Наталия Закирова-Гущина (Глазов, Удмуртия). О провинциализме В.Г.Короленко

Н.Н.Закирова

О ПРОВИНЦИАЛИЗМЕ В.Г. КОРОЛЕНКО          

В деревне хочется столицы,

Встолице хочется глуши…

                       И.Северянин

История Глазова по-своему уникальна. Занимая периферийное по отношению к центру положение, он находится «во глубине России» и по богатству связанных с ним знаменитых людей может быть по праву назван одним из культурных центров Урало-Поволжского региона, отражающих дух истории страны в целом. Особое место занимает в судьбе города на Чепце личность В.Г. Короленко: писатель-исследователь создал «портрет» Глазова конца 1870-х годов и во многом определил пути его дальнейшего развития. Короленко не пришлось искать этот город: Глазов сам нашел писателя, а глазовские впечатления не покидали его на протяжении всей творческой биографии.

В пору зенита деятельности народников Короленко-лаврист с младшим братом Илларионом твердо решил «идти в народ». «Если представится случай ареста, то участвует только один, а другой остается в «семейном резерве»¹, — вспоминал Короленко о сложностях в осуществлении этого намерения.

Никакого резерва сохранить не удалось, «семейное гнездо» Короленко было разрушено: все мужчины были арестованы, семья лишилась всех работников, о которых петербургский градоначальник Зуров отзывался как о лицах «безусловно вредных и опасных для общественного порядка и спокойствия» и ходатайствовал перед генерал-губернатором о том, чтобы разрешить их «выслать из столицы в местности»².

Такой местностью для братьев Короленко была определена Вятская губерния. В 1863 году в соответствии с указом Александра II Вятская губерния наряду с другими глухими российскими губерниями была назначена местом массовой политической ссылки, и среди других тринадцати Вятских уездов Глазовский был одним из главных мест изгнания.

Братья Короленко были высланы в Глазов «в виду знакомства с лицами, принадлежащими к социально-революционной партии и указаний на участие в печатании и распространении революционных изданий вольной типографии»³.

Еще 31 мая 1879 года в письме к В.Н.Григорьеву Короленко восклицал: «Хочется, наконец, попасть на место, в уездный какой-нибудь городишко, лицом к лицу с действительностью, не столь уж приветливой, быть может, но зато трезвой, истинной…»⁴.

В Глазов ссыльные были привезены 3 июня 1879 года. В письме к родным на следующий день после прибытия Короленко сообщал, что «представление о Глазовском уезде смутнее, чем о других местах по пути…»⁵. А в очерке о Глазове сообщал: «Недели две назад название этого города было лишь отвлеченным географическим термином… Кружок на карте на одном из притоков Вятки»⁶.

«А вот и Глазов. Город уездный <…> Как рады были мы, что наконец добрались до этого Глазова, что наконец стали лицом к лицу с городом, в котором придется скоротать немало…»,⁷ — сообщал Короленко в первом письме с места ссылки. Подобные радужные ожидания объясняются тем, что с середины 1870-х годов в центральной периодике велась активная дискуссия по вопросам о соотношении столицы и провинции, по проблеме областничества. Студент Короленко, который, по его собственному признанию, целые дни проводил в публичной библиотеке, где он «впервые втянулся в постоянное ожидание новой журнальной книги» и кроме того сам сотрудничавший в периодических изданиях, был осведомлен об этой полемике.⁸

Провинция представлялась части литераторов как промежуточная ступень между деревней и городом, стоящая ближе, чем столицы, к истокам народной жизни (это была своеобразная замена, «хождения в народ», его вариант).

