Алексей ИВИН (Киржач, Владимирская область)
Алексей Ивин — постоянный автор «Журнала литературной критики и словесности»: «Друг естества» (июль, 2011), «Тринадцать зубочисток и одна бумажная закладка» (декабрь, 2011), «Дмитрий Васильевич не Федор Михайлович» (май, 2012), «Кортасар и новейшая болтология» (июль, 2012), «Рассказы о Зеноне», «Устье-Сокол-Кадников» , «Юбилейная чертова дюжина» и др.
ПОРЦИЯ НЕАКТУАЛЬНЫХ РЕЦЕНЗИЙ
Вместо предисловия. Автор приносит читателям свои извинения за выбор книг, почти исключительно иностранных. Такие подобрались на подоконнике в спальне. Это последние книги из личной библиотеки, которые еще не прочтены, — несколько десятков. Говорят, личная библиотека считается большой, если владелец не все книги в ней прочитал. Особо заинтересованных отсылаю к прежним своим публикациям в этом же жанре: «Рецензистика» на сервере «ПРОЗА. РУ», «13 bamboo toothpicks и одна бумажная закладка», «Юбилейная подборка» в ЖЛКиС.
ЧЕСТНЫЙ ВИЛЛИ
Уоррен Р.П. Избранное/ пер. с англ. – М.: Прогресс, 1982, 684 с. – (Библиотека литературы США).
«Я – мякинная башка, потому что меня охмуряли златоусты в дорогих автомобилях», — говорит деревенский парень Вилли Старк в самом начале своего карьерного восхождения, когда еще требовалось обличать коррупционеров, чтобы оттеснить от власти. Он понимает тщетность упований на справедливость по Священному Писанию: «эти дерьмовые листки, которые они раздают на улицах, — все тот же самый Марк, 4,6 и Иов, 7,5». Поначалу претендент на пост губернатора даже не пьет: очень смешная, с грубым юмором написанная сцена первого похмелья Вилли Старка на стр. 122. Но понемногу простак, увалень и демократ от сохи, заявленный на региональных выборах лишь для того, чтобы оттянуть голоса у конкурентов, побеждает и входит во вкус власти. И весь-то роман об одном – об ответственности тех, кто облечен властью, кто принимает решения. В этом мире ворохнуться нельзя, чтобы кого-нибудь ненароком не загубить, а они судят и рядят, пишут законы под себя и морочат избирателей.
Роберт Пенн Уоррен в этом романе прям, прямолинеен, беспощаден, циничен, нигилист и везде, где можно, подчеркивает конфликт, смакует его и педалирует романные приемы (например, в диалогах – беспрестанное повторение вопросов с настойчивостью заезженной пластинки; получается эффектно, как если бы тебя долбили по башке).
По сути, роман – жизнеописание выдающегося политического деятеля, губернатора штата, история его успеха. У героя был и прототип, совпадающий до деталей. Повествование ведется от рассказчика, который, в общем, работает советником губернатора. Он искренне поддерживает справедливую поначалу борьбу казначея Вилли Старка за то, чтобы запретить строительство школы, но все же выходит так, что воры, коррупционеры и бракоделы с их откатами и взятками строят ее, и стройка кончается жертвами: гибнут школьники. Это отправной пункт: беда стала триумфом дурачка Вилли, который предупреждал общественность: не привлекайте жуликов к строительству, не давайте им воровать деньги (1922 год, США; у нас в России эта парадигма только через 100 лет воплотилась).
По просьбе губернатора рассказчик собирает компромат на упрямого судью, а судья оказывается отцом рассказчика; иначе говоря, сын раскапывает грехи отца, и тот вынужденно кончает самоубийством. Да ладно бы только это. Губернатор отбирает у своего советника его любимую женщину и последнего друга, хирурга Адама Стентона, вовлекая их в сферу своих интересов. И вот, обобранный добродушным и свирепым, как кабан, и уже успешным пьяницей-губернатором Вилли Старком, рассказчик, тем не менее, работает на него. Не понятно даже, что им движет. Потому что, по его же философии, из четырех движителей – честолюбие, страх, любовь и деньги, — его-то привлекает, пожалуй, только любовь. Делячество и цинизм хорошо проявляются в сцене, где губернатор убеждает щепетильного доктора Адама Стентона взять на себя строительство и руководство больницей. Добро якобы произрастает из зла, так что если хотите сотворить добро, надо победить злых конкурентов, надо запачкаться, руководя чем-нибудь. Руководитель хоть чем-нибудь не бывает не в грязи.
Но Стентон, конечно, оказался такой чистоплюй, что при первом же циничном ходе губернатора взял да и застрелил его (тот походя охмурил Анну Стентон, его сестру).
Судя по количеству свежих, после 2000 года, переизданий романа, он воспринимается как про нас написанный, про наше время. Коррупция, борьба компроматов, судебные ошибки и подтасовки, киллеры, халявные деньги, наркомафия, нечестные выборы — все это есть в романе. Да и написан он так, как сейчас пишут: жестко, хлестко, с кровью, грубостью, бескомпромиссно. Но основное в нем все же – определение ответственности и вины каждого человека за свою судьбу, которая складывается из поступков. Честный во всю остальную жизнь, судья по молодости позарился на деньги. Упрямый и честный поначалу, рубаха-парень Вилли Старк и запойным стал, и жене изменил, и судьбы соратников разрушил, и сына погубил. А принес ли он пользу штату – это бабушка надвое сказала. Те же метаморфозы происходят и с другими героями.
Р.П. Уоррен пишет рублеными фразами прямо, без нюансировки; в некоторых сценах много грубого мужского юмора, тупая настойчивость героев и дублирование безответных запросов подчеркивают общий абсурд жизни. Но местами, там, где автор отказывается от этой простой кирпичной кладки, а привлекает глубокую чувственность и живописную природу, он достигает воздействия, потрясающего по силе. Фразы там, конечно, распространенные на полкилометра, но написано до такой степени мощно, четко, чувственно, тонко, нежно и беспощадно, что завораживает, а сцены предстают в великолепной полноте. Это особенно касается тех сцен, где описывается первая любовь Анны Стентон и рассказчика, их неопытное и трогательное чувство. Перевод В. Голышева везде совершенно блестящий, надо отдать должное, без всяких таких уменьшительно-ласкательных суффиксов -очк, -ечк, как, знаете, иногда сюсюкают неопытные трансляторы.
Надо говорить правду, друзья, чего в околичностях-то разбазариваться.
БЕЗ ТЩЕСЛАВНОЙ ПОЧЕСУХИ
Лакшин В.Я. Открытая дверь: Воспоминания и портреты. – М: Моск. рабочий, 1989. -448 с.
Некий Мосхион говорил: «Если хочешь, чтобы тебя похвалили, научись хвалить другого и тем самым приобретешь заслуженную похвалу». Вот еще бы не через Википедию узнать, кто такой Мосхион. Очевидно, древнегреческий философ, но вот, гад буду, что он написал – не знаю. И в правдивости этого изречения сомневаюсь. Потому что если бы он был точен и не изрекал чушь, даже я знал бы и почитал его как человека, равновеликого Плутарху, Платону и Аристотелю. А я его путаю с Эсхином (не с Эсхилом!), и значит, он чересчур увлекался дифирамбами в адрес современников, а тем более авторитетов.
Конечно, книга воспоминаний В.Я. Лакшина производит не столь величавое впечатление, как «Жизнь двенадцати цезарей» Светония или «Параллельные жизнеописания» Плутарха. Но она ведь и отстоит от нашего времени не столь далеко. Лакшин описывает характеры и поступки симпатичных ему людей с юмором и с любовью. Читая живые портреты Твардовского, Соколова-Микитова и Маршака, я нередко смеялся, поражаясь точности наблюдений. И не всех своих персонажей он славословит и хвалит. И все же впечатления от его книги не окончательные, временная дистанция слишком мала, чтобы о самом мемуаристе высказаться определенно.
