Сергей Щученко (Киев)
ДОМИК НА СПИНЕ
***
В темной комнате нездешней,
предоставленный судьбе,
светлый ангел — шут потешный,
сам-один во тьме кромешной
пьет огонь и шепчет нежно:
“Я соскучен по тебе…”
*****
В час, когда в окне заката
пыхнет первая звезда,
обними меня как брата
и умолкни навсегда.
Обними меня как друга,
заглянувшего на чай,
ну а если станет туго,
за себя не отвечай.
Обними меня как сына,
позабывшего родство.
Хоть какой-нибудь мужчина
всё же лучше ничего.
Но когда уста рассвета
выпьют музыку с лица,
усыпи во мне поэта.
разбуди во мне самца.
ДАО
С.
Вот она – вносит чай.
Вот они – коньяк и дым.
Лёгкий аромат беды.
Крохотной беды невзначай.
Вот он я – говорю: Ах.
Вот она – просто молчит.
Ночь положив на щит,
Мимо бредут слова.
Вот они – два дня.
Каждого из них – чуть-чуть.
Я выбираю путь.
Хочешь – забудь меня.
***
От тебя до меня –
ночь пути для коня,
день пути для орла
и неделя для кошки,
месяц для кабана,
ровно год для слона,
пятилетка для черепахи.
А улитке в обед
засекай сотню лет
непрерывного быстрого бега
средь воды и огня.
Лишь тебе до меня
только шаг
одного человека.
***
Алёне
Девочка с глазами в голове,
руками говорящая из тела,
играет, но не делится на две,
поскольку еще слишком неумела.
Она рисует взглядом на стекле,
легко и исключительно касаясь
травы, открывшей форточку в земле,
а в девочке — улыбчивую завязь.
Созреет время. Тонкий стебелёк
откроет небо и уйдет на волю —
туда, где даже каменный цветок
цветёт отнюдь не каменною болью.
Туда, где мысли — эти проводки,
связующие головы и руки, —
как правило, безумно коротки
в стремлении перечеркнуть разлуки.
Но девочка с глазами в голове
живет, как золотая середина —
играет и не делится на две.
Зачем ей это? Ведь она едина.
***
Всё реже вздрагивает
радостное тело.
При виде женщин
возникают мысли –
о том, что деньги
тоже сексуальны.
И что любовь –
Евангелие бедных.
***
Боже мой, я летаю во сне,
словно птиц невесомая стая,
и плыву в облаках на спине,
вспоминая себя горностаем,
уходящим сквозь медленный снег
вдоль тончайшей серебряной нити…
Боже мой, я летаю во сне.
разбудите меня, разбудите.
***
Я был минералом. Пчелой и цветком.
Я плавал по воздуху – наперерез
Тому, кто себя называл языком,
И в тонкие трещины музыки лез.
Я был мухомором и диким котом.
Слепым результатом родительских тел.
Я плавал в большом животе. А потом
Я прыгнул на облако и полетел.
Я долго летел сквозь железо и мел.
Я был водопадом и чем-то тугим.
Касался того, кто меня не хотел.
Смеялся над тем, кто казался другим.
Я был буквоедом. Пустой головой,
Прибитой гвоздями к макушке желудка.
Я пил кислород и питался травой –
Ромашками, клевером и незабудкой.
Я был минералом. Пчелой и цветком.
Я шёл по дороге – младенец и пёс.
По запаху мысли. Под звон лепестков.
Гонимый тоской и конвоем стрекоз.
Я был человеком. Рабом колеса.
Холодным и злым робокопом могил.
Подпиленной гирькой на божьих весах…
А может быть, не был. Но всё-таки, был.
***
Глаз навыкате. Один.
А второй прищурен.
Видно, нынче господин
пьян или обкурен.
Заплетается язык,
словно он калека,
и предчувствие слезы
плещется под веком.
Не грусти, смешной мужик
в шапке и ботинке!
Просветлеем — будем жить
на святой картинке.
***
Паучок по стене ползёт
и не знает, что я не птица.
Но сегодня ему везёт,
потому что он только снится.
А стены в самом деле нет,
как не может быть стен у ночи.
Тёплой лапкой плетётся свет
из почти невесомых точек.
Это рядом. Уже во мне.
Кружат белые-белые птицы…
Паучок, не ползи по стене.
Научи меня тоже сниться.
СЕМИСВЕЧНИК
Семь свечей отпущено душе —
согревать укромный уголок
на седьмом, последнем этаже.
Выше только чёрный потолок.
Первая свеча живёт одна
посреди пустынного стола.
Две — напротив. Светят из окна
острыми сосульками тепла.