Антагонизм между сторонниками областничества и централистами наиболее отчетливо проявился в статьях Д.Л. Мордовцева «Печать в провинции» и «Наши окраины. Безлюдье севера». Мордовцев, например, выражал явное недоверие в то, «что окраины без Прометеева огня центров, без знания, капиталов, науки, без их таланта и гениальности выбьются, наконец, из своего ничтожества»⁹. Урбанист Достоевский, описывая Петербург, называл его «городом срама», потому что он был «не для людей» и именовал столицу «гнилым, слизким городом»¹⁰. При этом, присоединившись к сторонникам централизма, о будущем Москвы он писал как о «третьем Риме» и считал, что Петербург теперь с Москвою заодно. «Да признаюсь, — объяснял писатель, — я и под Москвой-то подразумеваю, говоря теперь, не столько город, сколько некую аллегорию, так что никакой Казани и Астрахани обижаться почти совсем не за что»¹¹.

В атмосфере этих социально-этических и эстетических споров созревал «провинциализм» Короленко. Если сопоставить по количеству времени, сколько из отведенных ему судьбой лет Короленко провел в столицах и в зарубежных странах, а сколько прожил в провинции, то станет ясно, что этот «провинциализм» во многом обусловлен биографией писателя.

Родился и первые годы жизни Короленко провел в Житомире, последние его годы связаны с Полтавой, а между ними были маленькие города Ровно, Кронштадт, Глазов, побольше — Нижний Новгород¹², глухие селения в далекой Сибири, в Якутии и Березовские Починки – «лесная глушь» Вятской губернии…

Вопрос о статусе различных провинциальных городов осмысливался Короленко не только в публицистике и письмах, но и в ряде художественных произведений («В пустынных местах», «Божий городок», «В дурном обществе», «Павловские очерки» и др.). А впервые и наиболее остро, в контексте ведущейся тогда полемики между централистами и сторонниками областничества, эта проблема встала перед писателем именно в Глазове и самое основательное ее решение представлено в наследии Короленко на глазовском материале.

Не разделяя оценки судеб провинции Мордовцева, Короленко в рукописи очерка «Ненастоящий город» (1879) делает «маленькое предположение» о том, «что было бы, если бы какая-либо сила, все равно какая, — уничтожила бы вдруг описанный город, предоставив всем «путавшимся» в нем «ненастоящим» разбрестись, кто куда захочет… Да ничего бы не произошло особенного… деревня всосала бы город без остатка не без пользы для «ненастоящих» (которые могли бы превратиться в ней в настоящих <…> и с ближайшей для себя пользою)»¹³. Итак, здесь В.Короленко отмечает, что будущее «ненастоящего города» заключается в его «праведной кончине»: в его слиянии с деревней. В этом прогнозе велика доля влияния «безусловно лучшего из наших народников-беллетристов», автора «Нравов Растеряевой улицы». Сам Короленко свидетельствовал: «Написал очерк «Ненастоящий город», в котором, сильно подражая Успенскому, описывал Глазов»¹⁴.

«Когда-то, до своей ссылки в Вятскую губернию, я мечтал вместе с братом и Григорьевым, что мы все перейдем на физический труд, чтобы жить общей жизнью с народом. Теперь, — после того, что я видел в Глазове, и особенно в Починках, — цельность этого настроения сильно нарушилась… Я уже видел и пережил много такого, что сильно подточило мои недавние наивно-народнические настроения»¹⁵, — признавался Короленко, связывая эволюцию своих взглядов именно с нашими краями.

Как это не парадоксально, провинциальный городок за короткий срок пребывания в нем не только радикально повлиял на мировоззрение Короленко, но по существу «не отпускал» его и в жизненном, и в творческом плане в дальнейшем.

