Николай УДАЛЬЦОВ (Омск)
Николай Удальцов родился и провел детство в Москве, во времена сталинского террора. Рос на Байконуре, куда переехал с родителями. Учился в подмосковной школе. Окончил грековское училище, военную академию, аспирантуру мединститута. Много путешествовал по стране.
Сейчас – профессиональный художник. Пишет картины, в которых передает хорошее настроение, наше желание завтра жить лучше, чем сегодня, и книги, в которых пытается рассказать о нашем времени глубже, умнее, интересней, чем время само рассказывает о себе.
Создал новое направление в живописи — ауро-символизм (символика для души).
Как автор серии «ХХ век: Россия! Россия? Россия…» вошел в «Книгу рекордов России».
ЗА ЧТО СУДИЛИ ГАЛИЛЕО?
Рассказ
Ранним утром двадцать второго июня тысяча шестьсот тридцать третьего года Генеральный комиссар римской инквизиции Винченсо Макузано бродил в окрестностях Рима, в районе Аппиевой дороги собирая лечебные травы.
Не смотря на то, что утро самого длинного в году дня еще только наступило, было уже довольно жарко, и отец Винченсо поминутно отирал пот с высокого лба большим полотняным платком, хранившимся в бездонном нагрудном кармане его рабочей рясы.
Время от времени священник останавливался, пристально вглядываясь в округ остатков древней каменной кладки, иногда нагибался, чтобы лучше рассмотреть какую-нибудь травинку. Но, так и не сорвав ее, продолжал свой путь, с разочарованным вздохом похлопывая холщовую дорожную сумку, на дне которой одиноко маялся единственный сморщенный корешок.
— Это дерьмо, — бормотал отец Винченсо, при этом осеняя себя крестным знамением, — Это дерьмо…
Уже подумывая о возвращении и беспокойно оглядываясь на поднимавшееся за его спиной солнце, святой отец поравнялся с двумя стражниками, закусывавшими сыром и черствым хлебом сидя на придорожном камне.
— Мир вам, дети мои, — проговорил Генеральный комиссар, протягивая босоногим людям руку для поцелуя жестом, присущим скорее провинциальному церковнику, нежели человеку, едва не превосходящему своим влиянием самого Первосвященника.
И тогда один из стражников, осмелев от жары и хереса, приблизился к отцу Винченсо и спросил:
— Святой отец, каким будет приговор «старику»?
— Тяжелый сегодня день, — вздохнув, тихо ответил Генеральный комиссар римской инквизиции, поднимая на стражников взгляд своих холодных бесцветных глаз. Взгляд, от которого, по душам мгновенно протрезвевших войнов, скользнул безжалостный, знакомый всем солдатам, холодок.
Отец Винченсо сверкнул глазами и побрел дальше. И лишь отойдя от замерших людей на несколько шагов, он оглянулся и проговорил вновь:
— Мир вам, дети мои…
В полдень этого дня Святая инквизиция вершила суд над шестидесятидевятилетним поэтом и астрономом Галилео, которому было «не смотря на преклонный возраст и страдающее здоровье, отказано в праве предстать перед трибуналом у себя на родине, во Флоренции».
Мысль угнетала отца Винченсо.
Двадцать лет тому, когда еще молодой, но уже привлекший к себе внимание твердостью в борьбе за веру, священник Винченсо Макузано слушал престарелого кардинала Беллармина, сумевшего правдой и уговорами вырвать обещание и рассказывавшего «об отречении и обязательстве не поддерживать ни делом, ни пером вредного и ошибочного учения еретика Николя Коперника из Торны-на-Висле, каноника в Фрауэнбурге, умершего естественной смертью около ста лет назад». И уже тогда сердце отца Винченсо было полно удивления.
…Много воды утекло с тех пор по всем рекам. Нет больше старого Беллармина – верного пса Первопрестола, возвысился сам Винченсо, сменялись Первосвященники и окружающие их люди в сутанах и кардинальских шапках. И теперь, в день, когда должно слушаться дело «о повторном впадении в ересь», мысль именно об этих людях угнетала и пугала Генерального комиссара римской инквизиции.
