Николай КУРАНОВ (Москва)
ДЕМЕНЦИЯ
При словосочетании «психиатрическая больница» у обычного среднестатистического человека невольно всплывают откуда-то из самых дальних закоулков памяти пресловутые казенные палаты, скотоподобные санитары-мордовороты, смирительные рубашки и так далее и тому подобное… Мелькнет вдали несчастный Ионыч или замаячит куда как более современный симулянт Берлага, в окружении обязательного в таких случаях «джентльменского» набора из потешно-карикатурных “Наполеонов”, “Людовиков Четырнадцатых”, “Цезарей” и тому подобной человеческой экзотики. Но так ли это на самом деле?..
Со стороны психиатрическая больница напоминала небольшой городок из одноэтажных по большей части, деревянных корпусов, тонущих летом в густой зелени, а зимой – в снегу. Сквозь многочисленные дыры и дырки в заборе на ее территорию свободно проникали и сотрудники, и настырное посетители, и вездесущие студенты. Конечно, в странноприимное учреждение можно было с не меньшим успехом войти и через центральный вход (и, уверяю вас, никто бы этому не воспрепятствовал), но так уж заведено: запретный плод всегда сладок.
Поздняя весна, но лето уже чувствуется во всем. В часы посещений больные и их посетители, в пижамах и в цивильном, в одиночку, и группами, не спеша, прогуливаются по аккуратным аллеям. Взглянув на них со стороны, трудно было заподозрить в гуляющих классических сумасшедших: настолько смиренно существуют они среди этой разлитой, как бы сказал поэт, «кипящей» сирени, столь безоблачен вокруг этот блаженно-солнечный день.
Войдем, однако, хоть ненадолго в полупритворенную, обитую облезлым дерматином дверь стоящего как бы особняком одноэтажного здания, на стене которого криво, но четко выведено синей краской: «9 корпус». Пройдем неслышно затемненным, безлюдным коридором мимо пустого сестринского поста и заглянем в первую встретившуюся нам больничную палату (и, уверяю вас, что ее номер не обязательно будет «6»).
Один из, немногочисленных в этот час, обитателей ее несомненно привлечет наше внимание. Еще бы. Колоритный седобородый старик («Лев Николаевич Толстой, да и только!»). Достоинство, с которым наш герой восседает в белой нательной рубахе с распахнутым воротом на своей казенной панцирной кровати, вызывает невольное уважение («как на троне»). На шее – нательный крестик на ботиночном шнурке коричневого цвета. Рассматривать «Льва Толстого» можно сколь угодно долго: вряд ли старик обратит на вас внимание, он, не отрываясь, пялится в окно, где на ветках прыгают воробьи, что-то делят, суетятся, сварливо дерутся. «Ох, глупа птица, ох, как глупа, прости, Господи!.. Да и люди не лучше!» — как бы написано на его лице седобородого натуралиста.
Сегодня понедельник. Только что прошел так называемый “врачебный обход”. «Врачебный обход» — это когда в корпус заглядывает “прикрепленный” врач-психиатр. Главным «инструментом» душевного лекаря (в отличие от стетофонендоскопа терапевта, скажем) являлся ключ, наподобие тех, которыми пользуются железнодорожные проводники и контролеры. Сотрудники «психушек» обязаны закрывать за собою на ключ все встретившиеся на их пути двери (это, собственно, и называется «лечебно-охранительным режимом спецучреждения». Впрочем, и больные были не в накладе: у них всегда есть возможность незаметно покинуть корпус через не зарешеченные окна). Доктор неторопливо проходил мимо палат, не особо интересуясь их содержимым, надолго задерживался в сестринской, болтает с медсестрами о том, о сем. Потом, словно спохватившись, быстро заполняет заготовленные заранее истории болезни стандартными, малоразборчивыми закорючками (почему у всех врачей такие неразборчивые почерки?) и торопливо исчезает. До следующего понедельника. Неизвестно почему, но больные любят своего доктора и не докучают ему по пустякам. Может быть, потому, что доктор, в свою очередь, не докучает им?
