь.
— Тогда инициалы своего отца прочтешь. А вот здесь по-немецки золотом написано: «С чувством сердечного товарищества. Генрих Гиммлер».
Пацаны ахнули и сгрудились, пытаясь рассмотреть кинжал и пляску скелетов на гольбейновском рисунке: «Дядя Паша гиммлеровского дружка завалил!». Санька стоял по стойке смирно. Очухавшиеся и поднявшиеся на ноги морячок и пехотинец застыли сбоку от майора, боковым зрением он не выпускал их из вида.
— Сбереги эту отцовскую памятку и никогда не поднимай оружие против своих земляков. Это тебе отцовский и мой наказ.
Майор протянул Саньке кинжал, тот взял его двумя руками, как рыцарский меч:
— Обещаю. Честное октябрятское.
Дуэлянты пододвинулись на шаг, они уже остыли и почти протрезвели:
— Товарищ майор, извините дураков. Развяжите нас, все будет путем. Это мы бабу не поделили. Разберемся полюбовно с ней втроем, пусть сама решает.
Майор развязал им руки:
— Ищите свои ножички в кустиках, вон там. Если найдете, пригодятся кабанчиков колоть и сало с лучком резать на закусь. А закусывать надо получше и разбираться надо на трезвую голову.
Они согласно закивали, потирая руками полусмятые глотки. Майор застегнул шинель, поднял из-под кустов сброшенный со спины во время броска походный вещмешок-сидор и зашагал к поселку. Ребята шли за ним, окружив Саньку, дергали его за руки: «Дай глянуть», но он кинжала из рук не выпускал: «Потом, потом… адзынь, не лапай, не продается». Сзади загремела телега, их догонял Орлик, Савельич вез добытую ночью изюбрятину, которую поставлял для госпиталей; говорили, что она помогает быстрее залечивать раны.
Катя увидела их издалека и выбежала навстречу. Майор представился:
— Однополчанин вашего погибшего мужа. Воевали вместе, я его и хоронил в братской могиле. Привез вам его ордена.
Ее прижатые к груди руки бессильно повисли:
— Я все не верила. Думала ошибка в похоронке, надеялась, что пропал без вести и вернется. Сейчас все возвращаются.
— Не все.
— Знаю, что не все, но я надеялась.
Вошли в дом. Катя пошла к киоту и достала оттуда бутылку водки:
— Мы с Павликом собирались распить ее после войны.
Семейные поминки в тесном кругу подошли к концу. Катя ушла из горницы в другую комнату и накрыла голову подушкой, чтобы не заголосить от горя на весь поселок. Ее рыданий Санька не услышал, поскольку в этот момент дед Самсон позвал его за собой. В руках деда была одностволка тридцать второго калибра, для мелюзги вроде белок и рябчиков:
— Пойдем за огород. Прощальный салют по бате ты тоже должен сделать, а не только его однополчане.
— А зачем за огород? Я и на крыльце на курок могу нажать.
— Не дело это. Он хотел, чтобы ты стал охотником, как в мамкином сне предсказывалось, я тебе с этим помогу. Охотник не должен жечь патроны впустую. Рябчика приманим на пикульку, по нему и стрельнешь.
Ружье оказалось тяжелым и ходило в руках во все стороны, поэтому пришлось положить ствол на забор напротив лиственницы, росшей на опушке леса за огородом, куда дед и подманил петушка. Нацелиться оказалось непросто: ружье было не по росту длинным и Саньке пришлось изогнуться в крючок, чтобы дотянуться до курка. Совместить мушку с планкой при этом не удавалось. Но когда отозвавшийся на писк деда рябчик выпорхнул на лиственницу и пробежал по покрытой золотой хвоей ветке к ее краю, пытаясь рассмотреть в траве того, кто его звал, Санька увидел, как ствол ружья вытянулся до самого рябчика, обозначив траекторию полета дробового заряда. Оставалось только подвести этот невероятно длинный, но такой же невероятно легкий ствол к грудке петушка и плавно потянуть за спуск. Инструктаж деда зря не пропал.
Рябчика Санька нес домой, поглаживая его по красным бровям и рябеньким перышкам, как самый дорогой подарок сегодняшнего дня. Ходивший с ними на охоту на огороде майор говорил приятные слова о том, что он бы взял Саньку с собой в разведку, и они были вполне заслуженными. Сегодня у Саньки был трижды счастливый день: ему доверили кинжал, ружье, но главным подарком судьбы был его первый в жизни охотничий трофей. Он еще не умел чувствовать горе своим сердцем, которое сегодня было заполнено гордостью и радостью победы. Детская душа еще не сформировалась во всей полноте ощущения горя и радости, добра и зла, любви и ненависти. Всему свое время.