Ваграм КЕВОРКОВ
Ваграм Кеворков родился в 1938 году в Пятигорске. Окончил историко-филологический факультет Пятигорского государственного педагогического института и режиссерский факультет ГИТИСа им. А. В. Луначарского. Режиссер-постановщик, актер, журналист. Работал на телевидении и на эстраде. Член Союзов писателей и журналистов. В 2005 году в Московской городской организации Союза писателей России вышла его книга «Сопряжение времён». Публиковался в журнале «Наша улица» [№ 76 (3) март, 2006].
ЗА ЭКРАНОМ ТЕЛЕВИЗОРА
рассказ
Дед посмотрел на маленького Гордеева взволнованно и, держа в руках местную газету, где тот нарисовал дядькам бородки и усики, спросил:
— Зачем ты это сделал?
— Просто так! — пожал плечами Гордеев.
— Это же члены политбюро! — сказал дед непонятно. — Ты что же, хочешь, чтоб нас в тюрьму посадили?
Гордеев все не понимал, что же тут плохого: нарисовать дядькам в газете.
Дед горячо растолковывал ему, что эти дяди — наши начальники, начальники всей страны, и за то, что им рисуют усы, сажают в тюрьму; но говорить об этом нельзя, потому что за это тоже сажают!
А мама строго добавила: «Думаешь, когда ты остаешься один, тебя никто не видит? Есть такие приборчики, которые все видят и слышат, и они все про тебя знают, потому что они под кроватью, в шкафах, за печкой — везде. Ты их не видишь, а они тебя видят!
Гордееву стало не по себе…
То, что его домашний телефон прослушивается, Гордеев понял не сразу. Просто, как только поднимал трубку, что-то в ней щелкало.
Однажды он ехал заполночь на семьдесят первом троллейбусе от станции метро «Добрынинская» и услышал за спиной у себя разговор: «Когда теперь твоя смена?» «Через трое!.. Сутки писал, не выключая, пусть сами расшифровывают!..» «А ты всех подряд включал?» «Выборочно, постоянные и так пишутся, на автоматике!»
«Так вот что щелкало в трубке: включался магнитофон!»
Гордеев не обернулся, решив разглядеть их, когда выходить будут. Вскоре они пошли к двери, — он проводил их взглядом: серые ребята, серые — неприметные…
А недавно, когда он ехал с композитором и дирижером на запись, композитор остановил машину и стал оглядывать днище. Сев за руль, сказал удивленно: «Чисто!» А после записи снова остановился. Долго осматривал, потом закричал торжествующе: «Вот она!» Гордеев и дирижер вылезли, и композитор показал им какую-то штуку, вроде миски. Дирижер указал на приоткрытый люк канализации: «Туда ей и дорога!» Композитор протолкнул «миску», и она шлепнулась во что-то жидкое…
С тех пор Гордеев время от времени осматривал свой «Москвичок» — безрезультатно: подслушек не было.
А когда в огромном холле Кремлевского Дворца съездов — КДС — томились в ожидании утренней репетиции, знакомый композитор вдруг сел к роялю и выдал свое: «Эх, рано встает охрана!» Гордеев решил, что будет скандал: там и сям изнывали от безделья «искусствоведы в штатском»! Но они, как мухи на мед, слетелись к роялю, облепили его, и вместе с композитором самозабвенно вопили: «Эх, рано встает охрана!»
В группе режима ЦТ — Центрального телевидения — «искусствоведов в штатском» было немало. Поговаривали, что только полковников триста с лишним. А уж сколько «самодеятельных» мальчиков — комсоргов, культоргов!.. Они втирались в доверие, вызывали на откровенность — и «закладывали»! Потом уже другие люди, шантажируя, вербовали «заложенных», и так «отряды» эти росли и росли…
К Гордееву постоянно липли такие — «кудрявенькие», как он их называл, и средних лет. Вострецов, «кудрявенький» помреж, всегда подсыпался на вечеринках, жаловался на жизнь, со слезами на глазах рассказывал о родителях, пропавших в тридцать седьмом… Холодов — ассистент, постарше — доверительно вопрошал о целях режиссуры, о возможностях «выйти плечом к плечу»…
Гордеев однажды не выдержал: «Грубо работаете, надо вашему начальству пожаловаться!» — думал, отстанут. Ничего подобного! Удвоили рвение!
Гордеев был парторгом, и главный редактор, человек порядочный, однажды во дворе Шаболовки предостерег его: будьте начеку с такими-то! Совпало: Гордеев и сам их вычислил. Иногда в кабинете главного писали друг другу: говорят об одном, а пишут другое. И тут же рвали записки в мелкие клочья, клали себе в карман, а потом отправляли в канализацию…
Гордеева самого несколько раз пытались завербовать. Впервые в семнадцать лет. Он был в шоке, и отказался так зло, что долго его не тревожили. Потом возобновили попытки. Последний раз лет пятнадцать назад, он уж работал на TV. Были очень вежливы: времена изменились. Но Гордеев не изменился. Наоборот: здесь, в Москве, на ЦТ, он многое понял. И прежняя неприязнь только усилилась.
На седьмое ноября и на первое мая он, как парторг, обязан был идти правофланговым своей редакционной шеренги к мавзолею поближе. Его уж достала эта обязаловка, отбиравшая выходные, но ничего не попишешь — с ненавистью, с отвращением — ходил. Замечал, кто и как на трибуне. Косыгин вечно спорил с кем-то, вдалбливал, помогая себе взмахом руки… А другие махали приветственно — вождевое дело! Однажды приятель-оператор показал Гордеева крупным планом — ему потом сообщила с восторгом родственница. Вечером он сел смотреть репортаж, думая: «Неужели оставят? Я такой злой был!» Выбросили.
Когда его отрядили на приемку программ в Нальчик и Пятигорск, он поехал с великой радостью: скучал по югу. Радиорелейка дошла теперь и сюда, на Северный Кавказ, и — в целях экономии — начальство решило отказаться от привоза программ в Москву, пусть идут с места. Нальчикская программа, замешанная на горском фольклоре, прошла гладко, а с Пятигорской вышел конфуз: во время прямого репортажа с открытия плотины и введения в действие оросительного канала пошел совсем другой звук. «Течет вода Кубань-реки, куда велят большевики!» — было написано на огромном транспаранте, протянутом через всю плотину, возле которой держали речи партийные боссы, а звучало вместо речей хоровое заунывное: «Течет вода мутная!..» «Нарочно не придумаешь!» — ахнул Гордеев. Техники с ног сбились, но ничего не смогли понять!.. Потом выяснилось, что сбой на релейке где-то в центре России: картинка шла из Пятигорска, а звук из Белоруссии… После этого снова стали возить программы в Москву…
Гордеев любил Шаболовку: здесь было провинциально тепло; а в Останкино обдавало холодом: там чувствовалась власть.
Впервые Гордеев познакомился с нею весной шестьдесят девятого. Он исполнял обязанности главного режиссера редакции, а всех главных вызвал к себе тогдашний зам. председателя. В девять часов их впустили в останкинский кабинет зампреда. Сели. Минут десять ждали. Наконец, открылась дверь, и из смежной комнаты вышел Он. Поздоровался. Его нестройно приветствовали. Отойдя к окну, повернувшись спиной к ним, он долго молча смотрел… «Чапай думает!» — иронично пронеслось у Гордеева, но знал: не Чапая играл зампред, — Ленина! Когда-то рядового актера Вахтанговского театра решили попробовать на роль вождя. Два года Рубен Симонов промучился с ним, — ничего не выходило. Но ведь два года человек репетировал Ленина! Роль не получилась, но обижать нельзя! Сделали неудавшегося Ленина парторгом театра. А потом он сам вылез в секретари райкома. Так, по ступенькам, поднялся в замы по телевидению!.. Сейчас молчал монументально, «играл спиною». Потом произнес: «М-да!» И снова молчание.
Гордеев недоуменно смотрел на окружающих, но те глядели привычно.
Зампред обернулся, подошел к столу. «Я собрал вас, чтобы посоветоваться! Вы знаете, у нас острая нехватка павильонов. А ночью все пустует. Есть предложение снимать актерские передачи ночами. Ваше мнение?!»
Встал главреж литдрамы («литрдрамы», как ее звали), стал говорить, что «актерского» времени — с двух до пяти, между театральными репетициями и спектаклями — мало для съемок, что ночью — пик творческой активности, можно снимать подолгу! Его поддержали.
— Но ведь телецентр должен будет работать ночами, сверхурочно! — возразил зампред. — Вы представляете, в какую копеечку это выльется?
— Так пусть телецентр не работает днем!
— М-да! — ответствовал зампред, и снова пошел к окну. Казалось, перед ним Кремль, и он решает судьбу революции.
Главреж «литрдрамы», желая разрядить обстановку, сказал ему в спину возможно мягче:
— Вы знаете, что мы вас любим за знание предмета, которым вы руководите! Ну, давайте, может, мы сами объясним председателю комитета!
— М-да! — опять произнес зампред, и, повернувшись ко всем, подытожил: — Председатель вас не поймет! Все свободны!
«Зачем было вызывать?» — обозлился Гордеев.
Попал Гордеев на телевидение в 59-м. Студия в Пятигорске только-только открылась, приехали режиссеры, актеры, писатели… Работали интересно, вдохновенно даже… Через год работы Гордеева пригласили на телевидение в Махачкалу. А когда через два года вернулся, не узнал родной студии. Теперь здесь хозяйничали какие-то полужурналисты-полуколхоз-ники. Все они были членами партии, и, забрав власть, творческих людей выжили. Воцарился дух районного центра.
Гордеев со всем жаром молодости бросился в атаку на новые «кадры», его поддержали такие же молодые, ищущие. Борьба завязалась нешуточная.
Один из сельских пришельцев, Хапцов, как-то подошел к Гордееву, пригласил прогуляться.
