Русина ВОЛКОВА (Нью-Йорк, США)
НАЯДА
— А теперь расскажи мне без книжки.
Мама откладывает мою любимую книжку “Легенды и мифы Древней Греции”, замусоленную ежевечерним чтением на ночь в течение последних нескольких лет, и переходит к предпоследнему номеру программы “на сон грядущий” – рассказывает истории из своей жизни – “взаправдишные”.
А есть еще и последний номер – колыбельная песня. Мама была педагогом по образованию, однако принцип советской педагогики “детей не надо баловать” в ее практике не только с детьми, но и с ее питомцами на работе, заменялся на принцип, сформулированный мамой маленькой разбойницы
в пьесе Шварца “Снежная королева” – детей надо баловать! Молодой маме хотелось таким образом компенсировать не дополученное в детстве внимание.
— Ты представляешь, — рассказывала мама о девочке-старшекласснице из своей школы, которую звали Найкой, а по метрикам – Наядой, — она была настоящей наядой: большие зеленые глаза с томной поволокой, не оливково-защитного греческого цвета, а скорее – уральского самоцвета хризолита, цвета первой, пробивающейся из почек зелени. И когда наступала весна, смотреть на нее можно было как на картину Магрита – на фоне деревьев стоит человек, а сквозь глаза видна первая поросль этих же деревьев. Было, однако, одно неразгаданное и еще не совсем проявленное свойство у этих глаз – при взгляде на заинтересовавший их предмет мужского пола они теряли свою весеннюю хризолитовую прозрачность, хрусталик затуманивался, и только на этот момент в их цвете проступала архаика древней Эллады, затонувшие корабли и невиданные на Урале плоды оливы. Рыжие волосы обладательницы колдовских глаз отливали на солнце зеленовато-медным блеском Хозяйки Медной Горы, у нее был низкий, гортанный, почти утробный смех, сейчас бы его назвали – сексуальным, именно сексуальным он и был, несмотря на то, что мы еще не знали этого слова…
Мамино детство и ранняя юность пришлись на военные годы, однако жизнь на Урале, хотя и была затронута этой бедой, но не так явно, как в европейской части страны. Поэтому воспоминания о войне остались больше по-гайдаровски романтические. Первые два года пионерка Валя рвалась на фронт и своей девичьей грудью собиралась спасти Родину от захватчиков.
“Родина-мать зовет!” – висело на здании райкома комсомола.“А ты, записалась в добровольцы?”
– спрашивал ее строгий голос совести-красноармейца во сне.
— Нет, меня не записывают, я маленькая.
— Месячные уже начались?- все так же строго спрашивал красноармеец, подозрительно оглядывая начинающие округляться девичьи формы. – Не могут не записывать.
— Я стесняюсь об этом сказать, — смущаясь отвечала Валя.
— А закрываться спинами пионеров-героев не стесняешься? Стыдно, Валя, об этом твоем поведении уже и товарищ Сталин интересовался.
На следующий день после таких и тому подобных ночных кошмаров Валя пыталась бежать из дома на фронт.
Однако бойкую внучку машиниста местного железнодорожного узла хорошо знали все вокзальные и привокзальные служащие, которые со смехом и позором возвращали ее в дом к деду, где Валя и проживала после развода родителей.
Тетку же ее, Александру, по причине призывного возраста пытались мобилизовать, но она – в отличие от тимуровки-племянницы – приняла это известие бурной истерикой и готова была замуровать себя в погребе или спрятаться на сеновале или в угольной яме либо до конца войны, либо до конца света, до всемирного потопа, до полного и всеобщего небытия, но не покидать стен отчего дома.
К счастью то, что при рождении погубило ее брата-близнеца, оказалось спасительной соломинкой для самой Александры – врожденный порок сердца. О нем было не принято
вспоминать в доме, сначала потому, чтобы не напоминать лишний раз о младенческой судьбе долгожданного – после пяти рождений девочек – сына, а когда Александра повзрослела – чтобы не отпугивать редких в их городишке женихов. По странной прихоти предвоенной статистики в стране преобладали рождаться мальчики, в их же местности по какой-то аномалии мальчики рождались редко, словно их городу заранее готовилась другая, не солдатская участь, а прокормить и обогреть эвакуированных из Ленинграда, Прибалтики и других городов
России, стать коллективной сестрой милосердия для раненых, многодетной матерью для детдомовских, прачкой и кормилицей, подругой скорбящих.
