Сергей Михайлин-Плавский (Москва)
ПЛЮШЕВАЯ ЖАКЕТКА
Клавка Громова, тридцатипятилетняя с яркими никогда не крашенными губами и чистой кожей лица вдова погибшего на фронте недавней войны агронома Егора Громова, приехала на попутной машине с базара, где по весне продала излишки картошки и привезла обновку, модную в то время плюшевую жакетку. Купила она ее у внушающего доверие высокого и статного в офицерской форме молодца с мягкой, располагающей к себе улыбкой и сверкающим золотым зубом в левом уголке рта. Мужик был ненавязчиво разговорчив, несуетлив, внимательный взгляд его черных глубоких глаз так и притягивал к себе и своему товару.
— Бери, красавица, все женихи твои будут! — нахваливал продавец мягкую и приятную на ощупь одежку, набрасывая ее на клавкины плечи.
Жакетка и впрямь была хороша, невиданного доселе серебристо-синего цвета, и Клавдии даже стыдно стало оставаться в своей неизменной темно-серой стеганке-телогрейке.
— Как по тебе сшита, — напевал бывший вояка, -третью сегодня продаю. Больше таких не будет, материя кончилась.
К услугам заинтересованной покупательницы объявилось и небольшое зеркальце, Клавка глянула в него и ахнула в душе от удивления, и сама себе не поверила, как сразу она похорошела и помолодела, так ее преобразила эта жакетка.
Торг шел немного в стороне от деревянных рядов базара, почти у самой кромки отлогого берега (базарная площадь в Плавске раскинулась в пойме реки Плавы). Народу здесь было мало, и Клавка уже достала из-за пазухи узелок с деньгами и начала его развязывать, а симпатичный продавец стал упаковывать жакетку в наволочку, когда прибежал запыхавшийся, как потом поняла Клавка, напарник и зачастил:
— Григорий Матвеич! Попутку нашел до Тулы, сичас и отходит, вона стоит у крайней палатки.
Клавка на секунду обернулась на молодого в коричневой тужурке невзрачного человечка и даже не успела как следует его рассмотреть, когда Григорий Матвеич подал ей перевязанный крест на крест сверток и, принимая деньги, сказал на прощание:
— Носи на здоровье, красавица! Век меня благодарить будешь, — и, как показалось Клавке, усмехнулся, сверкнув золотым зубом и слегка дернув верхней с небольшим шрамом губой.
Счастливая Клавка прибежала на автостанцию, что на окраине города, и стала голосовать, пытаясь поймать попутную машину: автобус Тула -Орел ходил два раза в сутки.
Дома визжал голодный поросенок, завидев хозяйку, куры, как дресированные, собрались у порога во главе с огненно-красным, как пламя, петухом и, вытянув шеи в сторону двери, словно саженцы рассады на солнечный свет из окна, «разговаривали» на своем курином языке и ждали корма.
Клавка, не раздеваясь, бросила сверток на самодельный деревянный диван и занялась хозяйством: достала из печки чугунок вареной «в мундирах» картошки, растолкала ее рукояткой ухвата в чугунке и залила теплой водой, отнесла пойло боровку, он сразу же зачавкал и успокоился. Потом сыпанула курам ржицы и подлила в корыто воды. Петух сразу же напустил на себя важность, расшаркался ножкой перед хохлатками и стал галантно приглашать их к угощению. «Ко-ко-ко!» — подскакивал он то к одной, то к другой молодке, подталкивая ее левым бочком к зерну, а правым крылом предупредительно подметая землю.
«Ишь, бабник, — усмехнулась Клавка, — что твой торгаш товар нахваливает, купи только за ради Христа». «Бери, красавица, уступлю подешевле! — вспомнила она веселого и обходительного продавца. И правда, не обманул, сбросил красненькую и даже аккуратно упаковал покупку.