«Знаете, Гордеев, — говорил он тогда, — драться будем насмерть! Ведь у каждого из нас семья, дети, надо их кормить! Вы и те, кто с вами, молоды, способны, может, даже талантливы, но вы же хотите, чтоб здесь все были такие! А нам куда деваться? Да, мы посредственности, бездарности, но я всю жизнь отдал Ставрополью и журналистике, я ничего не умею больше, — а сколько таких, как я! Драться насмерть будем!»
Останкинский телецентр еще строился, в субботу и воскресенье туда гоняли редакции укладывать стекловату и выносить строительный мусор… А перед зданием, на открытой площадке, под пленкой, заваленной снегом, лежало полкилометра сложнейшей аппаратуры, на миллиарды рублей — ОТЦ не успели сдать вовремя…
Маленькая Шаболовка переполнена: в редакционных комнатах по тридцать человек. Штабом был холл: там обсуждались сценарии, обговаривались передачи, вчерне репетировали… Там были актеры, дикторы, режиссеры, операторы, художники, осветители, редакторы, сценаристы, ассистенты, помрежи, выступающие — там была вся Москва!.. И только четыре съемочных павильона… Открытия Останкино ждали, как манны небесной!
Наконец, открыли — и началось великое переселение! Редакции, оставшиеся на Шаболовке, были счастливы: по-прежнему в центре.
С павильонами стало проще, и Гордеев заладил роскошную цикловую программу — костюмную, яркую, с выхватами из разных эпох, а сквозным персонажем сделал бывалого трубача — разбитного, язвительного!.. Написано семь программ, первая вышла в эфир и… Все было остановлено, цикл закрыт: язвительность пришлась не ко времени. Интересные программы закрывались на всем ЦТ. Первыми пали «Мы живем в меняющемся мире» и «КВН».
Из передач выбрасывались песенки, вроде «Как хорошо быть генералом!» или «Я люблю одни парады!». Ирония была объявлена неуместной! Прежнее руководство ЦТ и ВР убрали. Комитет по радиовещанию и телевидению преобразовали в Гостелерадио. Это означало, что «важнейшим из всех» признали TV.
Председателем Гостелерадио назначили С. Г. Лапина. Поговаривали, что он пришел с огромными полномочиями, что будут страшные сокращения, и боялись его панически. У Гордеева это сразу вызвало неприятие.
Знакомая Гордеева, долгое время работавшая директором школы нашего посольства в Австрии, рассказывала, что Лапин, будучи там послом, «навел железный порядок»! Когда на родительском собрании она попеняла дипломатам, что те уделяют мало внимания своим детям, Лапин вызвал ее и журил: «Так нельзя, надо мне сказать, если что, а я уж сам скажу им, а вы для критики рангом не вышли!»
На активе Гостелерадио Лапин обрушился на руководителей ТТЦ — технического телевизионного центра. Огласил ведомости. Премии у директора и его замов доходили до восьми тысяч в месяц! Они тут же покинули президиум собрания и более в Останкино не вернулись: сами себя уволили «по собственному», и устроились на места, не менее хлебные…
Приход Лапина совпал с ленинским юбилейным годом — столетием.
Гордеев делал программу на Интервидение, эфир — 22 апреля. По уставу Интервидения вначале — десятиминутная хроника, потом документально-игровая часть — без единого слова. Гордеев был главным режиссером программы, он курировал все и готовил получасовой концерт: сюиту из песен и танцев народов мира. А хронику готовил другой режиссер, Довненко. Он настриг фрагментов из киножурналов, слепил их. На просмотре в кинозале у Гордеева возник вопрос: а кто это вручает футбольный мяч пионерам в «Артеке»? «Яшин!» — ответил Довненко; редактор его поддержал.
Спешка была отчаянная, фонограмму этого «салата» не прослушали, — все равно шла музыка с магнитофона, без текста; двадцать второго вышли в эфир — с большим успехом. С эфира записали на видео, — все, кроме кинохроники. «Эту программу пять раз можно показывать, и пять раз будут смотреть неотрывно!» — заключили на летучке ЦТ, и поставили на повтор 1 мая в 19 часов — в лучшее время.
Гордеев с чистой совестью улетел на десять майских дней в Ялту, там за праздничным столом, в шуме и разговорах, смотрел повтор; потом нежился в парках — «Массандре», «Приморском» — было плюс двадцать пять, и цвели неуемные розы… Отдельные смельчаки купались…
А когда вернулся одиннадцатого, его сразу вызвал к себе главный редактор. «Вы смотрели повтор 1-го мая?» «Смотрел». «Ничего не заметили?» «Нет, а что?»
Оказалось, ассистент, ведшая эфир, не предупредила дежурного звукорежиссера о том, что на хронике идет фонограмма с магнитофона, тот врубил звук с киноканала, и в эфир прошло: «В Артеке Председатель Комитета Государственной безопасности Семичастный вручает приз пионерам…» Это было, как взрыв мегатонной бомбы! Ведь Семичастный — после бегства Светланы Аллилуевой — был с треском снят и назначен зампредсовмина УССР!.. За праздничным столом все смотрели-слушали телевизор вполуха, но это услышали!.. Генералы, чиновники в панике попрыгали в черные «Волги» и с дач помчались в Москву: решили, что переворот, что Семичастный захватил власть в стране, — надо скорей присягать на верность!.. Страх, сумятица, неразбериха — скандал!
Лапина вызвал Суслов, но Сергей Георгиевич сориентировался, дал точный диагноз: техническая ошибка, премьера прошла блестяще!.. Паника спала, главное обвинение — попытку спровоцировать государственный переворот! — удалось отвести… Гордеев предстал перед парткомом Гостелерадио, и получил «строгач с занесением»! Через год выяснилось, что «строгач» не прошел на бюро райкома: там установили, что прямой вины Гордеева нет, — но это было через год!.. А тогда Гордеева не пустили на съемки в ГДР и Венгрию (за границу нельзя выпускать «обиженных»!), сняли со всех ответственных программ, и немало ему пришлось помантулить, чтобы восстановить свое доброе имя!.. А фамилию Довненко долго потом произносили, начиная с предыдущей буквы алфавита…
Отныне все шло в видеозаписи, даже «Новости». С прямым эфиром — за исключением трансляций парадов и заседаний — было покончено. Наступило время жестокой цензуры.
«Как все зыбко, однако! — поражался Гордеев. — А если и вправду переворот? Присягнут ведь, кому угодно — была бы сила!»
В их пятигорский двор пришел почтовый грузовик-полуторка: в честь Первомая катать детей! Все ребята полезли в кузов, и Гордеев тоже. Над кабиной были укреплены портреты Ленина и Сталина, и одна женщина, мать четверых детей (Гордеев запомнил разговоры взрослых о том, что все дети у нее от разных мужчин), сказала приторно: «Это дедушка Ленин! А это дедушка Сталин!» Гордеева резануло от фальши!..
В тот же день он спросил бабушкиного брата: «А какая разница между Лениным и Сталиным?»
Бабушкин брат приехал к ним погостить из Белоруссии, был там инженером на сахарном заводе. Он знал немецкий, французский, учил Гордеева английскому… В молодости, еще до революции, уехал в Европу. «Я знал по-немецки только «цуг» и «цурюк», но поехал в Берлин!» Он жил в Германии, Франции, Швейцарии; в Женеве и Цюрихе соседствовал с Лениным, гулял с ним подолгу, и рассказывал, что «Ленин был страшно жестокий человек!»
На вопрос Гордеева он ответил сперва уважительно: «Ну, Ленин был дворянин!» А после пренебрежительно: «А Сталин сапожник!»
В третьем классе Гордеев уже прочно знал: никому нельзя рассказывать о том, что говорится дома… Никому. Никогда.
«Что такое свобода слова — по-ленински? «Осознанная необходимость!» — да?» Их участок в ДНД — добровольной народной дружине — был: Кадашевская набережная, и они с приятелем-режиссером (повязки на рукавах) шли вдвоем, и приятель позволил себе… «А что такое свобода слова? Осознанная необходимость держать язык за зубами!» «Тибе пасодют, а ты не воруй!» — вроде бы отшутился Гордеев цитатой из фильма: и шутка, и предостережение! На всякий случай!..
В кафе, куда они зашли перехватить кофейку, наткнулись на польских туристов. Те кричали, возмущались, показывали на витрину: там, среди бутербродов, сновал таракан. Увидев на вошедших повязки, поляки весь свой гнев обратили к ним, требуя закрыть это кафе: «Здес нeма гигиена! Здес нeма гигиена!» А когда Гордеев с приятелем стали им объяснять, что закрыть они не имеют права, старушка-полька вскричала: «Ви бИдло, бИдло! В нас yже вoстане било б, а ви бИдло, бИдло!» Возмущаясь, крича, темпераментные поляки вышли на улицу, а буфетчица — руки в боки — презрительно отпустила им вслед: «Таракана испугались! Сволочь западная!»
Гордеев вспомнил: «Когда-то Филиппов съел таракана в булке: «Изюм!» Далеко до Филиппова этой бабе!»
«Смерть Федора Давыдовича Кулакова глубокой скорбью отозвалась в сердцах советских людей!..» Один из этих людей, Гордеев, стоя у ГУМа, слушал А. П. Кириленко, члена политбюро — тот «вещал» с мавзолея. Гордеева, как и парторгов всей Москвы, пригнали сюда на траурный митинг.
Гордеев помнил Кулакова еще по Ставрополью. Федор Давыдович прославился тем, что начал свое крайкомовское секретарство с визитов инкогнито. Одевшись в телогрейку и рабочие штаны, приезжал в село на «газике», останавливал его поодаль от правления или дирекции, пешочком подходил туда как раз к утренней планерке. Вместе с механизаторами сидел, слушал — так ему колхозно-совхозные дела и открывались… Когда его узнали в лицо, этот номер уже не проходил, но авторитет своим инкогнито он большой набрал…
В Москву Кулакова взяли на провальную должность: секретарем ЦК по сельскому хозяйству. Однако он проявил себя так, что на пленуме был определен в преемники Брежнева.