В этой книге он душевен, тонок, занимателен, умен, скромен, хороший портретист; благодаря ему, я полнее представил роль и значение литераторов, которых люблю (Соколов-Микитов, М. Булгаков), но сам Лакшин слишком в тени и представлен только как работник «Нового мира».
(A part: я вот тоже с начала 1980-х годов в Малом Путинковском переулке бывал, но, в отличие от него, ни фига, ни малейшего пиетета не испытывал, а впоследствии и впрямую перессорился со всеми, за исключением нынешнего главного редактора. Может, я хам, а надо благоговеть и трепетать? Да, конечно, почему нет? Но только в случае, если бы в журнале сидел безусловный для меня авторитет, вроде Твардовского, и туда захаживал другой, вроде Солженицына. Но ведь в 80-е годы там уже было выбитое поле и заседали одни Мосхионы. Того же Залыгина или Р. Киреева я элементарно не уважал – ясно, что ни в штат меня не взяли, ни в номер не запланировали).
И еще одно: В.Я. Лакшин еще верил в силу слов, иначе бы не взялся за словесное портретирование. Нынешние – и не только в редакции «Нового мира», а и среди московских критиков и литературоведов, — верят только в одно: в видеосъемку. Мастера слова якобы, а лезут перед телекамерами, и шабаш! Так что, Владимир Яковлевич, изобразительные средства в литературе расширились, но за счет визуальных. «Любят возлежать на собраниях и принимать рукоплескания от народа», — вроде бы так (типа того) говорил Иисус Христос.
И, конечно, при такой тщеславной почесухе наш современник В.Я. Лакшин еще воспринимается как хороший литератор, а нынешние, особенно редакторы и филологи, — уже просто как безвестные византийские комментаторы текстов 6-8 веков н.э. И сами неизвестны, и талдычат о неизвестных. Мельчаем, Владимир Яковлевич!
ВЭЙНЕ ЛИННА
Вэйне Линна, Здесь, под Северной звездою: Роман/ пер. с фин. В. Богачева. – М: Прогресс, 1966.
Все-таки до опыта лучше не судить, лишний раз в этом убеждаюсь. Молодость часто запальчива и настроена экстремистски, а в действительности руководствуется стадным инстинктом. Если бы в 70-е годы прошлого века мне сказали, что Вэйне Линна хороший писатель, я бы возразил сходу: «Что? Финский писатель? Да у них там и литературы-то нет». Потому что советский агитпроп внушал, что хороший писатель – это Шолохов, а «идейно подкованные» друзья – что Бодлер, а прочесть надо «Над пропастью во ржи» и неопубликованный «Чевенгур».
Но теперь очевидно, что в каждом народе, не только в еврейском, есть его летописцы, и они демонстрируют чудеса. Они божественно одарены и заслуживают не одной лишь местной популярности. Вот только время, точнее его политический интерес, одни фигуры выдвигает на передний план, а другие задвигает. А это не есть правильно, как говорят с акцентом шаржированные шведы и немецкие захватчики в этом романе финна Вэйне Линна (Вяйно, в другой транскрипции; родился в 1920 г.). У этого автора есть также, по сторонним оценкам, совершенно блестящий роман «Неизвестный солдат» — о советско-финской войне.
«Здесь, под Северной звездою», средняя часть трилогии, рассказывает о событиях после 1914 и 1918 годов, после объявления независимости Финляндии. Кто, по новому агитпропу, уверен, что всё решают деньги, итальянская певичка Мадонна — образец для подражания, а Кирк Дуглас и Стефани Левински… ну, и так далее, — тем, конечно, благоразумнее не брать в руки роман, изданный в СССР при коммунистах. Потому что он воспитывает стойкую и притом художественно убедительную ненависть к богачам и по-настоящему демократичен. И потому что он повествует о бедняках и торппарях (арендаторах земель) в финской деревне и о несостоявшейся финской красногвардейской революции. А вы не знали? Вот и я не знал, что немцы-то выступили агрессорами и потопили в крови восстание финских крестьян. (Как только замирились с Лениным и с русскими).
Добросовестный и трудолюбивый батрак Аксели Коскала работает на попа (лютеранский пастор выведен без всякой симпатии), но демократические перемены преображают его в вожака местных социалистов, этакого Макара Нагульного. Ему и его братьям пришлось поплатиться за реквизиции и аресты, когда крестьянское восстание было подавлено, а прорваться в Россию не удалось. Последние главы романа – гражданская война, грабежи, пожары, расстрелы, тюрьмы и страдания от голода и издевательств победившей буржуазии – оставляют горькое и сильное впечатление всеобщей несправедливости. Бедным торппарям, которые потом и кровью отбирают у болот и камней хоть какие-то неудобья, чтобы посеять хлеб, сочувствуешь невольно, когда возвращаются на немецких штыках наглые помещики. За что боролись?
Финал закольцовывается с началом. Только в начале у героя первая любовь, надежды и дети, а в конце – возвращение в дом, где расстреляны братья, разрушено хозяйство, постарели и разуверились старики, а сам еле жив от голода, мучений и страданий; и в довершении в прежней силе поп, на которого батрачил. Вот так, у разбитого корыта! А между началом и финалом – сотни искалеченных и погубленных жизней своих же хуторян, галерея неунывающих финских парней. (По ходу романа, кстати, множество бытовых совпадений и симпатичных сходств с тем, как живут крестьяне в районе города Тампере и, например, вокруг Каргополя: костюмы, словечки, домашняя утварь, поведение людей очень совпадают).
Самые пронзительные и сильные сцены – семейных и супружеских отношений. Написано трогательно и просто. Северянам не надо чужого. И если они ходили под Царьград, так это когда было-то. Но свое они хотели бы иметь и не отдадут.
ГЕРОЙ НЕ НАШЕГО ВРЕМЕНИ
Э. Войнич, Овод: Роман/ пер. с англ. Н. Волжиной. — Ташкент: Укитувчи, 1984.
Так сошлось, что я впервые прочитал знаменитый роман Этель Лилиан Войнич и в тот же день посмотрел фильм «Овод», 1955 года, хрестоматийный для советской революционно-романтической кинематографии, с Олегом Стриженовым в главной роли (и тоже впервые, потому что диафильмами и кинопоказами в средней школе пренебрегал).
Необычно, что женщина, к тому же англичанка, которые, как известно, благочестивы и даже ханжеваты (таковы традиции воспитания), написала произведение, выстроенное в таких жестких контроверзах. Не всякому мужчине под силу задать такие вопросы, так схлестнуть противоречия и так выстроить сюжет. Ведь как обыкновенно пишут английские леди, те, что изданы в «Панораме романов о любви»? Влюбленная женщина через многочисленные препятствия и трагические недоразумения, преодолевая их, соединяется в браке с благородным героем. Э.Л. Войнич поступила бы так же благонамеренно, конгруэнтно и толерантно, как нынешние поставщицы чтива, но, во-первых, она писала в эпоху (до первой мировой войны), когда не чуждались конфликтов и еще не скругляли их, а во-вторых, — и это главное, — была женой польского патриота и революционера. Матка Боска Ченстоховска, да не будь этого благородного польского гонору, шляхетской чести и авантюрной жилки, откуда бы взяться такому характеру, как Овод. Он горд, язвителен, отважен, отчаянный храбрец, борец за национальное освобождение и неустойчив в моральном и религиозном смысле. Он попросту атеист, а это уж совсем не приветствовалось бы на туманном Альбионе. Но говорится ведь, что муж да жена – одна сатана. И Лилиан Войнич прекрасно изобразила романтического героя, даже если сознательно и не стремилась списывать его с мужа и переместила действие романа не в Польшу, а в Италию, во времена, когда там разворачивались гарибальдийские и мадзинистские патриотические движение против австрийцев. Чистокровная англичанка так бы себя не повела (симпатизируя иноплеменникам), но на судьбе Джорджа Байрона, Джеймса Джойса, Р.Л. Стивенсона, других «отверженных» художников убеждаемся, что на британских островах тоже не все ладно: изгоняют отщепенцев, нет пророка в своем отечестве. Войнич еще и покруче отчудила: она эмигрировала затем в Соединенные Штаты Америки, а это уж совсем не патриотично.
