Н.Н.Закирова
«Ненастоящий город» или «богоспасаемый град»
Многие из нас… все-таки ищут также страстно своего
«града взыскуемого».
И даже порой слышат призывные звоны.
И очнувшись, видят себя опять в глухом лесу1…
В. Короленко
История Глазова по-своему уникальна. Занимая переферийное по отношению к центру положение, он находится «во глубине России» и по богатству связанных с ним знаменитых людей может быть по праву назван одним из культурных центров Урало-Поволжского региона, отражающих дух истории страны в целом. Особое место занимает в судьбе города на Чепце личность Владимира Галактионовича Короленко: писатель-исследователь создал «портрет» Глазова конца 1870-х годов и во многом определил пути его дальнейшего развития. Короленко не пришлось искать этот город: Глазов сам нашел писателя, а глазовские впечатления не покидали его на протяжении всей творческой биографии.
Более века творчество Короленко воспринимается поколениями читателей и исследователей как воплощение оптимизма и бодрости духа, а личность писателя как средоточие цельности и гармонии. Есть мнение, что ему были неведомы внутренние противоречия, ошибки и разлады с самим собой. Короленковское убеждение о том, что человек «обязан быть» счастливым, выпорхнувшее со страниц очерка «Парадокс», стало самой известной крылатой фразой писателя – оптимиста. Между тем, так же как и афоризм в произведении имеет продолжение («Человек создан для счастья, только счастье не всегда создано для него»), так и жизненный путь и сама личность Короленко были не лишены изгибов судьбы, треволнений и кризисов. Парадоксальностью проникнута и связь Короленко с городом Глазовом. Знания об этом, думается, не только не умаляют в наших глазах значимость известного талантливого писателя и общественного деятеля, но и позволяют объективно оценить и понять Короленко, приближают его к нам, делают его «живым и настоящим».
«Счастливый Вы человек, Владимир Галактионович, — говорил ему в 1886 году Л.Н. Толстой, аргументируя свое мнение совершенно серьезно следующим образом, — Вот Вы были в Сибири, в тюрьмах, в ссылке». А затем сравнивал судьбу Короленко с собственной: «Сколько я ни прошу у бога, чтобы дал мне пострадать за свои убеждения, — нет, не дает этого счастья».
Это, прямо скажем, особого свойства счастье началось для Короленко в студенческие годы. В число политически неблагонадежных Владимир попал еще во время учебы в Петровской лесной и земледельческой академии (1874-1878), где возглавил вместе с В. Григорьевым и К. Вернером выступление студентов против полицейских репрессий. Это было его первое общественное выступление, за которым последовали исключение из академии и ссылка в Кронштадт. После этого все члены семьи Короленко и даже просто общавшиеся с ними лица брались властями на заметку, за ними велась слежка, в их круг внедрились агенты III отделения.
В пору зенита деятельности народников Короленко – лаврист с младшим братом Илларионом твердо решил «идти в народ». «Если представится случай ареста, то участвует только один, а другой остается в «семейном резерве», — вспоминал Короленко о сложностях в осуществлении этого намерения.
Никакого резерва сохранить не удалось, «семейное гнездо» Короленко было разрушено: все мужчины (братья, племянник А.Туцевич и зять Н.Лошкарев) были арестованы, семья лишилась всех работников, о которых петербургский градоначальник Зуров отзывался как о лицах «безусловно вредных и опасных для общественного порядка и спокойствия» и ходатайствовал перед генерал-губернатором о том, чтобы разрешить их «выслать из столицы в местности».
Такой местностью для братьев Короленко была определена Вяткская губерния. Все попытки Короленко выяснить причину ссылки (безрезультатность обысков затрудняла возможности полиции в обвинении, так ему и не предъявленном) оканчивались либо многозначительным объявлением того, что это – «государственная тайна», либо не менее туманным и нелепым объяснением того, что «административная высылка не есть наказание, а мера, которую правительство в тревожные времена вынуждено применять в виде удобства… Быть может, даже вашего удобства». И эти «удобства» для братьев Короленко были организованы правительством в городе Глазове Вятской губернии.
В 1863 году в соответствии с указом Александра II Вятская губерния наряду с другими глухими российскими губерниями была назначена местом массовой политической ссылки, и среди других тринадцати Вятских уездов Глазовский был одним из главных мест изгнания.
Братья Короленко были высланы в Глазов «в виду знакомства с лицами, принадлежащими к социально-революционной партии и указаний на участие в печатании и распространении революционных изданий вольной типографии».
Еще 31 мая 1879 года в письме к В.Н.Григорьеву Короленко восклицал: «Хочется, наконец, попасть на место, в уездный какой-нибудь городишко, лицом к лицу с действительностью, не столь уж приветливой, быть может, но зато трезвой, истинной…»
В Глазов ссыльные были привезены 3 июня 1879 года. В письме к родным на следующий день после прибытия Короленко сообщал, что «представление о Глазовском уезде смутнее, чем о других местах по пути…» А в очерке о Глазове сообщал: «Недели две назад название этого города было лишь отвлеченным географическим термином… Кружок на карте на одном из притоков Вятки» Между тем наши края должны были быть ему знакомы «заочно».
