Юлия БАТКИЛИНА (Харьков, Украина)
О себе: родилась в 1983 году в Харькове. Закончила Харьковский Национальный университет, работала журналистом, сейчас — редактор сайта.
Пишу стихи, прозу, миниатюры. Публиковалась в сборниках «Artes poeticae» (2000), «Завязь» (2001, 2002, 2003 и 2004), «Левада» (2003, 2005, 2006), жж.»Меридиан»(2005, 2009), «Кин-дза-дза» (2006), альманахах «Третья ватерлиния», «Илион» (2013), «Zарисовка О» (2013).
Книги: роман «Старая башня» — серия «Звёздный лабиринт» (мини), АСТ, Транзиткнига, 2005 г.- http://www.ozon.ru/context/detail/id/3376047/.
«Песни мельничного колеса», поэзия, «Более другое», Минск, 2013. http://www.bolee-drugoe.ru/books/pesni-melnichnogo-kolesa
ДРУГОЕ ЛИЦО ЛЕГЕНДЫ
(Сказочный триптих)
Кто ты будешь, когда старые сказки расскажут по-новому? Как пролегают морщины по лицу старика, как трескается сухая земля — так меняется все, чего мы боялись в темноте и о чем мечтали на закате. Ничто не будет прежним.
Перстень королевы.
Те двое в зарослях совсем распоясались. Храбрый не видел оружия, но был уверен, что его подстрелят, как только он выйдет на достаточно открытое место, чтобы они могли прицелиться. Храбрый закусил губу и принялся отчаянно продираться сквозь кусты жасмина. Жасмин как раз цвёл, голова сразу разболелась, но он не собирался останавливаться – даже если небо упало бы на землю, и Луна шандарахнула его по затылку. Те двое в зарослях не умели стрелять на звук. Это точно. Иначе они давно продырявили бы Храброго насквозь – да, да, как решето. Интересно, через него можно было бы просеивать муку?
Кольцо сползло уже до середины пальца. Толстое и тяжёлое, оно было велико для Храброго, но он поправил массивный ободок с камнем, зажал его двумя соседними пальцами до боли, и бросился дальше. Взошла луна. Сначала Храбрый обрадовался – будет не так темно, легче находить дорогу. Но длинные тени, которые мгновенно пролегли буквально от всего, повергли Храброго в замешательство. Одна тень была как дракон, другая – как злобный демон, третья прятала кого-то, и от одного его присутствия по коже шёл мороз. Рука с кольцом вспотела и затекла, Храбрый спрятал её в рукав – и сразу отпрыгнул дальше в заросли чего-то колючего и пахнущего ещё удушливей, чем жасмин. От вражеской дубинки, свистнувшей где-то в волоске от шеи, он увернулся благополучно, и, благодаря всех богов за своё чудесное спасение, рванулся дальше.
— Ну и куда ты так спешишь? – Дракон отделился от теней под фруктовыми деревьями и улёгся гигантским кольцом, так что не пройти, не вернуться.
Сунуть кольцо в карман не получилось. Храбрый вытащил меч и прижался спиной к какому-то довольно шаткому молодому деревцу, зажав рукоять той же рукой. Кольцо сразу вдавилось в палец, причиняя боль.
— Какое тебе дело, гнусное чудовище? – дерзко ответил он, надеясь, что голос звучал не слишком хрипло.
— Повежливее, — вальяжно бросил дракон. – Молод ты ещё драконов оскорблять.
— Ящерица, — прошипел Храбрый. – Мерзкая ящерица, пропусти меня, и останешься жив.
Дракон не ответил, он игриво покачивал шипастым хвостом прямо на уровне глаз Храброго, и от самой верхней чешуи, серебристо-зелёной, отражался луч луны. Храбрый взмахнул мечом и ударил по хвосту что было сил. Дракон взвыл, оглушив Храброго, и взмыл в ночное небо. На Храброго посыпались сломанные ветки, потом заскрипела на зубах оседающая пыль. Он поднялся на ноги, изо всех сил стараясь удержать кольцо, не потерять его, ведь пальцы были такими скользкими от пота, что угодно соскользнёт. Храбрый убрал с лица спутанные мокрые волосы, отфыркнулся от мошкары и двинулся дальше, всё время ощупывая рукоять меча за поясом.
