Валерий Ходырев (Омск)
Об авторе: Ходырев Валерий Алексеевич родился в 1988 г. в г. Калачинске Омской области, закончил филологический факультет ОмГУ в 2006 г., автор ряда публикаций в местной периодике.
СКОРПИОН
Из дневника человека, которого нет
От себя не убежать, не спрятаться, ни скрыться. Себя не стереть, как случайную ошибку, ластиком с листа. В борьбе с собой всегда сам себе проиграешь, это проще простого… а вот выиграть у себя, у своей совести, почти невозможно. Сколько ни прячься от совести – все равно отыщет. Даже во сне от нее не скроешься: придет, замаскировавшись доброй мамой, сначала поцелует в темечко, а потом стукнет – всю жизнь потом головой мучайся.
Вот и сегодня утром я встал невыспавшимся и совершенно разбитым. Голова болела, как если бы я пил всю ночь… Я вообще никогда не был пьяницей, но как там говорил пророк Иеремия: «Наши отцы пили без продыха, а мы всю жизнь мучаемся похмельем…»? Вот и сейчас я страдаю от похмелья совести… Хотя вроде бы и винить себя не в чем. Да, Даша умерла. Да, выбросилась из окна. Но никто не знает, почему. Может, и не из-за меня. Может! А может, нет… Я ведь хотел с ней расстаться… вдруг она узнала и…? Надо бы выяснить, какую она записку оставила… но страшно.
А чего, впрочем, бояться? У нее могли быть и другие причины… Но все равно я чувствую вину. Винить себя – это моя профессия. Мне совестно, когда я вижу по телевизору передачи, рассказывавшие о войнах на другом краю света. Вместе с тем я никогда не уступаю старикам места в автобусе – не могу.
Можно чувствовать угрызения совести – и спокойно творить пакости соседям, быть совестливым эгоистом. И муки, которые я испытываю, осознавая это, тоже в глубине души приятны мне… Видимо, то, что я родился под знаком скорпиона, повлияло на мою судьбу: мне больше ничего не надо для счастья, кроме как почаще жалить самого себя в голову. Но и это тоже является жизнью…
Все, надо кончать. Хватит самокопаний. Я так с ума сойду. Надо как-то отвлечься… Поговорить с кем-то, может быть? Выкричусь – и легче станет… Да, позвоню сестре. Юлии можно все сказать – на нее все равно не подействует… Она как на все плохое реагирует? Удивленно поднимет брови, закроет глаза на секундочку – и успокоится. Когда мать на моих руках умерла, она так же себя вела… И сейчас убиваться не будет. Ей тратить нервы незачем, ей себя беречь надо, у нее – талант… Вот ведь везет людям!
Я набрал номер Юли. Она почти сразу взяла трубку.
– Алло? – раздался в мобильнике тонкий, змеящийся голос.
Неожиданно я обнаружил, что не могу заговорить. Я не смел разрушить тишину первый. Тишина между нами росла и набухала, как темная туча, грозя вот-вот разрешиться разговором…
– Алло, Сергей! почему ты молчишь? Что-то случилось?
Я по-прежнему молчал. «Народ безмолвствовал. Бог безмолвствовал», – вертелась почему-то фраза у меня в голове.
– Сергей, ты вообще будешь разговаривать? Или у тебя снова мировая скорбь?
– По-видимому, снова… – скомканно пробормотал я.
– Ну вот, пожалуйста. И какая на этот раз причина? Очень интересно знать…
Юлия, по-видимому, коллекционировала беседы со мной и образцы моей мировой скорби, как некие изящные сувениры, которые можно иногда на досуге перебирать, чтобы потешить глаз и душу хитроумной работой изготовившего их ювелира. Но сейчас меньше всего на свете я хотел пополнять ее коллекцию новыми безделушками, – дело было гораздо серьезнее.
– Даша умерла, – коротко сказал я.
– Боже мой! – раздался в трубке тонкий возглас. – Давно ли? И почему?
– Вчера. Выбросилась из окна. Из-за меня, скорее всего… По крайней мере, я так думаю.
– Да…– Юлия надолго замолкла, прежде чем произнести следующую фразу. – Вот такая она, жизнь, – как черно-белый шоколад: часть плитки одного цвета, часть – другого … Снаружи красиво, а на вкус – не разобрать, где сладко, где горько.
Черт возьми! Вот такие у Юли ассоциации.
– Почему ты говоришь мне о шоколаде, когда я тебе твержу о смерти?
– Сама не знаю… Просто я сейчас чай с шоколадом пью. Вот и болтнула какую-то чушь… Внезапная такая новость, не знаю просто, как реагировать.
Похоже, разговор начинал приобретать нужное направление.
– И я не знаю… Это страшно, знаешь: виноват я, а погибла Даша… Не только телом, но и душой погибла. Так и хочется, как Иов, к Богу возопить: «Почто мир так несовершенен?» Лучше умереть с горя, чем жить теперь…
–О! – услышал я в трубке. Это означало, что в речи сестры вот-вот появятся нравоучительные и одновременно иронические нотки. Таким голосом она часто поучала меня, что жить надо, – и вместе с тем словно посмеивалась над своей ролью «учителя».
– Сергей, пойми: мы живем не ради совершенства. Я бы не хотела быть совершенной, например.
– Почему? – я поперхнулся истиной.
– Совершенство жестоко. Святость прощает людям недостатки, а совершенство их уничтожает. Это ведь мучительно, согласись…
Слова Юлии текли плавно, блестя, как змеиная кожа, но смысл, так нужный мне, постоянно ускользал из них, подобно самой змее. Но сам блеск их радовал меня – независимо от того, что согласиться с ними я не мог и мне все больше хотелось спорить. Я не с Юлией спорил и не с ее изящным мышлением, а с самими словами, которые она произносила. И чем больше я возбуждался в споре, тем больше я хотел, чтобы меня опровергли…
– Уничтожать недостатки надо, а не прощать их! По крайней мере, ближнему я мгновенно все прощу, а себе – никогда! – заорал я в трубку. – Я все ошибки свои выжгу каленым железом, а если сам в итоге сдохну – пусть! Заслужил!