Сам Брежнев в это время был очень болен. Гордеев знал, что кровь кремлевских курсантов заменила кровь Брежнева и несколько раз обновлялась, и это спасло: генсек стал медленно выздоравливать. В этой ситуации Кулаков оказался опасно лишним. Иногда Гордеев слышал: «Загадочная смерть!» — в последних рядах было чуток вольготнее…
Гордеев был на этой площади и некоторое время назад. Тот же Кириленко зачитывал тогда прощальное слово о трех космонавтах: Волкове, Добровольском, Пацаеве — общая скорбь была понятной и искренней. Врезалось в память, как рыдала, убивалась тогда Терешкова. Серая от горя, она обвисла на руках Берегового и еще какого-то летуна, ноги ее не держали — подгибались колени, — Валя выла в голос…
А теперь вот смерть Кулакова. У многих было: «Не выбрали б Федора Давыдовича преемником Брежнева, — жил бы себе и жил!..»
Гордеев давно уже чувствовал: «неладно в государстве датском!» Особенно после смерти Р. Я. Малиновского, министра обороны. Маршал умер, а нового министра все нет и нет. Гордеев тогда спросил об этом своего приятеля-мидовца. Тот посмотрел на него удивленно: «А откуда ты знаешь?» «Как откуда? — недоумевал Гордеев. — Ведь все между строк в газетах!» «Молодец!» — покачал головой мидовец, и подтвердил, что Хрущев в свое время натаскал хохлов в Политбюро, а это очень опасно, потому что они хотят прибрать к рукам всю страну, и сейчас столкнулись украинская и русская группы. Брежнев заодно с украинцами, в министры обороны он двигает Гречко, а у Косыгина кандидатура Устинов. Расклад пятьдесят на пятьдесят, поэтому до сих пор без министра. «Косыгин пересидит Брежнева!» — заключил мидовец, но после трех месяцев противостояния министром обороны стал Гречко, и только после его смерти через несколько лет — Устинов…
К «режимщику», который «опекал» на съемках в концертной студии, давно уж привыкли, даже иногда анекдоты ему рассказывали — бытовые, конечно. Но тут «режимщик» перешел границу, спросил Гордеева: «Если молодые парни целуют взасос друг друга, — как они называются?» Гордеев пожал плечами, и тогда «режимщик» ответил сам: «Гомосеки! А если взрослые мужики друг друга взасос?» Гордеев догадался, но промолчал. «Генсеки!» — ответил тот, и засмеялся: «Неплохо, а?» «Знаете, — Гордеев мгновенно сгруппировался («Все они ребята «хорошие»!) — это лишнее!» И пошел на сцену.
Там ждал его Аранович, с ним Гордеев познакомился за день до съемки. Аранович тогда предложил: «Я после концерта всегда гоняю на мотоцикле, хотите со мной?» «Нет, — улыбнулся Гордеев, — мне машины хватает!» Он уж насмотрелся, как гибнут на дорогах эти сумасшедшие двухколесники…
В концертной студии все было готово к записи. Оркестр Арановича уселся и проверял ноты, сам Юрий любезничал с Натальей Сац, — она читала текст в сопровождении оркестра… Не было только специального стула к роялю. Гордеев, послав помрежа к реквизиторам, начал репетицию. Пока оркестр играл, Гордеев «пристрелял» камеры, — и ему, и операторам все было ясно. Можно было б снимать, но стул… А обычный никак не годился, пианист не мог играть на нем сидя: менялось положение рук.
Помреж вернулась пустая: в заявке было все, кроме стула к фортепьяно. «Но у них есть такой стул?» «Есть, но они его не дают!» В зале сидел с хронометром контролер, фиксируя, сколько и на что ушло времени, — Гордеев велел Арановичу репетировать, ассистенту с операторами продолжить «пристрелку», а сам помчался к реквизиторам: до них было семьсот метров! Прибежав, Гордеев сразу увидел искомый стул и попробовал говорить с завцехом спокойно, хотя и с одышкой, но наткнулся на такое наглое высокомерие, что сорвался и закричал. Он так орал, что потом сам не мог вспомнить слова, которые из него вылетали! Завцехом побледнел и, потеряв апломб, махнул рукой: «Забирайте!» «Что?! — взвился, едва не лопнув, Гордеев. — Вы тут бездельничаете, а я буду стул носить?! Чтоб через три минуты стул был на сцене!» И бегом обратно!..
Стул привезли через пять минут.
После записи Сац и Аранович говорили ему комплименты, — знали б они, как дался этот стул, который сейчас тихо-мирно стоял у «Стенвея»! «Терпение и труд всех перетрут!»
— А почему вы опять едете в Польшу? Вы же в прошлом году были там? — Гордеев сидел на выездной комиссии Гостелерадио. Он представлял сотрудницу их редакции, уже после «фильтра» старых большевиков.
Голос Рыжова, председателя выездной комиссии, суров, его очки сверкают холодным блеском, он смотрит на Валентину Кирилловну, знакомую Гордеева, как на врага революции, — бедная Валентина Кирилловна, зав. «Пионерской зорькой», чувствует себя без вины виноватой.
— Я еду к приятелям, на будущий год я их приглашу к себе!
— Нечего тебе там делать, — ишь, разъездилась!..
«Ну и хам!» — завелся Гордеев.
— Следующий!
Следующей была как раз молоденькая Лена Засорина, его подопечная. «Первый раз едешь?» «Первый!» «В Болгарию?» «В Болгарию!» «Кто у тебя там?» «Знакомые, по приглашению!» «Ладно, в первый раз поезжай!» Гордеев вздохнул с облегчением.
Автор настаивал на своем варианте фильма, но Гордеев видел, что это плохо, бездарно, на уровне районной газетки. Он вложил в съемки душу, они с оператором «процеживали» каждый кадр, искали и находили, и мучились, и это было по-настоящему творчество! И все это рухнет, весь поиск вон! И он своими руками должен уничтожить гармонию, уничтожить творчество, уничтожить себя самого? Вся его сущность творца восставала!.. Сценария фактически не было, была плохо составленная сценарная заявка, но Гордеев знал, что «дотянет» на съемках, так уж не раз бывало… «Если я сделаю по его — я не художник! Я убью себя!» Гордеева вдруг бросило в черноту, сердце остановилось — он рухнул наземь! Но тут же сознание вернулось: «Обморок! Репетиция смерти!» Полежал, еле-еле поднялся, дотащился до скамейки и сел! «Я сделаю так, как надо! Я сделаю так, как надо!» Сердце работало с перебоями. Дышалось трудно. Но в голове звенело: «Только по своему! Только по своему!»
Посидев с полчаса, он встал и пошел к директору. В приемной написал заявление с просьбой собрать худсовет дважды: рассмотреть оба варианта монтажа — свой и автора. Отдал директору, поговорил с ним и пошел «лепить» авторский вариант: свой решил показать потом.
Через два дня все стало на место: его вариант был одобрен единогласно.
Хапцов потом говорил ему: «Да разве можно так, вы же все время с валидолом, прямо едите себя!» А оператор подошел и обнял: «Трубы трубят и знамена развернуты!»
Автором был главный редактор студии, «номенклатура крайкома»!
Командировки в Крым были лакомством. Гордеев блаженно смотрел в синее небо Артека, вспоминал, как впервые попал сюда в 72-ом, после Севастополя, где снимали военно-морское шоу в день флота… Тогда в Артеке они сняли очерк о юных героях; их вывезли из пылающего Вьетнама на субмарине: минуя минные поля, через нейтральные воды до Владивостока, оттуда поездом… Со смешанным чувством смотрел Гордеев на этих детей. Одни из них — снайперы — убили по сто-двести американцев — каждый; другие подорвали множество танков… Дети-герои, дети-убийцы… Предстояло еще снять множество концертов у моря: там были дети со всего света, можно было снять праздник фольклора…
Перед отлетом из Москвы главный редактор предупредил Гордеева: «Будьте осторожнее с палестинцами!» Гордеев удивился этому: пропаганда СССР сразу стала на сторону палестинцев, убивших спортсменов Израиля в Мюнхене!
Вскоре Гордеев оценил мудрость главного. Палестинским «пионерам» было лет по восемнадцать, все — от руководителей группы до «рядового» — неплохо говорили по-русски, все отчаянно агрессивны. Гордеев выбрал для съемки широкую площадку на высоком утесе; вид оттуда чарующий: за островерхими кипарисами и белыми чашами цветущих магнолий мерцало, голубело, синело необъятное море!..
Тридцать палестинцев, взявшись за руки, начали круговой танец… Долго плясали, то сходясь к центру, то расходясь от него… Потом, бросив руки друг друга, один за одним понеслись по кругу с устрашающими выкриками и потрясанием воображаемых копий!.. Нечто подобное Гордеев уже видел у евреев, грузин, абхазов… Но ни у кого не было такой ярости!..
Их танец шел уже полчаса! Пленки было явно недостаточно для таких объемов! Гордеев скомандовал прекращение записи, но операторов в наушники предупредил, что — для палестинцев — мы по-прежнему ведем съемку, поэтому не расслабляться, работать по-настоящему!.. Но, видимо, все же расслабились, потому что руководители палестинцев заявились вдруг в автобус к Гордееву, нырнули и в автобус видеозаписи, где уже не крутились бобины, и, поняв, что их не снимают, подняли страшный ор!
Гордеев пошел в открытую: да, мы сейчас не снимаем, потому что и так снято уже более чем достаточно! «У нас просто нет пленки!» «А для евреев у вас есть пленка?!»
Дети израильских коммунистов находились в Артеке в секретной изоляции: опасались арабских терактов!
Более часа выдерживал Гордеев напор палестинцев! Потом казалось чудом, что они не растерзали его!.. Многое объяснилось, когда кто-то из «технарей» сказал: «Они приняли вас за еврея!» «О, господи! — изумился Гордеев. — Только этого не хватало!» И приготовился к боям в самых высоких инстанциях: стало ясно, что палестинцы просто так этого не оставят! Действительно, ему пришлось потом письменно объясняться в ЦК комсомола и даже секретариате Суслова… Но это было еще не все!