Известно, что роман был любимейшим чтением русской анархической молодежи, а после Октябрьского переворота стал едва ли не эталонным произведением, когда надо было проиллюстрировать распространение социалистических идей и победную поступь перманентной революции. Никакого худа в этом нет, книга очень честная, чистая и воспевает героя. Степняк-Кравчинский, не без влияния этой книги и этой писательницы, впоследствии, на своем опыте, также написал немало замечательно одухотворенных произведений, даром что был анархист, террорист и все такое. Думаю, что сейчас роман переживает новую, свою вторую актуализацию на русской почве, но куда более слабую, чем в начале ХХ века.
Овод – это жалящая муха, неугомонный человек, который всех беспокоит, злит и будоражит. Это человек, обиженный пренебрежением и предательством земного отца и земной женщины (духовника, кардинала Монтанелли и Джеммы, подруги детства). Он незаконнорожденный, а у незаконнорожденных, как утверждают генетики, амбиции ого-го какие. Вон, Фридрих Ницше незаконнорожденный, так он подписывался «Распятый», ни больше, ни меньше, и грозился сместить папу римского, если тот не подтвердит его особую миссию. Вот и у Овода, итальянского патриота, отношения с религией и папским престолом — совсем никуда.
Вместе с тем его поведение очень понятно и объяснимо. Если вы с детства на положении изгоя, редко случается, что вы наберетесь смирения и толерантности. Скорее всего, вы взбунтуетесь и изберете месть как средство самоутверждения, а в этом случае общество ответит вам пытками, тюрьмой, преследованиями, нищетой, изгнанием. Всё это и случилось с Оводом. Но, и ожесточившись, он сумел подчинить свою жизнь высшим идеалам и борьбе за благородные цели. Он не любил захватчиков австрийцев и религиозную экспансию, и это притом, что судьбу получил почти как у Христа: предательство, и поношение, и неправый суд, и смерть. «Громче зовите. Может быть, Он спит», – насмехается Овод над эффективностью католических молитв. Сразу вспоминается картина «Отказ от исповеди» (вот только не помню, Ярошенко, Перова или Репина).
И знаете, я почему-то склонен оправдывать эту несговорчивость, и анархизм, и молодой энтузиазм, отнюдь не направленный на личное обогащение в офисе медиа-холдинга «Рога и Копыта». В телестудиях и в издательствах чаще мелькают рога, копыта и прочая атрибутика сатаны, чем среди простого народа или шифровальщиков «Молодой Италии». И знаете почему? Великие души не лезут перед телекамерами, а также на амвон. Они сражаются, они предпочитают действовать, а не болтать.
ГОСУДАРИ НАШИ, С КОГО БРАТЬ ПРИМЕР
Грицук-Галицкая И.А. Александр Невский. Триста лет рабства: Исторический роман-исследование. – Ярославль, Рыбинск: Изд-во ОАО «Рыбинский Дом печати», 2010. – 288 с.
В моем арсенале все меньше идеализма и не остается похвал. Но с Ириной Галицкой мы занимаемся почти что одним делом (генеалогическими изысканиями); только она свои книги издает на бумаге, а я свои и в электронном виде не тороплюсь обнародовать.
Это наше общее дело затевалось давно и шло с переменным успехом. Еврейские пророки в Библии занимались тем же – исследовали взаимоотношения человека и рода и завершили, наконец, все мировое развитие гибелью и воскрешением одного из них. Как во всяком фольклоре, вранья, домыслов и фантастики в этих исследованиях много, а изобразительные средства несовершенны. Большой систематизатор и поэт Данте Алигьери занимался тем же – мстил своим родственникам и врагам в трехчастном исследовании, много вытряс грязного белья и явил метафизических красот. Взаимоотношения человека и рода художественно объясняли Голсуорси в «Саге о Форсайтах» и Золя в «Ругон-Маккарах». Но, конечно, наиболее уперты в эту проблематику историки; как правило, они не одобряют своеволие личности, а смотрят, насколько полезны деяния человека для государства и рода.
Ирина Галицкая, человек серьезный и увлеченный, проштудировала их всех: летописи, В. Татищева, Н.М. Карамзина, С.М. Соловьева, В.О. Ключевского, Николая Костомарова, Г. Вернадского (я, например, честно признаюсь, Татищева не читал). Ее «Александр Невский» вовсе не роман, а исследование, точнее – поначалу несмелое, компилятивное изложение событий с редкими цитатами из историков. По крайней мере, до середины текста художественных сцен, которые бы давали право так обозначать жанр произведения, просто нет. Тут я вступаю в противоречие с самим собой, потому что, например, в романе Марселя Пруста «Беглянка» сцен и динамики как таковой тоже нет; там и диалог-то всего один, в конце. Значит, как в случае Пруста, роман может состоять из голого анализа, рассуждений и доводов. Историограф И. Галицкая собирает и обобщает фактографию, задавшись целью исследовать роль Александра Невского, его предшественников и потомков в трехсотлетней беде от татарского ига. Замысел большой и даже огромный, но чтобы его воплотить, Галицкая поступает не по-пророчески, как Иеремия или Данте, а по-учительски, для современной средней школы: потому что если эти триста лет писать глубоко, надо на это жизнь положить, как Карамзин.
От узко прикладного и энциклопедического подхода — впечатление не самое благоприятное: эклектической окрошки, обзорной генеалогии. Это как у еврейских пророков: как начнут перечислять, кто кого родил, так на десятки страниц, а действие ни с места и художественности ноль. То же и у Галицкой: имена и местности, выуженные у историков, пестрят, а стилистика оживляется, только когда какая-нибудь историческая женщина действует и страдает. Следовательно, о своем, о женском, писательница Галицкая вроде бы готова сказать художественно, но почему она взялась обобщать, сводить в летопись распри русских князьков – об этом можно только предполагать.
Вот чую: где-то читал я про это вероломное нападение князя Александра на шведских торговцев на невских берегах, и потому, что то была яркая историческая картина, запечатленная в художественном слове, она запомнилась, запала. Но у кого я ее читал? Не у Загоскина, нет? Не у Николая Полевого? Может, сам Карамзин испытал вдохновение, описывая этот эпизод? Важно, что, когда потом то же событие встретилось в слабом изложении Галицкой, эффект, конечно, оказался обратный.
Но у историка Галицкой есть то качество, от которого мы давно отвыкли: независимость исторической мысли. Помните, в средней школе нам упорно втюхивали, что московские князья, прямо от Ивана Калиты и Юрия Долгорукого, боролись за объединение русских земель вокруг Москвы, что, в конечном счете, предопределило освобождение от татарщины. Галицкая говорит, что всё как раз наоборот, что именно москвичи, интригуя в Золотой Орде против своих же, выхлопатывая ярлыки, впрямую наводя татар на русские земли, стравливая князей, предавая и грабя, — словом, перенимая управленческие методы завоевателей, обрекли земли центральной Руси на долгое порабощение. И действительно, откуда у казенных историков взялась эта теория – объединительной роли Москвы – бог весть, потому что у крупнейших русских историков ее нет и в помине. Так что Галицкая акцентирует наше внимание на роли «понизовских земель», в частности, Ярославля, в организации отпора завоевателям. А место страдальца Александра Невского, пресмыкательством добивавшегося у Орды льгот и полномочий, с успехом занимает ярославец Федор Чермный (о нем у писательницы есть отдельная книга).
