Памяти Ильи СЕЛЬВИНСКОГО (1899-1968)
(подготовка материала — Александр Балтин)
* * *
Был я однажды счастливым:
Газеты меня возносили.
Звон с золотым отливом
Плыл обо мне по России.
Так это длилось и длилось,
Я шел в сиянье регалий…
Но счастье мое взмолилось:
«О, хоть бы меня обругали!»
И вот уже смерчи вьются
Вслед за девятым валом,
И всё ж не хотел я вернуться
К славе, обложенной салом.
Карусель
Шахматные кони карусели
Пятнами сверкают предо мной.
Странно это круглое веселье
В суетной окружности земной.
Ухмыляясь, благостно-хмельные,
Носятся (попробуй пресеки!)
Красные, зеленые, стальные,
Фиолетовые рысаки.
На «кобылке» цвета канарейки,
Словно бы на сказочном коне,
Девочка на все свои копейки
Кружится в блаженном полусне…
Девочка из дальней деревеньки!
Что тебе пустой этот забег?
Ты бы, милая, на эти деньги
Шоколад купила бы себе.
Впрочем, что мы знаем о богатстве?
Дятел не советчик соловью.
Я ведь сам на солнечном Пегасе
Прокружил всю молодость свою;
Я ведь сам, хмелея от удачи,
Проносясь по жизни, как во сне,
Шахматные разрешал задачи
На своем премудром скакуне.
Эх ты, кляча легендарной масти,
На тебя все силы изведя,
Человечье упустил я счастье:
Не забил ни одного гвоздя.
Тигр
Обдымленный, но избежавший казни,
Дыша боками, вышел из тайги.
Зеленой гривой* он повел шаги,
Заиндевевший. Жесткий. Медно-красный.
Угрюмо горбясь, огибает падь,
Всем телом западая меж лопаток,
Взлетает без разбега на распадок
И в чащу возвращается опять.
Он забирает запахи до плеч.
Рычит —
не отзывается тигрица…
И снова в путь. Быть может, под картечь.
Теперь уж незачем ему таиться.
Вокруг поблескивание слюды,
Пунцовой клюквы жуткие накрапы…
И вдруг — следы! Тигриные следы!
Такие дорогие сердцу лапы…
Они вдоль гривы огибают падь,
И, словно здесь для всех один порядок,
Взлетают без разбега на распадок
И в чащу возвращаются опять.
А он — по ним! Гигантскими прыжками!
Веселый, молодой не по летам!
Но невдомек летящему, как пламя,
Что он несется по своим следам.
* Опушка тайги.
Тамань
Когда в кавказском кавполку я вижу казака
На белоногом скакуне гнедого косяка,
В черкеске с красною душой и в каске набекрень,
Который хату до сих пор еще зовет «курень»,-
Меня не надо просвещать, его окликну я:
«Здорово, конный человек, таманская земля!»
От Крымской от станицы до Чушки до косы
Я обошел твои, Тамань, усатые овсы,
Я знаю плавней боевых кровавое гнильцо,
Я хату каждую твою могу узнать в лицо.
Бывало, с фронта привезешь от казака письмо —
Усадят гостя на топчан под саблею с тесьмой,
И небольшой крестьянский зал в обоях из газет
Портретами станичников начнет на вас глазеть.
Три самовара закипят, три лампы зажужжат,
Три девушки наперебой вам голову вскружат,
Покуда мать не закричит и, взяв турецкий таз,
Как золотистого коня, не выкупает вас.
Тамань моя, Тамань моя, форпост моей страны!
Я полюбил в тебе уклад батальной старины,
Я полюбил твой ветерок военно-полевой,
Твои гортанные ручьи и гордый говор твой.
Кавалерийская земля! Тебя не полонить,
Хоть и бомбежкой распахать, пехотой боронить.
Чужое знамя над тобой, чужая речь в дому,
Но знает враг:
никогда
не сдашься ты ему.
Тамань моя, Тамань моя! Весенней кутерьмой
Не рвется стриж с такой тоской издалека домой,
С какую тянутся к тебе через огонь и сны
Твои казацкие полки, кубанские сыны.
Мы отстоим тебя, Тамань, за то, что ты века
Стояла грудью боевой у русского древка;
За то, что где бы ни дралось, развеяв чубовье,
Всегда мечтаю о тебе казачество твое;
За этот дом, за этот сад, за море во дворе,
За красный парус на заре, за чаек в серебре,
За смех казачек молодых, за эти песни их,
За то, что Лермонтов бродил на берегах твоих.
Казачья шуточная
Черноглазая казачка
Подковала мне коня,
Серебро с меня спросила,
Труд не дорого ценя.
— Как зовут тебя, молодка?
А молодка говорит:
— Имя ты мое почуешь
Из-под топота копыт.
Я по улице поехал,
По дороге поскакал,
По тропинке между бурых,
Между бурых между скал:
Маша? Зина? Даша? Нина?
Все как будто не она…
«Ка-тя! Ка-тя!» — высекают
Мне подковы скакуна.
С той поры,- хоть шагом еду,
Хоть галопом поскачу,-
«Катя! Катя! Катерина!» —
Неотвязно я шепчу.
Что за бестолочь такая?
У меня ж другая есть.
Но уж Катю, будто песню,
Из души, брат, не известь:
Черноокая казачка
Подковала мне коня,
Заодно уж мимоходом
Приковала и меня.
