Рашида КАСИМОВА (Глазов, Удмуртия)
БЕЛЯЛЬ ИЛИ СКАЗАНИЕ О БЕСЕРАХ
Вот все толкуют о конце света. И никто не знает, где оно, пресловутое начало конца? Где начало и конец всеобщего Омерзения?
Когда великий князь Московский Иван III в XV веке пожаловал каринскому князю Кара-беку земельные угодья вблизи устья Чепцы и предписал «звати к себе жити людей из зарубежья», то пошли вятские люди всякого рода и племени селиться от истоков Чепцы до устья. И были среди прочих так называемые бесеры. И образовали они село Бесерино на высоком лесистом берегу Чепцы. На таком высоком, что добела высушивало их дома в кривых переулках низкое солнце и до черноты поливало дождем и снегами зарывало их по самые плечи близкое небо. Да только не чувствовали бесеринцы его близости.
Гортанный язык их напоминал о тюркских корнях, но они не знали ни ислама, ни православия. И были сами по себе, без имени Бога. Хотя Бог-то все же у них был. Что-то среднее между православно-языческим и мусульманским. Например, они не ели свинины, но хоронили в гробах и поминали с хмельным. Не строили храмов, но перед покосом приносили жертву в виде заколотого у костра быка. Словом, как будто был Бог и как будто не было его. Какое-то мерцание образа.
И к тому же замечалась какая-то путаница в звучании бесеринских имен: не то русские, не то татарские…
Главой сельской общины Бесерино в последние годы был Бари Зырянов, а участковым – Валерий Чибыш.
«Чибыш» в переводе с тюркского «цыпленок». Чибыш и на самом деле походил на цыпленка: маленький, худенький и взъерошенный. Да и было от чего «ерошиться». В селе объявился маньяк. И жертвами его стали маленькие дети.
В глуши, у детского сада, тесно оцепленного боярышником и колючим шиповником, истерично плакала, захлебываясь в слезах, маленькая четырехгодовалая Лима… Втоптанные в зелень крошечные трусики и розовая полоса на младенческой шее – должно быть, от повязки, — вот все, что имел Чибыш. Сама жертва только шарахалась, когда к ней обращались с вопросами, и ничего не могла ответить.
Чибыш долго и кропотливо изучал этот уголок сада. Какая-то красногрудая пташка, возможно, свидетель случившегося, сидела на ветке, склонив набок голову и хитро взглядывая на участкового. Кругом было зелено, темно и глухо.
Участок его находился в задней комнате сельского дома культуры. Донимали жара и мухи. Горячий настой воздуха вплывал в комнату, где сидел в раздумьях Чибыш, и выжимал из его слабенького тела скудные капли влаги. В распахнутом окне показалась грязно-красная косынка уборщицы старухи Асмы. Через минуту она уже переступила порог, шумно дыша, поскребла по полу мокрым березовым веником и, уходя, сказала: «Вчера утром соседская курица петухом кричала, и я подумала: вот что-то случится…»
Слух о маньяке полз по селу.
Домой возвращался Чибыш уже в сумерках. Жара спала, но низкое небо еще душило Бесерино, навалившись на него своей тяжелой грудью. В отдельных избах горели огни. Оттуда неслись пьяные голоса и смех…
Кого-то столкнула со ступенек хмельная Руха и своим низким голосом прокричала что-то вслед упавшему. Из под рук ее торчала прокаленная на солнце и плоская, как ладонь, мордашка семилетнего «октоса» Беляля. («октос» в переводе с татарско-удмуртского – нагуленный ребенок). Сама Руха в точности не могла сказать, чей это был сын: то ли одного из двух братьев – Васыла, то ли другого – Идриса. Хотя чем-то он сильно напоминал и самого Бари.