От чтения отечественной истории в большом объеме возникает чувство тоски и абсурда, отнюдь не гордости: братоубийства, войны, насилия, поборы, пожары, грабежи, беспрерывные взаимные предательства и междоусобицы, а если князь поумнее, поскромнее и подомовитее, так о нем в истории ни слуху не духу. Работник на своей земле совершенно у нас неприемлем, а который спятил, родственников и соседей поубивал, море крови пролил – тем честь и хвала. И доныне так. И это, конечно, удручает, потому что подоснова нашей истории, в отличие от английской, например, — еще и личностное бесправие: ну, не может наш холоп, разве что с Крайнего Севера, лично противостать царю или успешно сопротивляться; так что произвол князей, чиновников и ханских баскаков ничем не ограничен.
Критикуя казенную историографию и роль Москвы как объединительного центра, Галицкая очерчивает события в тверских, новгородских, владимирских и ярославских землях и предлагает новые интерпретации. Почему на Неве и Чудском озере Александр выиграл сражения, и с чего все началось, не с вероломства ли? Почему Дмитрий Донской переоделся перед битвой в доспехи простого латника? Чтобы разделить судьбу своего народа? Ага! Кто привел Тохтамыша и Мамая и куда подевались высокопоставленные защитники Отечества в трудный момент? Все это непростые вопросы до сего дня.
В конце книги анонсированы — историческая трилогия Ирины Галицкой, состоящая из романов «Велесовы внуки», «Любовь и смерть Батыя», «Хан Федор Чермный», и книга «Божья коровка, улети на небко…» — на материале собственной родовой генеалогии. Вот эту последнюю, богато иллюстрированную, хорошо бы тоже прочесть – именно для того, чтобы сличить методы, свой и ее. Метод Галицкой наверняка предполагает задокументированность, объективность, хорошее внятное изложение и доброжелательное отношение к родственникам. Я же, особенно в неопубликованной книге «Путешествия по следам родни», везде провожу мысль, что родственники своему родовспомогателю и биографу такую судьбу, несчастную и коловратную, обеспечивают, что лучше бы родиться сиротой. Понимаете: тут проективность на уровне кармы, и пока ты, обусловленный родственниками, пишешь в своих романах-рассказах-историях, как герои женились, разводились, вешались, пили, воевали, умирали, лгали, любили, — они, прототипы, проживают спокойненько животной обывательской семейной жизнью, заботясь исключительно о себе, о прокормлении и размножении. И это очень обидная роль – обслуживать сто, двести дармоедов, решительно от тебя отвернувшихся ради обустройства личной жизни. Они живут, и им все по фигу, а ты в каком-то идеалистическом коконе бьешься ради неких высших целей (и это в эпоху ди-джеев и несусветной трепотни).
У каждого свой путь, свое призвание, и с этим трудно спорить. Еще до личного знакомства с книгами Галицкой, я слышал суждения о ней самые странные и противоречивые. Но мы можем судить (осуждать) художника, только отвергая его внутренние творческие законы. Если же мы эти его творческие принципы хоть чуточку уважаем, то примем и сами произведения. Вон, теперь повелось, в духе анти-либерального и патриотического движения, утверждать, что Окуджава писал свои исторические романы ради денег, что авторы серии «Пламенные революционеры» оказались поголовно диссидентами и эмигрантами, что нельзя быть лириком и историком одновременно, как Окуджава, ибо получается водянистая акварель вместо истории. Но что с того? Мне, например, нравятся эти прихотливые вольные вариации на темы гусарства и декабризма, эти многочисленные симпатичные фиги в кармане и поэтизация дворянства. Должно быть, Б.Ш. Окуджава искал и находил в той эпохе и в тех людях благородство и честь, которых не было у коммунистов.
Вот и Галицкая чего-то ищет в истории, чего нет в современности. Может быть, героические характеры. Может быть, здравых варварских идеалов русичей, чуди и мери, напрасно утраченных под давлением византийства. Может быть, свободы, величия и значимости событий, которых нет в нашей мелкотравчатой современности. Важно, что она это делает, а не отсиживается за высоким забором частных и домашних интересов.
А рабство… даже не знаю, что сказать. Оно чуть ли не вечно. Кончилось трехсотлетнее татаро-монгольское, началось трехсотлетнее династическое. Кончилось династическое правление, сразу надвинулись идеологические и выборно-демократические режимы, в которых громадную роль играет информационная война (то есть, опять-таки рабство). Так и живем. Важно ведь обозначить себя и противостоять напору обезличивающей государственности. Иногда, и даже в России, и женщины делают это неплохо. О романистках и поэтессах я много наслышан, а вот об историках – нет. Разве Ипатия в Египте…
СЦЕНАРИСТ ОТ ДЕТЕКТИВА
Дей Кин. Поцелуй или убей. Убийство на стороне. Так пропала моя любимая. Заказное убийство: Романы: Пер. с англ./ Сост. Ю. Юмашева. – М: Пресса, 1996. — 496 с.
Я бы сам написал роман «Поцелуй или убей»: настолько хорош там посыл, замысел. Он таит неисчерпаемые возможности и очень правдоподобен. Боксер, простодушный парень Барни Манделл выходит из психушки после двухлетнего лечения, почти отвыкнув от коммуникабельной жизни и привязанный исключительно к жене, и тотчас дважды нравственно потрясен: в своей ванне находит убитую голую блондинку, которую вроде бы не звал в номер, а чуть погодя, и собственного поручителя, благодаря которому вышел из тюрьмы под денежный залог. «Я по-прежнему сумасшедший, или я их не убивал?» — вот что мучает недотепу, у которого и в мыслях нет, что это смертельно интригует горячо любимая жена.
Я-то бы написал, но американец Дей Кин (швед, судя по настоящей фамилии) и в этом романе остался, прежде всего, сценаристом: всё действие строится на диалогах, минимум ремарок и всякой психологии. Дей Кин принципиально чужд художественных изысков, всякого психоанализа. Но при этом еще не груб, не пошл и не садист, как нынешние; он из «ранних» американских детективщиков, родился в 1904 году. Несмотря на жесткое сценарное построение и минимализм художественных средств, роман написан блестяще, спутанное сознание героя, его страх и неуверенность в своих поступках и самоотчете переданы скупо, но точно. Я бы назвал этот роман «Чужая воля», потому что поначалу так и кажется, что уловки стервы-жены и жестокость богатого тестя ему не преодолеть. Но находится симпатичная девчонка и двое полицейских, которые ему верят, и без напряга, без излишних ужасов псих выправляется.
(По этому, первому же, произведению Дея Кина возникла странноватая попутная мысль: а отчего это в России совсем нет убедительного изображения стерв? Навскидку не вспомню ни одного. Чехов вроде бы написал пару-тройку попрыгуний или эгоисток, но и они окутаны романтическим флером. Отчего бы это? Да я сам знаком с несколькими несчастнейшими подкаблучниками, семейная жизнь которых держится на их терпении, пограничном с идиотизмом. А уж бессердечных и безнаказанных стерв – так и кажется, что каждая третья. Явление есть, а отображения нет. Странно! А эти беспардонные американцы сплошь и рядом, и в книгах и в кинофильмах, выводят и наказывают жутких негодяек, и гендерные различия их совсем не заботят: наглая и преступница – получи! У нас же даже поэты-маньеристы, которые как будто успешнее других дистанцируются от женственности, — и те по уши в чувственных соплях).
К сожалению, при дальнейшем чтении оказалось, что романы Дея Кина на одну колодку: у третьего много схожих мотивов со вторым, а четвертый прямо перепевает первый. В романе «Заказное убийство» герой также выходит после четырехлетней отсидки и сразу попадает под жестокий прессинг: убивают его любовницу кубинку, трижды покушаются на него, так что приходится бегать и скрываться на острове. Бывшая жена, прикинувшись жертвой и невинной овечкой, также пытается убить и ограбить мужа с замаранной репутацией. В общем, складывается впечатление, что схема такова: жена героя организует его травлю и убийство, опираясь на помощь всемогущего начальника, любовников, враждебно настроенных полицейских, но герою на помощь приходит подруга, а также друг из честного простонародья, так что в конце романов интриганку разоблачают. Если так, если романы решены по схеме, то это не красит сценариста Гуннара Хьерстедта.