«Щас уберу скотину: козу подою, овечек напою и шепну Нюрахе Картавихе — надо же обмыть обновку», — наметила Клавка план дальнейших действий и засобиралась на выгон (сунув в карман половину ломтя черного хлеба) встречать деревенское смешанное стадо, традиционно состоящее из коров, овец и коз. Клавкина коза Маня была в стаде самым беспокойным и проказливым существом. Пастух из соседней деревни Малые Озерки, не старый еще мужик огромного роста по прозвищу (почти на индейский манер) Большой Палец (у него на правой руке большой палец был величиной с детскую ножку) на всю округу орал на Маню:
— Коза не нашего Бога! — и остервенело хлопал длинным кнутом, а вечером жаловался очередной хозяйке, у которой в этот день столовался:
— Маня-то что учудила: пока сеяльщики обедали, она забралась на сеялку и стала жрать ячмень. Вся в хозяйку, такая же своенравная и нахальная. Ты ее кнутом, она вякнет, хвостом отмахнется и опять проказит. Отвернулся, а она уже в зеленя залезла, сатанинское отродье. Не, коза, что баба бестолковая, — рассуждал далее доморощенный «хвилософ», как он сам себя называл, — ты ее бей, а она всё своё…
Клавка подоила козу, загнала её на двор и стала накрывать стол: достала из погреба огурцов, порезала тоненькими кружочками чайной колбаски (купила в Плавске) и рядом с хлебом в тарелке, накрытой чистым полотенцем, поставила на стол «вдовью слезу»- сахарную самопальную, светлую, словно чистой воды кристалл, и горькую самогоночку, самый подходящий напиток для горькой жизни.
На импровизированный девичник пришли задушевные подруги: Нюраха с мужем Михаилом и Таиска, неизменная в селе плясунья и частушечница. Они дружно выложили на стол соленое сало и квашеную капусту, со сдерживаемым нетерпением уселись за столом и для «разгона» сразу же налили по граненой из толстого стекла стопочке.
— Ну, что, подруга, показывай свою обновку! — обратилась к Клавке торопливая Нюраха, смуглая лицом, с черными гладко зачесанными назад и собранными в пучок волосами.
Клавка подошла к дивану, развязала тесемки на свертке и вытащила из застиранной цвета дорожной пыли наволочки… мужские ватные темно-серые штаны в светлую полоску. В комнате запахло затхлостью и несвежим залежалым бельем. Гости еще ничего не успели понять, но заметили, как у хозяйки начали твердеть скулы, она повернула к ним лицо с пустыми холодными глазами и как-то слишком буднично сказала:
— Я его убью!
Потом упала на диван и разрыдалась. В доме наступила неловкая тишина: ни пить, ни закусывать уже никому не хотелось, застолье было испорчено. Клавка, оскорбленная и униженная проходимцем, билась на диване в истерике.
— Клава, Клавочка, успокойся, нельзя же так убиваться, — просила ее Нюраха, на коленях стоя перед диваном и оглаживая широкой ладонью вздрагивающие от рыданий плечи.
— Я целый год выхаживала поросенка, чтобы купить приличную одёжку, а теперь что? Еще год шлёндать в арестанском ватнике?..
Клавка понемногу успокаивалась и долго приходила в себя. Михаил с Таиской осторожно подняли её с дивана, усадили за стол, у нее тряслись руки. Михаил налил стопку. Выпив «вдовьей слезы» и, похрустев, как мужик, огурцом, Клавка рассмеялась заливисто, истерично. Сквозь смех она говорила:
— Жульё чертово! В воскресенье поеду на базар и убью змея кривогубого! А он ведь правду сказал, долго, мол, будешь помнить. У, фашист недобитый!..
И неожиданно для всех запела:
Хороша я, хороша,
Да плохо одета.
Никто замуж не берет
Девушку за это…
Крепкие голоса дружно подхватили песню, повели, будто сверяя свою судьбу с судьбой героини песни. Когда кончили петь и Клавка окончательно успокоилась, Михаил вдруг сказал, как бы продолжая ранее начатый разговор:
— А что ты тут маешься, Клава? Плюнула бы на все да подалась в город!