А вон в раскрытых окнах Анисы пляшут счастливые Ляйля, Римка с малой дочерью… Словом, бражничание от зари до зари. Едва сбегают бабенки на ферму и уже опять тянут свой «пьяный квас», пуру, которую они научились делать из краденой подкормки для коров еще в прошлые годы уходящих красных вождей. А еще раньше бесеринские бабы для поддержания мужской силы и продолжения рода настаивали пуру на семенах красной крапивы, в изобилии росшей когда-то под глинистыми берегами Чепцы. И все Бесерино жило в пьяном хмелю. И у всех дети, и почти все без отцов. Не от любви рожденные, а от случайных набегов родных и двоюродных братьев, дядей или даже племянников.
К вечеру следующего дня Бари вызвал Чибыша в свой кабинет и сообщил ему о новом насилии…
В ушурском лесу, что начинается сразу за селом, возле родника на низком старом пне распласталась точно нежная юная лягушка, пятилетняя Лилия с той же красной полосой на шее… Дочурка Римки так же ничего не смогла рассказать. Только мотала головой и кричала.
«Дак вчера все петухи к ночи враз раскукались», — сообщила, горестно вздохнув, участковому старая Асма.
«Дак ты бы…. раньше что ли сообщала, а не после!» — буркнул зло Чибыш и сам себе удивился.
Весело, бездумно живет Руха. Раньше была продавщицей сельмага, а теперь вот прибрала лавочку к своим рукам и уже торгует не только продуктами, но и другой мелочью. Вот китайских игрушечных змей на батарейках и с длинными атласными хвостами привезла для бесеринской детворы. Низкорослые, но жилистые племяннички помогают ей подвозить и сгружать товар и не обижают Руху, не обделяют ее и мужской лаской.
Сынишка Беляль, еще не умея ходить и сидя в своей кроватке, весь измазанный с ног до головы шоколадом вместо каши, наблюдал, как приходящие в дом дяди ложились на голый живот матери и долго сопели, двигаясь на нем. Занятая своей жизнью Руха не заметила, как ее малолетний сынишка тоже потянулся к земным удовольствиям, как, играя правой рукой своей крошечной плотью и при этом наливаясь кровью до ушей, левой прикрывал творимое краешком одеяльца, как привык долизывать после гостей остатки пьяной пуры со дна кружек.
Прибывший, наконец, из района следователь дал указание участковому проверить все «мужское население от 15 лет и старше». И у всех, как говорится, оказалось алиби.
Бесеринские мальчишки, хлебнув из маминой четвертной бутыли, с веселыми криками сбегали с родной Ушурской горы и неслись в соседнее село в школу. Они всегда занимали в классе последние парты и дремали там, не отличаясь в учебе и как-то с каждым годом все уменьшаясь в теле. Из армии они очень скоро возвращались с увечьями. Так шло из поколения в поколение. Бесеры шли на убыль, и совсем бы им захиреть, да только натирались они в бане отваром из корней красной крапивы, собранной и засушенной в мешочках еще прабабушками. И тем держались.
Нынешние подростки также клевали в классах носами, вздрагивая при этом от звонков мобильников в дырявых карманах.
Так кто же начал жестокую охоту на бесеринских малюток? Кто?
Для малолетнего сынишки Рухи «это» стало естественным отправлением, как помочиться или сходить в нужник. Но какое-то звериное чутье подсказывало ему, что «это» надобно скрывать от людских глаз. Ведь не мочатся же на глазах у всех. И он в поисках желанного удовольствия выходил на охоту, инстинктивно предпринимая все меры предосторожности. Например, он решил, что жертве надо непременно закрывать лицо….
Когда Валерия Чибыша снова кликнули в кабинет Зырянова, то участковый не сразу понял, в чем дело: Бари посинел, лицо его незнакомо заколыхалось, когда он, брызгая слюной, зашелся в крике. Новой жертвой стал шестилетний Шафиг.