Но главное ведь занимательность. Кто спрашивает больше от авторов детективного жанра?
КУКОЛ ЛЮБЯТ ПЛАТОНИЧЕСКИ
Болеслав Прус, Кукла: Роман/ пер. с польского Н. Модзалевской. – М.: ИХЛ, 1986. – 558 с.
Кто любит чтение ради чтения, может рискнуть и прочесть эту Lalku. Но странный все-таки роман: вдвое толще «Декамерона», а действия ровно никакого, занимательности нет вовсе, сюжет буксует вокруг одного статичного положения: богатый галантерейный купчик (у него прибыльный магазин) влюблен в разорившуюся неприступную красавицу-аристократку и совершает ради нее множество различных безумств. Он оплачивает ее расходы и ее отца, занимается широкой филантропией, едет на Балканскую войну, в Париж и через Крым в Индию, летает на воздушном шаре, стреляется на дуэли, ложится на рельсы, как Анна Каренина, ревнует свою зазнобу, даже не притронувшись к ней ни разу, и наконец, упустив свою добычу, подрывается где-то в горах, испытывая некие гремучие смеси, увлеченный идеей выплавки сверхлегкого металла. Вы скажете, что это ведь всё поступки, движители сюжета? Да нет же: это приправа к блюду. Герой ходит вокруг своей красавицы, окруженной воздыхателями, как кот вокруг закрытых сливок, и не подвигается ни на шаг. Дневник его старого приказчика Жецкого, посвященный делам галантерейного магазина, закупкам и поставкам, воспоминаниям и самому пану Вокульскому, влюбленному коммерсанту, только усугубляют неподвижность текста.
По общему мнению, пан Вокульский даже не романтик, а влюбленный идиот. Кажется, что изображено платоническое чувство, но я бы назвал это «феномен сексуальной робости». Никто не запрещает смотреть на женщину как на богиню, как на императрицу, поклоняться ей, но если ты при этом пытаешься ее купить, завалить подарками и подношениями, ревнуешь к кузенам, гневаешься и страдаешь, но тебе даже в голову не приходить жениться на ней, — это уже патология. Это даже не комплексы разжиревшей буржуазии по отношению к дворянству. Так любить женщину – своеобразное донкихотство. Вместе с тем здесь много из того круга взаимоотношений, какой устанавливается между покровителем и его протеже: чем больше делаешь для кого-то, тем требовательнее и капризнее к нему становишься.
Часто бывает, что когда писатель берется изобразить женский характер, но при этом не очень-то его понимает, роман получается толстенный и неоправданно утомительный (как в случае той же «Анны Карениной»). После стольких диалогов и сообщений характер Изабеллы Ленцкой, «Куклы», так и остается тайной. Женихи от нее один за другим отваливаются, а она ведь даже не холодная, не в светских условностях запуталась, а просто со-зависима от всех, так что, в конце концов, просватана за старика, который внезапно умирает.
В романе много чудаков, целая галерея, один придурковатее другого, так что по временам думаешь: вот, прав же оказался Достоевский, изображая поляков вспыльчивыми, гоношистыми и беспутными. Изобретатели, медики, игроки и шарлатаны, ученые, бухгалтеры и путешественники. В конце концов, значительная часть денег по завещанию влюбленного филантропа достается Охоцкому, кузену Куклы, который постоянно носится с каким-нибудь новым проектом, призванным облагодетельствовать человечество.
И еще странность: ни в каком другом романе, в том числе сочинителей — евреев, я не читал стольких суждений о евреях. Оно и понятно: предмет-то изображения – торговля. Из диалогов персонажей так и кажется, что автор – скрытый антисемит (потому что суждения зачастую резкие), но евреи везде выведены только как безобидные чудаки, оригиналы и шуты (вроде того, который пишет диссертацию о сравнительной толщине волос у представителей различных рас). Самый магазин достается еврею Шлангбауму, так что мы теперь спокойны за деньги чокнутого купца Вокульского: они в надежных руках опытного коммерсанта.
Вот такой любопытный, длинный и неподвижный, как заставка, роман критического реалиста. Заметны следы воздействия Л.Н. Толстого и Э. Золя. Барышня Изабелла Ленцкая, все еще рискуя остаться незамужней, отваливает с поклонниками в Париж. Не знаю: я бы сильно ужал роман за счет лишних, повторяющихся разговоров, но критические реалисты, как мы знаем из истории литературы, любили давать широкую, развернутую картину, панорамировали изображение. Так что читайте из простой любознательности. (Говорят, есть одноименный фильм; я не смотрел).
НИКОЛАЙ ЛОССКИЙ
Лосский Николай Онуфриевич. Бог и мировое зло/ Сост. А.П. Поляков, П.В. Алексеев, А.А. Яковлев. – М: Республика, 1994. – 432 с. – (Б-ка этической мысли). – ISBN 5-250-02399-1
Какая странная эволюция! Я ведь обожал Ф.М. Достоевского во всю юность и пока учился. Я перестал его обожать, когда приобрел не семейный сексуальный опыт, значительно потерял здоровье и утратил честолюбие. Вот это последнее – утрата честолюбия – здесь главное. Я перестал интересоваться духовно выдвинуться и к Достоевскому утратил интерес, пережив душевный кризис. А Богом перестал интересоваться, поработав в монастыре за кормежку.
И отрицательное отношение к Ф.М. Достоевскому теперь распространяется и на авторов книг о нем. А он спровоцировал многих известных философов и ученых на написание книг о себе. Насколько мне известно, о нем писали Сартр, Камю, Фрейд, Бердяев, Шестов, Мережковский.
Излишняя истерия и преувеличения нравятся только по молодости. Что-то в нем неправильно, в Достоевском, так же, как и в Маяковском. Может быть, это духовный экстремизм. Может быть, идеологичность, социальность. Ребята, нет в том, чтобы жить вместе, в коллективе и в городе, никакой духоподъемности да и просто потребности у нормального человека. Пусть они не врут в этом, люди, подобные Достоевскому. Потребность есть в том, чтобы жить счастливо. Если же вы переживаете из-за непроясненности, неустроенности вашей души, Достоевский поможет вам только убедиться, что вы душевнобольной.
Но Н.О. Лосский, даром что достоевсковед, мне понравился. Том его ученых работ состоит из трех книг.
Первая книга «Достоевский и его христианское миропонимание» – это хорошее литературоведение. Обильное цитирование подкрепляет краткие и четкие рассуждения философа. Достоевский, как бы к нему ни относились, известный провокатор, он поднимал и разрабатывал в художественных образах грандиозные проблемы человека и Бытия и давал повод всякому сколько-нибудь умному человеку порассуждать о жизни с моральной точки зрения. Лосский утверждает, что, в отличие от других авторов, Достоевский пишет не характеры и сцены, а личности. По сути, это комментарий к Достоевскому, высокое литературоведение, в котором последовательно рассмотрены его теодицея, ценность личности, его искание добра, его демоны и святые, отношение к католичеству и другие вопросы.
Вторая книга «Ценность и Бытие» затрагивает аксиологические проблемы (и тоже часто со ссылкой на Достоевского). Как известно, Лосский считается основоположником интуитивизма или, как он сам это называл, «идеал-реализма». Еще одно свое понятие «субстанциального деятеля» он вводит всякий раз, когда надо обосновать деяние и поступок как следствие свободного выбора. Считается, что этого своего субстанциального деятеля он извлек из монадологии Лейбница. Нынешние ученые рассматривают Бытие как процесс, и никакая обособленная монада для обоснования первотолчка им не требуется.