Когда в Москве Гордеев смонтировал и сам начитал текст к десятку концертов «Песни у моря», вдруг бабахнуло: палестинцы, убившие израильских спортсменов, преступники, и нет им оправдания!.. Гордеев был в это время в отпуске, и тут же позвонил в Москву: срочно убрать из эфира концерт с палестинцами!.. Успели: в программах осталось, а в эфир не дали!.. «Лучше перебдеть, чем недобдеть!» — давняя заповедь…
А после отпуска еще пируэт: палестинцы не виновны, убийство — дело рук иных террористов!
Концерт с палестинцами уже размагничен, надо монтировать заново, — спасибо, исходные в целости, — и Гордеев опять «собрал», снова озвучил, снова «забили» в сетку вещания, и он улетел в Иркутск — принимать программу, — но опять бомба: палестинцы виновны!
Снова звонок в Москву: необходимо снять с эфира, но, на всякий случай, не размагничивать! Но нет, «лучше перебдеть, чем недобдеть!» — и концерт размагнитили.
А когда он вернулся, еще волна: «Палестинцы не виновны, убили другие!» И вновь надо собирать и озвучивать!
На сетования Гордеева главный редактор сказал серьезно: «А что ж вы хотите? Дело у нас живое!..»
Палестинцев, наконец, показали в эфире, а вскоре окончательное резюме: палестинцы убийцы!.. Живое дело.
На прием к Лапину вызвали всех завотделами, главного, зам. главного и Гордеева как парторга… Лапин вышел из-за стола и, пожимая руки, приговаривал: «У-у, какие молодые!» Гордеев не смог скрыть своей антипатии, и Лапин почувствовал это… Тут, без трибун и президиумов, с него сползла вождевая спесь, — оказался он невысок, полноват, зад отклячен, — сел, и кресло под ним крякнуло. Когда все устроились, он — сама галантность — извинился перед С. С. Смирновым, разговор с которым прервал, и обрушился с критикой на работу редакции. Даже странно от него было слышать: боритесь с заорганизованностью, побольше раскрепощенных людей! И, явно кокетничая; «Не думайте, что я такой уж бюрократ, — а? Верно, Сергей Сергеевич?» Сергей Сергеевич нейтрально улыбнулся и нейтрально же покивал… «Шпыняйте вы своего главного! — призвал Лапин, не смущаясь присутствием того, — шпыняйте вы этого толстяка!» И при этом был, вроде, само радушие и гостеприимство… «Вы не думайте, что вас нельзя снять! — это уже обращение прямо к главному. — И меня в любой момент снять могут!» «Министра связи двадцать восемь лет снимают!» — к месту вставил зам.главного.
Лапин рассмеялся, довольный…
Когда Гордеев посмотрел «Семнадцать мгновений весны», — ахнул: как похоже! Подобно партайгеноссе Штирлицу, едва ли не на каждом шагу предъявлявшего удостоверение в коридорах службы Шелленберга, Гордеев не только на каждом этаже КДС, но и здесь, в Останкино, частенько показывал постам свое удостоверение с вкладышем, на котором стояли различные фигурные штампики: для входа в концертную студию, в технические блоки №1, №2, №3 и т.д., в особую АВЗ — аппаратную видеозаписи… Здесь было четыре видеомагнитофона; обычно Гордеев монтировал на двух правых, а два левых записывали со спутника «импортные программы» — из ФРГ, Англии, Франции…
В тот раз на левых монтировал свою программу Суслов, однофамилец кремлевца, — редактор Информации, инвалид после полиомиелита, — у него интереснейший материал: приводнение американских астронавтов. Зрелище, снятое американцами, — яркое, красочное: на крейсере ВМС США президент Картер, команда — ждут приводнения капсулы, и она приводняется! От крейсера тут же отходит катер, подходит к капсуле, моряки помогают астронавтам свинтить люк-иллюминатор, перелезть в катер, катер подходит к борту крейсера — там уже выстроен экипаж, гремит оркестр, астронавты поднимаются по трапу и попадают в объятия Картера! Все ярко, в прекрасном цветовом воплощении…
Суслов оставил только кадр с крейсером, приводнение капсулы и ее долгую болтанку в ожидании катера… Гордеев подивился такому цинизму, но понял: Суслов смонтировал, как контрпропагандист, — надо, чтобы советский зритель видел в США только плохое!..
Этот Суслов всегда подкатывал к Останкино на черных «Волгах» с номерами МОС, МАС — автобазы Моссовета, именно она обслуживала министерства. Эти «Волги» и то, что Суслов работал только по космосу — нашему и американскому — рождало у всех ощущение фавора…
Через несколько лет на всю страну транслировался суд над этим Сусловым, передававшим американцам все то, что мог почерпнуть из общения с нашими космонавтами. «Штатники» ему неплохо платили, и на эти деньги нанимал он черные «Волги»…
После своего монтажа Гордеев посмотрел шикарный стриптиз из ФРГ — грандиозное костюмированное шоу на сюжет «Бахчисарайского фонтана». Шоу шло через спутник, в порядке обмена программами: они нам стриптиз, мы им речь Брежнева. Мы не даем в эфир стриптиз, они не дают Брежнева.
Лапин, подписавший недавно подобное соглашение в Хельсинки, рассказывал «активу» в концертной студии, что во время визита в СССР президента Финляндии Кекконена он договорился, что когда он, Лапин, приедет подписывать, там не должно быть забастовок на TV и радио. «И что вы думаете? — вопрошал он с трибуны. — Я прилетел туда, а там забастовка! Эти рвачи требуют прибавления зарплаты! Они, видите ли, получают мало!..»
Гордеев сам себе не верил: это ли слышит? Забастовщики борются «с проклятым капитализмом», — значит, Лапин, член ЦК и правительства, обязан поддержать «братьев по классовой борьбе»! А Лапин негодует, и тут же финт: «Я надеюсь, что наши работники не станут уподобляться этим рвачам и не станут требовать у нас повышения заработной платы, — не так ли, товарищи?» Лизоблюды из президиума и зала нестройно подхватывают: «Так! Так!»
Вот тебе и классовая солидарность!
Зарплаты работников TV были болью Лапина: он считал, что они огромны! Хотя у режиссеров самым высоким был оклад в 250 рублей, у ассистентов в два раза меньше. Правда, главные редакторы и политкомментаторы имели 400. Телеоператоры и звукорежиссеры были переведены в штат ТТЦ: это давало им, как «технарям», ежемесячную премию в 30% зарплаты… Хуже всего было положение режиссеров, ассистентов, художников.
На коллегии Гостелерадио Лапин «врезал» опоздавшему Зорину: «Что ж вы опаздываете, вы ведь больше меня получаете!» На что Зорин сходу ответил: «Нет, Сергей Георгиевич, это вы получаете, а я зарабатываю!»
Зорин был отлучен от эфира, и, вместо ежемесячных 2000 рублей с гонораром, «сел» на оклад в 400 рэ. И только через несколько месяцев с помощью своих друзей в секретариате ЦК ему удалось восстановить статус-кво.
«Слушай, только не говори никому, — откровенничал с Гордеевым знакомый режиссер из «литрдрамы», — я за фу-фу шесть тысяч постановочных получил! Снимал Андроникова — что там снимать? Болтает себе и болтает — и робот снимет! А Лапин считает это большой режиссерской работой! Во долдон!»
То, что Лапин профан в телевидении, Гордеев понял во время коллегии. Лапин приготовился убрать их главного редактора, но обсуждение прошло удачно. Гордеев, выступая, возражал Юшкявичусу (зам. Лапина по техническому обеспечению) и доказал, что стоимость «блуждающей маски» работниками ТТЦ многократно завышена. Лапин воззрился на него с изумлением: возражать руководству?! Но промолчал, крыть было нечем: Гордеев разложил все по полочкам. Тут же выяснилось, что Лапин не знает, что такое «заставка», — Гордеев не преминул объяснить; Лапин вынужденно похвалил — заодно и их главного.
Система обкрадывания была в Гостелерадио на высоте! Если театральный спектакль снят на видеопленку — одни постановочные. Если на кинопленку и проведен приказом как фильм-спектакль — в десять раз больше.
Экономисты из отдела труда и зарплаты часто приходили к Гордееву советоваться: у него давно уж вызрела система оплаты по-новому, с введением обязательной нормы отработки и выплатой постановочных за переработку. Но как только экономисты пытались это пробить у Лапина, все «накрывалось медным тазом». Заочная дуэль с Лапиным закончилась победой Гордеева, — через многие годы…
«Понимаешь, — изредка признавались режиссеры друг другу, — мы уже настолько привыкли к бодяге, что, когда вдруг приносят путный сценарий, на него уже нет ни сил, ни желания!» Гордеев и себя однажды поймал на этом, и понял: болото засасывает!
Все чаще он вспоминал Чулюкина. Гордеев тогда только начал свою жизнь на ЦТ, и Чулюкин обрушил на его горячую голову ледяной душ: «Если вы творческий человек, вы уйдете отсюда!»
Они с женой давно жили каждый своей жизнью, но она иногда устраивала ему бурные сцены ревности — с выбеганием на лестничную площадку: в ней жила актриса, и ей нужен был зритель… Даже странно, что когда-то они были счастливы — так же ярко, как несчастны теперь…
Когда стало невмоготу, он, сам не зная почему, поехал в Загорск.
В Лавре было удивительно. В одних соборах пели, в других не было службы, но везде одинаково хорошо, чисто, легко.
Не в первый раз он был здесь.
Режиссура-делание — подтолкнула: что-то из ничего не возникает, ничто не делается само по себе, у всего есть автор, создатель… Он еще не был готов к слову Творец. Но оно было близко…
В преддверии очередного съезда КПСС острили: «Вот придет съезд и съест!»
Подслушку усилили.