Между тем больничная жизнь идет своим чередом. Каждое утро после завтрака в холле, являющемся по совместительству столовой, красным уголком, избой-читальней и клубом по интересам одновременно, больных высаживают “смотреть телевизор”. Согласно распорядку дня. Санитары, зевая, прохаживаются между рядами столов, за которыми сидят безмолвные больные. Они смотрят в потолок, в пол или пристально всматриваются в обшарпанные стены заведения, покачиваясь и обхватив голову руками. Из всех обитателей девятого корпуса, “девятки”, как ее называли в просторечии, любил ежедневную телевизионную «пытку», пожалуй, один лишь добрый Сашка-идиот. Этот добрый, отзывчивый человечек, с развитием, как утверждали врачи «двухлетнего ребенка», был живой легендой, старожилом отделения, человеком без возраста. Летом сорок первого года, совсем незадолго до прихода немцев, он был в числе группы пациентов Смоленской психушки эвакуирован из прифронтовой зоны в наш город. С тех пор прошло почти тридцать пять лет. Кто-то из «смоленских» психов умер, кого перевели в другие больницы. А Сашка выжил, остался. Чуткий к чужому горю, идиот не переносил чужих слез, и, завидев их, всегда реагировал одинаково: подходил к плачущему, чем-то расстроенному человеку, и, гладя его по руке, что-то нежно лепетал, пуская слюни вперемежку с пузырями. Телевизор же дарил Сашке наслаждение немыслимое: беспрепятственное общение с лучшей половиной человечества в лице дикторш ЦТ. Почему он так любил дикторш? Завидев любую из них (особенно Татьяну Веденееву), идиот бросался к экрану и, трепетно гладя телевизионное изображение своими короткими пальчиками, начинал страстный нечленораздельный монолог-бубнеж, галантно предлагая виртуальным дамам то целую сигарету, то едва початую пачку байхового чая (все свои богатства). Это «воркование» или «гуление» всегда вызывало оживление у монотонно прогуливающихся по залу санитаров, особенно из числа новичков, недавно поступивших на работу.
Здесь необходимо заметить, что почти все санитарские должности в больнице были укомплектованы студентами-медиками. В студенческой среде санитарство в психобольнице считалось шикарным приработком: «психам» больше платили и без протекции, «простому» студенту, со стороны попасть в привилегированное учреждение было почти невозможно. Существовало негласное правило: каждый увольняющийся старшекурсник-санитар готовит себе смену и передает заветную должность следующему счастливчику, как эстафетную палочку. Конечно, как и всякие люди, санитары, особенно по ночам грешили выпивкой и рукоприкладством, но, как считали сами больные, «терпимо, без выпендрежа».
Но вернемся к нашему благообразному старику-натуралисту. Его одиночество было прервано приходом в палату старшего санитара Виктора. Санитар-студент Виктор благоволил к старому и, заступив на очередное дежурство, частенько заглядывал поговорить. Особенно когда над его студенческой головой сгущались, как тучи, академические задолженности и стипендиальные неурядицы. Так было и на этот раз.
— Здравствуй, Петрович!
— Здорово живешь…
– Эх, дед, тапки то у тебя как прохудились. Сейчас пойду, посмотрю тебе в отделении что-нибудь. А эту рвань выброси…
– Выброси?… Экий ты скорый. Все бы вам выбросить! Вы скоро всю страну выбросите! На помойку! Да что ты знаешь об обуви-то? Почем она доставалась. Хошь, расскажу случай? Для ума.
Виктор сел на кровать рядом со стариком. Он любил слушать Петровича.
– В сорок третьем… Нет, вру, — в сорок четвертом. Да, в начале, в январе. Остановились мы всем взводом на ночлег на одном хуторе. Повечеряли и на боковую. А только не спится мне. Чую запах какой-то странный. И не пойму откуда… Все обыскал, пока не догадался сунуться на полати… А там, чтобы ты думаешь лежит? – Старик остановился и выжидательно посмотрел на Виктора.
– ???
– Ноги отрубленные в сапогах лежат, оттаивают. Штук шесть, а то и поболе.
– Какие ноги? Чьи ноги? Ты что несешь, дед?