Как известно, Лосский много преподавал. Так и чувствуется, что философствование привлекает его как дисциплинирующее начало, как возможность систематики знаний. Как прилежный библиотекарь, он все раскладывает по каталожным ящикам и при этом всегда в оппозиции к известным современным философам. Мне понравилось, как в третьей своей книге «Бог и мировое зло» Н.О. Лосский просто, легко и доступно, по-профессорски разъясняет в системе своей терминологии понятия Бог, Царство Божие, Зло, как спорит с атеистами, а заодно с отцом Сергием Булгаковым, с отцом Павлом Флоренским. Так и кажется, что Бог ему нужен для гармонизации существования и чтобы быть в Царстве Божием, где обосновалась справедливость. В отличие от того же Булгакова, Лосский отнюдь не метафизичен, не религиовед, а почти средневековый, по наивной вере, персоналист. Его книги производят впечатление взвешенных, законченных, тематически исчерпанных. Без терминологической путаницы и спешки, без особенных философических эмпиреев, зато ясно Лосский излагает свои суждения о мире и, должно быть, в силу этой ясности и «конспективной» основательности заслужил славу крупнейшего русского философа. Интуитивизм, как вы знаете, схватывает предмет в целости, без повреждений неосторожной вивисекцией.
ПЛАВАНИЕ ПО ФАРВАТЕРУ
Вениамин Каверин, Два капитана: Роман в 2 томах. – Л: ИХЛ, 1975. – 640 с.
Прослыть неадекватным, то есть сумасшедшим, совсем не трудно: достаточно, например, напасть на известную книгу, «любимую миллионами советских читателей». Эту затверженную формулу я употребил не напрасно: книгу Каверина я часто видел в руках людей либо необразованных, либо кому романтики и духоподъемности не хватало. Помню, со студенткой филологического факультета Вологодского педагогического института Тамарой Носыревой в 1970-х годах я даже поспорил немного, когда увидел ее с этой книгой в студенческом общежитии на ул. Городской вал: подобрав ноги и подложив подушку под плечо, Тамара активно насыщалась этим чтением, а я-то знал, что Каверин вряд ли есть в экзаменационных билетах отдельным вопросом, разве в обзоре, — зачем его читать? Я-то в те годы и до сего дня такую литературу презирал априори и считал ее «обывательской».
И вот теперь, пройдя два филологических вуза и с большим житейским опытом, я решил не заноситься и по случаю прочесть, наконец, произведение, которым так увлекались мои современники. Ребята! Я был прав априори и убедился в этом в 2013 году опытным путем. Это в чистом виде ширпотреб и масскульт, это квинтэссенция социалистического реализма и филигранная конъюнктурщина. Сталин не упомянут ни разу, но сталинизм разлит в каждой фразе, хотя вроде бы поначалу текст кажется нарочито, подчеркнуто ч а с т н ы м жизнеописанием.
В первых частях романа, да и во всем первом томе отчетливы веяния Чарльза Диккенса («Оливер Твист») и Федора Достоевского («Подросток», «Преступление и наказание»). «Серапионовы братья», литературная группировка, в которую входил В. Каверин, не чуждалась этих двоих классиков. Диккенс заметен в выборе тематики – бьющее на жалость жизнеописание подкидыша, найденыша, сиротки, а Достоевский – в организации «скандализованных» сцен и разбирательств, а также в композиции (Саня Григорьев как связной, как челнок, как Подросток, соединяющий героев). Вообще, в первом томе поначалу больше критического реализма, чем социалистического, повествование живо и лишено черт социального заказа.
(А надо добавить в скобках, что это вообще феномен: в с е, ВСЕ социалистические реалисты до революции или в первые годы советской власти писали лучше, чем в 30-40-е годы. Повести о детстве А.Н. Толстого лучше, чем трилогия «Хождение по мукам», живописный и жестокий «Бабаев» С. Сергеева-Ценского лучше, чем эпопея «Преображение России», «Разгром» А. Фадеева лучше, чем «Молодая гвардия», «Мать» М. Горького лучше, чем поздние пьесы и «Жизнь Клима Самгина», «Донские рассказы» М. Шолохова определенно лучше, чем «Они сражались за Родину». И так далее, по всем без изъятия социалистическим реалистам, включая даже поэтов С. Есенина и Б. Пастернака, ранняя проза которого безусловно лучше, чем выхолощенный «Доктор Живаго». Одни только эмигранты, Михаил Булгаков и Андрей Платонов проделали правильную эволюцию и в зрелые годы писали лучше, чем в юности.
Говоря «лучше», я подразумеваю именно художественную часть: изобразительные средства, живость и разнообразие форм, сюжеты и гуманистический пафос. А то, в последнее время, у дотошливых литературоведов я постоянно встречаю мысль, что, мол, в тоталитарном-то государстве, при Сталине и Брежневе, литература процветала и, следовательно, в колодках порядка и в цепях дисциплины отечественный литератор создает подлинные шедевры. Как раз наоборот: в анархические периоды истории можно говорить о расцвете литературы и искусства, а в застойные процветают разве что средневековые хронисты).
Вот этот верный термин применительно к советским «опупеям»: средневековые хронисты. Они думали, что если проследить путь героев или даже династий с пелен до светлого коммунизма, будет достигнута цель всеобъемлющего изображения эпохи. А выходило, что лишь исполняли социальный заказ и сочиняли скучнейшие волюмы, производные от могучей усидчивости и собственного воловьего терпения. У евреев (В. Каверин-Зильбер «Два капитана», Б. Пастернак «Доктор Живаго», И. Эренбург) или, скажем, армянина К. Симонова («Товарищи по оружию») эти толстенные хроники выходили поживее, с привлечением международного антуража, сентиментальнее, чем аналогичные же сочинения русских авторов («Преображение России» С. Сергеева-Ценского, «Угрюм-река» и «Емельян Пугачев» В. Шишкова, трилогия К. Федина, партийная и абсолютно нечитабельная несусветица Л.М. Леонова, поэмы А. Твардовского). Но хрен редьки не слаще, панорамирование изображения стирало или подменяло человечность и гуманитарный масштаб соответствованием великим стройкам социализма. Эти святые летописцы эпохи, эти нанятые капитаны и ангажированные кормчие казенных велений времени писали свои толстые обзорные доклады с партийной или беспартийной верой, но совершенно искренне.
И «Два капитана» — это такое же парадное сочинение, как стихотворные пьесы бездарного А. Безыменского, поэмы бездарного А. Прокофьева. Поначалу кажется, что это написано для детей и о детях, что это такая авантюрная макаренковщина (у того же В. Шишкова был похожий и на редкость невыразительный роман о детдомовцах «Странники»). Видимо, уроки «Серапионовых братьев» какое-то время поддерживают тонус романа; первые части написаны живо, искренне и с о в е р ш е н н о п о – р у с с к и. До второго тома и в мыслях нет, что это пишет еврей: столь полное перевоплощение в русскость, да к тому же деревенскую; даже натурная живопись есть, которая совершенно не удается евреям, будь ты хоть Марк Шагал. И фамилии у всех этих сирот, у мальчишек города Энска и округи самые русские – Сковородников, Григорьев, Татарников, Ромашов.
Но уже в первых частях первого тома настораживает характерная черта иностранщины в тексте: страданий нет. Вместо страданий и страстей – мстительность и сентиментальность, обе черты еврейского менталитета. Мальчики там дерутся, выясняют отношения и планируют головокружительные путешествия, как всякие, русские, марктвеновские мальчики, но природу и связи родства совсем не чувствуют, а поступают телеологически: с полаганием цели. Они хотят утвердиться в крупном городе, в Москве, заработать денег, наесться наконец до отвала, стать важными шишками.