– Сергей, вот ты сам и дошел до абсурда. Разве ты не видишь? Если бы все несовершенное погибло, ничего бы не осталось от мира! Ты бы хотел этого?
– Я не хочу этого сердцем, жизнью, но умом понимаю, что так нужно…
– Вот именно. Сердце учит святости, его и слу-у-шай! – Юлия растянула последнее слово, немного насмешливо присвистнув.
– Ну, допустим, – напирал я, – мы живем не ради того, чтобы стать совершенными. Допустим даже, что совершенство смертельно для нас, допустим! Но для чего тогда вся эта кутерьма? Жизнь для чего? Зачем мучиться, учиться чему-то, если это не исправит нас? Христы и Сократы учили нас, умирали для нас, а люди как были мерзавцы по природе, так и остались!
– Это все-то люди мерзавцы? А как же святые, Христы, Сократы?
– Несколько только святых было. А святость что? Выше она совершенства или нет? Святой смиряется с уродством мира, прощает его, молится за него… Исправит это что-то в мире? Нетушки, как был мир по-сволочному устроен, таким навек и останется. Нужна эта святость в мире? Нет. Или святым она нужна?
– Нужна – они дорогу в Царствие Небесное себе открывают и нас туда зовут… Туда ведь все хотят, вольно или невольно. Ты вот брыкаешься, а тоже туда хочешь – больше всех… Хочешь ведь? Признайся! Признайся только – и попадешь! Не веришь? Поверь – и будет так! Я не шучу, Сергей!
– Нет! Нет – и вовеки нет! Хочешь по-честному? В раю мне будет хуже, чем в аду! Представь себе ситуацию, конкретную такую ситуацию: один брат, – допустим, Каин, – убивает другого брата, Авеля. Естественно, что Авель – жертва, святой, светлый мученик – отправляется в рай. А Каин – злодей, братоубийца – в ад, куда же еще? Но вот вопрос: если Авель такой святой, то как он может наслаждаться раем и вечным блаженством, пока его брат – пусть убийца, но БРАТ – горит в преисподней? Если он не откажется от рая во имя братской любви, то какой из него святой! А если откажется – то он бунтует против воли Божьей, значит, тоже грешник. Так-то вот. Пока хоть один Иуда мучится в аду, для людей совестливых путь в рай – закрыт, заперт, крест-накрест заколочен – и так до скончания времен! Нет в мире невиновных!
– Так гори в аду – и будь счастлив, там компания хорошая…
– Ты шутишь? Ну, хорошо… Главное, что в шутке мысль серьезная есть. Допустим, счастье рождает неравенство, а мука – солидарность, а значит, мир. Но неужели ради пошленького розового примирения святых и грешников в общем «счастливом» аду я должен простить негодяев и смириться? Нет, никогда! Эта поганая жизнь требует борьбы, жизнь требует смерти, без нее она и жизнью-то зваться не могла бы!… На древних иконах, помнишь, рисовали, как в рай люди поднимаются поодиночке, а в ад падают скопом, цепляя и увлекая друг друга. Так и мы пытаемся удержаться, хватаясь за ближнего, а вместо этого – увлекаем его своей любовью в ад… Любовь к ближнему – орудие, которым зло людей ловит! Да и добро само – разве не самообман для грешников? «Чистая совесть – уловка дьявола». Если человека не мучит совесть, значит, совести у него просто нет! Совесть – это единственное добро, которое может в действительности бороться со злом… Но любое добро, озлобившееся против зла, уже само является злом…
А к чему я это вспомнил? О чем я говорил минуту назад? Хоть убей, не знаю!…
– Заговариваешься, Сергей… Вообще – оригинальный ты человек, с тобой не соскучишься… А, кстати, ведь святые из рая если и увидят наши муки, так у них смирение есть, чтобы при своем счастье остаться: «так суждено, так Господь решил – одним страдать, другим ликовать… Не нам, грешным, Его дела оспаривать».
– И какие они святые после этого? Святость – это смирение: «Господь большой, ему видней». А я сам все понять хочу, сам!
– А зачем тебе это? Не боишься? Все знать – это, милый мой, страшно… Это только Богу под силу.
– Зачем, говоришь? Затем, что сам, целиком, за свою жизнь отвечаю, сам за нее в мыслях гадких своих вариться буду – они сильнее смолы жгут…
– Сильнее? Это ты сейчас говоришь, а как в смолу попадешь, так поймешь, что больнее…
– Поверь мне, я уж лучше знаю, что больнее! Значит, если потом, по смерти моей, за все сам отвечу, то сейчас я должен и решения все принимать – сам, не по Божьей подсказке, сам! Я – хозяин своей жизни, я – ее император, если угодно! Вот!
– Император? Хи-хи… – Юлия засмеялась своим изысканным, рассыпчатым, еле слышным в трубке ненавязчивым смехом, почти не касающимся вызвавшего его предмета, но растекающимся по его поверхности, как капельки солнечного дождя по коже. – Уж не Наполеон ли? Скоро ты спросишь еще: «Тварь я дрожащая или право имею?»
– Может, и не имею, но имею право право иметь! – Я уже почти не понимал, что говорил… Мысль билась из стороны в сторону в моей голове, как язык в колоколе, ударяясь то об одну, то о другую сторону черепной коробки…
– Это карамазовщина… Извини, почитай Достоевского, там все изложено. Не ты первый об этом думаешь, не ты последний… Забавно, конечно, с тобой об этом беседовать, но у меня есть в жизни и другие интересные дела. А вообще спасибо за разговор – я словно конспект своего диплома снова перечитала. Эх, жизнь, жизнь… Как время летит! Недавно я еще над Достоевским корпела, а сейчас на худграф поступаю… Много в жизни интересного. Извини, я сейчас не могу с тобой говорить больше, побеседуй лучше с Раскольниковым – ты ведь способен, я знаю. Ну, а я бегу этюд дописывать. Счастливо, Сережа!