Заметки в записных книжках, «летопись» городской жизни в многочисленных письмах к родным и знакомым, непременные упоминания в автобиографиях, собственное обращение к вятскому губернатору с жалобами на глазовского исправника и министру внутренних дел на вятскую администрацию, оформление «жалобных писем» к начальству глазовчан и неграмотных крестьян, ответ на буренинскую критику об «Эпизодах из жизни «искателя», наброски, очерки «Собор с зароком», «Ненастоящий город», повесть «Глушь» и, наконец, автобиографический роман «История моего современника» – таков состав глазовского цикла текстов в наследии Короленко.16

Уже покинув Глазов, он продолжал быть с ним связанным, поскольку в городе оставался его брат Илларион, он получал книги из глазовской библиотеки, общался и переписывался со ссыльной Э.Л.Улановской – прототипом революционерки Морозовой («Чудная»), два месяца проведшей в глазовской тюрьме. О знакомстве с нашими краями В.Г.Короленко напомнили А.Н.Баранов и О.М.Жирнов, привлекшие в 1890-е годы писателя и правозащитника к участию в Мултанском деле. И потому обращение к глазовскому бытию происходит не только «по горячим следам событий» (в 1879-1880 гг.), но продолжается и в конце 19 и в первые десятилетия 20 века.

Хотя пребывание писателя в городе длилось неполных пять месяцев (с 3 июня по 25 октября 1879 г .), «глазовский сюжет» в его творчестве выписан детально и обстоятельно, представлен в самых различных жанровых и стилевых ипостасях: от записок до романа, от «эпизодов» до «истории», и в бытописательской и в беллетристической манерах, от конкретных фактов до философских обобщений…

Глазовское бытие волнует мысль, питает творческую фантазию писателя и «циркулирует» от текста к тексту. Вот, например, каков путь одного из фактов, наблюдавшихся ссыльным Короленко.

В октябре 1879 года в письме к родным он подробнейшим образом «с натуры» и «в лицах» воспроизводит необычное происшествие: падение недостроенного храма. По содержанию и по стилю строки этого письма соотносятся с очерком «Собор с зароком». Поразительные совпадения свидетельствуют не только о том, что письмо и очерк были написаны в одно время, но и о документальной точности воспроизведения конкретного события, и о проявлении элементов художественности начинающего писателя (пейзажные зарисовки, живые интонации в диалогах). Происшествие с глазовским собором упоминается и в очерке «Ненастоящий город», а в «Глуши» оно является событием, которым начинается повествование и завершается повесть.

В ней в более развернутом виде рассказывается о том, что строительство храма «потомству на удивление, себе же в вечную память» было затеяно уроженцем города и его почетным гражданином Подковыркиным. Но после его смерти наследники завершали это предприятие «со всевозможным тщанием об экономии в расходах». Уже в начале возведения храма в Пустолесье жило сомнение в удаче его завершения: церковь возводилась на месте захоронения священников, без зарока, да еще архитектором-немцем. Однако сначала все шло удачно. Энергичный и деловой Кранцшпигель бойко руководил строительством, работа кипела, «Пустолесье жило настоящей минутой». Но вот архитектор уехал, умер учитель Иванов, и через полторы недели после освещения храма наступила катастрофа. Развалины здания сравниваются автором с только что остывшим трупом, а само Пустолесье похоже на город, разгромленный неприятелем.

Впрочем, это «ЧП уездного масштаба» – не единственное в череде глазовских впечатлений Короленко. В его памяти и произведениях запечатлен целый калейдоскоп картин, лиц и событий лета и осени 1879 г . Архитектурный облик и окружающая природа, градостроительство Глазова, социальный и национальный состав, экономика, торговля, местные традиции, нравы, обычаи, верования населения, даже зарождение в городе рекламы. Глазовский материал позволил писателю поставить целый ряд проблем социально-политического и нравственного плана не только местного значения: проблемы отцов и детей, веры и суеверий, национальных отношений, значения для прогрессивного развития региона промышленности, железнодорожного транспорта, просвещения и культуры. А мысли-предостережения об алкоголизации и криминализации общества, «женский вопрос», и проблемы воспитания и образования, соотношение центра и регионов продолжают оставаться актуальными сегодня не только для глазовчан.