Он думал о них на обратном пути в Рим; и уже вернувшись в свой рабочий кабинет – пустую комнату за толстыми, незадрапированными стенами красного кирпича, распятьем против дверей, сбитым из широких струганных досок столом, заваленным бумагами, и единственным табуретом, составлявшими всю мебель – отец Винченсо продолжал думать о них вновь.
Он представлял себе лица этих людей, и его охватывала против них ярость, глохнувшая в обстоятельствах.
Он, Генеральный комиссар римской инквизиции, человек, чье слово не обходит вниманием сам папа, был бессилен перед скудостью ума и тупостью своих помощников.
Через несколько часов алчные и тупые люди, не ведающие разума, оставив ласки продажных женщин, отвалившись от столов, уставленных кувшинами с густым вином и блюдами с дымящимся жирным мясом, обтерев толстые губы рукавами своих, расшитых золотом, но уже засаленных ряс, отправятся в суд, чтобы, не колеблясь и не предаваясь сомнениям, не задумываясь над происходящим, потянуть свои потные руки вверх, требуя мести за мысль. Именно мести – спутнице слепой ненависти – причины и следствия ограниченности.
Глупость сильнее алчности.
Даже кость, брошенная со стола Тосканского герцога, этого вольнодумца, открыто смеявшегося над непорочным зачатием и кривившего губы при упоминании о святых заповедях, не в состоянии заткнуть эти гнусные глотки.
«Тосканец мог бы помочь спасти старика, — думал отец Винченсо, — но после так упрямо звучащего на следствии: «Ненавидим!», — не приходится рассчитывать на его помощь.
И вряд ли мятежный флорентинец захочет спасти свою хрупкую жизнь, жизнь, посвященную ночным бдениям у телескопа на башне, и чтению древних книг – хотя для него и существует отречение. И осознает ли он сам, как он близок к площади, на которой сложены дрова, и к человеку в маске, из-под которой смотрят на жертву холодные, ничего на выражающие глаза».
«Уже завтра может запылать костер.
Но лишь лица глупцов осветит его пламя, вспыхнув на миг, что бы оставить людей во мраке и хаосе.
Люди перестанут хотеть и интересоваться, темень душь и умов станет теменью желаний. Мир, повернувшийся вспять, вопли вдов и слезы обездоленных детей станут наградой невежеству. Мерзавцы, вот к чему приведет ваш суд, суд скудоумцев.
Жизнь старика оборвется, и никто не в состоянии понять, как нужна эта жизнь, и как важно сохранить ее теперь», думал отец Винченсо.
В этот момент дверь кабинета Генерального комиссара тихо отворилась, и луч света оставил свой след на полировке бронзовых навесов. На пороге стоял доминиканец, отец Сулон, ведший предварительное следствие, монах, носивший кинжал на поясе под рясой.
Несколько секунд оба священника молчали, глядя в глаза друг другу; потом доминиканец, едва разжав губы, проговорил одну единственную фразу:
— Он отрекся…
И, не дожидаясь приглашения, тяжело опустился на табурет. А на лице отца Винченсо не дрогнул ни один мускул, хотя глаза ничего не могли скрыть:
— Ты хорошо поработал, сын мой…
Я сделал все, что мог.
Первосвященник настаивал на допросе «под угрозой пытки». Угрозы оказалось достаточно?
Доминиканец не отвел глаз. Он обладал достаточно закаленной совестью, а отец Винченсо явственно представил себе старика, слышащего, как льется вода, с треском лопается кожа и трещат кости, сжимаемые «испанским сапогом».
— Если ты слишком старался, — тихо проговорил отец Винченсо, — Я помолюсь за тебя. Это единственное, чем я могу облегчить твою грешную душу.
— Я сделал все, что мог, — повторил отец Сулон.
— Ты преданный слуга. Жаль только, что преданность не гарантирует разума…
Я вижу вопрос в твоих глазах.