Гордеев позвонил в Свердловск, — писателю, с которым сотрудничал. Трубку взяла жена, Ирина: «Славы нету, что передать?» В трубке сильно дышало, и Гордеев спросил: «Это вы так дышите?» «Да нет, что вы, — ответила Ирина, и раздраженно: «Эй, вы там, перестаньте дышать!» «Работа такая!» — раздалось вдруг…
Гордеев поднялся лестницей с девятого этажа на десятый, шел в кассу. Длинный серый коридор был пуст. А справа перед кассой дверь первого отдела, всегда закрытая, — приоткрыта. Тут же вспомнились откровения главного редактора: «Я однажды читал свое досье. Каких только гадостей обо мне не написано!..» Гордеев на всякий случай заглянул: никого! Секунду поколебавшись, зашел — и сразу к столу! Слева бумаги стопкой, а прямо на столе в раскрытой папке: «Гордеев». Он жадно выхватил срединные строчки: «В КПСС с 1966 года. До этого многократно отказывался, ссылаясь на…» Дверь соседней кассы скрипнула, Гордеев поспешно кинулся к выходу и нос к носу столкнулся с Пташкиной, — вот, оказывается, кто занимается этим, он видел ее в парткоме, — и уже нарочито спокойно попенял ей: «Что ж вы дверь не закрываете, а если б кто другой зашел?» Пташкина, ненавидяще глядя на него, прошипела: «Выйдите сейчас же! Вы что, неграмотный? Там же написано: «Вход воспрещен!» «Извините, — смутился он, выходя, — а дверь закрывать все-таки надо!»
В кассе, все еще в напряге, он расписался, получил командировочные и вышел. Дверь в первый отдел была закрыта.
В командировке все думал: почему лежало его досье?
А когда через неделю вернулся, его вызвали в партком. Там предложили: его делают членом парткома, он за это перестает быть парторгом, — у них на это есть свой человек.
Гордеев обрадованно предложил другое: ни парткома, ни парторгства!
— Но вы нам нужны!
— Знаете, когда снимаешь многосерийку, больше ни до чего!
Дорoгой на Шаболовку легко подумалось: «Вот почему лежало досье!» И о парторгстве: «Неужели я сброшу с себя это бремя?!»
Удалось! Он набрал больше всех голосов, но все-таки ушел от секретарства…
В день рождения ему поднесли стихи: «Гордеев со шпагой и даже без шпаги полон задора и сил, и отваги! Мы ждем замечательных длинных спектаклей! Надеемся, будут! И скоро — не так ли?»
Он с улыбкой читал их, когда его и Кунгурцева срочно вызвали к Лапину. Как двух и.о.: главного режиссера и главного редактора.
Лапин немедленно приступил к любимому делу: «Шпыняйте вы своего толстяка, пусть он крутится!»
Кроме них, в кабинете никого не было, и роль хозяина-доброхота была ни к чему.
Зазвонил телефон, один из многих. Лапин безошибочно поднял нужную трубку. Послушал, сказал: «Соедините!» Потом радушно: «Здравствуйте, Никита Владимирович!» «Богословский», — догадался Гордеев. «Да…да… — приговаривал Лапин, — да…да…» И расхохотался. И смеясь: «Хорошо, мы подумаем! До свидания!» И им с Кунгурцевым: «Звонил Богословский! Он смотрел вчера передачу «А ну-ка парни!» Предлагает назвать ее «А ну-ка пёрни!»… И, отсмеявшись, снова: «Шпыняйте вы своего толстяка!..»
Неожиданно Гордеев затемпературил, опасно поднялся РОЭ… Уложили в больницу, там сделали лапароскопию. Ничего не обнаружив, кроме сильного воспаления печени и всего остального, влили в разрез несколько литров раствора антибиотиков. Через неделю выписали с больничным.
Сослуживица, звонившая ему из месткома, сказала: «Гордеев, есть горящая путевка в Друскеники, езжайте, там все поправят!» Гордеев внял и поехал.
В Друскининкае были минеральные ванны, грязи, прогулки лесистым берегом Немана — сначала в одиночестве, потом с Дусей, а после ее отъезда — с Верой… Обе были безмужние: у одной муж провалился под лед вместе с трактором, у другой — разбился в машине. Обе остались с детьми, обе писали потом: «Дорогой, родной человек…» А Гордеев поражался простоте и самоотверженности русской женщины, душевности ее, чистоте и силе…
Дуся — хиромантка бабкиной выучки, — глядя в его ладонь, осторожно спросила: «А жена не изменяет тебе?» Гордеев понял ее, да и сам знал: изменяет. Недавно завела молодого любовника, внушая себе, что мстит мужу — за что?..
Лечение сняло все воспаления, Гордеев вернулся в Москву бодрым, работоспособным. И навалилось! Переносил театральные спектакли, репетировал свой, делал разнообразные передачи, — спасая, выручая редакцию: режиссеров на все не хватало, и Гордеев тянул за троих… Опытный осветитель однажды подошел к нему после съемки: «Я гляжу на вас: есть мастерство, есть и силы, — не тратьтесь на пустяки, снимайте только по-крупному!» Легко сказать! Как все по-крупному, когда этого крупного наперечет, а все как раз мелкое?.. Операторы, звукорежиссеры любили работать с ним, а коллеги-режиссеры нередко завидовали, в сердцах называя «евреем», хотя знали, что этого как раз и не водится, — чаще всего, сами будучи скрытыми евреями или полукровками… Забавно было, когда аппетитная дщерь Израилева возглашала: «Иван Гаврилович, мы с вами русские люди!» А русак Иван Гаврилович, растрогавшись от этого обращения, признавался: «Знаешь, Белла, я когда слышу щедринские «Озорные частушки», — плачу!»
Русофобы, антисемиты — народец на ЦТ разный… Знали, что Лапин не любит евреев; выступая, как-то заявил: «Меня убеждают, что Тyхман талантливый… Не знаю, не знаю!» Лапин, говоря «Тyхман», конечно, знал, что «Тухмaнов», — а тот вскоре после этой лапинской эскапады подарил стране гениальную песню «День победы»! Возможно, такой настрой Лапина предопределил зам.главного киноредакции Кацев, в самом начале лапинского «владычества» заявивший с трибуны: «Судьбу советского телевидения, как и советского кино, будут решать евреи!» После этого Кацев ушел преподавать во ВГИК… Для Гордеева все люди делились на приятных и не очень, на способных и малоспособных… Когда говорили о ком-либо: «Хороший человек — не профессия!», он всегда возражал: «А плохой — профессия?»
Гордеев по-прежнему, как в пору парторгства, помогал людям «пробивать» квартиры, «выколачивать» льготные пенсии, ходатайствовать о покупке машин и получении дачных участков.
На вечеринке в честь новоселья сотрудницы, работавшей еще в годы войны на радио, а теперь в их редакции, к нему опять стал липнуть «кудрявенький» Вострецов, уже в паре со Светой, недавно уличенной в спекуляции книгами… Они изо всех сил жаловались на жизнь, заговаривали о «Метрoполе» и андеграунде… Гордеев только посмеивался: «Ребята, я таких книг не читаю!»
Недавно он прочел «Доктор Живаго» и поразился: почему не опубликовать эту книгу в Союзе? Как в свое время был поражен не выпуском на экран хуциевской «Заставы Ильича» — что в ней антисоветского?..
На новосельи у Грайворонова Гордеев много танцевал с секретарем-референтом Юлинькой, у нее муж был в армии… Они с рыжей Юлинькой оказались соседями — оба в Чертаново, только в разных концах, — поехали в одном такси; выйдя у своего дома, Юля настойчиво потянула и его выйти: «Ну, пожалуйста, я так боюсь, проводите меня!» В лифте она нажала кнопку семнадцатого этажа и впилась в его губы… Он с трудом оторвался, остановил лифт, нажал кнопку первого этажа и там вышел… Он отчаянно хотел ее, но в мозгу засело: «Это крючок!.. Любую свою беременность на меня повесит!»
«Знаете, Гордеев, — откровенничала с ним пожилая реквизиторша, — иногда и на себя уложишь, чтобы узнать, что нужно!.. Работа сложная!..»
Гордеев ехал в троллейбусе, сидел у задней площадки, спиной к ходу. Внимание привлекла парочка, стоявшая в углу, особенно парень — было в нем что-то! Парень, перехватив заинтересованный взгляд Гордеева, ответил мгновенно — Гордеев получил сильнейший удар током, его поразило в мозг! Он вмиг отвел глаза и более не смотрел на парня, понял, что у того взгляд — оружие, чувствовал: посмотри он еще раз — получит удар пострашнее!.. Серьезная сила!.. Значит, и этому учат!..
У Курского вокзала, где он заходил к родственникам, живущим рядом с магазином «Людмила», из будки таксофона вышел неприметный паренек с какой-то трубкой в руках — вроде, телефонной — говорил в нее: «Сейчас переходит трамвайные рельсы… так, пошел к вокзалу… иду за ним… подключайте пятого…» Паренек не скрывался и не стеснялся, наоборот, была уверенность в своей силе… «Интересно, кого он «ведет»?» Вскоре паренек затерялся в толпе…
В окна вагона ломился май, с каждой сотней километров на юг становилось теплее и ярче, — Гордеев начал оживать. Он перенес на ногах пневмонию, — все перемогался, хотя сердце бyхало и не было сил ни на что, но спектакль надо было закончить, сдать, и он сдал его, и вот сейчас ехал снимать каких-то хороших людей, заладивших в кубанской станице доброе дело эстетического воспитания.
Добравшись, он увидел совершенно других, — не московских, — детей: чистых, открытых и радостных. Здесь не было маленьких старичков, умудренных опытом предков и своим собственным. Здесь все было юно!
И оператор, и редактор, и он сам зажглись этой звонкой жизнью и снимали целыми днями многообразное творчество различных кружков, азартные рассказы детей и родителей и создателей этой неформальной школы — семью музыкантов Сухининых, и соревнования-игры на зеленых берегах лениво текущей к близкому Черному морю Еи… Болезнь отпустила его, он даже плавал в Ее, обрамленной зелеными кущами, и вернулся в Москву здоровым и молодым. Вместе с Ириной, взрослой дочерью Сухининых, — она остановилась у приятельницы…
В передачу о добрых людях — эстетических просветителях и наставниках, — Гордеев решил пригласить ленинградского учителя Ильина, чтобы сочетать необычное с необычным.