Так что женихи были в буквальной смысле на вес золота.
— Это она нарочно про свой порок сердца вспомнила, чтобы не идти на фронт, потому что она подлая трусиха, а трус – по Гайдару – это предатель, это даже хуже, чем предатель, это почти внутренний враг, — кричала Валентина деду.
— Побойся Бога, Валька! Какой враг, какое нарочно, она же с детства еле живая, губы синие, руки как у мертвеца, — в испуге от того, что размещенные в доме эвакуированные могут услышать этот юношеский бред пионерки и донести куда надо, пытался заткнуть этот поток дед.
На всякий случай, зная любовь Валентины к агитационным плакатам, дед притащил из депо подходящую к этому случаю репродукцию: “Не болтай!”. На плакате строго насупив брови работница секретного объекта указательным пальцем закрывала сжатые губы от вынесения на люди домашних секретов. Плакат повесили в свободном от икон углу.
Странно, но висящий на своем привычном месте Николай Угодник был явно солидарен с работницей и повторял ее выражение лица с насупленными бровями и сжатыми губами, только руки держал далеко от лица, хотя и вещал свои запреты:”Не упоминай имя Господи всуе! Не клянись! Не открывай рта, не перекрещась, а то Дьявол в тебя войдет! “, а также другие ограничения на пустословие. Молчание – золото, учили нас в нашей семье, только прадед переводил латинскую лаконичность на более цветастое уральское выражение:
“Тебя не спрашивают, а ты и не сплясывай!”
Эти два авторитета, висевшие сейчас хоть и в разных углах , но на одной стене, были очень убедительны для Валентины, поэтому своими догадками о тетке Валя больше ни с кем не делилась, однако даже когда старушка Александра в одночасье умерла от сердечного приступа в 70-е годы, смерть ее именно от больного сердца казалась
Валентине подозрительной, так как вроде бы в это время ей уже ни от чего “косить” не надо было, можно было бы жить и и жить, не замуровываясь в подполе.
Через два года неудачных прорывов на фонт мечты о войне пионерки-геройки сменились мечтами о девичьем счастье с фронтовиком-героем – на линии огня или в боевом тылу – все равно! “Согласна на медаль”, — сказала бы ему Валя, не ограничивая свой выбор только орденоносцами. “Синенький скромный платочек”, “Офицерский вальс”, “Жди меня” – все это училось наизусть и переписывалось друг от друга в тетради и альбомы. Вышивались и посылались на фронт кисеты от “верной незнакомки”. Расцвели старшеклассницы, старые платья перешивались с учетом звездного феномена Серовой, стайки юных нимф уральского розлива спешили на танцы в железнодорожный клуб, куда Валю опять-таки за ее малолетство не пускали, но можно было подглядывать в окна.
В их городке проходило переформирование частей, скоростная учеба новобранцев со всей области, отсюда же отправлялись обратно на фронт выздоровевшие раненые.
Там на танцах молодой лейтенантик познакомился с королевой мечтой всей девчонок школы – десятиклассницей Найкой, Наядой. После выпускного вечера он пришел за своей невестой в школу, выпускное креп-жоржетовое (я не могла не только представить такой материал, но даже произнести это слово!) платье в горошек стало и ее свадебным, вернее – псевдо-свадебным, так как свадьбы как таковой не было.
Случилось вот что. Согласно ее версии, она была украдена сразу же после офицерского вальса.
По его версии, его, женатого парня, у которого в блокадном Ленинграде остались жена и предполагаемый ребенок, утащила на дно уральского озера случайно заблудившаяся там наяда, обвила своими руками-кувшинками, заманила на илистое дно своих глаз, заглушила-затерла смехом все воспоминания о долге, семье, и даже о войне.