Из черноты под фигурной оградой с грифонами сверкнули два глаза. Волк. Или змей. Или… Храбрый побежал, всё время ощупывая меч и поправляя кольцо. Было неудобно, жарко и жутко. Кроны деревьев надвигались всё ближе и ближе, а волк так и дышал в спину. Или змей. В любом случае, он не отставал. Тогда Храбрый развернулся и взмахнул мечом.
— А вот тебе!
Ни волка, ни змея за спиной не оказалось. Испугались, спрятались. Храбрый огляделся, отчаянно труся и одновременно гордясь собой, прогнавшим их – и понял, что потерял кольцо, когда отгонял зверя. В ужасе он упал на колени и принялся шарить руками в траве. Кольцо. Если оно исчезло, то это конец. Унижение, бесчестье, позор… Руки дрожали. Прошло несколько тёмных и ужасных столетий, прежде чем прохладный металл ткнулся в дрожащие пальцы. Едва веря своему счастью, Храбрый надел кольцо и поднёс его к свету, упиваясь блеском золота. Потом нашарил рядом меч и, держа его наготове, двинулся дальше.
Они шли за ним шаг в шаг, но Храбрый твёрдо решил не оборачиваться. Ведь только обернёшься – и останутся одни кости, гладкие, как речные камешки. А они всё топали сзади, они настигали, кольцо уже окончательно натёрло руку, меч скользил во взмокшей ладони, ужас подступал всё ближе, а решимость убывала, как будто сукровицей сочилась из разбитых коленей. А Они шли, и им ничего не стоило чуть-чуть ускорить шаг, броситься и догнать – ведь его-то ноги подкашивались… И Они ускорили – на совсем немного, Они теперь дышали в затылок, и Храбрый спиной ощущал, как горят их глаза, как слюна течёт с острых белых клыков. Он тоже пошёл быстрее, потом побежал, спотыкаясь, забыв про меч, только сильнее сжимая кольцо. А Они…Они уже протягивали когтистые костлявые лапы, только самую малость не доставали до ворота пыльной куртки… Наудачу отмахнувшись мечом, Храбрый выиграл немного времени и, кажется, срубил один палец, отлетевший в траву.
Но Их было слишком много, слишком… Они настигли Храброго почти у самой цели – у дверей, через которые слабо пробивался свет, Они схватили его, отобрали меч, тянулись к кольцу, дыша в лицо отвратительной могильной прелью.
Храбрый заорал, что было мочи, двинул кольцом самому нахальному – и, задыхаясь, ворвался в крохотную каморку. Старый полусонный человек в ливрее с гербом удивлённо обернулся навстречу Храброму, едва не пролив чай на истёртый ковёр.
— Что вы, милорд?
Храбрый протянул ему кольцо, не в силах вымолвить ни слова. Он совершенно отупел от страха и усталости, так что даже не мог обрадоваться окончанию пути, тому, что жив, что передал всё-таки перстень королевы кому следовало. Надо было ещё ему сказать…сказать…
Через плечо старика протянулась холёная женская ручка, вся в кольцах и пене манжет, взяла перстень.
— Спасибо, ты храбрый мальчик, — прожурчал голос где-то в тумане – кажется, она появилась из стенной ниши..или спустилась с небес…. – А сейчас тебе пора спать.
— Негоже детям ночью по саду бегать, — проворчал кто-то за спиной Храброго.
— Это я ему приказала, — отрезала королева.
И вышла в полный опасностей сад, где минуту назад едва не погиб Храбрый.