Две свечи оглядывают мир
сквозь почти незрячие очки,
посылая в комнатный эфир
мысленные знаки и значки.
Кто прочтёт их, прикасаясь тонко?
Две свечи следят из глаз котёнка…
***
Вот он я – молодой и красивый.
Улыбаюсь прохожим,
долгам и дождю вопреки.
Просветлённый бутылочкой
самого светлого пива,
проплываю по лужам,
как лодка по глади реки.
Вот он я –
ни на ком не женатый.
Никому не обязан.
Никем не спасён.
Каждым шагом своим
ни единожды не виноватый
в том, что я – это явь,
а долги и дожди – это сон.
Вот он я –
перед белой бумагой.
Молодой и безумно красивый
сосуд пустоты.
Из единственной точки
(источника истин и магий)
начинаю с начала:
«а вот она ты…»
ДОМИК НА СПИНЕ
Привет, малыш. Прости за фамильярность.
А не простишь — тем более привет.
Да видят боги — перпендикулярность
не наказуема. Переплывая свет
в надежде отыскать его источник
и пригубить у самого ключа,
из множества обыкновенных точек
слагаю линию. Из линии — печать
своей вины. Твоими голосами,
то забывая, то опять любя,
в любой минуте, сотканой часами
из вечности, приветствую тебя
как атеист — приход Армагеддона.
Так Скорпион приветствует Дракона,
признав определенное родство
театра и плацкартного вагона
действительным. Поскольку шутовство
присутствует в любом из вариантов
решения, взаимный беспредел
стремится к бесконечности. Куранты
бьют наповал. Ты этого хотел,
мой автор и, одновременно, критик
(распорядитель мысленных коррид),
мой режиссер и психоаналитик,
Пигмалион и доктор Айболит,
спасающий зеленого птенца
во имя Духа, Сына и Отца
(а также Зевса, Одина и прочих
свидетелей начала и конца
двадцатого столетия). А, впрочем,
речь не об этом — залепи глаза
комочками цветного пластелина
и до утра высказывайся за,
пока язык не обернется глиной,
а глина — человеком без ребра,
но с памятью о каждом переломе.
Так любят жить. Так любят умирать.
Так любят. Путешествуя по склону,
утоптанному табуном улиток,
ты сматываешь километры ниток
в один клубок, резонно допустив,
что это выход. Но случайный винтик
ломается в машине перспектив
и наступает время коридоров,
способных протянуться и увлечь
своею пустотелостью. Мой город —
он тоже пуст, но не об этом речь.
Любое тело, сильное снаружи,
слабо и уязвимо изнутри:
горячий чай, непринужденный ужин,
два-три глотка поэзии… Умри —
и в этом мире не убудет смысла.
И не прибудет. Правильные числа
уравновесят радость и беду.
Лишь небо, что и так уже нависло,
в ладонь Харону выплюнет звезду.
Их нынче много падает ночами
(покорно кувыркаясь в глубине
окрестных вод), когда звеня ключами
я охраняю домик на спине.
И вспоминаю. Море, солнце, остров,
ночные пляски, парус над волной —
как тень крыла. Невыносимо остро
хотелось жить и продолжаться… Но,
я думаю, нелепо обсуждать
решения богов. Терпеть и ждать —
удел изгоев и антагонистов.
Премудрости науки побеждать
дарованы не нам. Немного свиста,
вторые роли или общий план
на фоне примитивности натуры —
вот это мы. Не всемогущий клан,
а мясо мировой литературы,
ее гарнир и суповой набор,
доступные творцам и неофитам,
хлебающим питательный раствор
из одного гигантского корыта
всеобщей мифологии. Искусство
питается собой. Любое чувство —
не более, чем тонкая игра.
Как жертвоприношение. Прокруста
легко убить ударом топора
и объявить начало перекура.
В антракте, за бутылкой коньяка,
вдруг предложить свою кандидатуру
на “свято место”. И, наверняка,
она пройдет. Под перезвоны тары,
подарки, поздравления врагов,
аккорд гитары, громкие фанфары,
смех молодых и кашель стариков
ты поведешь свидетелей на ложе.
И совершишь положенное. Позже
тебя осудят за интимный акт.
Но критики, прописанные в ложе,
заступятся за истину. Антракт
окончен. Ночь. Танцуют тени в зале.
Играет ветер на одной струне.
Турецкий марш… Закрытыми глазами
я уплываю в домик на спине.
Далекий поезд поедает рельсы.
В суфлерской будке дремлет проводник.
Я опоздал. Но следующим рейсом
мой дом переползет на материк.
И мы сыграем в этот странный сон,
где подметает звезды Посейдон.