Окраину села полоснул пронзительный вопль. Выбежавшие из подворьев бесеринцы увидели, как за огородами у плетня, обнявши дерево, плакал голозадый мальчуган со спущенными штанишками. На грубой коре тополя змеился узкий атласный лоскут апельсинового цвета. Чибыш осторожно снял его двумя пальцами. Над ним сквозь густую листву солнце изрыгало кудрявые раскаленные плевки и мирный запах скошеного сена напоминал горьковато-тягучий аромат перебродившей пуры.
Выходя из кабинета Бари, Чибыш вынес твердое убеждение: маньяк серийный и опасный, необходимо расставить людей вокруг Бесерино. Одно утешало: насильник пока не убивал свои жертвы. Но возраст их становился старше. Руки маньяка заметно крепли.
Рассеянно поглаживая пальцами апельсиновый лоскут, Чибыш продумывал список надежных ребят. Асма, размазав мокроту веником и обдувая саму себя нижней обвисшей губой, бросила: «Утром какая-то птица в угол зырянова дома клевала, сама видела».
«И что…?», — сердито повернулся было к ней Чибыш, но старуха не ответила, ушла.
И снова над Бесерином, тяжело дыша, как распаренная в бане женщина, встала ночь. Луна как бы нехотя выкарабкалась из-за Ушурской горы и повисла в душном беззвездном пространстве. Беззадая и бездетная жена Бари Люция, не дождавшись уехавшего в район мужа, со вздохом опустилась на свою широкую кровать и уже было задремала, как вдруг сквозь неплотно прикрытые ресницы увидела в зеркале шкафа, стоящего против окна, темную фигурку мальчика. Люция вскочила и оглянулась на окно. Никого не было. На всякий случай она закрыла окна на террасе, проверила запор на входной двери и опять улеглась, решив, что мальчик ей приснился…
А между тем тихо скрипнула дверь, и кто-то невысокий приблизился к лежащей навзничь Люции. Женщина сначала от ужаса одеревенела, ведь она точно помнила, что все кругом заперла. Ночное существо, невзирая на ее слабые взмахи руками, вдруг запрыгнуло на нее с колом вздувшейся под животом штаниной. Люция отчаянно пыталась сбросить его с себя, вялый свет луны запечатлел в ее памяти налитый кровью один глаз, второй был скрыт в темноте, и выплескивающие, как помои, брань, беззвучные губы… И ей даже показалось, что он успел погрузить в нее свою плоть, вполне созревшую мужскую плоть. А, впрочем, потом она даже себе точно не могла сказать, был ли это сон или кошмарная явь…
И как только светящиеся фары подъехавшего к дому автомобиля прорезали ночную тьму, таинственный преступник исчез.
Мужу, ясное дело, она рассказала не все.
И еще раньше, чем Бари вызвал Чибыша к себе, старая Асма узнала новость от соседки и, торжествуя, сообщила ему о ночном посещении маньяком зыряновского дома.
«Не зря, не зря долбилась птица к ним!» — твердила она, размахивая веником. Участковый направился к выходу и уже вынес было ногу за порог, когда услышал, как старуха за спиной, сокрушенно хлопнув себя по тощим бедрам, сказала: «Э-э, беля…!». «Беля» в переводе означает «беда».
Чибыш замер. «Беля?…. Так, беля…. Беляль! Не может быть…. Да, Беляль!»
Именно в нагрудном с детским рисунком кармашке семилетнего сына Рухи он вчера мельком видел торчащий апельсиновый уголок атласа. Того самого, кусочек которого, зацепив, оставил пацаненок на коре дерева.
Китайского змея с дистанционным управлением и оторванным атласным хвостом обнаружили в тот же час под грязным матрацем Беляля. Скосив глаза в видимое только ему пространство за окном, Беляль признался, что атласным хвостом завязывал жертвам лицо. Руха ребром ладони гневно поддала ему по загоревшимся вдруг отчего-то ушам, спросила зло: «Куда смотришь, чо там… видишь?»
«Красных собак», — был ответ сквозь сопли и слезы.
«Каких собак?» — впился глазами в окно Чибыш.
«Кобеля и сучку», — пояснил Беляль, с виноватым шумом втянув носом обратно родную каплю.