Это им удается, они разными путями попадают в детдома и обнаруживают «таланты»: один в живописи, другой в аэронавтике. Из детства в подростковый возраст, а затем и во взрослую жизнь переносится тот же конфликт: двое любят одну и за нее, за ее внимание состязаются, подчас нелепыми методами. Главный герой, Александр Григорьев, активный смутьян, против школьного начальства и за любимую девочку борется методами, которые иначе как подлыми не назовешь; но определение «подлый» пересоотносится и закрепляется за отрицательным персонажем, сам же Григорьев всего лишь принципиальный, «честный», активист молодежного социалистического движения. Роман в этих частях поражает своим оптимизмом и энтузиастичностью, прямо богодухновенностью, и, похоже, этим же цеплял современников: «Все выше, и выше, и выше /Стремим мы полет наших дум,/ И в каждом пропеллере дышит…» И так далее. Героя захватывает романтика арктических путешествий, и он, к тому же, берется исследовать тайну пропавшей экспедиции капитана Татарникова. Катя Татарникова – его любимая девочка, в дальнейшем жена. Такой узел проблем.
К 1937 году, ко второму тому, когда повествование передается этой самой капитанской дочке Кате, апофеоз всеобщего счастья нарастает до истерии. Счастливы все поголовно. Атмосфера благостности и высоких идеалов принципиальной борьбы за личное и общественное счастье разлита на страницах, как патока из внезапно лопнувшей бутыли. Все счастливы и духом крепки, а мы помним из истории, что уже начались посадки, тысячи людей потекли в тюрьмы, на лесоповал, в расход, обречены на страдания, лишения и гибель, подпали под подозрение. Нет, в романе о коммунизме и вожде нет ни полслова, герои – молодые энтузиасты, активно борются с подлецами и негодяями, а если пишут доносы, то чтобы наказать мерзавцев и клеветников. Какая бедность и убожество, какой Беломорский канал? О чем вы говорите? Один из героев перед войной известный живописец, второй – известный авиатор, на ты со всемирно знаменитым героем, летчиком Ч. (Чкаловым). В семье у младенца-первенца появляется няня, социалистическая прислуга, герои въезжают в новые квартиры и печатаются в «Правде». Гип-гип ура, да здравствует социалистическая правда в развитии! Все это читатель кушает большим тиражом, все это о временах, когда от голода люди чуть ли не каннибалами становились. Вы же помните, что говорил Христос, показывая на римскую монету? «Чье это изображение?» — спрашивал он у недоумков, его сопровождавших. «Кесаря», — отвечали ему. «Воздайте кесарю кесарево, а богу – богово», — строго назидал он. По степени казенного оптимизма роман «Два капитана» здесь отчетливо соотносится с такими произведениями, как «Валя» Сергеева-Ценского, «Товарищи по оружию» Симонова. Варлам Шаламов, Александр Солженицын и десятки писателей, в том числе евреев, уже сидели в тюрьмах или приуготовлялись, а в романе лауреата Сталинской премии В.А. Каверина (Зильбера) такая плоская благостность – как на древнерусских иконах, где архангел Михаил поражает мечом сатану-змия. Враги они и есть враги, чего долго рассусоливать.
Молодые герои романа (им по 20-25 лет) отчетливо рвутся к государственным почестям и благосостоянию, они защищают Испанию и содействуют Осоавиахиму, все чаще им покровительствует мудрый высокопоставленный начальник, обычная фигура социалистического реализма тех лет: он всё продумал, подаст мудрый совет и защитит от несправедливости, один звонок куда надо – и герой в лаврах и восстановлен в правах. Очень похоже на Екатерининскую эпоху, а Княжнин сволочь, потому что в «Ябеде» не вывел ментора-вельможу, который всех примирил бы и подвел под державную руку императрицы.
Странная она, эта безликая этика сотрудничества с государством и конформизма; приносит плоды самые причудливые. Был такой популярный писатель Семен Гехт, тоже еврей. Он был репрессирован и отсидел на Севере чуть ли не десять лет, а в романе «Будка Соловья» — о лесозаготовках – разлита атмосфера такого делового сотрудничества, прогрессивных наработок (инноваций, сказали бы ныне), друг друга и сосланного героя, у которого произошла «житейская ошибка», уж так все обожают и любят, что начинаешь невольно думать: может, правда, нужно по заповедям жить, и тогда тебе воздастся, нужно умалять себя, и тогда начальник, поставленный Богом, заметит тебя и возвысит, нужно поскромничать и тогда прослывешь мудрецом и правдолюбцем. Сусальная картина всеобщего трудового энтузиазма, как ни странно, передает не дух сталинской эпохи, нет, а как бы народную правду каратаевского толка. Любопытно, что это смирение, эту общежительскую покладистость, этот социальный задор (в духе фильмов «Волга-Волга» или «Девчата») демонстрирует репрессированный еврей Семен Гехт. Никакого озлобления, ни боже мой. Да что говорить, если даже Михаил Булгаков в конце жизни написал пьесу «Батум», приноравливаясь к конъюнктуре. Все люди добры, а наши начальники мудры, а в мире предустановлена гармония, и все, что ни делается, к лучшему, — ну, чего не понять?!
Вениамин Александрович Каверин, 6.4.1902 – 2.5.1989, создал толстый и доныне занимательный роман «Два капитана», экстракт жизнерадостного партийного вранья, и я рад, что прочитал его так поздно. Иначе бы он и на меня повлиял, как на прочих, потому что девиз «Бороться и искать, найти и не сдаваться!» — он же не только жюльверновский и полярных первопроходцев, он будоражит гражданскую и личную ответственность, vivos voco почти, он настропаляет нас на высокодуховный лад и призывает бороться хотя бы за собственное счастье. От хронистов не требуют, чтобы они осмысляли события с позиций общечеловеческих ценностей.
Роман «Два капитана» выстроен с попытками детективного расследования (именно: с попытками, настолько они неуклюжи), а в кратком эпилоге вдруг вылезает деталь, после которой вся двухтомная конструкция сложилась, как карточный домик. Писатель отчего-то захотел, чтобы на памятнике капитану Татаринову на новооткрытых островах значился этот знаменитый девиз: «Бороться и искать, найти и не сдаваться!» Но ведь известно, что это девиз жюльверновских героев и, мало того, в двадцатых годах ХХ века уж был запечатлен на могиле другого полярного исследователя, — Р. Скотта. Р. Скотт, как известно, «повторно», после Амундсена покорил Южный полюс и по возвращении, на обратном пути, погиб. Я вполне могу ошибиться, это вполне может быть памятник Р. Пири, Ф. Куку или самому Р. Амундсену. Просто не помню, в какой из этих трех книг обнаружил это документальное свидетельство (Г. Ладлем «Капитан Скотт», Р. Пристли «Антарктическая одиссея» или Ф. Райт «Большой гвоздь»). Важно, что эта романтическая деталь перекочевала в роман В. Каверина и смазала, в общем, благоприятное впечатление.
Самый пафос борьбы хорошего с лучшим, настоящего исследователя со лжеученым мы потом обнаруживаем, например, в занудном «Русском лесе» Л.М. Леонова. И пафос этот мне кажется подозрительным. По стечению обстоятельств и иронии судьбы, В.А. Каверин и Ю.Н. Тынянов, «серапионовы братья», были женаты на сестрах друг друга, и Тынянов считался ученым-литературоведом. Этот житейский биографический факт как-то усилил мои симпатии к Тынянову и посеял дополнительное недоверие к Каверину. Что они всё ищут и ловят врагов, вредителей? Не честнее ли было просто игнорировать «обострение классовой борьбы по мере построения социализма»…
Сложна общая картина в советской литературе ХХ века. Теперь у меня вызывают симпатию, пожалуй, только эмигранты всех трех волн, которые уехали от греха и творили на относительной свободе (Бунин, Шмелев, Зайцев, Замятин, Солженицын, Некрасов), «внутренние эмигранты» (А. Платонов, М. Булгаков, В. Шаламов, П. Романов) или — особенно! – бродяги, растворившиеся в лесу (М. Пришвин, И.С. Соколов-Микитов, В. Бианки, К. Паустовский, В. Астафьев). Эти последние, по крайней мере, не врали так часто и находили утешение в природе. У кого что болит, тот о том и говорит. Потому что я тоже не вижу иного выхода, чем лес.