Страшный суд
В этот день в синагоге
Мало кто думал о боге.
Здесь плакали,
рыдали,
Рвали
ворот
на вые,
Стенали и просто рычали,
Как глухонемые.
Когда же сквозь черный ельник
Юпитер взглянул на порог,
В рыдающей молельне
Взвыл бычачий рог.
Был в этом древнем вое
Такой исступленный стон,
Как будто всё вековое
Горе выкрикивал он!
Всю тоску и обиду,
Мельчайшей слезинки не пряча,
Глубже псалмов Давида
Выхрипел рог бычачий.
Пока он вопил от боли,
Пока он ревел, зверея,
На улицу вышли евреи,
Не убиваясь более:
Теперь от муки осталась
Тихая усталость.
Их ждали уже катафалки,
Щиты библейской легенды,
Искусственные фиалки,
Смолистые елки, ленты.
Взглянув на пустые гробы,
Поплелся раввин гололобый;
Одеты в суконные латы
И треуголки Галлии,
Подняв на плечи лопаты,
Факельщики зашагали;
Сошел с амвона хор,
Спустились женщины с хор —
И двинулись толпы в застенок
К бывшему «Лагерю смерти»,
Дабы предать убиенных
Тверди.
Но где же трупы, которые
Грудой, горой, мирами
Лежали у крематория,
Отмеченные номерами?
Где пепел хотя бы? Могила?
И вдруг — во взорах отчаянных
Оплывы сурового мыла
Блеснули в огромных чанах.
Глядите и леденейте!
Здесь не фашистский музей:
В отцов тут вплавлены дети,
Жены влиты в мужей;
Судьба, а не бренные кости,
Уйдя в квадратные соты,
Покоится тут на погосте
В раю ароматной соды.
Ужели вот эта зона
Должна почитаться милой?
Но факельщики резонно
В гроба наложили мыла,
И тронулись бойкие клячи,
За ними вороны нищие.
Никто не рыдает, не плачет…
Так дошли до кладбища.
О, что же ты скажешь, рабби,
Пастве своей потрясенной?
Ужели в душонке рабьей
Ни-че-го, кроме стона?
Но рек он, тряся от дрожи
Бородкой из лисьего меха:
«В’огавто
л’рейехо
комейхо!»-
Всё земное во власти божьей…
А в вечереющем небе
Бесстрастье весенней тучи.
И кто-то: «Вы лжете, ребе!»-
Закричал и забился в падучей.
«Ложь!»- толпа загремела,
«Ложь!»- застонало эхо.
И стала белее мела
Бородка из рыжего меха.
А тучу в небе размыло —
И пал
оттуда
на слом
Средь блеска душистого мыла
Архангел с разбитым крылом…
За ним херувимов рой,
Теряющих в воздухе перья,
И прахом,
пухом,
пургой
Взрывались псалмы и поверья!
А выше, на газ нажимая,
Рыча, самолеты летели,
Не ждавшие в месяце мае
Такой сумасшедшей метели.
БИОГРАФИЯ
Сельвинский родился 12 (24) октября 1899 г . в Симферополе в крымчакской семье. Дед его, Элья (Элиогу) Шелевинский, был кантонистом Фанагорийского полка. Отец, Лейба Эльшаелович (Лев Ильич) Селевинский,[1] участвовал в Русско-турецкой войне 1877 года, затем торговал мехами и пушниной. Как писал сам Сельвинский в автобиографии ( 1967 г .), его отец «был меховщиком, а затем, разорившись, превратился в скорняка»[2].
Будущий литератор учился в Евпаторийском начальном училище, а с 1915 по 1919 г. — в гимназии. С 1915 г. начал публиковать свои произведения (в частности, в газете «Евпаторийские новости»).
В годы революции принимал участие в революционном движении, во время гражданской войны воевал в составе Красной армии. Сменил множество профессий (был грузчиком, натурщиком, репортером, цирковым борцом и т. п.).
В 1923 г. Сельвинский окончил факультет общественных наук Московского государственного университета. Лидер группы конструктивистов, куда в числе прочих входили Э. Г. Багрицкий, В. А. Луговской, Вера Инбер, Б. М. Лапин, Б. Н. Агапов, прозаик Е. И. Габрилович. В 1927—1930 гг. вёл острую полемику с В. В. Маяковским. В 1930 г . выступил с покаянными заявлениями. Тогда же, как следует из его автобиографии, он пошел «работать сварщиком на электрозавод»[2].
В 1940-х гг. пишет исторические драмы в стихах. С 1941 по 1945 был на фронте в рядах Красной Армии, сначала в звании батальонного комиссара, затем подполковника. Получил две контузии и одно тяжелое ранение под Батайском.
В 1950-х сделал новые редакции произведений 1920-х гг.
Сельвинский умер 22 марта 1968 в Москве.
ПАМЯТИ СЕЛЬВИНСКОГО
Времени золотые шары
Рассыпаются суммой строк.
Яркость их — страховка от катастроф
И стихи сулят золотые миры.
А жизнь до прожилок известна ему –
Борцу, зверолову, с ворами якшался,
Сочиняющему эпопеи, уходящему резко во тьму.
Стихами – следами – остался.
И вот тигра выход из храма гор –
Повторяет хребтами гОры огромный зверь.
Яркость стихов – то, что до сих пор
Не смогли измерить: есть она – верь, не верь…
Александр Балтин