Незаурядный человек, Ильин, и уроки вел незаурядно. «Я спрашиваю: «Ты читал «Войну и мир»?» «Читал». «А тогда скажи: в каком доме ты хотел бы жить: Ростовых или Болконских?» «Ростовых!» «А почему?» Ильин говорил блестяще, и передача легко прошла первый фильтр — зав. отделом, второй — зам. главного, а на третьем споткнулась: очень руководящая дама обеспокоилась отсутствием пролетарски-классового подхода! «Нельзя учить на примерах графских семей!» Напрасно Гордеев доказывал: «Достоинство и порядочность везде одинаковы! И это классика!» Золотой фрагмент передачи пришлось убрать.
«Осознает ли она, что псом-цербером охраняя давно изжившие себя догмы, — является роботом, винтиком в этой скрипучей машине? И она винтик, и Лапин винтик… Как были все винтиками, так и остались! Государство — машина — всегда из винтиков!.. Впрочем, разве не могла она поддержать такой простой и ясный метод изучения великой книги Толстого? Ведь русская! Где же национальная гордость? О величии духа говорить не приходится… Как же все измельчало! Поистине: великая серость пришла в мир!..» Не в первый раз посещали Гордеева подобные мысли. Все труднее было встретить действительно интеллигентного человека, интеллигента духа — «кораблик негасимый»!..
В КДС входили по пропускам через седьмой, «актерский» подъезд. Слева, спиною к входящим, укрытый брезентом гигантский скульптурный портрет В. И. Ленина, — тот самый, который на съездах… Брезент был коротковат — «коротковата кольчужка», — и не покрывал спинно-плечевой части. А там черной краской было густо означено: инвентарный номер такой-то. Ленин давно уж стал инвентарем…
В целях безопасности первые семь рядов перед сценой пустовали, и Гордеева не пустили туда: ожидали, что в президиуме будет сам Брежнев. Операторы с камерами стояли у оркестровки, и Гордеев вынужден был общаться с ними, форсируя голос — через семь рядов! Конечно, можно было по тихой связи — через наушники — из транспункта, но это четвертый этаж, а до начала еще сорок минут… В восьмом ряду сидел Лапин, и Гордеев сел за ним, в девятом, — благо, до десятого свободные места еще были… Внезапно позади раздался шум быстрой ходьбы, рядом с Гордеевым вырос огромный «шкаф», в типовом штатском, спросил грубо: «Кто тут Лапин?» Лапин вскочил, дернулся, повернулся, — вылетело сиплое: «Я!» «Шкаф» грубовато-презрительно бросил: «Брежнев зовет!» И громадными шагами пошел обратно, вверх по проходу. Лапин подхватился за ним, ножки были явно коротковаты, мешал свисавший живот, — Лапин потрусил рысью. «Вот так! — подумал Гордеев. — Секунда — и туз стал шестеркой!.. Все винтики!..»
А поближе к началу трансляции Гордеев решил подняться в транспункт, и по пути — в коридоре, прижатый охраной к стене, — «пропустил» мимо себя Брежнева и почтительно семенящего рядом Лапина. «Ну что, Сережа, как у тебя, хорошо?» «Хорошо, Леонид Ильич, хорошо!» «Ну хорошо!» Они прошли, а охранник проверил пропуск, удостоверение и паспорт Гордеева.
В транспункте за спиной у него сидели два режиссера — дублеры из редакции информации, стоял главный оператор Аронов. Режиссеры — на случай, если Гордееву станет плохо или он будет не то показывать. Главный «опер» — тоже для подстраховки, чтоб не возникло конфликта с операторской группой.
Когда началась трансляция, Аронов стоял за спиной. Всю торжественную часть «чрезвычайный» телефон Гостелерадио молчал: значит, у Мамедова, лапинского первого зама, не было замечаний. А концерт задержали с началом. Гордеев скомандовал операторам: «Начинаем «охоту»! Всматривайтесь в зал, ищите знаменитых людей, — это может быть интересным!» Операторы сходу «врубились», пошли интересные кадры общения… Антракт затягивался, и Аронов постепенно сместился к выходу. Постоял там. Видя, что концерт никак не начинается, тихо «слинял».
Режиссеры сидели с каменными лицами.
Концерт начался, показ шел хорошо, чисто, ярко, телефон мамедовский молчал, и Аронов опять появился у входа. Потом — постепенно — стал приближаться к Гордееву, и минут через тридцать стоял уже рядом с ним, и даже давал советы… Старая школа!..
Когда Гордеев узнал о невозвращении Максима Шостаковича, — усмехнулся грустно. «Малому симфоническому» не везло: несколько лет назад уехал дирижер этого же оркестра Аранович. Его клеймили тогда на всех собраниях.
Два дня в телетеатре Гордеев безуспешно пытался провести видеосъемку концерта Прокофьева: играл молодой пианист с очень сильным ударом и на первых же начальных аккордах рвал струны. Настройщик ставил новые, приводил инструмент в порядок, но с первых аккордов — опять обрыв!.. Так и не записав ни такта, дирижер Эри Клаас уехал к себе в Эстонию… Удалось выбить павильон на Шаболовке, за дирижерский пульт стал Максим Шостакович. Первые аккорды — и снова обрыв. Снова настройщик берется за дело, а у музыкантов паника: с этим пианистом вообще ничего не снимем!.. С третьей попытки, вроде бы, наладилось: миновали злополучное место, сыграли первую часть, вторую, играют третью… Вот уже близко финал, — и опять обрыв! И тут выяснилось: исчез настройщик; только ключ остался да запасные струны… Финиш? Кто будет ставить новые струны?! Финиш! Но чудо! Сняв фрак и засучив рукава белоснежной сорочки, взялся за дело Максим Шостакович! Вместе с обрадованным Гордеевым они немножко откатили рояль, — чтоб свет лучше падал на механизм, — и Максим поменял несколько порванных струн, настроил, — откатили на прежнее место, — и записали-таки весь концерт!.. Музыканты аплодировали Максиму смычками по декам, Гордеев растрогано благодарил его, а Максим улыбался: «Ну что вы, какие пустяки!..»
И вот — уехал! Значит, как и в случае с Арановичем, все записи оркестра будут размагничены! За восемь лет (четыре Арановича, четыре Шостаковича) — и ни такта!
«Ну, уехали, — возмущался Гордеев, — ну и что? Ведь музыка осталась! Ведь какие деньжищи швырнут на ветер!.. Власть глупеет день ото дня!..»
Интрига была в том, что Рыжов на комиссии воспротивился выезду Шостаковича, а Лапин, опекавший Максима, — ведь сын великого Дмитрия, — настоял на выезде под свою личную ответственность — члена ЦК и правительства!..
Суслов, ненавидевший Лапина, вызвал его «на ковер», чуть не визжал от гнева! — Вопрос был только в том, когда снимут Лапина: сегодня или завтра.
Но старая любовь не ржавеет: в войну С. Г. Лапин был помощником комиссара фронта Л. И. Брежнева.
В сильный шторм попал Лапин, чудом не смыло его с палубы, — но не смыло!.. А вот опалы не миновал: Брежнев перестал с ним здороваться! Вообще — не замечал!
И Рыжов пострадал! Переживания (пытались его сделать стрелочником) — инфаркт — смерть…
В концертной студии, на репетиции, к Гордееву подошел незнакомый мужчина: «Гордеев, пройдемте в холл!» «Пройдемте» насторожило.
Холл был пуст, они сели на кресла в углу.
— Гордеев, вы ведь были в Чехословакии, — вам нравится эта страна?
— Страна хорошая! — удивился Гордеев.
— Отлично! Не хотите поехать туда с семьей?
— Конечно, хочу!.. А подробнее?
— Варианты есть разные! — На три года!
— Ну, в принципе, почему ж не поехать!
— Тогда вот что: вы должны будете нам сообщать обо всех разговорах, о настроениях, — согласны?
— Нет, — твердо сказал Гордеев, — это мне не подходит!
— Жаль!.. Ну, что же, о нашем разговоре — никогда, никому!
— Понятно!
— А все-таки подумайте! Я вам позвоню! — Мужчина поднялся, пошел к выходу.
«Нет, — проверял свою память Гордеев, — раньше я его не встречал…»
Когда Гордеев узнал о несчастьи — дочь Лапина закатывала в лифт коляску, не посмотрев, что там, за дверьми, которые раскрылись, самого лифта не было, — вошла спиною и ухнула в шахту, увлекая за собою коляску, — у него сжалось сердце… Лапин почернел, но на похоронах держался: возможно, помогала мысль об оставшемся в живых внуке…
Несколько лет ходил Лапин в изгоях. И когда уже одряхлевший Брежнев, простив давнего соратника, вручал ему звезду Героя труда, Лапин, умудренный долгими бдениями царедворец, сказал проникновенно: «Спасибо, Леонид Ильич!» И Брежнев, сполна оценив «скромность» и личную преданность, ответил, довольный: «Пожалуйста»!
Иногда вспоминал Гордеев начало… «На заре туманной юности», в конце 59-го, павильон Пятигорского TV наполнился больными с костылями, палочками… Старушки, люди средних лет, молодые… Ими командовал гипнотизер Яков Рувимович Докторский. Согбенных старух он усыплял, укладывал на стулья: головой на спинку одного стула, ногами — на спинку другого. Потом приказывал: «Спать, пока не разбужу! Спать!» И убирал свои громадные руки, поддерживавшие их… Прежде согбенные, старушки лежали едва ли не на воздухе — прямые как стрела! А огромный Докторский похаживал среди них и рассказывал историю болезни каждой… Это было вне реальности — это было реально! Как могут старушки висеть полчаса? Как может полчаса стоять на одной ноге, словно каменное изваяние, беленький паренек, а потом, проснувшись и стоя на обеих ногах, разговаривать уже без заикания?! После сна на вису все были спокойны, бодры, и самое поразительное, согбенные, действительно, распрямились!
«Какое все-таки чудо — телевидение! — думал тогда двадцатилетний Гордеев, — поистине, окно в мир!» А зрители только и говорили об этом реальном чуде!..