Автор от конкретных частных наблюдений за каждодневными будничными явлениями глазовской жизни переходит к обобщениям, имеющим непреходящее общечеловеческое значение. Глубокого философского смысла полны размышления Короленко и его героев о счастье, о ложном и подлинном, о смысле жизни и предназначении человека, о совести и долге, о соотношении общественного и частного, о формировании личности, о «гордыне» и «смиренномудрии»…«Какой же путь лучше, какое мировоззрение надежнее?.. Можно ли затрудняться с ответом? Спокойствие – лучше смятения и страдания!… – спрашивает, отвечает, а затем опровергает ответ учитель из «Глуши». — Но всегда были и всегда – да, всегда – будут гордые безумцы, которые предпочитают спотыкаться страдая и падать в изнеможении на трудном пути, чем смиренно и с улыбкой спокойствия идти рядом с другими по хорошо проторенной дороге».¹⁷

«Во мне вечная оппозиция» – это короленковское самопризнание имеет отношение и к специфическому проявлению его «провинциализма».

Раздумывал о Глазове: «Как, в самом деле, он возник и почему существует», называя его городом, «недоумевающим над загадкой собственного существования», Короленко нашел для него следующие обозначения: город N., уездный город Вятской губернии, типичный городок северо-востока, «город» (в кавычках), город – селение, город – амфибия, «лишний город», «город», который «не вполне отделился от деревни», «заштатный» город, маленький городишко, городишко плохенький, серый городишко, уголок. Из художественных топонимов писатель подобрал Пустолесье (отсюда «пустолесская трясина»). Но наиболее частотным и многократно обыгранным, в том числе и по отношению к определению статуса Глазова, у Короленко стал эпитет «ненастоящий».

В повести «Глушь» есть любопытное лингвистическое замечание Короленко: «Бывают такие многознаменательные слова! Стоит сказать такое слово, и сразу же в уме подымается не отдельное понятие, не один образ, а целый строй, целая система понятий; вереницы образов встанут разом, потянутся один за другим».¹⁸

Подобной богатейшей палитрой значений и стилистических оттенков наделен короленковский эпитет «настоящий (ненастоящий)» на глазовских страницах его наследия и, естественно, прежде всего в очерке «Ненастоящий город», где он встречается до 40 раз!..

Он имеет три редакции: черновую рукопись (1879), журнальную публикацию (1880) и текст, подготовительный автором для Полного собрания сочинений в 1914 году. Последняя редакция в идейном ракурсе отличается от уже рассмотренной ранней редакции. Так, вместо участи города вернуться к деревенскому началу, в зрелые годы Короленко предрекает прямо противоположный вариант: «злую долю»– капиталистический путь развития города (развитие экономики, промышленности, транспорта, культурное возрождение).

В остальном это произведение со стабильным заголовком досконально воспроизводит впечатления от глазовской ссылки, скорректированные памятью и с учетом нового взгляда на жизнь. Архивные материалы позволяют убедиться в документальной природе очерка, в стремлении автора, отдаляясь во времени от описываемого момента, «максимально приблизить описание в очерке к действительности, поэтому «реально-бытовая основа шире в книжном варианте», чем в рукописи и журнальной публикации.

Главный герой очерка – город, в котором, как методично внушают повествователю сами жители, словно бравируя этим, все ненастоящее: купцы, давальцы, сапожники, покупатели, заказчики, торговцы, ремесло. Ирония и самообличение, присущие коренным жителям городка, постепенно убеждают автора, что и сам город «ненастоящий».

На слуховом уровне «вековая тишина», на визуальном – преобладание деревянных построек, грязи, «деревенские виды». В экономическом, культурном, социальном отношении он далек от столицы, но по сравнению с другими провинциальными российскими городами не представлял особого исключения, ведь и сам Короленко называет его «типичным городком северо-востока».