— Можешь себе представить, ее так и звали – Наяда. Думаешь, ее имя резало кому-то слух?
Только не у нас. Почти восьмую часть нашего городка составляли татары, Венерами и Дианами было никакого не удивить, как в Армении – Гамлетами. Далее шли староверы с своими Фелицатами и Леониллами. И завершали картину пестрых имен ссыльные поволжские немцы, мужчины были в лагерном заключении, а приехавшие вслед за ними жены – все больше Эльзы да Эммы и Эллы — жили в городке на поселении. Помню еще хохотушку тетушку Альму, которая уже после войны растила в своем палисаднике нездешние цветы – мальвы.
Я в детстве все время путала – то ли цветок Альма, а тетя Мальва, то ли наоборот.
Еще была откуда-то взявшаяся соседка Клеопатра-бухгалтер из железнодорожного депо,
тетя Клепа была с ярко выраженными черными гусарскими усами – не татарка, не немка, и уж точно не староверка. Так что подумаешь, Наяда какая выискалась. Ну, Найка – она и есть Найка.
— Девушки, война, война,
— Идет аж до Урала!
— Девушки, весна, весна,
— А молодость пропала!”, — пели пессимистки, не успевшие еще подцепить себе залетевшее в их городок фронтовое счастье.
— Да, пропала, совсем пропала моя молодость, — плакала четырнадцатилетняя Валентина.
До призывного возраста оставалось еще 3-4 года, тогда же можно было начать официальное любовное счастье. Однако за эти годы что-то плохое непременно произойдет. Во-первых, война может, к сожалению, закончиться, а это значит, что никогда Родина не узнает и не оценит ее смелость, отвагу, ее жертвенное желание заслонить-защитить собой страну, во-вторых, переформирование эшелонов могут перенести на другой железнодорожный узел и прощай “Офицерский вальс”. Ну, почему таким как Найка – все, а ей ничего? Всего-то на три класса старше, а и жених-офицер, и на фронт санитаркой берут. Да, пропала твоя молодость, Валентина. Пройдут мимо мальчиши-кибальчиши и не отдадут тебе салют, не споют о тебе песни акыны, пройдет мимо и не заметит уральский сказочник-партизан Бажов, и уж точно не упомянет тебя всуе старик Кун…
У каждого поколения со словом война связана своя ассоциация, своя история. Для моего прадеда, маминого деда, в большом доме которого росла и моя бабушка, и тетка Александра, и пионерка Валя-Валентина, моя мама, и у которого время от времени паслись позже его правнуки – мы с братом, такой “своей” войной была русско-японская война 1904 года.
Это был большой секрет прадеда. Не сам факт участия в этой войне, а то, что только ту войну, как первую любовь, хранил он в сердце и в памяти. Все последующие войны – гражданская, финская и Великая Отечественная, хоть и прошлись по касательной по его семье, все же его войнами-судьбами не смогли стать.
Ему было совсем мало лет, когда он, уральский мальчонка из семьи старателей, впервые увидел места, находящиеся за пределами уральской Ойкумены – сначала долгие дни и ночи нескончаемой сибирской тайги, а потом — чудо из чудес – море-окиян, за морем лежала чужая страна с диким и неприличным названием – Япония, где вероятнее всего и жили те самые японо-матери, к которым любили посылать в его старательской артели нерадивых работников, а в этот раз послала для чего-то Родина. Однако увидать чудную страну не пришлось, он оказался в окружении и сидел в плену возле осажденного Порта-Артура, где японцы для необразованных русских солдат-крестьян образовали при помощи пленных же русских офицеров школу грамотности, вернее, не возражали против инициативы русского офицерства грамотностью искупить свою вину перед простым мужиком-солдатом, так что мой прадед научился читать задолго до “лампочки Ильича” и Всеобуча.
С пленом ему вообще повезло – японцы, в отличие от проворовавшихся интендантов царской армии, исправно кормили военнопленных, уважительно относились к ним, и опережая указания еще не родившейся Женевской конвенции, кормили, лечили, просвещали.