В трубке зазвенели гудки. Я стоял неподвижно, следя за своими переживаниями. В сердце боролись боль сомнения, высказанного, но непреодоленного, и почти чувственное наслаждение от соприкосновения с ангелом, который, как в стихах, лег у края небосклона, чтобы развлечения ради полюбоваться бездной – и снова взмыть к своему личному теплому раю… Горько только было понимать, что именно такие ангелы легче всего уходят потом от Бога… куда? В ад? Нет, там им будет просто скучно – там изысканности мало… По-видимому, они уходят в пустоту, туда, где сейчас обретаюсь я… Но не такие, как у ангелов вроде Юли, – свои молитвы у меня:
Широка и пустынна земля Твоя, Господи, широка, подобно степи бескрайней, но и над нею небо становится темным от размаха безмерных крыл Твоих… Орлом клекочущим слетаешь Ты на нашу жизнь, Господи, и пламень в зрачке орлином Твоем мучает, сжигает душу мою изнутри… Я жертва Твоя, добровольно стал я добычей Твоей, за что же и, главное, зачем же так долго Ты милуешь меня, Господи?…
…Дела, слова, мысли, сомнения! Сколько еще дней, недель, месяцев или лет вы будете досаждать мне? Я устал жить, устал дышать, что-то видеть, о чем-то думать, куда-то идти, спотыкаться, падать, снова вставать, вытирать кровь с лица и шагать дальше! Сколько можно впитывать всей душой и всем телом этот ядовитый воздух, поддерживать своим затылком тяжесть тайно ядовитого неба, соприкасаться своим внутренним адом с адом внешним – и шутить, смеяться, беседовать с соседями, ежедневно пить противный чай с молоком в дешевой кафешке, ездить на трамвае на работу, получать зарплату, ходить в гости, изображая веселость, жить, жить, жить – и ни разу не признаться себе в том, как мне это все осточертело! А однажды я наберусь смелости и открою глаза на правду жизни этой – и правда убьет меня, и я буду лежать, поверженный в прах, на обломках своей жизни, глядя остановившимися глазами на лучи далеких звезд, несущихся в небе над моей головою.
…….…………………………………………………………………………………………….
Какой мучительной стала для меня жизнь после самоубийства Даши, каким болезненным стало для меня каждое соприкосновение с миром! Просыпаясь утром, я вижу в окне серый безразличный свет начинающегося дня – и страдаю; проходя по улице, я вглядываюсь в лица идущих мимо людей – и страдаю. Глаза, глаза, глаза… сотни, тысячи глаз, в которых, если всмотреться, можно различить бесчисленное множество оттенков скуки, тоски, жажды чего-то нового, ощущения неутолимости этой жажды и пресыщения ею. Я ловлю чужие взгляды среди толпы, ищу в них хоть что-то человеческое, живое, настоящее, но всюду натыкаюсь только на холод и отторжение. Кто это сейчас посмотрел на меня? Друг? Враг? Любовь, которую я ждал годами? Не знаю… Чужие души, чужие мысли, чувства, исполненные и неисполненные надежды, порывы к счастью или к смерти, стремления взлететь к небу или упасть в ад проявляются на человеческих лицах, как водяные знаки на бумаге, поднесенной к свече, но я не могу прочесть их… Но хочу сделать это. Я с каждым днем все дольше брожу по улицам, вглядываясь в чужие лица, чтобы хоть как-то отвлечься от своей боли. Сначала эти «воздушные мытарства» занимали один-два часа в день, потом – полдня и более… Домой возвращаться было страшно. Там я снова остался бы наедине с собой и начал себя мысленно грызть… Я блуждал где попало весь день, а когда начинало темнеть, возвращался домой. Но однажды, подойдя к подъезду, я почувствовал, что не могу даже прикоснуться к двери: я заболел аллергией на домашний покой. Гораздо проще было лечь на скамейку у подъезда и подремать несколько часов, пока не рассветет.
Я лег. Холодный сентябрьский ветер пронизывал меня до костей. Пытаясь согреться, я прижал ноги к телу, но это не помогло. Мне больше всего хотелось забыться, но сон не шел ко мне. Я находился в состоянии, когда усталость пытается угасить сознание, но горячечная мысль не желает прекращать свою работу и продолжает ее, прикрываясь маской бреда.
Я чувствовал, что некая микроскопическая точка в моем напряженном мозгу начинает пульсировать, распространяя вокруг себя волны пространственного возбуждения. Эти волны распространялись все шире и шире, постепенно создавая некое поле, поглощающее все мысли и чувства вокруг себя. Я мыслил не законченными, являющимися в мир в неподвижной и совершенной форме образами, а волнами возбуждения, накатывающимися друг на друга, непрерывно меняющими форму, но само вещество сознания в них оставалось неизменным. Эти волны несли в себе зародышей новых мыслей и образов, они мельтешили в бесконечном первоокеане души, сталкиваясь и сливаясь друг с другом и постепенно создавая четкие и законченные структуры, именуемые снами…
Повторяя эти фразы про себя, я понял, что сплю. Мои сновидения не были безотчетными ассоциациями, они имели форму, цвет, вкус, запах и главное – смысл. Мне снилось, что я в своем пиджачном костюме, заметно поистрепавшемся и запачкавшемся за последние дни, бреду по берегу моря на закате. (Даже серое пятно на лацкане моего пиджака перекочевало в сон из действительности.) Солнце мерцало на горизонте, и на небе вокруг него не было ни единого облака. Я шел по щиколотку в воде, и мои ноги словно ощущали движение земного шара.
Все ниже опускалось солнце, и тревожно становилось под темнеющим суровым небом. С криками носились в поднебесье чайки, похожие на пылинки в зрачке заходящего солнца. Я начал оглядываться вокруг – и увидел, что я не один на побережье жизни: со мной вместе находились тысячи человек, – мужчины и женщины, старики и дети, живые и давно умершие, – они ходили по воде, обменивались молчаливыми взглядами, и во всех сердцах жило предчувствие некоей перемены.