Описание города, его жителей соответствует действительности того времени: «Два-три каменных здания, остальное все деревянное. В центре полукруглая площадь, лавки, навесы, старенькая церковка, очевидно пришедшая в негодность, и рядом огромное недостроенное здание нового храма, окруженное деревянными лесами. Он поднялся в центре города, подавляя его своей величиной, но не дорос до конца и остановился». К городу примыкает слободка, в которой поселился сам В.Г.Короленко. Население слободки – преимущественно трудовой народ, почти все ремесленные силы» которого «устремляются роковым образом к сапогу». Автор подчеркивает, что во всем городе было только два слесаря и один столяр, которые чувствовали себя хозяевами положения. В очерке есть данные о национальном составе населения: в городе, помимо русских, живут вотяки. Эти сведения, взятые из содержания очерка, подтверждаются архивными данными. В 1879 году в Глазове было 15 каменных зданий (что составляло лишь 6% от всего количества домов) и 264 деревянных; значилось 45 «чеботных» (сапожников) и только 2 слесаря и 1 столяр; основное население города составляли вотяки (37%) и русские (56%). Подтверждается и то, что Глазов состоял из слободки и собственно города.

Выразительно уже само описание местности, оно как бы вводит читателя в атмосферу жизни российской провинции. «Как тихо! – вот первое впечатление от этого города. Невольно вспоминалось некрасовское: «В столицах шум, гремят витии/ Кипит словесная война…». А здесь стояла действительно тишина … непробудная, вековая, стихийная… Ветер качал жидкие березки на берегу быстрой речки, которая крутой излучиной врезалась в обширную площадь, к самому центру города. И тут же за речкой на другом берегу гнулись и тихо волновались под ветром созревающие хлеба…».19 В этой картине обращает на себя внимание и подбор эпитетов, характеризующих тишину, и противопоставление тишины в провинции с сутолокой и шумом столицы.

В городе, и особенно в слободке, распространено пьянство, писатель рисует такие неприглядные картины, как драки, воровство, в которых принимают участия даже дети, воспринимая их как увеселение, своеобразную игру.

Через все главы произведения «ненастоящее» проходит лейтмотивом, а эпитет «ненастоящий» в очерке наделен богатым спектром значений.

М.И.Буня, полемизируя с писателем, документально доказывает, что Глазов той поры вполне соответствовал статусу города, где были гимназии, библиотеки, больницы, своя интеллигенция, «оппозиция»²⁰, а А.Г.Татаринцев склонен объяснить употребление его применительно не ко всему городу в целом, а только к части его территории, где обитал сам, писатель, — к слободке.²¹

Заметим, что Вятский край, как «популярное» место ссылки в русской литературе устойчиво изображался не просто непоэтически, а с подчеркнутым сарказмом, ибо из-за отсутствия культурно-психологической дистанции все в нем воспринималось как знакомое, но гипертрофированное в своем безобразии (яркий пример тому «Губернские очерки» М.Е.Салтыкова -Щедрина).

Следуя этой традиции, Короленко гиперболизирует многие теневые стороны жизни Глазова в угоду навязчивой идейной установке показать ее несовершенство, примитивность, неразвитость, заброшенность и убогость. (Как разительно, кстати, отличается сам эмоциональный тон в описании провинции от стахеевского теплого любования родными местами!) Да и можно это понять: не в оазис же благоденствия ссылали политически неблагонадежных, не в рекламных же целях был задуман очерк ссыльного студента.

И при этом Короленко удержался от действительно «обидных» художественных топонимов типа город «Глупов» или «Растеряева» улица. И, как заметил современный местный сатирик в «Думе о Глазове»: «А он [Короленко] нас, простите, … эпитетом»²².

Отбиваясь от ранящего душу слова «ненастоящий», мы сегодня «понимаем» его, как «прошлый», «старый», «несовременный».