Кому из своих соседей мог прадед похвастать, что видел, как встает на краю земли солнце, как японцы – мужчины и женщины – всю жизнь ходят в халатах даже за пределами дома (исключение составляли только военные в форме), как едят они сырую рыбу, и про прочие их чудачества. Пленным тоже пытались подсовывать сырую рыбу по японским праздникам (в наше просвещенно-ресторанное время я бы решила, что их кормили суши с сашими).
Рыбу русские солдаты брали с благодарностью, потом варили ее в солдатских котелках, усмехаясь над дикостью японо-матерей, отцов и их деток.
Если бы прадед был из пьющих, он наверняка бы мог поделиться своими впечатлениями об императорском поезде, сопках Маньчжурии, самураях и прочих персонажах русско-японских сказок с предполагаемыми собутыльниками из местных люмпенов, но увы, то ли в плену его этому научили, то ли от воспитания староверами, но прадед был непьющим – на нем был дом, большая семья с детьми, внуками и правнуками, нельзя было ни время на глупый треп терять, ни деньги изводить на дурь. Так что, экая невидаль – Наяда! Непьющий мужик с такими нездешними мыслями был гораздо большей диковинкой в наших краях, и сказание о нем было бы посильнее “Фауста” Гете, хотя Фауст тут уж совсем непричем.
Почему и как случилось, что не любимой внучке-пионерке, а мне, наезжающей из областного центра на каникулы залетной правнучке, которую и видел-то не каждый год, и даже иногда забывал как зовут – столько их было всяких детей-внуков-правнуков-племенников- племянниц, что сходу вспомнить правильное, подходящее именно этой сорви-голове имя было непросто, почему мне досталась исповедь, секретное словце о туманах, запахе тайги, сопках, солнце, океане, сырой рыбе и людях в халатах? Ответа нет и спросить об этом уже некого. При мне прадед не стеснялся доставать свою любимую и единственную прочитанную книгу “Порт Артур” и читать ее, начиная с любой страницы. Для того, чтобы это тайное действие свершилось, должно было так сложиться, чтобы прабабушка ушла из дому по делам – за продуктами, на огород, на реку стирать, оставшиеся жить при нем дети (лет 30-40-50-ти в зависимости от года рождения) были на работе, внучки оставались на своих местах в своем областном центре и не брали в это время отпуск для приезда, а остальные правнуки гостили у других бабушек. Вот тогда, не стесняясь меня – все равно я уже знала про секрет – прадед доставал очки и Книгу, чтобы никто не мог подумать, что он может пренебречь домашними обязанностями и судьбой кормильца и сидеть книжечку почитывать.
“Дело на безделье не меняют!” – это был второй закон моей семьи после закона о связи массы золота с отсутствием скорости звука из наших ртов.
Книга “Порт Артур” пряталась за образами, где более логично в советское время было бы держать Библию, но именно потому, что время было советское, святое писание в доме отсутствовало, молитвы читались по памяти, смысл их был прост – просить о всем хорошем: здоровье, общем благополучии, прощении повседневных грехов. Прадед держал свою любимую книгу в самом надежном месте, как пьяница держал бы водку в сливном бочке – подальше от любопытных глаз. Секрет знали только мы вдвоем, однако я молчала. Молчание – золото, учил уже и мое поколение святой Николай Угодник, подняв свою руку характерным жестом.
Самые интересные места прадед мне зачитывал, потом отвлекался от печатного слова и дополнял от себя. Еще помню глупую песенку из детства, замесившую вместе плохую латынь с исковерканным японским:
“…И поет по-уральски гармонь – Синекура, сакура, банзай.”
Вот такая “сакура с синекурой” была в моей несозревшей голове, когда я пыталась осмыслить понятие “война” – что-то трояно-японо-фашистское с двумя обязательными сторонами – белыми и красными, нашими и ненашими — вырисовывалось единым эпическим фронтом: подвиги, герои, осады, пленения и нездешняя любовь. И все это происходило в доисторические времена, так как история начиналась только после моего рождения.