Сказка из древнего мира
Слепень был стар, очень стар. Он помнил столько разливов и засух, что если бы он был деревом, не счесть бы в нем годовых колец, а был бы камнем — пестрел бы от лишайников. Но Слепень был всего лишь человек, хозяин хижины из гибкого тростника и глины, с волосами в цвет вечно наступающих песков. Память его легко вбирала годы сытые и голодные, принимала сказки и истории, как принимает большая вода юркие лодки и торжественные царские суда. Его кожа высохла, как папирус, и морщины на ней были летописью таких лет, о которых живущие уже и забыли. Каждое утро проверял он свои сети, каждый вечер пек свои лепешки. Над ним летел песчаный ветер, сухой и колючий, над ним стелился туман с реки и ластился к ногам.
«И тогда младший брат убил старшего и положил его в гроб, и гроб тот поплыл по реке. А верная жена старшего брата, рыдая, искала, где выкинет река тело ее возлюбленного».
Спускалась ночь. Они сидели, обнявшись, и смотрели, как прогорают рубиновые угли.
— Мы это в школе проходили, — сказала она.
— Тссс, — покачал головой он и обнял ее. Их распущенные волосы мягко светились, и звенели браслеты на ее смуглых руках.
«И тогда она нашла его и оживила, верная супруга», — прошелестел Слепень. Разговоры приходящих к костру его не касались.
«И с тех пор правят они в царстве мертвых, где сердце каждого взвешивают на весах — чего в нем больше, плохого или хорошего».
Она встала и потянулась. На южном небе все ярче проступали звезды.
«А ты знаешь, — прошептала на ухо своему спутнику, легко и гибко склонившись к плечу, — ему, наверное, тысячи лет».
«Много», — подтвердил Слепень и поворошил костер.
От реки донесся гудок парохода. Его подхватил ветер и унес в красноватые скалы. Слепень смотрел на своих гостей, и его старые тусклые глаза загорались восхищением и давно ушедшей, казалось, жизнью. Прошлое схлестывалось с будущим, пенилось и утекало к порогам, далеко-далеко, где в теплой грязи грелись бегемоты. С ним говорили те, что, казалось, навсегда уже замолчали. Просто сидели и говорили, и звенели браслеты, и громче журчала вода.
Я хотела бы написать дальше, что ее, которая носила короткие шорты и яркую рубашку из тонкого льна, звали Изида. Но это неправда, ее так не звали. Прошли тысячи лет, и никто больше не дает таких имен.
Ледяной великан
Горе забудется, Бальдр возвратится..
Поток остановился только к ночи, пар тянулся надо льдом длинными клубами, в воздухе было промозгло, и на оружии оседали тяжелые капли.
Малый прислонился к бетонной стене, вытирая ствол старой тряпкой, расползавшейся под пальцами в серые хлопья.
Учитель протер обындевевшие очки и снова водрузил их на нос. Поправил шапку. Снова надел толстые перчатки на меху. Все это — не отрываясь от осмотра периметра, освещенного прожекторами, от тонущего во мраке горизонта. Полагалось смотреть в оба, и он смотрел.
— А если оно до нас дотечет? — шмыгнув носом, спросил Малый — не то чтобы он хотел это знать, но зато тишина была нарушена, и стало не так невыносимо мрачно.
— Если бы да кабы да во рту выросли грибы, — отозвался Учитель, зачем-то глядя в прицел. — То был бы не рот, а целый огород.
Учитель был низкорослый, меньше и слабее всех мужчин в бункере, а все-таки его уважали. Он умел делать порох, знал, как организовать лекарства Доктору — не все, но хоть некоторые, а запасы ведь истощаются. Малый любил его прибаутки, потому и в дозор вместе попасть — удача, тем более что выходил Учитель вот так крайне редко, не в очередь со всеми, и когда выходил — шевелил губами и записывал, записывал. Малый даже не хотел знать, что именно — это было захватывающей тайной, о которой думают понемногу, как понемногу едят самую вкусную еду. Многих ребят Учитель натаскивал по математике с физикой, по биологии, по старой довоенной истории, канувшей в прошлое, мало кто понимал, зачем все это нужно, а еще меньше было тех, кого Учитель взял бы вот так с собой.