Но в кабинете директора — раздраженный звонок из крайкома. Жесткий «втык» за «пропаганду мистики и шарлатанства». А Я. Р. Докторский, исцеливший сотни людей, лишен возможности практиковать!..
На летучке — яростный спор. Ретрограды мгновенно сориентировались на «линию крайкома», а люди, свободно мыслящие, обрушивались на них, защищая и эту передачу, и зрителей! Если б зрители могли там присутствовать! Но зрителей не было, и секретарь объединенной партъячейки — студии и телецентра — поучал, как надо строить работу и как, вместо шарлатанов, пропагандировать героев труда! «Так что же, человек себе домой агитационную будку купил?!»
«Инструктивный ящик!.. Он перестанет быть таким, если будет хотя бы тридцать-сорок частных каналов!» — думал Гордеев Гордеев, улетая в Йошкар-Олу. Там надо было принять программу: республике предстояло выступить на ЦТ.
Контраст с Москвой был огромный. Гордеев сидел в кабинете директора TV, тот собирал сотрудников для встречи с московским гостем.
— Позовите ко мне главного редактора и главного зоотехника! — поймав удивленный взгляд Гордеева, спохватился: — Ой, знаете, я здесь недавно, директором совхоза был! — Главного редактора и главного режиссера!
Посмотрев материал, Гордеев подивился непрофессиональности, но позавидовал свободе: здесь в эфире TV звучали Высоцкий и Галич.
В троллейбусе к Останкино встретил Юру Игнатова, главного оператора. Он только-только вернулся из Владивостока, с переговоров Брежнева и Форда, — и был в восторге. Кормили замечательно, подарили по тульскому самовару… Но вот снимать что-либо, кроме самих лидеров — когда разрешат, — запрещалось.
— Представляешь, стоит наша ракета, рядом часовой. Американцы снимают — пожалуйста, а мы беремся за камеру, — сразу генерал по TV: «Не снимать!» Ну, не дурь ли? Весь мир видит и знает, а наш народ не должен знать!
— Да, — отозвался Гордеев, — хорошее телевидение! Скорей, елевидение! А в данном случае — ничегоневидение! — И пошутил: — Где ты работаешь? На ничегоневидении!
Посмеялись грустно.
— Слушай, — продолжал Гордеев, — а почему бы не сделать генерала по балету? Генерала по мимике и жесту?
А подумалось: «Сволочная система! Сволочная и идиотская!»
В отпуск Гордеев улетел в свою любимую Ялту, и здесь, на кухоньке, отвечал на вопросы отчима, честнейшего члена партии, и с каждым ответом глаза отчима раскрывались все шире и шире: страшно было ему, вернувшемуся с войны с туберкулезом, осколками и контузией, слышать о кризисе в государстве!
— Но ведь по телевизору же не говорят об этом? — возражал он с полной верой в правдивость и всесилие «ящика».
— А он для того и существует, чтобы не говорить!
На пляже Гордеев встретил своего бывшего одноклассника, и тот, еще в школе отчаюга и хулиган, рассказал, что долго был в нашей резидентуре в Штатах, что там его обложили, и он, чудом обманув их и наших, сумел тайно оказаться в Москве, за что был немедленно сослан в Афган — штурмовать дворец Амина, и что мы вляпались в Афгане по самые уши…
А дома, в Москве, в огромном дворе Гордеева, куда выходили многие длинные корпуса, едва ль не каждое утро траурно звучал военный оркестр, и родители плакали у нераскрытых гробов…
«Неужели безумцы в этой хунте не понимают, что нужны перемены, что лучше реформы сверху, чем революции снизу?» — думал Гордеев, и сам себе отвечал: «Безумцы не понимают!..»
В московских магазинах разбухали очереди, — сюда за дефицитом ехала вся страна, в ЦК с опаской говорили, что у народа слишком много денег, а в ресторанах вечерами было битком!..
«Пока только пир, но чума на подходе!»
Где бы ни работал Гордеев, — в провинции или столице, — везде было противостояние двух линий: честной информации и «агитационной будки»!
Против «будочников» восставали. И не только в постоянной работе, в скрытой повседневной борьбе за честную информацию, против шор. Иногда это приобретало совершенно неожиданный характер.
В актовом зале на Пятницкой внеочередной «актив»: пленум ЦК КПСС и задачи коллектива Гостелерадио.
Политкомментатор Цветов читает доклад, прозвучавший недавно на пленуме ЦК, — читает торопливо, и Лапин вмешивается: «Не трещите, читайте весомо!»
Потом выступления: одобрям-с! на деле докажем-с!
Говорили политкомментаторы и редакторы; говорили С. Г. Лапин и зав.сектором телевидения ЦК Григорий Оганов (его политкарикатуры завсегдатаи в «Комсомолке»). Все призвали-с!
Можно бы и закругляться, но вдруг настойчиво просит слова работник Управления кадров. Ему не хотят предоставлять трибуну, но он настаивает и идет на сцену. Дают две минуты. И он говорит: «Далеко не все в КПСС поддерживают нынешнюю линию ЦК и Политбюро, которые ведут страну к катастрофе!» В ошеломленной тишине вразброд: «Что он говорит?! Что он говорит?!» А выступающий, пока президиум не очухался, продолжает: «Мы, группа товарищей, создали параллельную компартию, и мне поручено вернуть вам свой партийный билет члена КПСС, что я и делаю!» И отдав свой билет в растерянный, заторможенный президиум, сошел в зал.
После секунд замешательства взорвались петарды протеста! Возмущение, негодование, растерянность — все было здесь! В. А. Зорин, пользуясь случаем проявить свою преданность, кричал: «Это провокация! Сегодня же об этом сообщат «Голос Америки» и «Би-би-си»!
Лапин молчит — красный как рак вареный; Мамедов молчит — с непроницаемым лицом; и только зав. сектором Оганов нашелся: вышел к микрофону и, чтобы снять эффект, сказал: «Товарищи, не будем придавать значения словам этого явно больного человека! Его надо пожалеть и полечить! А мы все примем решения Пленума, как неуклонное руководство к действию!» Но его не поняли. Страстные пропагандисты не унимались, и уже вовсю гремело: «К ответу! К ответу!»…
Пока шумели, «виновник торжества» тихо покинул зал, и только тогда в президиуме спохватились: задержать! Немедленно! Начальник хозуправления Крылов поспешил вниз, чтобы перехватить там бунтаря на выходе, у поста милиции, но было поздно: успел уйти и скрыться!
За ним установили тотальную слежку, «сеть» раскинули в Москве и области, и две недели спустя, когда он все-таки позвонил домой с какого-то таксофона, его взяли…
И направили этого бывшего члена КПСС, бывшего зам. зав. отделом Управления кадров, полковника-пехотинца в отставке, орденоносца — на принудительное лечение.
Через несколько месяцев он вернулся домой совершенно иным человеком: был доволен всем и всегда.
В конце концов «агитационная будка», пусть даже и в больничном обличьи, сокрушила его.
«Не так ли и нас всех ежедневно калечат? — пронзило Гордеева. — Сколько же людей погибло духовно от такого «лечения»! Да, «идеологическая будка» будет меняться, как сама жизнь, но суть «будки» останется: создавать общественное мнение, иначе говоря, — управлять мозгами. Даже если будет тридцать-сорок каналов. Просто все будет изощреннее!»
Умер Суслов М. А., и Лапину стало спокойнее: исчез самый страшный враг его.
Но Брежнев был уже плох. В Баку, вручая орден Азербайджану, сказал: «Орден доблестному Афганистану!» А, прочтя речь, не смог сам выйти из-за трибуны, и попросил: «Помогите мне выйти кто-нибудь!» Микрофоны еще не выключили, и это услышала вся страна. «Символично! — подумал Гордеев. — Помогите выйти из тупика!»
Высшие «жрецы» партии, чтобы как-то реанимировать, решили провезти ЛИБра по местам «молодости»: Днепродзержинск, Днепропетровск… Врачи восстали: его даже на дачу перемещать опасно. Срочно выстроили дом на Щусева, — шестой этаж для Брежнева, окна и потолки в полтора раза выше других. Но и туда переселить не рискнули: опасно менять привычный уклад. А когда отправили съемочную группу к нему на дачу, снять не смогли: надели на ЛИБра маршальский мундир с огромным количеством наград, и ему стало худо от веса металла.
Теперь придумали снять его встречу с комсомольцами.
Гордееву выпало быть режиссером-дублером — в транспункте КДС.
Власти решили провести съемку в Грановитой палате — сердце Кремля.
Возле длинного стола в ряд стулья — с одной стороны. С другой — мягкое полукресло… Начали установку света. Надо было кого-нибудь усадить туда, на место для Брежнева, и оператор попросил телохранителя: «Сядьте, пожалуйста!» Восстал помощник Брежнева: «Ни в коем случае! Ведь это кресло Леонида Ильича!» «Но ведь свет надо поставить!» Помощник звонит Брежневу, спрашивает, что делать? В трубке раздается хорошо слышимое теми, кто рядом: «Ну, сядьте сами!» «Спасибо, Леонид Ильич!» — и помощник садится.
Свет выставили.
Появляются комсомольцы, их усаживают. Ставят на стол микрофоны, — все на маленьких подставках. Долгое ожидание.
Наконец, появляется Брежнев. Шаркающей походкой подходит к столу, его усаживают в полукресло. Комсомольцы встают, нестройно приветствуют.
Брежнев просит задавать вопросы.
Все вопросы расписаны, отрепетированы, поэтому первый вопрос — о комсомольских годах Леонида Ильича, — задан сходу.
Брежнев начинает отвечать и — о, ужас! — берет в руки микрофон и начинает крутить его. В эфир идет страшный грохот. Слова Брежнева тонут в нем.
В транспункте раздается звонок Э. Н. Мамедова: «Скажите Леониду Ильичу, чтобы он оставил микрофон в покое!» Ведущий режиссер сразу передает слова Мамедова операторам — они слышат режиссера в наушники. Ведущий оператор, как и положено по регламенту, подходит к генералу по телевидению и шепотом передает ему просьбу Мамедова. Генерал шепотом отвечает: «Пусть товарищ Мамедов приедет сюда и сам скажет об этом товарищу Леониду Ильичу Брежневу». Оператор возвращается к камере, в микрофончик тихой связи говорит об этом режиссеру.