В сказки про колобков и финистов-ясных-соколов я не верила, и они меня раздражали своей “невзаправдашностью”, а японцы были – дед их видел, фашистов показывали в кино, подлинность же греческих мифов подтверждалась мамиными рассказами о Наяде.
— К ней и дома относились по особенному, — продолжала мама. — Большая найкина семья не донимала ее домашними обязанностями, так как она и так несла свою самую тяжелую ношу
– быть сказочно-красивой. В огороде для нее поставили качели, и когда многочисленная родня призывалась на прополку сорняков или посадку или сбор чего-либо, Найка в венке из полевых цветов качалась на качелях и пела песни. Вид ее радовал глаз, все улыбались, и работа была не в тягость. Такого привилегированного положения не было больше ни у кого.
— Что же вы девку-то портите? Принцессу, что ли, растите? Так всех принцесс еще в 19-м году в соседнем городе расстреляли! Пускай привыкает к нормальному советскому труду,” — возмущалась девица-гусар Клеопатра Семеновна. — Она еще своего хлебнет, – отвечала на нападки найкина мать, — Пусть хоть сейчас живет в радость.
Как и положено мифологической матери, найкина мать оказалась провидицей и дальнейшая найкина “Одиссея” складывалась по материнским предсказаниям, то есть по законам жанра.
“Почти муж” уехал на фронт с твердым обещанием вернуться. С санитарного поезда Найку на первых же неделях беременности отправили обратно в тыл к родителям, беременными санитарками и их новорожденными детьми руководство уже пресытилось и при первых же признаках надвигающегося несчастья старалось от них избавиться по возможности мирными средствами. Родители Найки уже успели переехать в другой город, куда и приехало к ним рожать их беременное чадо. Родившийся сын подрастал и на каждого сватывающегося к красавице-матери жениха думал, что это возвратившийся с войны отец.
В 47-м году пришло письмо от друга найкиного “почти мужа”, который сообщил о героической смерти последнего. Однако что-то в письме смущало, не сходилось, Найка собралась и поехала к этому “почти другу” в Ленинград – просто посмотреть ему в глаза. Дверь открыл калека на коляске, инвалид-алкоголик…”почти муж”. Сохранившая верность Пенелопа Ивановна встала на колени перед безногим защитником Отечества и, рыдая, рассказала и о рождении сына, и об их гордости за героя-отца.
К вечеру пришел хозяин квартиры – “почти друг” – и за бутылкой поведал неизвестные страницы из странствий Одиссея: как наш герой был временно оставлен после войны комендантом какого-то маленького немецкого городка, как все это время он решал к какой жене возвращаться, утешаясь в объятиях местной Кирки, превратившей при помощи своих подруг весь русский гарнизон в настоящий свинарник. Дорвавшиеся до халявного питья в виде коллекционного винного подвала местного барона фон-не-помню-как солдатушки решили довести дело контрибуции до конца, по ночам предаваясь архаическим совокуплениям в виде свального греха.
После одной из таких милых вечеринок наш Одиссей залез на пришвартованный катер, чтобы с мачты услышать пение уральских сирен, вспомнить о далеком доме и стереть с себя заклинания Кирки, неловко повернулся, задел за что-то, и сорвавшимся со свистом якорным тросом зацепил ногу, которую уже через минуту оторвало совсем. Так отомстила ему Кирка за попытку предательства.
На его счастье в городке стояла медицинская часть известнейшего ленинградского бывшего нейро-, а теперь военного-полевого хирурга — доктора Челидзе, и молодой человек хоть и лишился сначала одной ноги, потом пришлось отрезать и вторую, однако выжил.
Два раза пытался покончить с собой, но коллекционное вино, выпитое в больших количествах, полностью нарушило координацию движений – с самоубийствами пришлось завязать, но и к женам в таком виде возвращаться не хотелось.
Один из демобилизующихся в память об общих пьянках-гулянках взял его с собой в Ленинград и обещал разобраться с женами. Через санитарок местной медицинской части обнаружил каких-то найкиных знакомых фронтовиков, нашелся и адрес, по которому можно было написать. Но писать правду не хотелось, решил остаться героем хотя бы в памяти любимых.