Но ведь и для Короленко в 1914 году Глазов образца 1879 года был «ненастоящим», а и там, и тогда, век с четвертью назад, в неуютном и чужом месте полный сил, энергии, юношеского скептицизма начинающий жизнь и столкнувшийся с первым серьезным испытанием молодой человек нашел добрые слова и лестные характеристики для Глазова. Они фигурируют в письмах и отчасти могут быть объяснены желанием успокоить родных, приукрасить свое житие в «богоспасаемом граде Глазове». А в самом очерке?..

Именно в «ненастоящем городе» народник Короленко получил возможность наведения «культурных мостов» к настоящему, не книжному мужику и осуществить процесс «познания друг друга». И не разочаровался. В стремлении жителей «нашего города» в «прочии места», где все настоящее: в «настоящем артисте» Несторе Семеновиче, в естественности и натуральности, в органике жизни без дублей и позирования, когда, например, летом муж бабки Ваварки «в настоящем виде». А вечером – его взору открывалась «луна, золотившая пятна луж», что придавало «живописный вид улице». И Фекла Ивановна, которая «ждала чего-то настоящего. Да так и не дождалась».

«Я твердо знал, что не найду здесь своего счастья», – такова была установка повествователя, только приехавшего в город N., а покидая его, он испытывает «жуткую радость». Этот оксюморон, не случаен. В последней главе очерка красноречиво соседствуют взаимоисключающие: «ненастоящий, ненастоящий…» Мне пришло в голову это слово» и пожелание городу «настоящей» доли, не этого прозябания.

«Беглые наблюдения и заметки», как определил «Ненастоящий город» сам автор, выросли в символ, в аллегорию понятия «провинция». А Короленко, сам того не подозревая, так аттестовал Глазов, так его стимулировал, что вся последующая судьба города по существу развивалась под знаком преодоления короленковского штампа «ненастоящий». Жители Глазова, словно сверяли шаги истории города со взглядом писателя. Соотнося «ненастоящий» и «настоящий» Глазов, поражаешься парадоксам.

В короленковском представлении Глазов был сопоставим с деревней. Сегодня «работает антитеза»: центр-регион. А в истории Глазова были периоды, когда он был то «закрытым», «секретным» (ненастоящим) а то и не просто городом, а даже столицей республики. Он и сегодня неофициально именуется «северной столицей Удмуртии», выполняя роль ее крупнейшего промышленно-экономического центра, кузницы руководящих кадров, творческих деятелей и богатых культурно-просветительских традиций. Жителями крупных мегаполисов Глазов по-прежнему воспринимается как «ненастоящий город». Такая «ненастоящность» для глазовчан не обидна: чистый снег, зелень, ухоженные улицы и островки несовременных купеческих застроек, спокойно играющие во дворах дети, размеренная жизнь, люди, которые по-прежнему прочно связаны с землей, но живут не только материальными, а и духовными ценностями и любят, и берегут свой город, дорожат памятью и связью с ним, куда бы их не забросила судьба.

«Жизнь – всюду. Есть жизнь и в столицах – кипучая и интересная. Но тут есть черта существенного отличия: то, что в столице является по большей части идеей, формулировкой, отвлеченностью, здесь мы видим в лицах, осязаем, чувствуем, воспринимаем на себе. Поэтому поневоле то самое, что в столице является борьбой идей – здесь принимает форму реальной борьбы лиц и явлений», — так определил в 1896 году В.Г. Короленко специфику провинциальной жизни. Тогда же он развил мысль об обратном влиянии провинции на столицы: «Идеи, зарождающиеся в столицах, проникают в провинцию, откладываются здесь, накапливаются, растут и часто затем питают самые центры этой живой, сохранившейся силой тогда, когда в столицах источники порой уже иссякли».

Насколько это мысль была близка писателю, свидетельствует и неоконченная статья «Несколько мыслей о «губернской драматургии» (1893). Мысль о благотворности воздействия провинции на столицы развивается в этой статье применительно к театральному искусству. Сам Короленко был не только писателем общероссийского значения, но и выдающимся провинциальным публицистом.