— Святой отец, я боюсь своего вопроса, — голос Сулона оставался твердым.
— Говори.
— Святой отец, мой вопрос слишком страшен!
— Говори, — метал, в словах Генерального комиссара, остывал и становился твердым.
— Святой отец!
— Ты хорошо поработал, и в награду, выйдешь отсюда с ответом, независимо оттого, каким будет твой вопрос.
— Святой отец, мне показалось, что вы хотите сохранить жизнь безбожнику, заслужившему больше, чем костер.
Отец Винченсо думал, и его лицо покрывалось красными пятнами, словно на нем выступала ржавчина.
— Ты не ошибся,.. – тихо проговорил он.
— Святой отец! Вы хотите спасти жизнь еретику!?
— Да, — ответил Генеральный комиссар римской инквизиции.
Отец Винченсо кусая губы, подошел к узкому, забранному железными прутьями толщиной в указательный палец, окну, тряхнул решетку одной рукой и жестом подозвал отца Сулона:
— Взгляни, Что ты видишь?
— Ничего, святой отец.
— Неужели ты не видишь садов, взращенных рукой человека, виноградников, где наливается соком, дающим веселящее вино, виноград, не видишь ухоженных кустов, на которых алеют розы?
— Вижу.
— Видишь кузнецу, из которой доносятся удары, поднимаемого сильной рукой молота? Видишь подмастерье, несущего на рынок орудия, созданные в мастерских? Видишь сушащиеся у гончарни глиняные сосуды, которые будут заполнены маслом олив с давилень?
— Вижу. Вижу, отец мой.
— Под окнами ваятели устанавливают скульптуру, поражающую нас своим подобием, а устремленный в небо купол собора гармонией и размерами превосходит остальные жилища…
— Да! Да, отец мой!
— Все это – плоды человеческого труда.
— Да…
— А вот – горы, по сравнению с которыми человек – ничто. На море поднимаются валы, устрашающие мореходов, а ураган на суше сметает плотины и засыпает каналы, построенные слабыми людьми. Извержения вулканов и потрясения земли повергает в ужас и приводит к смирению – это воля Создателя.
— Да, святой отец, ничтожен человек по сравнению с Всевышним.
— Потому, что огромны творения Господа нашего на огромной Земле.
И до тех пор послушен будет человек, и до тех пор он будет смиренно трудиться, пока останется наглядной рука Создателя.
А безумный флорентинец?
Он сеет в этом сомнения!
— Сомнения?..
— Да, сомнения!
Потому, что у нас нет, и никогда не будет, возможности убедиться в том – подвижна или не подвижна Земля. Потому, что непознаваемо и непредставляемо далеко от нас дневное светило.
А тем, что нельзя представить – нельзя поразить и усмирить.
Размышления о размерах Земли родят сомнения в ее огромности и величии.
Сомнения в величии гор породят сомнения в величии Всевышнего.
Вот почему – не смерть флорентинца нужна нам сейчас, а отречение.
Пока он жив – мы можем вести его к поруганию вредных идей. Убив его – мы не убьем идею, а вот отречения уже не добьемся никогда. Умрет флорентинец – останутся мысли. Значит должны умереть мысли, а флорентинец…
Час костра еще пробьет.
Ты меня понял?
— Ты безгранично мудр, отец мой!..
…Ровно в полдень Галилео прочитал с листа, который он держал в своих подрагивающих, прозрачных старческих руках, текст короткого покаянного заявления. Слова произносились слабым голосом, без интонаций и соблюдения знаков препинания.
Кончив читать – поднял глаза и увидел устремленный на него ненавидящий взгляд. Монах-доминиканец – «пес господень» – в парадной рясе под черным капюшоном над белыми плечами, смотрел на него, не мигая.
— За что ты ненавидишь меня?! Ведь ты – один из людей! – хотел крикнуть старик, но слова застряли в горле; он лишь опустил голову и тихо прошептал что-то.
Генеральный комиссар римской инквизиции Винченсо Макузано стоял рядом с кающимся грешником и был единственным, кто слышал его, произнесенные шепотом, слова.