Так возникло письмо-похоронка, отправленное уже из Ленинграда. Воспоминания о Наяде постепенно стали приобретать смутные очертания:”А была ли девочка-нимфа?”
Найка, несмотря на свою мифологическую сущность, то же, как и Валентина, была в детстве пионеркой-геройкой, и поэтому не смогла бросить своего калеку-алкоголика, привезла сына, предварительно рассказав малолетке, как отец одной гранатой уничтожил десять фашистских танков, но последний танк оказался коварным и перед взрывом успел отдавить ему ноги.
В довершении, чтобы окончательно доказать себе и мужу свою любовь к нему, она снова забеременела и родила двойню-девочек.
Вот тут начинается самая героическая часть эпоса: как она, ухаживая за своим мужем-инвалидом, смогла выкормить и выучить трех детей, работая на трех работах в три смены, сносила десять железных башмаков, а железные хлебцы переправила на зубные коронки всей семье.
Как он пытался бить ее по пьяни, как Телемах вырос таким же алкоголиком, а вымахав, пытался повторить подвиг отца, но уже в мирное время — выдернуть чеку той единственной гранаты, чтобы остановить десятый фашистский танк, в белой горячке он выбросился из окна, то есть довел дело отца до конца. Как ее дочери-близняшки вышли замуж за алкоголиков, которые сначала пили на троих с тестем, потом по алканавтской привычке били его смертным боем. Найка же от этого всего хотела повторить другой подвиг своих эллинских соучастников мифа – убить всех своих детей, как Медея, к чертовой матери. Однако дух Эллады постепенно выветрился из ее характера. Обыкновенная советско-уральская история.
Такое батальное эпическое полотно висело почти в каждой послевоенной семье…
Моя мама и все остальные жители городка про это не знали, беременной нимфу не видели и продолжали складывать о своей школьной подруге устные сказания, не затронутые физиологическими подробностями и тем более подробностями ее послевоенного быта. А судьба самой Валентины выпала из эпоса – после войны она окончила педагогический институт ближайшего областного центра, удачно вышла замуж за студента другого вуза, быстро сделавшего научную карьеру, они уехали в Москву, ученый стал мировой знаменитостью, Валентина родила ему троих детей. И все, и никакого мифа, даже никаких пионерок-героек и комсомольских богинь. Да и какая судьба-сказка может быть у человека с таким незначительным именем, как Валентина, ну максимум можно было в космос полететь, да и туда не сумела.
А что было? Обычное мещанское счастье с фикусом в гостиной, скатертью с бахромой, снегирем Петькой в клетке – это 50-е, с разноцветным пластиком немецкой кухонной мебели на кухне, собакой-овчаркой элитных кровей, сменившей недолго промучившегося в клетке снегиря Петьку, стеллажи с собраниями сочинений классиков – этого достигли они уже в 60-е, с машиной “Волгой” ГАЗ-24, квартирой в элитном доме в Москве, венгерской мебелью для кабинета из дерева с инкрустацией, чешскими хрустальными люстрами и югославскими светильниками на кухне и в коридоре – мы были одними из первых обладателей такого представительства всех благ социалистической экономической интеграции — в 70-е, дальше – больше, но все не перечислишь, это будет уже не рассказ о Найке, а опись имущества для суда истории. Одна дочка учились играть на пианино, сын — на аккордеоне, третья дочка знала три языка. Потом пошли внуки.
И забылось бы все, как бы ни началась еще одна мифологическая эпоха под названием Перестройка. Когда во время оно в страну хлынули чуждые идеологические идеи, вместе с буржуазными прелестями быта – Кока-Колой и всякими другими МакДональдсами, кроссовки-«Найки» стали одним из символов поражения в холодной войне, и по созвучию опять напомнили моей маме о девочке из своего полузабытого детства.
Теперь уже своей внучке Анюте читались те же греческие легенды и мифы в новом, дополненном переиздании Куна, а в перерывах между чтением были устные рассказы – догадайтесь, о ком?