Чибыш хотел было спросить, почему собаки красные, но воздержался.
На другой день в центральной районной газете появилось сообщение о том, что серийный маньяк пойман, и им оказался семилетний мальчик Беляль.
К лету следующего года Люция родила сына, чертами напоминавшего и Бари и еще непонятно кого. Впрочем, это был последний народившийся в селе младенец. Бесеринские бабы перестали рожать.
На вогнутой спине Ушурской горы где сгрудились, а где растеклись ручейками кривенькие переулки Бесерина. Который день тучи, как бесчетные адские легионы, кружат и кружат над ним и все не могут пролиться желанным ливнем и смыть уходящий народ.
Не этого ли конца света мы боимся?
Дождь в декабре
Кивнув нашей помощнице Наташе, которая возится в углу с цветами, я взлетаю по ступенькам вверх, горя нетерпением увидеть сашино лицо. И замираю на полуслове. Да, это конечно же она, Саша. Но это уже и не она, не моя Сашенька. «Что ты сделала со своим лицом?» Я спрашиваю это почему-то шепотом, забывая обнять ее после полугодовой разлуки. «Милый, тебе не нравится? Но ты же помнишь, у меня появились морщины под глазами…» Саша растеряна.
Я обильно поливаю телячьи отбивные фруктовым соусом. Украдкой изучаю ее новое лицо.
Приподнялись брови, придав ему выражение постоянной легкой тревоги и нарушив обычную мягкость; верхняя губка, утратив прежний прелестный изгиб, делающий ее рот очаровательным и единственным для меня среди ртов тысяч женщин, теперь отчего-то неестественно припухла…
И сама Сашенька в новой лиловой тунике с ниточкой жемчуга на шее кажется мне немного пополневшей…
После ужина мы берем бокалы с бутылкой «Кьянти» в соломенном оплетении и выходим в нашу малую гостиную. Саша оборудовала ее для нас двоих.
Над бугристым камином декоративная ниша с японской мозаикой из морских камушек, выложенных в форме белых лилий. Подсветка над ней вместе со свечением камина источает особое ощущение уюта. Светло-желтая стена справа от нас кажется полупрозрачной и, как бы продолжая японскую эстетику, в центре украшена цветной копией одной из лучших работ Обри Бердслея : женская головка с замысловато-причудливой прической тянется к вазе на тонкой витой ножке. Из вазы, наполненной плодами экзотических фруктов, свешиваются гроздья винограда. Художник так искусно передал все это, что при долгом рассмотрении изображенное становится ярче, рельефней. Постепенно проступает прозрачная золотая пыльца аромата, которую втягивают в себя тонкие ноздри молодой женщины. Ваза на высокой ножке и женская головка на длинной шее, в своих совершенных линиях уподобляясь друг другу, как бы являют образец гармонии.
Огонь играет на стенках наших бокалов. Пошлая схожесть вина и крови. Мы не глядим друг на друга. Но хмель вкрадчиво льнет к нам, заглядывает в глаза. Я касаюсь сашиного плеча, и она кладет мне голову на грудь. Последние минуты нашего почти безмятежного счастья.
Я несу ее в спальню. Жадно припадаю к знакомой шее. Рука моя – о, из тысячи тысяч женских грудей она узнала бы сашину, небольшую, с твердыми сосками, родную, девичью грудь, — рука моя ложится на тяжелую студенистую, незнакомую мякоть. Похолодев, я открываю глаза. Чтобы убедиться воочию, что со мною рядом лежит, действительно, Саша, резко включаю ночник… Две огромные расплывшиеся тестообразные массы. Сашины глаза, наполненные слезами и ужасом…
В эту ночь я не могу и не хочу ее больше. Долго лежу без сна. Дождь за окнами неугомонно выбивает чечетку. Кажется, и Саша не спит.