Время накатывались волнами на берег жизни, омывая ноги людям, бредущим по отмели. Люди ждали встречи с чем-то, чего они не знали, но что им было необходимо, как воздух. Кто-то стоял молча, погрузившись в себя, вспоминая свою жизнь, свои мысли и поступки, и искал в них то, что сейчас нужно ему; кто-то обнимал своих родных, кто-то смеялся, кто-то тихо плакал, закрыв лицо ладонями и вживаясь в трепетавшую там темноту, в которой таился Бог. А дети просто бегали по побережью, играли в салки, махали руками, словно мечтали взмыть, как чайки, в простор над ними… И ни страха, ни горечи не было в них, – только светлое чувство прощания с прежней жизнью ради обретения новой.
Вот она, жизнь, – берег моря, тихие волны, огромное солнце, крики чаек и неторопливое течение мысли вдоль берегов прошлого! Вот оно, счастье, – чистый и свободный взгляд на прошедшую жизнь, переставшую мне принадлежать, только чтобы я, спокойный и освобожденный, смог взглянуть на нее на расстоянии и понял, как все-таки она была прекрасна!
Вдруг я почувствовал, что кто-то подошел ко мне сзади и руками закрыл мне глаза. Кто это? В прикосновении маленьких ладоней было что-то родное, чистое, живое, – так прикасалась к моей коже Даша… Я обернулся и увидел ее, Дашу Скворцову, такую же, какой я видел ее в нашу последнюю встречу на берегу Иртыша, – с растрепанными ветром волосами, босую, в коротком белом платьице. Она смеялась, взяв мои ладони в свои руки. Меня поразили гладкость ее кожи и бесплотность рукопожатия… Я наконец-то ощутил покой. Как тихо стало в сердце! Так бывает, когда хочется говорить, говорить главные слова:
Когда-нибудь настанет день, и я закончу свои суетные дела, прекращу спешить, бежать куда-то, задыхаясь на бегу, искать чего-то, чего сам не знаю, и находить то, чего не искал; я замру на миг в своем пути и направлю взгляд на небо, и прольется страшный, ослепляющий свет на жизнь мою, на все дела и помыслы мои; тогда ко мне нагрянет Смерть – и у нее будут твои глаза. Такими глазами ты взирала на меня в нашу последнюю встречу… Смерть тихо прикоснется к моей коже своей бесплотной ладонью, посмотрит на меня, словно в чем-то нежно укоряя, и медленно пойдет от меня – вверх, вверх, все выше и выше, а я пойду за ней, как зачарованный. Я мог бы скрыться от смерти, но побегу за ней, чтобы она снова повернулась ко мне – и я увидел твои чистые, добрые, живые глаза на сухом и бледном старческом лице…
Даша отбежала на несколько шагов, видимо, ожидая, что я побегу за ней, но в этот самый миг я почувствовал во всем своем теле невероятную боль, словно тяжесть тишины легла мне на плечи. И я снова ясно ощутил, что сплю и скоро должен проснуться. Как мне было жаль, что я не могу сказать Даше всего, что за эти дни накопилось в моем сердце!… Но надо было просыпаться: кто-то тормошил меня, трепал по волосам и пытался разбудить.
……………………………………………………………………………………….
Я неловко повернулся на дощатой скамейке, поднял голову и открыл глаза. Передо мной стояла девушка, недавно поселившаяся в квартире на первом этаже. Еще никто в доме не знал точно, кто она, откуда переехала в наш район, есть ли у нее семья, но слухи о ней уже ходили весьма неприятные. Днем в ее окнах были опущены шторы, а ночью горел свет. Люди весьма странной внешности, – неопрятно одетые, неухоженные, с серыми лицами и отсутствующими взглядами, – приходили к ней по вечерам и до глубокой ночи просиживали у нее дома. При этом ни одного звука не было слышно соседям из-за тонких панельных стен ее квартиры. У сплетников сами собой возникали догадки о том, что эта девица устроила в своей квартире притон или приютила какую-то секту.
Возникновению таких слухов, как мне казалось, немало помогал и ее внешний вид. При взгляде на нее моему мысленному взору неизменно представлялся тонкий лед, сквозь который видно множество теряющихся в глубине событий. Какая многомерность таится за этим бледным и спокойным лицом, на котором выделяются только два пронзительно-черных глаза, подобных темным прорубям на весенней реке? Какие страсти скрываются за этой внешней строгостью? Не знаю, – а должно быть, большая внутренняя сила заключена в этой душе, недаром так нервны движения ее узких, острых пальцев, недаром так явственно пульсируют под тонкой кожей ее лица выступающие на висках и лбу алые и синие жилки.
– Просыпайтесь! Сейчас нельзя спать! Не смыкайте глаз! – бормотала эта странная девушка, пытаясь поднять меня со скамейки.
– Почему это – спать нельзя? Кто вы? И зачем меня будите? – раздраженно буркнул я, приходя в себя.
– Я сестра Ксения! Сейчас идет час Перехода, и нельзя смыкать глаз! Вы своим сном отпугиваете от нашей кельи ангелов!
О Господи! Мало мне собственной дури, еще и чужая пришла…
– У нас идет неделя бдений! – продолжала тараторить «сестра». – Не мешайте нам, истина уже недалека от нас! Жертвы готовы! А вы… Вы – ведете себя, как грешник!
Нет, это было уже невыносимо. Я оттолкнул сектантку, вскочил, рванулся в подъезд, бегом взлетел по лестнице и, открыв дверь, влетел в свою квартиру. Все! Надо возвращаться к нормальной жизни… Вот отпуск закончится, и все снова пойдет своим чередом: дом –работа, дом – работа… А там, быть может, и любовь новая появится… Время лечит. И этим же калечит… После ада одиночества трудно вернуться к жизни. Воскресенье – это испытанье, которое не все могут перенести… Оно только Богу под силу.
Увлекшись этими рассуждениями, я не сразу заметил, что в моем кармане лежит какая-то брошюрка. Отпечатанная на плохой бумаге, с порванными страницами, она, по-видимому, была засунута мне в карман этой самой Ксенией. «Символ веры в сомнение», – написано было на обложке.
– Забавно… – проговорил я вслух. – Интересно узнать, во что там люди верят? – и от нечего делать начал листать брошюрку, мысленно комментируя прочитанное.
Начало первой страницы было оторвано, и мне удалось прочитать только следующее:
… и длилось время Творения. И был мир, сотворенный Богом. И была война между ангелами Божиими и слугами Сатанаиловыми. Война создала мир, и мир породил войну.