— Найка была “Весной” Боттичелли почему-то забредшей на Урал в День Победы задолго до этой самой победы. Когда она шла – снег таял под ногами, а сзади вырастали ландыши и подснежники. У нее были длинные ножки с узенькими ступнями, как у андерсеновской русалочки, и туфли-лодочки шили ей на заказ у городского сапожника. От нее всегда пахло то ли весной, то ли духами “Красная Москва”, то ли венком из приворотных трав, вобщем, чем-то необыкновенным. А грудь у нее была, как у твоей куклы Барби – высокая и не детская.
Но мы, школьницы пионерской дружины имени Павлика Мороза средней школы железнодорожного района, даже не пытались ей подражать или на нее походить, наядами не становятся, ими рождаются. Нас она не замечала, но не из гордыни, она была очень мила в общении, а от общей мечтательности и задумчивости…
В начале 90-х годов в квартире на “Соколе” вдруг раздался телефонный звонок.
— Валентина, не узнаешь? Это я, Найка, — раздался голос, возвращавший к жизни из прошлого всех мифологических персонажей. – Давай встретимся, я в Москве проездом.
Я знала, знала, что это и есть самая настоящая правда, — радовалась Анюта.
Значит, прав был старик Кун? И боги живут на зеленой и радостной горе Олимп, а не в этих мрачных храмах, куда меня водят по воскресеньям пристрастившиеся к православию перестроечные родители? Ведь вот она, Наяда – веселая подружка Сатира-Пана-Вакха, живая, говорит по телефону! Найка – это весны цветенье, Найка – это победы клич!
И было утро, и был день…
На Тверском бульваре в этот морозный день почти никого не было, во всяком случае, праздно-шатающихся — люди деловые, подняв воротники и утопив голову в плечах, мелкими перебежками скользили в свои офисы, на деловые встречи, на лекции или еще куда-то.
Валентина не боялась мороза, так как за столько лет уже успела поверить, что там, где ступает нога Найки, тают снега и расцветают ландыши. Найка – это весны цветенье.. Ла-ла-ла.
И вот на скамейке обозначилась женская фигура, это могла быть только она, пришедшая на заветную встречу, да еще вспомнившая, что жила с ней рядом когда-то не безымянная девочка-малолетка из толпы предвоенных школьниц железнодорожного района дружины Павлика Морозова, а именно она, Валя Иванова, это уже было как чудо. Валентина приближалась все ближе, сердце билось, как на свидании с первой любовью, а Найка была даже больше, чем первая любовь, она была греческим мифом, уральским сказом. Вот уже ближе, ближе, и через глазницы высветились почки стоявших сейчас черными деревьев и их будущая весенняя зелень.
И тут, быстрее скорости света пронеслась мысль – если это снежное изваяние старой, нездорового вида женщины пусть и с хризолитовыми глазами, в одежде советского производства доперестроечных времен и есть Найка-Наяда, то кто тогда я? Глаза встретились, и как по приказу разбежались в разные стороны, теперь уже навсегда…
— Бабушка, как она там, как Наяда? – с нетерпением ждала отчета о встречи Анюта.
— А никак, ее больше нет.
— Как так, нет? Я слышала, как ты с ней говорила по телефону?
— Очень просто: руки превратились в ветви деревьев, зеленые глаза – в будущие листочки, волосы… волосы… забыла во что.
И тут бабушка почему-то рассердилась и с раздражением добавила
— Ну, да ты сама лучше меня должна знать, во что там эти нимфы всегда превращаются: в лютики, в цветочки, еще в какой-то там хлам…
Вот и все. Метаморфоза завершилась и обжалованию не подлежала.
КРАТКО ОБ АВТОРЕ:
Русина Волкова Родилась в Екатеринбурге. Закончила философский факультет МГУ, кандидат философских наук. Работала в Институте США и Канады АН, на дипломатической работе в США.
Политолог-американист, имеет научные труды и публикации в прессе.
В настоящее время занимается литературой, живет в Нью-Йорке.