АСТ РАЗОРИЛОСЬ НЕ ДАРОМ
Мэри Бэлоу, Настоящая любовь: Роман/ Пер. с англ. Е.А. Коротнян. – М.:АСТ, 2005. – 318 с.
Отстой и подлость – платить переводчику и печатать такие «тексты». Крупный землевладелец переряжается разбойником, чтобы улучшить свою репутацию среди фермеров. Всё высосано из пальца, нет верных положений, сцен и характеров. Эта дама, Mary Balogh, г.р. 1944, написала сотни таких «романов». Давайте переведем их все, а своих писателей пустим по миру в рубище. Не понимаю таких авторов и АСТ, которое издает эту чепуху навалом. Сочинения московских десятиклассниц написаны тщательнее.
На Западе лучше всё, господа из АСТ! Даже дрянные писательницы.
ПРОБУЖДЕНИЕ ОТ СНА
Пробуждение: Рассказы ирландских писателей/Сборник/ Пер. с англ., сост. М. Шерешевской и Л. Поляковой, предисл. М. Шерешевской. – Л.:ИХЛ, 1975. – 480 с.
И прежде издавали хорошие книжки. В этой, например, сумели проскочить, не замеченные нашей цензурой, два жупела советского литературоведения – Джеймс Джойс и Уильям Батлер Йейтс, оба с рассказами.
Уильям Йейтс в рассказе «Рыжий Ханрахан» замечательно изложил популярный кельтский сказочный мотив с исчезновением человека: оказавшись в определенной заколдованной местности, рыжий Ханрахан не помнит, где был, в течение года так и не дойдя до любимой девушки. Психический феномен: человек потерял ориентацию во времени, заблудился.
Эдит Сомервиль и Мартин Росс работали вместе. Рассказы «Святой остров» — про кораблекрушение винных бочек — и «Апрельская рыбка» — про лосося, которого везли в подарок, да так и не довезли, — написаны с замечательным юмором.
Джордж Мур излишне суров и пишет всё о бедных. Джеймс Стивенс интересен непринужденной интонацией и своеобразным юмором, особенно в рассказе «Трехпенсовик»: про грешника и ангела, которые из-за денег оба отправились на землю, один из ада, другой с небес. Фрэнк О`Коннор, признанный классик, написал великолепный рассказ «Гости ирландского народа»: о том, как патриоты из ИРА расстреляли двух заложников-англичан, которые совсем было отогрелись на добром попечении соседей. Давно так не смеялся, как над рассказом «Первая исповедь», — о том, как мальчик, которого постоянно обижает старшая сестра, впервые был на исповеди; вот подлинно свободное отношение к религии. В той же тональности и рассказ «Пьянчужка»: о мальчике, который по ошибке в кабаке выпил пиво отца и тем самым спас того от запоя.
Притчеобразный Лайэм О`Флаэрти (рассказы «Шиллинг», «Ястреб»), романтичный Уолтер Мэккин («Поцелуй»: как священник поженил детей, и «Моя соседка»: про умершую от гордости дочь туманного Альбиона) расширяют тематику и разнообразят изобразительные средства сборника ирландских рассказов. Замечателен также рассказ Шона О` Фаолейна «Форель».
Я сбиваюсь на пересказ, но, в общем, у меня нет претензий к художественной стороне книги. Оказывается, ирландцы очень любят свою родину, борются с англичанами и отнюдь не согласны с определением «террористы», которое им навешивают. Вот, может быть, когда и шотландцы захотят самоопределения, ирландцы отвоюют, заодно и пользуясь случаем, Белфаст и всю Северную Ирландию.
СТАВКА НА ЗАНИМАТЕЛЬНОСТЬ
Жерар де Вилье, Золото реки Квай. Рандеву в Сан-Франциско: Романы/ пер. с франц. В. Каспарова. – М., Ташкент: Фонд, Шарк, 1993. – 330 с.
Восхищаюсь я производительностью труда некоторых западных авторов. У русских редко бывает, что автор напишет больше трех-четырех романов за всю жизнь. В книге Жерара де Вилье «Золото реки Квай» анонсированы более сотни других его романов про агента-дилетанта SAS. Все они названы (и наверно, написаны) по шаблону: нечто происходит там-то. «Беглец из Гамбурга», «Торнадо на Маниле»», «Сумасшедшие из Баальбека» и так далее.
У Жерара де Вилье прекрасно обстоит дело с занимательностью и несколько хуже – с мотивированностью поступков и самих преступлений. Часто преступление происходит, повествование катится дальше, но в финале редко бывает, что преступление объяснено, раскрыто. В романе «Золото реки Квай» все тайки, китаянки, лаоски красивы и сразу отдаются неотразимому агенту. По сути, открытость, доверчивость западного человека противопоставлены жестокости, коварству, хитрости и фанатизму восточных женщин. Ну, не знаю, у рецензента не было любовниц из юго-восточной Азии, чтобы проверить опытным путем, но написано живо и убедительно.
Почему мне так не любы большинство российских детективов? Они написаны суконным и канцелярским языком, расследование неподвижно и вырождается в длинные разговоры, часто не по делу, а следователь вообще тупой – тупой, как сам сочинитель. У того же Шарля Эксбрайя детективы легче лебяжьего пуха, но ведь зато какой юмор и какие типажи! А Жорж Сименон, напротив, серьезен и зануден, но нигде не отвлекается от сути расследования. А наши… ну, не знаю! Мне, например, нипочем не различить по стилю Виля Липатова от Марининой, или Ваксберга, или кто там еще сочиняет детективы? А у французов от этих троих (Эксбрайя, Сименона, де Вилье) я спокойно отличу, по стилистике и типажам, Себастьяна Жапризо или Мориса Леблана. Почему наши детективщики так однообразны и незанимательны, а новые еще и матерщинники, — бог весть.
В самом известном, не раз переведенном романе Ж. де Вилье «Рандеву в Сан-Франциско» («Свидание в Сан-Франциско») опять действуют китайцы. Старый китайский агент американской службы безопасности Фу-Чо и смерть переводчика-китаеведа Джека Линкса от когтей черного кота как-то таинственно связаны, так же как и внезапное, в виде «эпидемии», распространение коммунистический идей в китайском квартале Сан-Франциско. И конечно, агент-дилетант Малко разгадывает этот ребус: когти кота были отравлены ядом кураре, а костюм жертвы пах валерьянкой (это типичный пример мотивировок Ж. де Вилье). Очень выразительна сцена, где агент Малко, чтобы выяснить причины смерти переводчика, также чуть не гибнет от когтей черного кота, и еще более выразительна сцена, в которой расстреливают с крыши дома пассажиров стеклянного лифта, среди которых агент Малко (спасается под трупами). Правда, вроде бы забавно? Но ведь написано так увлекательно, что веришь и трепещешь. Китайцы и в этом романе почти сплошь коварны и жестоки, а герой тешится любовью с прекрасной таитянкой Лили (их сближает французский язык). Черт те что! Глобализм и мировая экспансия американских интересов в полном расцвете! Австриец, который отстраивает родовой замок на границе с Венгрией, — с кем он только не крутит любовь, говорит на всех языках и работает на ЦРУ (агент SAS). Еще более удивительно, где автор черпает сведения, когда пишет о каком-нибудь Уагадугу? Но ведь черпает, и эти сведения, вкрапленные в повествование, безусловно, интереснее, чем газетные или даже научные.
Вот так! Занимая, просвещать! Способны наши авторы на это? Да ни в жизнь! У них и о полицейских-то буднях не вытянешь живых деталей и наблюдений.
Очень рекомендую творчество Жерара де Вилье, все 105 романов (не знаю, осуществлено ли их серийное, советско-узбекское издание 90-х годов до конца).
Литературная критика и публицистика @ ЖУРНАЛ ЛИТЕРАТУРНОЙ КРИТИКИ И СЛОВЕСНОСТИ, №6, июнь 2013 года