Огород с грибами и большими лампами тоже, кстати, придумал Учитель, и Малый был совершенно уверен, что и прибаутка потому появилась. Эх..если бы и правда во рту грибы выросли. Живот подводило. Малый вечно терся со взрослыми, а те умели терпеть голод, вот и он терпел.
Подступы к бункеру укрепляли иногда круглосуточно: никто не знал, когда горячая вода проложит себе новое русло сквозь толстый черный лед и дотечет до ворот в подземное убежище…впрочем, никто и не собирался ждать этого момента. Сейчас очередная плотина была закончена, и люди потянулись домой, черный ручей, впадавший в зев слегка подсвеченных болезненно-зеленым ворот.
Темный, мутный, отравленный день перетек в чернильную ночь. Звезд не видели давно. Малый водил пальцами по бетону, и писал на инее, покрывавшем стены. Стелла была мерзкая девчонка, воображала о себе слишком много. И вот он выводил «Стелла», «Стелла», «Стелла». Местами бетон крошился, под пальцами становилось вроде как на столе, где накрошили соленых галет. Какой идиот станет крошить соленые галеты?
Учитель велел ему смотреть в оба, и Малый вскинул оружие, до боли вглядываясь в темноту. Там, вдалеке, видны были синеватые всполохи, которые ничего не освещали и наполняли нутро привычной жутью. Раздался шорох одежды. Малый знал, что это значит. Учитель достал потертый офицерский планшет и огрызок карандаша, сел на ведущий вниз люк и зашуршал бумагой, быстро выводя убористые строчки при свете фонарика, который держал в зубах.
«Уйдешь и не вернешься, очень уж там горячо», — пробормотал про себя Малый. Он помнил, так говорили о земле далеко-далеко, сиявшей синеватыми огнями.
Отдаленный гул, похожий на шум идущей воды, нарастал стремительно и ровно. «Твою мать», — Учитель кинулся к Малому, вглядываясь в темноту — и протер очки.
«Мать твою», — повторил он и снова протер их. Под ногами Малого задрожал пол, и дрожь эта вошла в его жилы, как озноб, сильнее озноба. Ему показалось, что бетон хрустит, как кости, что тело земли под ним ломает, будто больного в белой лихорадке. Половина прожекторов потухла, и темнота подвинулась к их убежищу на жуткие полшага — и это было много, очень много.
Противный звук — то ли треск, то ли скрип — и еще несколько прожекторов погасли. А сильные удары — извне, по поверхности холма, едва не вышибли дух из Малого. Его отбросило к дальней стене, он услышал, как стрекотнул пулемет — и захлебнулся. И, хотя в этом не было необходимости, Малый изо всех сил надавил на еще исправный сигнал тревоги. Он был уверен, что по ту сторону холма это уже сделано…но это было единственное, что еще оставалось сделать. От этого полегчало.
Если бы Малый мог, он бы схватился за Учителя — но он не мог, и вцепился в бетонный подоконник. «Мать», — повторил Учитель.
В инеистой тьме, среди клубов пара, двигалось нечто. Оно было выше мертвых деревьев в Черной роще, выше далеких мерзлых скал, до которых добирался Малый, когда его впервые взяли на охоту. И все-таки это было живое и напоминало человека. Тем страшнее смотреть и не знать, что делать. Даже в темноте его кожа была морозно бела, так что невозможно не заметить эту белесую фигуру. Иногда отсвет прожекторов выхватывал подробности — и становилось до того ясно, что этот кошмарный мутант — не плод воображения… Малый икнул от страха, потом еще раз. Белая кожа великана была бугристой, как ноздреватый снег в редкую оттепель, а поблескивала мелкими искрами, как снег свежий, когда на него посветишь фонариком.
Неуклюже спустившись с холма, исполин брел дальше, а холм все сотрясался, как будто не мог успокоиться. Или как будто гигант был не один.
В следующую минуту Малый убедился — не как будто. Следом за человекообразным мутантом с холма в долину, где только что закончились строительные работы, спускалось нечто громадное на четырех ногах. Оно тоже отблескивало в свете оставшихся прожекторов — но не белым, а антрацитовым, лоснилось, как слюда. Толстые, как колонны, ноги его сотрясали почву.