Брежнев продолжает грохотать микрофоном, и вновь звонит Мамедов. Режиссер сообщает ему об отказе генерала по телевидению. Мамедов вешает трубку.
Так, с грохотом пополам, и записали.
После записи, огорченный всем этим чудовищным положением вещей, Гордеев вышел из Кремля через Кутафью башню и свернул в Александровский сад. Мглисто шел мелкий снег, при матовом свете фонарей в снеговом молоке выплывали и пропадали фигуры, — Гордеев вглядывался: здесь, у Кутафьей, его должна была ждать Ирина, она приехала на несколько дней… Пошли с ней по саду, потом на Красную площадь, оттуда мостом на Ордынку, — снег пошел гуще, и все стало совсем размытым… «…и выезжает на Ордынку такси с больными седоками…»
Весь месяц Гордеев монтировал многосерийку, — ночами, в Останкино. Сигнал был записан так, что читался только в немецкой передвижке. Днем там монтировали информацию, время Гордеева было с десяти вечера до шести утра.
Днем он отсыпался. Проснувшись, долго не мог понять: светает или смеркается…
Обстановка в редакции заметно ухудшилась. Лапин все же убрал главного редактора, а новый главный — женщина — перекраивала на свой лад. Появились любимчики, они получали постановочные, их передачи повторялись. А удачные программы часто не встречали ее понимания и немедленно размагничивались.
— Вот видите, — упрекали коллеги Гордеева, — сдали вы позиции, и обстановка совсем другая!
— Чудаки вы наивные, — отвечал он, — ухудшилась атмосфера на всем ЦТ!
Сильнее чувствовался тупик, в котором оказались власть и страна. На конференциях и активах, как заклинание, звучало: «Юркины рассветы»! «Юркины рассветы»!» Посредственная, конъюнктурная лента Киевской киностудии возводилась в шедевр, в эталон для подражания. А между собой говорили: «Юркины рассветы» — это закат!..»
Редактор, с которой Гордеев работал не один год, ушла в «пропаганду», и часто звонила, уговаривая и его «податься»… «Вы здесь будете, как сыр в масле!» Но Гордеев давно решил: никогда в «пропаганду»!
Он с каждым днем острее чувствовал: все на ЦТ построено таким образом, чтоб уничтожить в ТЕБЕ самость, личность, чтоб поскорей превратить тебя в тявкающую по команде «агитационную будку», и чем ты искреннее будешь тявкать, тем будешь нужнее.
Размышляя так, Гордеев переходил от библиотеки Ленина на другую сторону Арбата, как вдруг стоявшая у больницы четвертого управления черная «Волга» рванула с места с открытой дверью, человек, шедший рядом с Гордеевым, стремглав бросился к ней, падая, ухватился руками за порожек и, волочась по асфальту сильным тренированным телом, не отпускал рук. Тотчас навстречу этой машине и наперерез к ней устремились другие черные «Волги», тоже рванув с места, — машина с волочащимся оперативником за «Военторгом» резко свернула вправо, и все преследующие машины за нею. Гордеев почти побежал, быстро достиг угла — на Семашко машин уже не было, видно, свернули в Нижний Кисловский переулок… Но куда потом помчится эта черная «Волга», за которой гнались? Просчитав варианты, Гордеев понял: ей не уйти… Что это было? Кого задерживали? Кто бежал? И все это в центре Москвы, у Кремля…
В комитетской столовой на Пятницкой его остановил молодой человек, — оказалось, Володя Бутов. Володю Гордеев помнил мальчишкой, дружил с его отцом, тоже Володей, и сейчас рад был видеть перед собой импозантного молодого мужчину — с такими же пепельными кудрями, как у отца, и таким же взглядом серых глаз — как бы поверх тебя. Володя занимался компьютеризацией Гостелерадио. Шла, а вернее, проваливалась пятилетка компьютеризации СССР. «Знаете, — рассказывал молодой Бутов, — быстрее всего ухватили суть дела в Армении и Грузии — там башковитые молодые ребята делают это системно… А Украина никак не хочет нового, отпирается!.. А вообще, скоро все это похерят!» «Как похерят, — удивился Гордеев, — а решение съезда?» «На съезд молодые пробили, вытащили, а сейчас старики дотумкали, что это будет означать, прежде всего, объективную информацию — и трухнули: правды боятся! Не зря же Сталин обозвал кибернетику «буржуазной лженаукой»: тоже боялся!.. Лапин уже пишет в Политбюро, что на Гостелерадио кибернетика вообще не нужна! Деньги ахнули — и слава богу!»
Попрощавшись с Володей, Гордеев вспомнил: «А ведь все последние пятилетки проваливаются!..»
Старший Бутов был человек талантливый, закончил сценарный ВГИКа у самого Довженко, отлично писал и снимал. Познакомившись, они как-то сразу сдружились, и, прихватив с собой маленького Володю, по выходным отправлялись на вершины Машука иль Бештау, и здесь, в виду ошеломляющей панорамы Большого Кавказа — от Эльбруса до Казбека и далее — говорили о телевидении, об искусстве, о коммунизме… Когда на TV в Пятигорске хлынули полужурналисты-полуколхозники, когда вместо окна в мир люди получили агитационную будку, Бутов у подножья Машука вскрыл себе вены…
Сегодня вечером Гордееву назначено к очень руководящей даме, и он решил по пути заглянуть в «Экран», к директору, с которым вчера встретился в столовой на Пятницкой, и тот пообещал положительно рассмотреть заявку на фильм.
В приемной никого не было, секретарь тут же пригласила пройти.
Директор «Экрана» само обаяние, но отказ спокойный и твердый.
— А что случилось, — спросил Гордеев, — вчера вы сказали, что не видите ничего против?
— То было вчера!.. Дело живое!..
Озадаченный Гордеев, поднимаясь с шестого этажа на десятый, сообразил, кто стоит за отказом, кто боится его конкуренции.
В коридоре десятого этажа встретил кадровика, — их, редакционного.
— Не скучаете без партийной работы?
— А я работаю! В бюро!
— Не жалеете, что отказались от предложения? Сейчас бы уже были в Чехословакии!
Гордеев оторопел: «Он-то откуда знает?»
— Хороший вы человек, Гордеев, весь на ладони, — усмехнулся кадровик. — Я рекомендовал вас, я! — и опять насмешливо-откровенно: — А Юлю зачем обидели? Жену боитесь?
Ошеломленный Гордеев молча полез в карман пиджака, не спеша, вынул паспорт, раскрыл его на штампе развода. Брови кадровика поползли вверх, потом опустились. Он ухмыльнулся: «Я вам ничего не говорил, вы ничего не слышали!» И двинулся в кабинет.
«Компот!.. Ай да Юля!.. А он?..» Чтобы придти в себя, Гордеев вышел на лестничную площадку, постоял там. «Провоцировал или предупреждал?.. Скорее, последнее!..»
Перед руководящим кабинетом Гордеев замедлил шаги… Разговор предстоящий был ясен. Догадывался, и как она поведет себя… Гордеев не любил начальниц… Запомнилась деревня Херовка на Брянщине. Царица ехала в Крым, обломалась карета, и владычица не тронулась дальше, пока не перебрала всех местных парней (ночью любовник, а утром «секир башка», чтоб не осталось свидетелей!)…
Гордеев вошел — и сразу увидел, что открыта дверь из приемной в ее кабинет. Она сидела в кресле перед столом.
Поздоровался с секретаршей. «Проходите, проходите!» — радушно пригласила Сама. — Присаживайтесь!» — и указала на кресло рядом. «Вы свободны! — отпустила она секретаршу и сразу к нему: — Я посмотрела ваш спектакль! Что за музыка звучит во второй серии?» Он ждал этого вопроса: в эпизоде концерта пианист играл Шнитке. «Надо сказать как есть, все равно потом обнаружится!» «Шнитке!» «Это плохо! Нельзя убрать?» «Зачем? Он там органичен!» «Все равно! Уберите!»
Секретарь попрощалась: «Ключ на столе!»
Они остались вдвоем, и она сразу же изменилась: «Вы курите?» — протянула ему пачку «Мальборо». «Нет, спасибо!» «А я закурю!» И, чиркнув зажигалкой, оправленной в крупный рубин, с наслаждением затянулась и откинулась в кресле… Юбка при этом уползла по самое дальше некуда, разоблачив ее сухопарые ноги с острыми коленными чашечками…
Он помнил слова ее когдатошней подружки, работавшей у них в редакции, о том, что Сама «очень любит это дело»!
Сидя напротив, «фотографируя» его своим нижним бельем, она смотрела поощряюще-снисходительно. Она ждала действий.
Будь помоложе, он, возможно, и проявил бы прыть. Но сейчас, видя перед собой весьма пожилую курящую бабу с полуседыми кудряшками, начальницу, которая вот-вот скомандует: «К ноге!», — он понял, что не сможет переступить через себя самого, и, поняв, обрел спокойствие и доброжелательность.
— Какие еще замечания?
— Пока нет!
— Спасибо, — сказал он, поднялся и пошел к выходу. Прошел стол с лежащим на нем ключом, обернулся, подумал: «А ведь может и зарубить все!»
Она, по своему истолковав его молчание, сказала усмешливо:
— Если у вас что-то возникнет ко мне, не стесняйтесь!
— Спасибо! — и вышел за дверь.
— Уберите Шнитке! — это уже вслед ему, категорично и зло.
Он закрыл дверь. Представил себе ее бешено-уязвленный взгляд сейчас — там, за дверью, когда маска сброшена, — и задумчиво побрел к лифтам…
Снежные струи змеились, закручивались, обрушиваясь на сугробы и рассыпаясь снежною пылью… На обширных останкинских просторах ветер дул с такой силой, что приходилось наклоняться ему навстречу — иначе не устоять.
На улице фонари с трудом пробивали мрак.