— А что мне в городе делать? Может, на шахту — черную пыль глотать? Нет уж. Я уж здесь Егорушку буду дожидаться. Объявился же вон в Кобылинке шофер, пропавший без вести, — грустно говорила Клавка, пальцами скатывая на столе шарик из хлебных крошек, — да и кто меня отсюда отпустит? А за справку мне что — под председателя ложиться? Дать мне ему больше нечего…
И резко перескочила вновь на засевшую в голове мысль:
— А жакетку я все равно куплю! Козу сведу на базар, а куплю.
— Ты что, Клав? А жить-то как? — вступила в разговор Таиска. Все даже удивились, ведь её на селе считали за пустую и недалекую вековуху, махнувшую рукой на себя и свою судьбу.
— И правда, Клава, Таиса ведь права, — поддержала разговор Нюраха.
— Вам легко говорить, — жестко оборвала ее Клавка, — Михаил скатал валенки, какие никакие, а все живые денежки. А тут вазелину купить не на что, руки вон все потрескались от подойника и холодной воды.
— Какие денежки, — возмутилась в свою очередь Нюраха, — полдеревни в долгу за эти валенки, лишний раз на улицу стыдно выйти — с долгами подождать просят…
— Ладно, всё! Давайте закусывать, а то поругаемся, — примирительно сказала Клавка и взялась за бутылку.
— Клав, а как же ты примеряла эту жакетку-то? Огузи-то где у тебя были, на шее или на груди? — на правах закадычной подруги спросила Нюраха.
— Нормально примеряла, даже в зеркальце смотрелась. Он, паразит, глаза мне, наверно, отвёл да еще тридцатку в цене сбросил, — смеясь и удивляясь своему спокойствию, ответила Клавка, — а куда же я руки-то совала? Я же и карманчики все проверила…
Долго потом летели в глазастое по-весеннему небо то грустные, то веселые напевы, временами перебиваемые дробным стуком таискиных каблучков и частушечной скороговоркой.
Клавка Громова на селе слыла гордой и независимой женщиной. Она любому резала в глаза правду-матку, не признавала никакой дипломатии и авторитетов, могла и съохальничать. Ее побаивались, но и уважали за смелость и трезвые суждения.
— Тебе бы, Клава, мировым судьёй быть по прежним временам, — говаривал ей дед Терехов, счетовод колхозный, от которого вечно пахло вощиной, он держал небольшую пасеку.
— Куда мне до судьи, вот коровам хвосты крутить, это по мне, — смеялась Клавка, не умевшая подолгу унывать.
Однажды в конце прошлого лета, когда на току обмолачивали снопы ржи, оперуполномоченный райкома партии по хлебозаготовкам неудачно пошутил по адресу Клавки; жалко, мол, что не видел раньше такую красавицу-вдову, а то бы обязательно попросился к ней на постой. Клавка, услышав это разухабистое заявление, недолго думая, подняла подол, под которым ничего не было, кроме ослепительно белых бедер и золотистого треугольничка внизу плоского девичьего живота, и пошла прямо на городского хамилу.
— На, бери, даром отдаю, не то, что ваши городские свиристелки!
Под изумленный хохот мужиков и баб посрамленный потаскун бежал с тока «быстрее лани» и потом, как говорили в правлении, был отозван из колхоза за аморальное поведение. А Клавке председатель, услышав эту историю, принародно пообещал премию дать за изгнание из колхоза очень уж дотошного и въедливого представителя районной власти.
Пообещать-то пообещал да потом побоялся райкома, людская молва могла и ему приписать аморалку.
Клавка всерьез собиралась в ближайший выходной отвезти на базар козу Маню, но Нюраха её отговорила: и козу, мол, жалко, молочница хорошая, и через выходной они с Михаилом собираются на базар с картошкой, можно и вместе поехать.
— Мешков пять-то наскребешь еще картошечки?
На том и порешили.
Но ехать никуда не пришлось; в субботу на правлении колхоза и на сельсовете появились объявления: «Сегодня в 9 час. вечера в церкви состоится представление иллюзиониста и фокусника Вольдемара Бадыги. Вход 5 руб.»