На мгновение отец Винченсо вскинул брови, но тут же опустил их; и никто из присутствующих не заметил секундного замешательства Генерального комиссара. Лишь отец Сулон спросил уже покидавшего трибунал отца Винченсо:
— Что там еще промямлил отступник?
Винченсо Макузано, склонившись к уху доминиканца, тихо повторил услышанное: «А, все-таки, она вертится…» – и отец Сулон резко отстранился от главного инквизитора, словно получил пощечину.
— Но, святой отец! Теперь-то костер ему обеспечен?!
— Не сейчас. Сегодняшний день должен остаться днем отречения. Ничего больше…
…Через три дня мятежный астроном оставил Дворец правосудия и был принят в доме Тосканского посланника Николини.
В зале для трапез, куда был приглашен вышедший к обеду астроном, кроме самого посланника, находился высокий, сутулый монах с испещренным морщинами лицом, свидетельствующим о бурно прожитой жизни и способности долго идти не останавливаясь.
— Я рад вам, синьор Галилео, — проговорил Николини и жестом предложил флорентинцу присоединиться к ним, — Знакомьтесь – отец Альтафини. Синьор Галилео, мы заняты спором, и просим вас разрешить его.
— О чем же идет разговор? — флорентийский ученый склонил голову, и этот жест был как знаком приветствия, так и знаком согласия.
— Отец Альтафини весьма просвещен в истории и считает эту науку важнейшей. Я же утверждаю, что людям важнее думать о будущем, чем копаться в прошлом.
— Понимание прошлого, помогает нам постичь будущее, — проговорил отец Альтафини.
— Ерунда, — усмехнулся посланник Тосканы, — Можете ли вы, например, будучи так сильны в истории, сказать, что будет завтра?
— Нет. Ведь я пока не знаю, что, на самом деле, произошло вчера.
Но, когда я пойму то, что произошло вчера, я смогу объяснить и то, что происходит сегодня, и оценить то, что может произойти завтра.
— Что скажете на это, синьор Галилео? Ваша принципиальность в спорах известна.
— Спор слишком труден для меня сейчас, — проговорил Галилео, не желавший принимать чью-либо сторону, — Могу лишь добавить от себя, что мне приходилось читать трактат отца Альтафини об императоре Адриане. И глава о посещении этим покровителем наук и искусств Александрии, доставила мне истинное удовольствие.
Как и идеи, высказанные отцом Альтафини в этом трактате.
При этих словах, лицо Тосканского посланника Николини на миг отразило толи иронию, толи насмешку:
— Идеи как хлам: все знают, что они появятся, но никто не придумал, что с ними делать, — прошептал он так тихо, что никто этого не заметил, и разговор двух ученых не прервался.
— Мне льстит такая оценка моего скромного труда, — опустив и вновь подняв глаза на астронома, проговорил монах-историк, — В свою очередь мне хотелось бы задать синьору Галилео несколько вопросов.
— Слушаю вас с большим вниманием, и обязательно отвечу на ваши вопросы.
Если буду знать ответ…
— Скажите, синьор Галилео, к чему вам было с таким жаром отстаивать, пусть оригинальную и остроумную, но бессмысленную теорию.
Ведь, в конце концов, любой сорванец может, забравшись на колокольню, убедиться в том, что подвижное Солнце вращается вокруг неподвижной Земли?
— Так, по-вашему, Земля покоится на черепахе?
— Да. И у меня дух захватывает, когда я думаю о том, какая эта черепаха огромная, — проговорил отец Альтафини и назидательно поднял указательный палец вверх…
— Ты понимаешь, сколько у людей сегодняшних проблем? А ты про какой-то древний Рим…
— Это совсем не о древнем Риме.
— А о чем?
— О том, что для того, чтобы стать творцом, нужно быть мудрее своего времени…
Проза @ ЖУРНАЛ ЛИТЕРАТУРНОЙ КРИТИКИ И СЛОВЕСНОСТИ. — №6. — июнь. — 2014