Поэты Перми Поэты Перми: Николай Домовитов, Борис Ширшов, Владимир Радкевич, Алексей Решетов, Иван Лепин, Александр Гребенкин, Виктор Болотов, Анатолий Гребнев, Юрий Калашников, Игорь Тюленев: «Попытка душу рассказать небезопасна».

Сериал «Поэты России»

«Провинциальные поэты, 

Не вознесенные молвой, 

Чьи золотые эполеты — 

Ладони матушки больной…»                   

 Алексей Решетов

«Попытка душу рассказать небезопасна»

Поэты Перми

НИКОЛАЙ ДОМОВИТОВ

Атака

И отдохнуть пора бы нам, однако.

Но ни к чему об этом разговор:

В десятый раз в смертельную атаку

Нас поднимает раненный майор.

Редеет строй дивизии пехотной,

Не дрогнем и назад не побежим…

Мы, как патроны в ленте пулеметной,

В могиле братской рядышком лежим.

 

БОРИС ШИРШОВ

 

Изя Блох

Вчера мы хоронили Изю Блоха,

В степи остался скорбный бугорок…

Хоть Изя Блох писал стихи неплохо,

Но мы шутили: «Изя, ты – не Блок!»

 

У комиссара мятая тетрадка

Теперь хранится в сумке полевой,

И отправлять ему ее несладко

Родным солдата в город тыловой.

 

Мы в бой ни разу не ходили с Изей,

Ему в бою уже не побывать,

Но Изя нас на марше крепко сблизил:

Он всем давал читать свою тетрадь.

 

Он сам читал захлебисто, картаво,

Нас жгли его горящие глаза,

Он, видно, сочинял не ради славы,

Он сердце нам стремился показать.

 

Всем взводом сочинителю внимали.

Когда же было слов не разобрать,

Мы у поэта молча вынимали

Из тонких пальцев мятую тетрадь.

 

Он взгляд гасил и соглашался: «Ладно!»

Не беленился и не возражал.

И Петька Зайцев – чтец незаурядный –

Невозмутимо чтенье продолжал.

 

И наливались гневной силой строки,

Чтец как бы говорил: «Видал миндал!»

А Изя – бедный – мучился жестоко,

А Изя – бедный – авторски страдал.

 

«Не так!.. Не то!.. – его шептали губы. –

Вот эта недоделана строка…»

Но шикал взвод и вроде бы не грубо

Одергивал страдальца-чудака.

 

Потом, тетрадку возвратив поэту,

Советовали мы наперебой:

«Пока не поздно, попросись в газету,

Просись, покуда не вступили в бой».

 

А в бой мы вместе с Изей не вступили.

Ночной порой, часа примерно в три,

Наш полк в степи на марше ослепили

Развешанные фрицем «фонари».

 

И «мессера», наверно, до десятка,

Нас брили ужасающим огнем,

А мы лежали, пряча лица в скатках,

А что поделать? Степь да степь кругом.

 

Потом мы хоронили Изю Блоха,

И комиссар забрал его тетрадь.

Заметил кто-то: «Было бы неплохо

Для памяти стихи переписать».

 

…Идем. И фронтовою гарью дышим,

Уж линия траншей недалека.

И в поступи полка, мы это слышим,

Твердеет грозно Изина строка.

 

ВЛАДИМИР РАДКЕВИЧ

 

Исход

От злого глаза, от чужой отравы,

От равнодушья к другу и врагу

Меня спасут языческие травы

На камском древнерусском берегу.

 

Затмит мои ошибки и промашки

Кромешное семейное житье

Негромкий запах беленькой ромашки –

Лекарство предпоследнее мое

 

Сиянье неба над безлюдным полем –

Такая голубая глубина!

И я здоров. А ежели и болен,

То – только тем, чем вся Земля больна.

 

***

Я чувствую, как волосы седеют,

Когда их жжет обида и тоска.

Они сначала тихо холодеют,

А после – умирают у виска.

Я, верно, в жизни что-нибудь да значу,

Найду себя – в грозе или в молве.

Но разве я по волосам заплачу,

Когда не плачу я о голове!

 

АЛЕКСЕЙ РЕШЕТОВ

 

***

Собрать бы последние силы,

Склониться над белым листом

И так написать о России,

Как пишут о самом святом.