После октябрьской революции прошло почти 30 лет, а лозунг революционных масс «хлеба и зрелищ» в деревне не выполнялся. Если хлеба кое-как хватало на нищенское существование (это в России-то, всегда кормившей хлебом Европу!), то зрелищ, кроме отчетных собраний один раз в год да двух-трех кинофильмов за лето, никаких больше не бывало. Правда, молодежь, съезжавшаяся на каникулы, собиралась на вечерки, но фокстроты и вальсы только для молодых, а в домах даже и радио не было после войны.
Вот и засобирались мои героини на представление иллюзиониста и фокусника. В кои-то годы можно хоть раз увидеть такое в послевоенной деревне? Из огромных бабкиных сундуков появились на свет довоенные наряды, многие по этому случаю помылись в корытах, навели березовым углем брови, надушились «жасмином», короче говоря, приоделись, прихорошились и к назначенному часу явились в церковь. И хотя пять рублей за вход дороговато, но скука и замкнутость в своем мирке гнала людей в церковь, исполнявшую в то время роль клуба и, говоря театральным языком, аншлаг был полный.
Когда помощник фокусника отрывал Клавке билетик, в душу к ней закралось подозрение: где-то она видела этого невзрачного человечка в коричневой тужурке. Но раздумывать было некогда, народ со смехом и шутками напирал, стараясь занять места на скамейках поближе к сцене, и Клавка на время забыла о своих подозрениях. Они с Нюрахой и Таиской заняли места в первом ряду.
Когда фокусник в темной манишке и белой рубахе с черным в белый горошек галстуком-бабочкой вышел из-за ширмы на помост, наскоро днем сколоченный из горбылей кузнецом Иваном Сергеичем с другом своим Василием, Клавка потеряла дар речи и только и сумела промямлить:
— Это он!
Потом, после минутного замешательства, она зашептала подругам:
— Это он, змей фиксатый: и зуб золотой слева, и шрам на верхней губе.
Фокусник вызвал к себе на помощь Илюшку Онучкина и сразу же дал ему в
руки красную тридцатку и ножницы и сказал:
— Режь!
Илюшка, отродясь, не держал в руках таких денег и поэтому упёрся:
— Отдай ее лучше мне, все равно ведь истратится, а мы тебе и так поверим.
Тогда иллюзионист отобрал у него красненькую и перед всей изумленной публикой вытащил из его набедренного кармана три рубля (Илюшкика жена Домна в это время в зале тихо охнула), подал зеленую бумажку обомлевшему Илье и снова сказал:
— Режь!
— Режь, Илья, режь! — кричали из зала: кто-то видел такой же фокус раньше.
Илюшка дрожащими руками разрезал трешку пополам, фокусник взял у него половинки, зажал их в ладонях, дунул в двойной кулак и раскрыл ладони. Ладони были пусты. Потом он подошел к Илье, из нагрудного кармана видавшего виды его пиджака достал целехонькую трешку и подал вконец запуганному человеку. Потом, не отпуская Илью со сцены, из его внутреннего кармана достал белый атласный лифчик с ярко-красными пуговицами. Мужики в зале заржали.
— Ой! — вскрикнула Нюраха Картавиха, хватаясь за клавкино плечо.
— Ты что? — недовольно спросила Клавка.
— Лифчик-то — мой! Таких пуговиц ни у кого нету. Мне их Михаил из Германии привез, а лифчик сегодня днем пропал с веревки, сушился он там после стирки, — зачастила шепотом Нюраха.
— Так, все ясно! Ждите, девки, меня здесь и помалкивайте! Я счас! — и Клавка быстро прошла к выходу.
Пока она бегала домой, бродячий маг и волшебник показал фокус с кольцами: блестящие металлические кольца диаметром в большую суповую тарелку он ловко соединял в цепочку и так же ловко разъединял, ударив их одно об другое и дунув на место их соприкосновения. Под конец он из этих колец собрал крест в рост человека, (как если бы человек раскинул в стороны руки) и пустил его по залу. За крест сразу же ухватились Иван Сергеич с Василием; они ощупывали каждое кольцо, ища шов или место соединения, тянули кольца в разные стороны, пытаясь их разъединить — не тут-то было! Кольца были целехоньки и разъединению не поддавались.