– Знаю, что несу! Не перешибай, сопля зеленая! Человечьи, вот какие! Человечьи ноги в сапогах. Хозяин-то хутора ночами лазил на передовую, а она километрах в пяти была, а там народу побитого валяется — тьма-тьмущая: наши, немцы, — словом, куча мала. А сапоги-то на всех хорошие, между прочим, не чета теперешним. А как ты их в тридцатиградусный-то мороз с ноги сымешь? А? То-то! Примерзло ведь все наскрозь. А ведь добро, все жалко бросать… Вот он, хозяин хутора, значит, топориком нарубит ног да домой на саночках везет, да на печку кладает, на оттайку, значит. Вот как хорошие-то хозяева поступают! Оттают — так и сапоги получай! А ты, говоришь: выбросить. Нет, ты мне лучше дратвы да шило где-нибудь сваргань, я эти тапочки так сделаю, что они как новые будут…
Назидательный рассказ воодушевленного воспоминаниями ветерана был прерван появлением в палате студентов. Студенческие группы появлялись в больничных палатах часто. Сегодняшних студиозусов привела к Петровичу молодая аспирантка Елена. Елена Сергеевна. Ей впервые доверили проведение учебного занятия (приболел доцент Вишняков) и она очень волновалась.
– Ничего, ничего, Вы справитесь, Елена Сергеевна. Тема занятия простая — старческое слабоумие, деменция. Покажете больного, разберете симптоматику, обговорите лечение. Надо же с чего-то начинать…- По телефону парировал ее малодушные попытки отказаться от поручения рассудительный голос заведующего учебной частью кафедры.
Весь вечер накануне Елена Петровна лихорадочно листала свои студенческие конспекты, готовилась к неизбежному. Но когда теоретическая часть занятия прошла на удивление гладко, что называется, без сучка, без задоринки, начала успокаиваться, приходить в себя. Студенты попались хорошие, тихие, каверзных вопросов не задавали. Постепенно Елена Петровна поймала себя на мысли, что ей даже нравится это: ощущать себя ответственной за начинающих медиков, уверенным тоном отвечать на их вопросы и самой задавать их, с благосклонным видом выслушивая ответы, снисходительно пропуская мимо ушей обмолвки и оговорки. В какой-то момент она даже пожалела, что сейчас ее не видит ни доцент Вишняков, ни заведующий учебной частью…
В учебной комнате было прохладно. Слышно было, как за распахнутыми окнами чирикают воробьи. Студенты внимательно слушали преподавателя, иногда делая в своих тетрадках какие-то пометки.
— Итак, — Елена Петровна сделала многозначительную паузу, — Как мы только что установили, деменция или слабоумие, бывает врожденным и приобретенным. Во втором случае — это как бы выросшее дерево, которое с возрастом начинает разрушаться сверху вниз, с вершины к комлю, образно говоря. — При этих словах Елена Петровна сделала плавный жест руками, как бы обводя воображаемую крону мысленного дерева. Этот жест она отрепетировала заранее, накануне, у зеркала, — Тогда и появляются расстройства памяти у пациентов преклонного возраста, понемногу угасает интерес к окружающему, теряются ясные представления об окружающем, о себе как о личности. Такие больные не помнят, как их зовут, не знают, какое сейчас время года, не могут правильно назвать дату, день недели… Сейчас на материале отделения мы попробуем практически закрепить пройденный материал… Прошу всех следовать за мной…
Петрович сразу понял, что сегодня студенты пришли именно к нему. Павел Николаевич Вишняков частенько подводил к старику студентов и выступать в качестве учебного пособия, иллюстрировать собой написанное в учебниках нашему герою было не в первой, и не в тягость. («Надо, так надо — рассуждал он. Почему не помочь людям…»). Но сегодняшняя пигалица-преподавательница почему-то вызвала у него непонятное, необъяснимое раздражение.
Практиканты полукругом обступили кровать старика.
– Ну вот, давайте знакомиться… Это у нас – Вероника Львовна глянула в какую-то бумажку, – это у нас Сергей Петрович Рябчиков. Правильно я назвала вашу фамилию, больной?