«Черт возьми, а это верно! – подумал я. – Когда воюешь с людьми, с собой воевать некогда, невольно приходится заключать сепаратный мир со своей душой. Не завести ли мне врага, чтобы не так одиноко было?»
…И третья часть ангелов Божиих отпала от Создателя своего и примкнула к Сатанаилу, третья часть осталась верна Творцу, третья же часть избрала свой путь – не путь Господень и не путь Сатанаилов, не путь добра и не путь зла, не путь любви и не путь ненависти, но путь истины и справедливости, что противна милосердию, как и жестокости.
Не боролись эти ангелы ни с Богом, ни с дьяволом, не искали власти над миром, не требовали от людей поклонения себе, но незримо следовали за людьми и вносили правду в умы и души их.
И были люди, очищенные и спасенные правдою, и были люди, растленные и убитые правдою. Жили они, и работали истине, и не знали ни любви, ни злобы, ни счастья, ни страдания, – только работу мысли и сердца, бесконечную, машинной работе подобную…
«А я, пожалуй, один из этих людей. Я – мыслечеловек, я всегда хотел познать себя – и начал себя анализом расчленять, пока не оказалось, что, кроме познающей машины, познавать-то во мне и нечего: я столько думал, что жить стало некогда».
…И были на земле вестники Божии – святые и пророки; и были вестники Сатанаиловы – тираны, бунтовщики, завоеватели; и были вестники серых ангелов – художники и провидцы, не от мира сего и не от мира Божьего, не умевшие завоевать ни счастья, ни успеха, ни святости – и не желавшие завоевывать их.
Другое дано было им: знать правду о счастье, об успехе, о святости, о своей ничтожности, о своем величии, и принимать их, и мучиться ими, и не мочь изменить их.
Таков крест, данный правдою слугам ее, да распнутся они добровольно на нем и да вознесутся на нем над миром…
«Хорошая книжка. Толковая. Почти обо мне. «Несите свой крест…» Только я несу не крест, а бескрестье. Это, может, не так почетно, но в чем-то даже труднее».
…И продолжаем мы дело их. Труден и каменист путь наш, и немногочисленно рассеянное братство наше, и некому помочь нам в пути.
Много подвигов предстоит нам совершить, но не будет нам наград за них ни в Божием, ни в Сатанаиловом царстве, и не захотим мы наград этих, ибо жизнь есть труд, а не воздаяние, и обесценивается всякий труд воздаянием.
«А вот над этим надо подумать. Я с детства не боялся быть наказанным, но боялся быть виноватым. И именно поэтому вел себя так, что меня никогда не наказывали, а вину я чувствовал всегда – мне так было приятнее. Рану бередить всегда приятно. Люди хотят даже, чтобы их морально ранили, чтобы раной потом гордиться. Здоровье – вещь обычная, а вот редкая болячка – это достижение!»
…Но живем мы, и идем, и работаем душами и мыслями нашими, и легко нам, как никому другому, ибо нет нас у нас, не заботимся мы ни о каком личном достоянии нашем – и не боимся за него, и чисты взоры наши.
Идем мы, и смотрим вперед и вверх при свете дня и во мраке ночи, и не смыкаем глаз, ибо только в этом призвание наше.
Не смыкайте глаз, говорим мы себе нашу единственную заповедь, не смыкайте глаз, даже если свет иссякнет вокруг.
Зрячими будьте – и да увидите правду вокруг себя, и познаете справедливость, и сделает она вас одинокими.
И увидите, что таят в себе люди, вас окружающие, как живут они, откуда и куда идут, что нужно им и от чего суждена им гибель, и захотите помочь им, и не поможете, и не спасете;
и проклянете их, и от Бога отпадете, и одинокой, пустынной смертью умрете, но не откажетесь от судьбы своей,
ибо видеть истину выше, чем служить ей слепо, и страдать по справедливости лучше, чем быть счастливым по ошибке.
Зрячими будьте – и не смыкайте глаз, не смыкайте, хоть и солнце ваше погаснет, и мир ваш сожмется в зерно, и время иссякнет, и жизнь оставит вас. Не смыкайте глаз, живя вечною жизнью; не смыкайте глаз, умирая вечною смертью; не смыкайте глаз, и простят вас; но не захотите вы прощения.
«Все верно, – мысленно подытожил я. – Все. Не хочу ничего добавлять. Редко когда так хорошо удается подумать. Надо будет сходить на эти «бдения», может, еще чего хорошего надумаю».
………………………………………………………………………………………………
На следующий день я постучался в двери квартиры Ксении – по поводу возвращения брошюры – и между делом спросил, что у них за организация, чем они занимаются, чему служат. Слово за слово – и я добился приглашения на их ближайшее богослужение – Великое Бдение. Заключалось оно в том, чтобы сидеть всю ночь перед иконой в особой позе и пытаться не уснуть. Никаких молитв, ритуалов, постов – просто сиди и бди!
Конечно, глядя на себя со стороны, я мысленно приходил в ужас от происходящего, но в глубине души мне было приятно любоваться своим унижением. Унижать себя приятнее, чем возвышать, потому что возвышение наше вызывает у людей зависть, а падение – жалость. Сильным завидуют, слабых жалеют… но слабые, как правило, хотят, чтобы им завидовали, а сильные – чтобы их хоть раз пожалели. И чем сильнее они этого хотят, тем меньше вероятность, что они себе это позволят, вот так! Я же наконец-то позволил себе поступить глупо, слабо, жалко. Это было для меня недопустимо. И это было счастьем.
И вот – я сижу, нелепо сплетя ноги, на полу в комнате, еле освещенной свечками, среди других таких же чудиков, и смотрю на икону, висящую прямо напротив меня. На ней нарисован ангел с серыми крыльями и таким же нимбом, управляющий марионеткой при помощи деревянного креста, нити от которого протянуты к рукам и ногам куклы. Вокруг головы марионетки – тоже нимб, только золотой. А от рук ангела куда-то вверх тоже тянутся нитки.