Спустившись почти до подножия холма, почти до ворот вниз, черное существо остановилось. Оно копошилось во тьме, и белый великан тоже остановился. Оглянулся. Он словно ждал своего черного спутника.
Малому казалось, нет, Малый знал, что белый исполин не видит ни прожекторов, ни их убежища, ничего, что сделано руками людей. Для него здесь только лед да горячие источники. Взгляд великана просто обязан был упасть на их наблюдательный пункт, да-да, так и выходило, если мысленно провести прямую от белого лица до подоконника… А он не видел или ему было просто неинтересно. Но взгляд его, который, может быть, Малый только вообразил, взгляд, лишенный страха, любопытства или голода, поймал сердце подростка в свой призрачный прицел, и Малый ловил губами воздух, как вытащенная из-подо льда рыба. Он слышал вой ветра как привычную колыбельную, он чувствовал под гигантскими ступнями острые камни и снежный наст, но толстой коже все было нипочем, мир ложился под ноги неровной, но привычной дорогой. В нем не было ничего, все дышало предвестием, все только должно было случиться, и, как перед любой бурей, покой был безбрежен. Малый привык слышать, что мир закончился — а здесь он даже не начинался. Ему предстояло все, рождаться, быть, меняться, узнавать самого себя. Почему от этого человеку становилось так страшно? Малый, задыхаясь от безбрежного ужаса, ощутил тем не менее даже отголосок уюта, который кошмарный мутант находил для себя там, среди снега и льда, под пронизывающим сырым ветром, от которого все покрывалось инеем. Безмолвный, безжизненный и опасный мир был домом исполина, и другого дома он не знал. Он спокойно ждал, пока его черный зверь закончит лизать камни, и можно будет двигаться дальше.
Время не значило ничего, и все-таки оно уже было. И оно истекло, и камни отдали всю соль, и он снова мерно шагал к далекому черному горизонту — просто потому, что зачем-то надо было идти.
Когда наваждение отпустило Малого, он некоторое время не мог вдохнуть, и Учитель надавал ему пощечин. Великан удалялся от их холма, а Малый никак не мог сообразить, есть ли кто еще в мире живой, и люди ли Учитель, и те, кто внизу, и что за суета вокруг, и есть ли на, или ничего нет, кроме снега и ветра.
Холод от бетона был другой, не живой, не мертвый, какой-то…ненастоящий. Малый задышал ровнее, с трудом разлепил губы и сказал: «Я жив».
«Ну молодец, — отозвался Учитель. — Ушли они, все уже, все».
Ветер ударил в стены еще яростнее, но это было уже не страшно, страх выдохся, как дыхание в долгом забеге, и утих.
— Что это? — спросил Малый, заранее зная ответ.
Учитель пожал плечами.
— Вылупилось вот что-то, — добавил он чуть погодя. — Свято место…
— Он, — прошептал Малый — как только мог тихо, хотя слушать было некому, — он…живет в самом начале, понимаете? — кому другому не сказал бы он этой глупости никогда, но Учителю — ему надо было говорить все, и про резь в животе, и про запах в шахте, и если вдруг подумаешь о чем не надо думать. — Эта тварь любит соль, и они вместе, — добавил Малый.
Учитель потянулся за блокнотом и не нашел его на привычном месте. Посветил фонарем. Блокнот валялся в дальнем углу, и Учитель спрятал его под тулуп. Почему-то ни слова не сказал Малому. И ничего не написал. «Карандаш потерялся», — подумал Малый, и после этой мыслишки воздух наконец утратил странный мертвенный привкус.
— Интересно, — медленно, невпопад, протянул Учитель, — остались ли где-нибудь в мире ольха и ясень…
Проза @ ЖУРНАЛ ЛИТЕРАТУРНОЙ КРИТИКИ И СЛОВЕСНОСТИ. — 2014. — №3 (март).