– Может и правильно, – недовольный тем, что его оторвали от разговора с Виктором на самом интересном месте, буркнул Старик, – а может, и нет. А Павел Николаевич-то где, мил душа?
– Вы слышите, товарищи студенты! – немедленно акцентировала внимание обучающихся Елена Петровна, – вы слышите! Сергей Петрович оказывается не очень-то и помнит, что он Сергей Петрович… А скажите, больной, какое сейчас время года?
– Как — какое? В каком это смысле?
– В прямом, больной, в прямом. Ну что у нас сейчас: зима, весна, лето… А может быть, осень?
– Май, должно быть… Или начало июня. Вы что сами не видите? Посмотрите в окно-то…
За окном все также шумели и сутяжничали воробьи. Вопросы между тем сыпались, как из ведра:
– А какой сегодня день? Месяц? День недели? Год?
– Не знаю, – выдохнул старик.
– Вот видите, товарищи студенты, больной не ориентируется во времени, – подытожила преподавательница, – Таким образом, суммируя полученные в ходе сбора анамнеза сведения, мы можем заключить, что у нашего пациента имеется что… (последовала пауза, приглашающая учеников откликнуться, продемонстрировать свое клиническое мышление)… Правильно, у нашего пациента — прогрессирующая форма старческого слабоумия…
– А ты лучше спроси меня, мил душа, почему я этого не знаю, — неожиданно буркнул старик. И после небольшой паузы добавил, — А не знаю я этого потому, мил душа, потому, что нигде в отделении нет численника. Я уже давно говорю – повесьте численник, а потом и спрашивайте, какой сегодня день недели и какое время года. А так что же мне зарубки на дверном косяке прикажете делать каждый день? Повесьте численник, а уж потом спрашивайте какое сегодня число!
Опешившие студенты старались не смотреть на ошарашенную преподавательницу.
Старик между тем не стал дожидаться, пока Елена Павловна оправится от первого удара и тут же, вдогон, нанес следующий:
– А еще скажи ты мне, мил душа: ты это… как больше любишь — раком или стоя, а?..
Наступила мертвая тишина. Елена Петровна вдруг почувствовала себя маленькой-маленькой и беспомощной, как в детстве, когда ее закрыли в темном чулане.
– Внимание! Возвращаемся в учебную комнату. Надо понимать, товарищи студенты, что врачи, часто имеют дело с глубоко больными людьми, у которых зачастую отсутствует критика к себе, что, кстати, тоже подтверждает поставленный нами только что диагноз…
Когда заплаканная Елена Петровна шла через холл отделения, она почувствовала, что ее кто-то тронул за рукав. Она оглянулась и увидела рядом с собой… Сашку. Тот, не зная, чем можно помочь, смущенно топтался на месте, и что-то нежно-нежно мыча, и пуская при этом привычные пузыри и слюни, попытался погладить ее руку. Сочувствие, да еще со стороны столь ничтожного и убогого существа, как этот записной отделенческий идиот, было невыносимо:
– Идиот! Идиот! Ненавижу! – Вероника резко выдернула руку и бросилась из корпуса на улицу, туда, где благоухала майская сирень, где суетились, ругались и дрались непоседы-воробьи и по аллеям чинно прогуливались больные, совсем не похожие на сумасшедших…
А в палате Виктор выговаривал старику:
– Деда, ну зачем ты так, а? Ну, все, все ведь знают — никакой ты не слабоумный… Это и ежу понятно… Но подумай сединами своими, поразмысли… Что ты хочешь? Чтоб тебе диагноз сняли? Так завтра же, завтра же снимут, поверь мне! И выпишут. И что тогда? Я же читал твою историю болезни… Тебя же в больницу сын с невесткой сдали из-за жилплощади. Куда же ты пойдешь-то? А? На улицу — милостыню просить?
И вдруг старик неожиданно для себя согласно закивал головой, соглашаясь с собеседником. Он уже и сам сожалел о том, что с ним, таким мудрым и повидавшим всякие виды, случилась такая нелепая, по-детски непростительная оплошка.
Москва,1977-2002