У моих ног – большая чаша со священным питьем. Такую чашу всегда подносят каждому неофиту при первом его бдении. Смешно, конечно, пить микстуру от кашля, разбавленную святой водой, как кагор, но жить вообще смешно… а умирать, наверное, еще смешнее. Интересное наблюдение, надо будет его обдумать… но неохота. Спать так хочется. А нельзя. Но хочется. Но – запрещено. А то, что запрещено, всегда приятно. Обычно я в это время еще не сплю, но теперь так забавно было бы задремать – и потом себя зверски укорять за нарушение правил… Но стоп. Надо смотреть на икону. Там серый ангел. Мой ангел. Пусть он мне поможет. Буду смотреть, но не на ангела – на куклу, пока ангел не потянет за нити. Тогда и я оживу.
Ангел держит нить… или это не нить? Какая-то широкая она… Наверное, это змея. Да, вот она и шевелится… ползет ко мне… Господи! Это не змея, это скорпион!
Скорпион. Скорпион. Скорпион… Он извивается в моих пальцах, стремясь ужалить меня своим острым ядовитым хвостом. Я пытаюсь выбросить его из рук, но он словно прилип ко мне, его кожа слилась с моей, и я машу руками, кричу, следя за кругами, оставляемыми в воздухе скорпионьим хвостом. Вот скорпион начинает расти, он становится все больше, его глаза смотрят на меня, страшные, пустые… Я содрогаюсь, я готов умереть, но почему-то не могу – яд только причиняет мне боль, но не приносит смерти. Вечная боль страшна, конечная боль – целительна… Я сам – своя вечная боль, и от себя не исцелиться, не сбежать, не скрыться за тысячами дверей. Этот скорпион вонзится своим острым хвостом в мое сердце, и мне уже не извлечь его оттуда, – яд проник в меня, стал моими кровью и плотью, боль стала моим счастьем, а смерть – моей жизнью. Что ж, надо жить, надо ошибаться, дрожать, сжиматься в комок перед боем и распрямляться под пулями, надо идти, надо совершать бессмысленный обряд жизни, хотя бы чтобы кто-то потом смог надо мной от души посмеяться. Так надо. Так надо.
Так надо, чтобы тяжесть в нижней части моего затылка медленно растворилась, и моя голова словно поплыла в пространстве, оторвавшись от тела. Мир вокруг пришел в состояние вращения, и я стал его центром. Моя голова – это земной шар, несущийся в межзвездном пространстве, и некие гигантские деревья пустили корни в кору моего головного мозга. В этих корневых сферах сознания происходят сдвиги и перемещения, похожие на движение литосферных плит.
Мне не хватает воздуха, как если бы я был заключен в пакет, изолировавший меня от атмосферы. Я нахожусь в прозрачной капсуле, в загадочном пространстве, раскрашенном в черную и белую клетку, как шахматная доска. Подо мной, по сторонам и сверху, простираются черные и белые поля, простираются далеко, насколько может видеть глаз. На полях рядом со мною стоят другие люди, заточенные в такие же прозрачные капсулы, что и я. Некоторых из этих людей я знаю – это были мои родные, друзья, подруги, знакомые, только Даши, Юлии и Ксении я не находил среди них. Изредка чья-то рука протягивается с неба и переставляет ту или иную фигуру с одной клетки на другую. Те, кого она поставила на белую клетку, испытывают покой и тихую радость – это заметно по выражениям их лиц. Люди, стоявшие на клетках черных, напротив, мучились, метались в капсулах, стремясь порвать их и выбраться наружу, но не могли этого сделать. Некоторые «фигуры» передвигались исключительно по черным или только по белым клеткам, некоторые постоянно переходили на поля другого цвета.
Вот гигантская рука подхватила меня и переставила на другую клетку, вокруг которой скопилось большое количество «фигур». Это были капсулы с людьми с головами животных – волков, собак, лошадей. Рядом со мной находилась капсула с заточенным внутри скорпионом размером с человека. Животное постоянно извивалось в своей прозрачной тюрьме, стремясь прорвать ее оболочку. Яд капал с изогнутого хвоста скорпиона… Очередное движение руки гигантского шахматиста переставило скорпиона ко мне, и его хвост сквозь оболочку капсулы прикоснулся к моей руке. Острая, невыносимая боль пронзила мой организм… Я рванулся – и почувствовал, что черная клетка подо мной исчезает, и я падаю куда-то за пределы доски. Поля вокруг меня закружились, меняя свой порядок, а я летел в этом вращающемся пространстве, постепенно увеличиваясь в размерах. Вот вся доска лежит передо мной, как на столе, на воздухе, и я – шахматист – могу переставлять фигуры сам, сам! Я сразу потянулся к фигуре скорпиона – и он снова ужалил меня. Непроизвольным движением руки я уронил все фигуры, и люди, заключенные в них, вырвались из капсул. Я же начал постепенно растворяться в черно-белом пространстве, таять, рассеиваться, как серебристая пыль, пока не ощутил себя пустотой…
Тут мои галлюцинации были прерваны резким толчком в бок. Это была сестра Ксения, которая, по-видимому, наблюдала за мной, пока я бредил, и решила вернуть меня в сознание.
– Приходите в себя, брат Сергий, – прошептала он. – Вы так кричали и махали руками, что всех вокруг разбудили… Больше я вам святое питие не дам. Рано вам еще истину знать.
Так вот в чем дело – в наркотике, который был подмешан в эту святую микстуру… Я неожиданно начал хохотать, ощущая, как вместе со смехом из меня клубами вылетает прежняя душа, уступая место новой. Новая жизнь, новая смерть, приветствую вас! Нет, я не строю иллюзий, сотни раз еще повторится прежнее – сны и явь, взлеты и падения, прозрения и ослепления, укусы скорпиона и содрогания сердца, потери любви, встречи с ненавистью, бредовые видения и предельная ясность мысли. И долго еще буду я жить, смотреть на солнце, искать истину, совершать ошибки, и много раз еще я поссорюсь с родными, и уйду, и встану на колени перед теми, кто виноват передо мной, и множество шагов совершу я по этой земле. Хорошо это? Плохо? Не знаю. Но это – жизнь, но это – правда, а значит, должен быть во всем этом какой-то скрытый смысл. Пойму ли я его – не знаю, но он есть, и это – главное. И Скорпион будет смотреть на меня из глубин космоса, и не будет больше злобы во мне – и в нем. Злобы не будет. Будет жизнь. Я живу – и этим я прав. Это так. Я верю в это. Наконец-то я поверил… хоть во что-то!
