Одиссей Шаблахов (Подольск). Тяжелый ливень угнетает всех

РУБРИКА «ПОЭТИЧЕСКИЕ ГОЛОСА РОССИИ». ВЕДУЩИЙ — ГРИГОРИЙ ШУВАЛОВ

Одиссей Шаблахов (Подольск).

Шаблахов Одиссей Александрович родился в Москве в 1984 г., вырос в подмосковном Подольске. Стихи пишет с 17 лет, в 2001—2006 гг. учился в Литинституте им. Горького на семинаре О. А. Николаевой. В 2010 г. выпустил небольшим тиражом «самиздатовскую» книжку стихов «В том дворе», о чем сожалел, ибо вскоре после этого у него появились стихи, которые ее только украсили бы. В апреле 2010 г. участвовал в IV фестивале поэзии «Порядок слов» в Минске. В 2011 году вошел в лонг-лист поэтического конкурса им. Н. С. Гумилева «Заблудившийся трамвай».

«ТЯЖЕЛЫЙ ЛИВЕНЬ УГНЕТАЕТ ВСЕХ…»

* * *

Рано ль, поздно ль, но выучу польский, начну говорить,
ну а там — по накатанной: за стажировкой — вербовка…
Просто с детства мне нравились спички: их шорох внутри
коробка и шикарное «пше», когда вспыхнет головка.

Даже в школе одну худощавую девочку — ту,
что кружила мне голову с первого класса по пятый,
звали Полей… Прекрасное имя, но мне на беду
не иначе как Спичкой ее обзывали ребята.

Шел я в шумной толпе одноклассников, чутко следя
за реакцией жертвы, задору задир не переча,
ибо сам подойти к ней смертельно боялся, хотя
сотни раз мне мерещилась наша случайная встреча.

Наигравшись, отстали… С тех пор по дороге домой
этот путь мне казался прекраснейшим из тротуаров,
и прогулки мои совпадали с дорожкою той
в выходные, свободные от среднешкольных кошмаров.

Не тогда ль по наивности не был замечен подлог?
Он, боюсь, совершается снова, и снова, и снова:
хороши мои спички, но слышу, лишь чиркну о бок
коробка, — этот шарк от великого до несмешного.

И играют на нервах шпион и предатель во мне,
а забавнейший мим изнуряет до колик ползала,
но в другой половине, на темной его стороне,
Поля что-то кому-то уже обо мне рассказала.

ПРЕКРАСНОЕ ВДАЛИ

Нас ждет цветущий Крым! Так выпьем же за то,
чтоб ранее зимы домой не возвращаться…
Под небом голубым есть город золотой,
и до него пути часов примерно двадцать.

Ты жаждешь, mon ami? Но плещется едва
пшеничное вино на самом дне бутылки.
Ах, это ничего, ведь мы уже – в дрова,
а следствие стократ важнее предпосылки.

Что толку повторять, что весь я не умру?
Ведь все-таки умру, состарившись изрядно.
Но вот что я скажу: принадлежать перу,
пусть даже своему, — не менее приятно,

чем, вставши чуть заря и чемодан взвалив,
кряхтя и матерясь вполголоса, чуть слышно,
всей кожей ощущать прекрасное вдали,
и город золотой, и сад, цветущий пышно.

 

ВСЕ, КТО ЛЮБИТ ПОЕЗДА

На вечерних рельсах теплится —
то ли золотя их вскользь,
то ль зардевшись аки девица, —
гибель, ясная насквозь.

Нечего торчать здесь попусту,
без нужды судьбу дразня:
на устах любого поезда —
беспощадная резня.

Оттого ворчлив и горестен
этот щебень под ногой,
что трагические новости
чует как никто другой.

Промелькнешь в газетной хронике —
и забудут навсегда
о неведомом покойнике
все, кто любит поезда.

ПЕРЕЕЗД

Но стальная стезя, занесенная снегом в реестр
безвозвратных потерь, продолжает охаживать плетью
заводские зады, ликвидированный переезд
и кварталы рабочих, уволенных в прошлом столетье.

Помнишь, шумно дыша, пошевеливая жалюзи,
проходил маневровый, харкающий трубочным дымом?
Отрезвлен и взволнован, последнюю правку внеси:
путь заброшенный стал заповедным, неисповедимым…

Но откроешь глаза — стоп-сигнал упоенно звенит,
словно хочет о том раззвонить по всему околотку,
и тяжелый шлагбаум, оставив в покое зенит,
опускается, будто встает на прямую наводку.

* * *

Тяжелый ливень угнетает всех,
в который раз штурмуя этот город,
и там, где обозначился успех, —
страшны потери: вкус победы горек…

Да, все еще берут под козырек
подъезды, только мы —  не те счастливцы…
В кипящих лужах каждый пузырек
глазеет на падение столицы.

СТАРУХА

По вечерам гуляют пары,
а я люблю
опустошенье стеклотары,
что по рублю

сдают бездомные, по парку
напромышляв:
один – на хлеб, другой – на чарку
и прочий кайф.

А мне порожнюю бутылку
вовек не сдать
за эстетическую жилку
и благодать,

но что ни день – карга с кошелкой:
«Сынок, постой!» —
интересуется душонкой
моей пустой.

* * *

Лучше бы не вспоминал
тьму убитых наповал
вечеров с прекрасным другом,
спиритизм с коньячным духом…
Как дрожали огоньки
на поверхности реки:
— Это, верно, отраженья?
— Отражения таки…

Как порол прекрасный вздор
или мел ненужный сор,
пропадал и появлялся,
словно текстовый курсор,
как шутил, и пил, и ел,
и, немотствуя, вертел
револьвер со сбитой мушкой,
притворившийся игрушкой.

Был брелоком при ключе,
вис у друга на плече…
«Холодно», — сказал он, чиркнув
зажигалкою вотще.
Я ответил, что грущу
и по-прежнему ищу,
что отправить Голиафу
времени, вложив в пращу.

Тщетны поиски, хотя
далеко до забытья,
ибо шум клавиатуры
не похож на шум дождя…
Но отыщется ядро,
ведь предание старо,
что последний станет первым,
как вагончики метро.

 

БЫТЬ МОЖЕТ

Быть может, я тебе не нужен.
Быть может, ты мне не нужна.
А ветер тепел, вечер южен,
и так юна еще весна.

Чем мне развлечь тебя, воровка
невозмутимости и сна?!
Молчим, гуляя допоздна,
в глаза заглядываем робко…

А ночь похожа на концерт
для одиночества и скрипки —
и, словно в отраженье зыбком,
ты изменяешься в лице,

когда невидимый скрипач
берет неслышимую ноту…
(А здесь напрашивалось что-то
из поэтических удач).

Поэзия @ Журнал литературной критики и словесности, — №11.  — ноябрь. — 2012