Находясь в глазовской ссылке, Короленко одно время жил в доме купцов Бородиных, а в июле 1903 года М.П.Бородин обратился к нему от имени «Вятского книгоиздательского товарищества» с предложением издать в Вятке некоторые его рассказы. «Компания издателей здесь, — подчеркивает Бородин, — очень приличная и преследует только благие цели». Рассказы Короленко были опубликованы. Писатель высоко ценил деятельность «Товарищества», поддерживал связи с его сотрудниками, присылал в Вятку свои сочинения (ряд книг содержат дарственные надписи, например, «Михаилу Павловичу Бородину от старого товарища Вл. Короленко»).

Знаменательно, что последний дарственный автограф Короленко «Моей милой внучке Сонечке. На память о дедушке 5/18 VII 1921», был сделан на книге «Дети подземелья», изданной «Вятским товариществом» 97 лет тому назад. Кстати, эта самая Сонечка – Софья Константиновна Ляхович, в общении с автором настоящих строк приветствовала в 1991 году собравшихся в Глазове ученых на традиционные Короленковские чтения и поддерживала идею издания «глазовских страниц» Короленко.

Не идеализируя, сегодняшний Глазов, представляя пути и перспективы его дальнейшего совершенствования и развития, понимаешь, что у города на Чепце есть не только прошлое и настоящее, но и будущее.

А наследие «провинциалиста» Короленко помогает нам вглядеться в себя через «верную перспективу», и осознать, и понять себя «настоящего», и все-таки найти «град взыскуемый»…

Примечания

1. Короленко В.Г. История моего современника. – М., 1965.- С. 441.
2. ЛГИА, ф. 2073, оп. 2, д. 54, л . 5, 6.
3. Документы о вятской ссылке В.Г.Короленко // Каторга и ссылка. – 1933.- №1- С. 61.
4. Короленко В.Г. Письма из тюрем и ссылок. — Горький, 1935.- С. 19.
5. Там же, с. 21.
6. Короленко В.Г. Ненастоящий город. Избранные страницы.-Глазов, 2005.- С.31.
7. Короленко В.Г. Письма из тюрем и ссылок. — Горький, 1935.- С. 22.
8. Короленко В.Г. История моего современника. – М., 1965.- С. 910.
9. Цит. по: Бялый Г.А. В.Г.Короленко. – Л., 1983.-С.97.
10. Селезнев Ю.И. В мире Достоевского. – М., 1980.- С. 329.
11. Достоевский Ф.М. Полн .собр. соч. – М., 1981.- Т. 26.- С. 6.
12. Десять лет в провинции (Ижевск, 1966) – таково название книги С.В.Короленко о жизни отца нижегородского периода.
13. Отдел рукописей РГБ ф. 135. п. 11. ед.хр. 607, л . 46.
14. Короленко В.Г. Собр. соч.: В 10 т. – М., 1954.- Т. 7.- С. 159.
15. Короленко В.Г. История моего современника. – М., 1965.- С. 520-521.
16. Закирова Н.Н. «Глазовский цикл» В.Г.Короленко: парадоксы и закономерности (исследовательская альтернатива)// Седьмые Короленковские чтения: материалы Международной научно-практической конференции.- Глазов. 2006.- С.9-13.
17. Короленко В.Г. Глушь. – Настоящее издание, с92
18. Там же, с.89.
19. Короленко В.Г. Ненастоящий город. Избранные страницы.-Глазов, 2005.- С.32.
20. Буня М.И. В.Г.Короленко в Удмуртии. – Ижевск, 1982.
21. Татаринцев А.Г. Места жительства и знакомства В.Г. Короленко в Глазове// Глазов в жизни и творчестве В.Г.Короленко. – Глазов, 2003.- С. 22,53.
22. Максимов В.Н. Смеется тот, кто смеется. – Глазов, 2001.- С. 90.