Наконец-то…
Как спокойно.
Как ти-и-хо.
18 сентября 2013 г. Коктебель.
Анекдот моей жизни, или Чем черт не шутит
Ирония – это страшный суд над страхом жизни.
Тояма Токанава, японский мудрец
Как я стал отцом
Сложно в наши дни обзавестись семьей… Особенно, если одна семья у тебя уже есть. Но у меня это однажды почти получилось. Преподнесла мне судьба на блюдечке готовую жену и дочку, к рождению которой я никоим образом не был причастен. Как пытаюсь вспомнить – мороз по коже…
Выступаю я однажды на литературном празднике в Захламинской библиотеке. Стою себе мирно, бубню стихи о родине. Слушатели – в основном бабули и старички, на пенсии возжелавшие литературной славы. Сидят, сопят. Все тихо так, спокойно. Вдруг вижу – встает в заднем ряду женщина лет тридцати, — вся косоглазенькая такая, горбатенькая, — и подходит ко мне. Как только я кончаю читать и направляюсь к своему стулу, она берет меня под руку и шепчет: «Ты, как я вижу, мальчик хороший, я хочу твои стихи напечатать в своем журнале». Я не понимаю, почему она сразу обращается ко мне на «ты», не знаю, какой такой журнал издает, но из вежливости – а отчасти и из любопытства — пытаюсь разузнать, как этот журнал называется: лишняя публикация не помешает.
Оказывается, эта женщина, Таня Шугаева, детский поэт, сотрудничает с некоторым издательством, бесплатно печатающим лучших своих авторов, правда, не в журнале, а в коллективном сборнике «Золотая деревня». Я спрашиваю: «Что это за сборник? Можно ли его посмотреть?» «Можно, только он у меня дома. Поехали ко мне». И, значится, берет она меня под ручку и медленно-медленно уводит из библиотеки на автобусную остановку. Я иду послушно, не сопротивляясь. Едем мы с пересадками из одного конца города в другой около часа, и все это время поэтесса тараторит не умолкая: «Знаешь, я тут вчера «Парад звезд» смотрела, так это такое бескультурье, просто ужас, вот я и думаю, значится, что такие люди, как я и ты, духовные, должны вместе держаться, помогать друг другу, значится». Из разговоров узнаю, что она не замужем и детей не имеет, но есть у нее маленькая сестренка, для которой она пишет стихи. Хорошо, думаю. Порядочная женщина.
Когда я вошел домой к этой якобы бездетной литературной даме, навстречу с криком: «Мама!» — выбежала девочка лет шести. Тут и выяснилось, что та, кого Таня называла сестренкой, – это фактически ее дочка Маша. Не по годам развитая девочка. «Это Паша, тот, о ком ты мне рассказывала?» – спрашивает она маму, глядя на меня. «Нет, это Валера», – отвечает мама. «Валера лучше Паши», – безапелляционно замечает ребенок.
При входе в квартиру я по неловкости до крови расшибаю палец дверью. Девочка тотчас же с восторженным воплем: «Кровь? Где кровь?» – приникает к моей руке на расстояние сантиметра – двух и начинает внимательно изучать мой разбитый ноготь. «Класс!» – шепчет она.
Мама-одиночка тем временем начинает тащить меня и прилипшего ко мне ребенка в детскую комнату. Там каким-то странным образом соседствуют ящик с игрушками и огромный книжный шкаф, где детская поэтесса хранит свои публикации. Но не успела стихослагательница продемонстрировать мне свои достижения, как Маша забралась с ногами на диван и крикнула мне: «Валер, а давай играть в медвежонка Барни!» «Давай», — сдуру согласился я. Как я потом жалел об этом… Девочка залезла на спинку дивана и оттуда прыгнула мне на плечи. В таскании ее на плечах, по-видимому, и заключалась игра в медвежонка. Но это было еще не все. В завершение игры я должен был встать на голову… Второго такого падения я не припомню. Слава Богу, что синяки продержались на моем теле недолго. Но Маша была в восторге!
Машина мама тем временем мирно отдыхала, предоставив меня в безраздельное распоряжение ребенка. Выпуски Таниного журнала, о публикации в котором я еще мечтал, стояли в шкафу, покрытые многолетней пылью.
Когда наконец всем стало очевидно, что я окончательно выбился из сил и что новый детский аттракцион под названием «Валерий Вязов» скоро выйдет из работоспособного состояния, я начал откланиваться. Девочка заявила мне:
– Валера, приходи к нам завтра и приноси альбом с картинками.
– Не могу, – возразил я, – я живу далеко, мне до вас целый час ехать.
– А ты заночуй у нас, – безапелляционно предложил шестилетний ребенок. – И вообще, с нами живи!
– В каком таком качестве? – глупо улыбаясь, спросил я.
– В хорошем, – ответила девочка.
Тут я понял, что ситуация сложилась опасная. Еще немного – и я с моим бесхребетным характером вопреки моей воле окажусь главой семьи, о которой я до сегодняшнего утра ничего не знал. Что делать?
Я начал лихорадочно перебирать в памяти свои четыреста сравнительно законных способов отпугнуть от себя женщину. Какой лучше? Размышлять не было времени, и я выбрал самый проверенный.
Я достал из своей сумки секретное оружие – папку с наградами и дипломами, которые я получал, начиная с детского сада и кончая прошлой неделей, – и начал демонстрировать Танечке и Машеньке доказательства своей важности. Сначала моя новая семья смотрела на меня с некоторым удивлением, потом – с недоумением, а на пятьдесят четвертой почетной грамоте мама-одиночка начала щебетать что-то о том, что у нее есть неотложные дела и она не может больше со мной разговаривать. Я и сам не заметил, как оказался на лестничной площадке, откуда мне предстояло долго добираться до дома с пересадками.