— Заводская работа, — признали деревенские умельцы, — но все же, как он их разъединяет?
И они недоуменно и обескураженно смотрели друг на друга. В это время со свертком руках вернулась Клавка, а фокусник как раз пригласил на сцену женщину для очередного трюка. Клавка второпях сунула сверток Нюрахе и успела шепнуть:
— Подкинешь мне, когда я кивну головой! — и вскочила на помост легко и молодо. Зрители замерли: Клавка обязательно выкинет какой-нибудь номер!
И выкинула!
Заезжий гастролер на минуту скрылся за ширмой, Клавка кивнула подруге и тотчас же поймала сверток. Она быстро вытащила из наволочки те самые мужские ватные штаны в светлую полоску и, как только фокусник вышел на середину сцены, подошла сзади и накинула ему на плечи вонючие штаны, огузями повесив их на его шее. Завязки на уровне пахов растерявшегося фокусника в полусумраке сцены извивались белыми ленточными глистами по две на каждой штанине.
— Носи на здоровье, Жулик Матвеич! — сказала она под оглушительный рев и хохот сотни людей, а потом крикнула:
— Бабы! Это он всучил мне портки вместо плюшевой жакетки! На базаре в Плавске! В прошлое воскресенье!
— Бей жулика!
— Держите помощника! У него касса!
— Паразиты! Грабители!
— Отдай лифчик, сволочь! — на сцену запрыгнула Нюраха, размахивая руками.
Хохот, гвалт, крики, возня в дверях обрушились на ошарашенных зрителей. Напарника поймали в дверях, отобрали кассу, хорошенько врезали по шее, а иллюзионист сиганул со сцены в зал и в суматохе успел ускользнуть и скрыться.
— Портки потерял, волшебник! — крикнул ему вдогонку Илюшка Онучкин и вдруг спохватился — трешки не было ни в одном кармане.
— Вот анчихрист! И тут обманул! — Илюшка и в самом деле поверил, что у него в кармане могла заваляться трешка.
— Отдавай трешку! — крикнула Илье из зала Домна. — Я с тобой дома ишшо поговорю!
— Жульё не нашего Бога! — крикнул в темноту пастух, грозя кулаком с огромным пальцем.
Две десятилинейные лампы освещали сцену, на которой кроме Клавки с Нюрахой появился Василий и объявил:
— Кассу мы у жуликов отняли. Предлагаю возместить Клавдии убытки, а на остальные вскладчину отметить Троицу и окончание весеннего сева. Кто очень нуждается, получи свою пятерку! — закончил Василий.
За пятерками подошли Параха-курятница («Яиц на Троицу принесу!») и Лизутка Рюмкина (У меня «дурочка» ишчо прошлогодняя застоялась!»). Когда решили этот организационный вопрос, из зала раздался голос:
— А чем Нюраха докажет, что лифчик этот ее?
— Мой, мой! — загорячилась Нюраха, не понимая насмешки. — Таких пуговиц ни у кого нету. Их Михаил из Германии привез! — повторяла она заученную фразу.
— Подтверждаю: это лифчик Нюрахин! — заявил во всеуслышание Илюха Максимкин, сосед Нюрахи и Михаила.
— Ну, тогда все понятно! — закончил дискуссию тот же веселый голос, скорее всего Вити Длинного, насмешника и балагура. Зал хохотал весело и от души.
Колхозники дружно и благополучно отметили Троицу, председатель подкинул на «горючее», но сам на праздник не явился, а прислал жену и сына, Хорошо погуляли: враждующие помирились, не враждующие подружились — ходить-то одними дорожками, работать — на одних и тех же полях, есть один и тот же такой вкусный, такой трудный хлеб.
А злополучный крест из стальных блестящих колец почти полвека висел потом в кузнице у Ивана Сергеевича, как памятник мастерству городских умельцев и в то же время напоминал о непреходящем жульничестве и воровстве всякого рода нечистых на руку проходимцев.