Утро. Тугая струя холодного душа и чашка кофе. Саша спит. Она склонила голову на плечо. Вытянула руки вдоль тела. Как девочка. Секундная жалость. Я нагибаюсь, чтобы поцеловать ее. Но не нахожу прежней родинки над губой. Она съехала куда-то в сторону. Жалость сменяется едкой ненавистью к ней. Я хватаю ее, спящую, за плечи и трясу. «Что ты сделала с собой? Ты меня спросила? Ты спросила меня?»- твержу я. Молча рыдая, она падает на подушку. На пороге я бросаю:»Ты украла у меня то, что я любил!»
Холодный дождь продолжает свой безумный пляс. Бесстыже втаптывает скудную растительность в оголившееся тело земли. Навстречу мне сквозь мокрую хмарь плывут зажженные фары автомобилей. Кровь толчками пульсирует в голове. Наше с Сашей прошлое. Горький ком в горле.
Начинали учиться в одном вузе, на разных курсах графического дизайна. Но познакомились пять лет спустя, когда я, бросив дизайн, закончил факультет современных бизнес-технологий и успешно разворачивался в деловом мире.
…Презентация работ художницы Гаевой. В руках ее бокал с розовым «Мартини» и долькой лимона. Гаева – сердцевина веера, вокруг которой лучами полыхают дамские наряды. Веер движется мне навстречу. Но за ним, на заднем плане, – она. Моя Сашенька.
Она стоит у золоченого портала, вглядываясь в художественные миниатюры. Заслыша возбужденные голоса дам, поднимает голову. Меня поражает покой, заключенный в соседстве густых русых бровей над серо-синими глазами и тонко очерченного рта. Темно-зеленая ткань платья подчеркивает свет ее тяжелых волос и редкое совершенство хрупкого тела. Все в ней тихо согласно друг с другом. Так сказал бы поэт.
Через полгода мы соединяем наши судьбы. Я счастлив и горд своим счастьем. Ее непохожестью на жен и подруг моих компаньонов. Сашенька увлекается цветной графикой. У нее маленькая фотомастерская в нашем доме.
Как-то увеличила свой фотопортрет. Долго смотрит на него. «Кажется, я старею». И вдруг спрашивает. Глаза в глаза:»Ты будешь меня любить… старую?»
Консультант и акционер двух крупных фирм – я постоянно занят. Мы редко видимся с Сашей. Раздражение на жену не отпускает меня. Я ощущаю себя обманутым. Да, говорю я себе, это эгоистично. Она не игрушка, она имеет право и так далее. Но ведь ее лицо принадлежит и мне. Наши тела и лица в любви отданы друг другу. Она отняла у меня то, что я любил и взамен предложила то, что я не могу любить.
«Интересно, для кого ты сделала пластику, — спрашиваю я на пороге ее спальни, — может тебя с твоими новыми с…….ми уже кто-то успел отлюбить …. на этой кровати, пока меня не было?»
«Не надо,милый….Остынь»,-тихо говорит Саша.
Я закрываю дверь. Гадливое ощущение – от себя. Как запах изо рта.
Долго и бесцельно плыву в потоке машин по вечерним улицам. Расплывающиеся справа и слева от меня фонари и рекламы. Стайки хохочущей под зонтами молодежи возле баров. Тающие свечи на елках в окнах соседних коттеджей. Приближаются новогодние праздники. А дождь между тем от свободной пластики снова переходит к бравурным прыжкам, поливая забывшую о снеге землю. Какой-то танец модерн. И всеобщая тоска.
Навстречу мне спускается Саша. Никакая. На ней нет лица. Ни того , что было прежде, ни ее нового. Почти пройдя мимо, я ловлю ее руку и, не глядя на нее, говорю:»Передай Наташе…короче, в новый год – у нас гости и……прости меня».
Жалкая попытка к примирению.