 

Она тебе зла не попомнит.

Попросишь прощенья – простит.

Настанет твой час – похоронит.

Приидет пора – воскресит.

 

***

Мы в детстве были много откровенней:

— Что у тебя на завтрак?

— Ничего.

— А у меня хлеб с маслом и вареньем.

Возьми немного хлеба моего…

Года прошли, и мы иными стали,

Теперь никто не спросит никого:

— Что у тебя на сердце?

Уж не тьма ли?

Возьми немного света моего…

 

ИВАН ЛЕПИН

Речушка

Не течет она – искрится,

между камешков скользя.

так мелка, что утопиться

даже курице нельзя.

 

Бабы в ней белье полощут,

хвалят, речкою горды:

«Вы попробуйте на ощупь –

мягче нашей нет воды».

 

Нету в ней путевой рыбы –

пескари лишь да ерши,

а деревня вся «спасибо»

говорит ей от души.

 

Потому что лучшей нету,

шире нету никакой,

потому что Волга – где-то,

а вот эта — под рукой.

 

АЛЕКСАНДР ГРЕБЕНКИН

***

Все чем живу я,

Имеет начало.

Вот лодка,

Как в детстве,

Стоит у причала.

И цепь проржавела,

И днище прогнило,

Но все это было,

Но все это было!

Трава зеленела,

И солнышко грело,

И с каждой весною

Земля молодела.

И сердце полжизни

Уже отстучало,

А кажется мне –

Это только

Начало

 

ВИКТОР БОЛОТОВ

***

Попытка душу рассказать

небезопасна:

что в

творилось миг назад –

и то неясно!

Пока я что-то бормотал,

она молчала,

и я лишь смутно различал,

что в ней звучало.

Глубоким голосом грудным,

на чистой ноте,

который лишь, припав к родным

губам, поймете.

 

АНАТОЛИЙ ГРЕБНЕВ

***

А давно ли, скажи, моя милая,

Нам казалось, что все впереди,

И сияли озерные лилии

На твоей загорелой груди.

 

Наливная, как яблоко осенью,

Грудь была и нежна, и туга.

А на том берегу сенокосили,

До потемок метали стога.

 

Нам едва ли они помешали бы –

Да и что нам могло помешать.

Ни упрека. Ни просьбы. Ни жалобы.

Только нежность. И рук не разжать…

 

Поздней осени строгие линии.

Не увидишь – смотри, не смотри –

Подо льдом наши белые лилии,

С потаенным сияньем внутри.

 

ЮРИЙ КАЛАШНИКОВ

***

Первый утренник августа:

Порыжевший бурьян.

И замешанный нагусто

Над рекою туман.

 

И в дорожном кювете

Чуть заметный ледок,

И поющий о лете

Граммофончик-вьюнок…

 

***

Он лгал себе,

Он гнал воспоминанья,

Оставил город,

Где встречался с Ней.

Служил,

Учился,

Медленно влюблялся,

Потом женился

Сразу,

Без затей.

 

И жизнь его

Размеренно вращалась

Вокруг детей

И будничных тревог.

Но все ж во сне

Она к нему являлась,

И он любил.

Во сне он лгать не мог…

 

ИГОРЬ ТЮЛЕНЕВ

***

Я родился в период ухода вождя,

Встретил детство в период прихода дождя.

В небе лаяли Белка и Стрелка,

Улыбнулся Гагарин… и в землю ушел,

Видно Бога он на небесах не нашел,

Ведь Господь появляется редко.

 

Мы срезали пиканы в заросших лугах,

И качались, как цапли, на тонких ногах,

И летали во сне над морями…

Пел Карузо, а Крузо сидел в шалаше,

Но неясен, как жизнь на свинцовом клише,

Мы потом протрезвеем с годами.

 

А покуда читали мы книги взахлеб,

А чуть что… кулаком сразу метили в лоб,

И гордились не теми умами.

Нам уже доверяла страна автомат,

Поменялся – Бонзай! – на глагол – Газават!

Было так, было так, между нами.

 

Вот опять, вот опять я вернулся сюда,

На моих волосах серебрится слюда,

Словно крыша родимого дома.

Дома нет! Вместо дома крапивный пустырь,

Дома нет, но за домом родимая ширь,

Символ веры из молний и грома.