Зря надо мной смеялись на работе, что я постоянно таскаю с собой свои награды, – есть от них польза, и даже очень ощутимая! Если бы не они, я, возможно, сейчас не писал бы эти строки, а носился по магазинам за подарками для Маши.
Тем не менее в гостеприимный дом Шугаевых я с тех пор заглядывал не раз и не раз играл с Машей в медвежонка. Все-таки от живой жены и дочки в наши дни не отказываются… если других вариантов нет. Но с папкой с грамотами я на всякий случай не расстаюсь. Чем черт не шутит, как говорится…
Конференция и топор
К своему двадцатичетырехлетию решил я сделать себе подарок: организовать международную научную конференцию по своему творчеству. Благо, что поэт я широко известный в узких кругах и у меня есть много друзей, готовых за небольшое вознаграждение написать обо мне статью. Сообщил я им, что можно выступить перед публикой, показать, какие они умные, и получить диплом участника конференции, – и добрая дюжина друзей (от шестнадцатилетней школьницы до доктора наук) села за столы, навострила перья и начала писать очерки о моей неустанной деятельности на благо российской культуры. Один писал о моих стихах, другой – о прозе, третий – о драматургии, остальные – о чем попало: о моих усах, ногтях и манере есть мороженое. О месте проведения конференции я похлопотал: библиотека, в которой мне некогда приходилось работать, предоставила нам помещение читального зала.
Как прошли «Первые Вязовские чтения», рассказывать не буду – самому вспоминать тошно. Достаточно сказать, что аудитории не было совсем – студенты, обещавшие меня послушать, единогласно предпочли «Чтениям» посещение ближайшего кафе.
Ораторы читали свои доклады перед пустым залом, время от времени погружаясь в сон во время собственных выступлений. Рассказывать об этом бессмысленно, тем более что после конференции произошло ТАКОЕ, что скука первой половины того достопамятного дня просто обесценилась перед потрясениями вечера.
После конференции, раздав выступавшим дипломы с печатью библиотеки, я направился в свою холостяцкую квартиру с намерением провести вечер в полном одиночестве. Но не тут-то было: один из выступавших, поэт Серега Елкин, позвонил мне через два часа после моего возвращения домой и попросил разрешить ему заночевать у меня, так как заявляться к своим родным он боится. Дело в том, что накануне конференции он узнал, что женщина, которую он любил в юности и которая вышла замуж за другого, теперь разводится, и на радостях принял пол-литра коньяка. Родители за эту неумеренность в выпивке подвергли бы его жестокой пилке. «А если ты меня к себе не пустишь, я заночую на улице, в снегу», – заявил Серега, тем самым отрезая любую возможность отказа с моей стороны.
Мне искренне не хотелось проводить остаток суток в компании подвыпившего поэта, но я с детства не умел говорить людям «НЕТ» – и согласился. Спустя двадцать минут шумный Елкин уже стряхивал снег со своей шапки, стоя в дверях моей квартиры.
Надо было как-то поужинать, а еды в квартире было явно недостаточно для двоих. Я дал Сереге денег и отправил его за пельменями. Через двадцать минут он вернулся еще с одной бутылкой коньяка. «Понимаешь, Валера, это рериховский напиток, – заявил он, шевеля длинным носом. – Это мой духоподъемный коньяк». Я был бессилен остановить поэта…
За последующие несколько часов мой друг благополучно высосал еще бутылку своего духоподъемного напитка, сдобрив ее литром энергетика, но в нирвану не погрузился. Наоборот, он начал шуметь и сопеть что-то непонятное, но явно очень обидное в адрес своих литературных недоброжелателей.
В этот миг раздался роковой для нас телефонный звонок. Мама, жившая с моим отцом на другом конце города, сообщила, что папенька мой сейчас направляется ко мне, чтобы забрать непонятно зачем понадобившийся ему старинный дедовский топор, хранившийся у меня в чулане. Я знал, что, если отец выпьет, ему может прийти в голову и не такое. Находиться в квартире между двух огней – двоих нетрезвых мужчин, один из коих вооружен топором, – мне не хотелось. Я попытался объяснить это Сергею, но, услышав, что мой родич едет сюда пьяный за топором, он почему-то подумал, что топор этот предназначен ему и что им с папенькой моим предстоит драться. «Да я этот топор ему в задницу всажу!» – заорал Елкин, лихорадочно одеваясь и пытаясь открыть дверь без ключа. Я попытался успокоить его, но друг мой возбуждался все более и в конце концов, не собравшись как следует, в незастегнутом пальто умчался в ночь.
Практически сразу после этого мама позвонила мне снова, чтобы донести до меня новую информацию: отец никуда не едет, он ночует у бабушки и не появится у меня раньше утра следующего дня. В это время из подъезда доносился шум: это Серега ломился к моим соседям, пытаясь потребовать у них политическое убежище и спасение от топора. На полу у дверей квартиры стояла наполовину полная бутылка с энергетиком, впопыхах оставленная Сергеем. Надо было что-то предпринимать. Я позвонил Серегиной маме и попытался кратко обрисовать ей сложившуюся ситуацию. «Да, такое бывает, – констатировала она. – Я сейчас отправлю к вам Сережиного брата, он отвезет сыночку домой».
Осталось разобраться с соседями. Слава Богу, они проявили понимание и сами отвели совсем уже неадекватного Сергея ко мне. Не знаю, как, но он успел найти где-то еще одну бутылку коньяка, которую мне пришлось у него изъять. Он уже не сопротивлялся, а тихо позволил мне отвести его на кровать и сразу уснул. Спустя полчаса к нам приехал на такси Серегин брат, благополучно забравший пьяного поэта, чтобы отвезти его прямиком в психиатрическую больницу.
Из всех событий этого безумного дня я сделал один вывод: поэт – существо хрупкое, легко ранимое, и поэтому – берегите его и по возможности не допускайте к острым и режущим предметам… если вам своя жизнь дорога.
Проза @ ЖУРНАЛ ЛИТЕРАТУРНОЙ КРИТИКИ И СЛОВЕСНОСТИ. — №1- январь.- 2014 г.