От нашего дома тянется хвост иномарок. Гостиная высотой в два этажа сияет звездной пылью. У барной стойки мои гладковыбритые тугие компаньоны. Деловой бомонд и представители арт-бизнеса. Черные френчи и фарфоровые зубы. Бесконечные попытки говорить на отвлеченные темы и острить. Предполуночное оживление. Как будто завтра, то есть уже через пару часов, с боем курантов мир перевернется. Дамы хохочут. Я с трудом узнаю в женской стайке свою жену. У них у всех одно лицо: убывающие брови,
вывернуто-влажные рты и готовые вывалиться бюсты, обтянутые блестящей тканью.Я отворачиваюсь, но успеваю заметить внимательно-горький взгляд Саши. Слыша закипающее во мне бешенство, иду к барной стойке.
К утру все разъезжаются. Проводив гостей, возвращаюсь в дом. Захожу в малую гостиную и зажигаю свет. Но что это? Я холодею от ужаса. Из фруктов на картине Бердслея ползут черви. Жирные, желтовато-серые, насытившиеся черви. Они лезут и из женских локонов. Приглядевшись, я понимаю, что это обыкновенные подтеки. Картина, очевидно, отсырела от дождей, так как гостиная смыкается с остекленной и недостроенной в кровельной части верандой.
С чувством омерзения стою перед испорченной картиной. Слышно, как стукнула входная дверь. Должно быть, я плохо прикрыл ее. Вторые сутки не унимается ветер.
Открываю дверь в ее спальню. Гладко застеленная безмолвная кровать с откинутым шифоновым пологом. Где Саша?
Я бреду в соседнюю комнату, и в другую, и в третью. Ее нет нигде.
Я заглядываю во все ванные, душевые и «клазеты».И, уже холодея, открываю дверь в мастерскую. И там пусто. Где Саша?
Я начинаю искать ее по второму кругу. Заглядываю в гардеробные. Все на месте. Все ее шубки, пальто, дубленки. И даже домашние туфли. Где она?
Я несусь в гараж. Ее машина стоит на месте.
В бессильной ярости и обиде опускаюсь на нижние ступеньки лестницы, ведущей вверх. Я устал. Утренние сумерки нового дня. Середина зимы без единой упавшей снежинки.
Предметы и очертания холла становятся все четче. Я долго сижу в каком-то замершем пространстве и курю сигарету за сигаретой.
Я еще не знаю, как комнаты в доме станут гулкими из-за ее отсутствия. И постепенно из памяти стен выветрится звук ее шагов.
Не знаю, что уже завтра, теряя сон и аппетит, я кинусь искать ее, подниму на ноги частный сыск, милицию, скорую помощь…
И замысел Сашеньки станет для меня очевидней, когда у меня попросят ее фотографии и я не найду их даже в семейном альбоме. Она забрала с собой все свои фотоснимки. Унесла свой воплощенный образ.
Составляя фоторобот с молодым сыщиком и вполне осознавая неадекватность моих действий, я опишу ее – ту, прежнюю, какую любил: и тонкий рисунок нежного рта, и родинку над губой, и густые русые брови…А через минуту вернусь обратно,вызвав замешательство и подозрение у «следопыта»:»Виноват, лейтенант, замечтался. Нарисуем другой портрет…»
И лишь к середине января выпадет снег.
Рашида Касимова о себе:
«Интерес к художественному слову возник рано. В четвертом классе писала романы. В 9-10 классах печаталась на литстранице глазовской газеты «Красное знамя». В 1972 году закончила филфак пединститута. В течение 30 лет работала учителем-словесником в школах Глазова, была автором сценариев и режиссером школьного драмтеатра. Обобщила сценарное творчество в книге «Под сенью муз»(2008г).
В 80-90-ые годы печаталась на страницах республиканского литературного журнала «Луч», стала победителем республиканского конкурса, посвященного 200-летию Пушкина (повесть «Дети великой помойки» — 1999г), конкурса, посвященного Флору Васильеву( повесть «Даркерт»). Главные тема этих произведений — тема школы и общества. В 2007г. выпустила книгу рассказов «Осенний дебют», а в 2010г. — книгу «Дождь в декабре»»