Во-первых, Глазов – Оков и его обитатели уже нашли свое художественное воплощение в «Губернских очерках» (1856-1857) М.Е.Салтыкова-Щедрина, поклонником таланта которого Короленко был еще до ссылки и даже успел познакомиться с сатириком лично. Интересным фактом является и то, что оба писателя, находясь в вятской ссылке в разные годы (Щедрин бывал в Глазове в 1853-1855 годах), имели общих знакомых, например, семью Бородиных. Во-вторых, близкий В.Короленко по Петровской академии К.Вернер был сослан в Вятскую губернию под надзор полиции и жил в Глазове более года: с 9 апреля 1876 по 12 августа 1877 года), и уж, безусловно, Короленко хотя бы от Вернера было все-таки известно о существовании этого города.
«А вот и Глазов. Город уездный <…> Как рады были мы, что наконец добрались до этого Глазова, что наконец стали лицом к лицу с городом, в котором придется скоротать немало…», — сообщал Короленко в первом письме с места ссылки. Подобные радужные ожидания объясняются тем, что с середины 1870-х годов в центральной периодике велась активная дискуссия по вопросам о соотношении столицы и провинции, по проблеме областничества. Провинция представлялась части литераторов как промежуточная ступень между деревней и городом, стоящая ближе, чем столицы, к истокам народной жизни (Это была своеобразная замена, «хождения в народ», его вариант).
Мордовцев, например, выражал явное недоверие в то, «что окраины без Прометеева огня центров, без знания, капиталов, науки, без их таланта и гениальности выбьются, наконец, из своего ничтожества» Урбанист Достоевский, описывая Петербург, называл его «городом срама», потому что он был «не для людей» и именовал столицу «гнилым, слизким городом» При этом, присоединившись к сторонникам централизма, о будущем Москвы он писал как о «третьем Риме» и считал, что Петербург теперь с Москвою заодно. «Да признаюсь, — объяснял писатель, — я и под Москвой-то подразумеваю, говоря теперь, не столько город, сколько некую аллегорию, так что никакой Казани и Астрахани обижаться почти совсем не за что»
В атмосфере этих социально-этических и эстетических споров созревал «провинциализм» Короленко. Если сопоставить по количеству времени, сколько из отведенных ему судьбой лет Короленко провел в столицах и в зарубежных странах, а сколько прожил в провинции, то станет ясно, что этот «провинциализм» во многом обусловлен биографией писателя.
Родился и первые годы жизни Короленко провел в Житомире, последние его годы связаны с Полтавой, а между ними были маленькие города Ровно, Кронштадт, Глазов, побольше — Нижний Новгород, глухие селения в далекой Сибири, в Якутии и Березовские Починки – «лесная глушь» Вятской губернии…
Вопрос о статусе различных провинциальных городов осмысливался Короленко не только в публицистике и письмах, но и в ряде художественных произведений («В пустынных местах», «Божий городок», «В дурном обществе», «Павловские очерки» и др.). А впервые и наиболее остро, в контексте ведущейся тогда полемики между централистами и сторонниками областничества, эта проблема встала перед писателем именно в Глазове и самое основательное ее решение представлено в наследии Короленко на глазовском материале.
Не разделяя оценки судеб провинции Мордовцева, Короленко в рукописи очерка «Ненастоящий город» (1879) делает «маленькое предположение» о том, «что было бы, если бы какая-либо сила, все равно какая, — уничтожила бы вдруг описанный город, предоставив всем «путавшимся» в нем «ненастоящим» разбрестись, кто куда захочет… Да ничего бы не произошло особенного… деревня всосала бы город без остатка не без пользы для «ненастоящих» (которые могли бы превратиться в ней в настоящих <…> и с ближайшей для себя пользою)» Итак, здесь В.Короленко отмечает, что будущее «ненастоящего города» заключается в его «праведной кончине»: в его слиянии с деревней. В этом прогнозе велика доля влияния «безусловно лучшего из наших народников –беллетристов», автора «Нравов Растеряевой улицы». Сам Короленко свидетельствовал: «Написал очерк «Ненастоящий город», в котором, сильно подражая Успенскому, описывал Глазов» Кстати в личной библиотеке Короленко, есть книга Г.Успенского «Из памятной книжки. Очерки и рассказы Г. Иванова» (СПб., 1879), буквально испещренная пометами, сделанными рукой владельца. Это издание было доступно Короленко и в Глазове.
«Когда-то, до своей ссылки в Вятскую губернию, я мечтал вместе с братом и Григорьевым, что мы все перейдем на физический труд, чтобы жить общей жизнью с народом. Теперь, — после того, что я видел в Глазове, и особенно в Починках, — цельность этого настроения сильно нарушилась… Я уже видел и пережил много такого, что сильно подточило мои недавние наивно – народнические настроения», — признавался Короленко, связывая эволюцию своих взглядов именно с нашими краями.
Как это не парадоксально, провинциальный городок за короткий срок пребывания в нем не только радикально повлиял на мировоззрение Короленко, но по существу «не отпускал» его и в жизненном, и в творческом плане в дальнейшем.
Заметки в записных книжках, «летопись» городской жизни в многочисленных письмах к родным и знакомым, непременные упоминания в автобиографиях, собственное обращение к вятскому губернатору с жалобами на глазовского исправника и министру внутренних дел на вятскую администрацию, оформление «жалобных писем» к начальству глазовчан и неграмотных крестьян, ответ на буренинскую критику об «Эпизодах из жизни «искателя», наброски, очерки, повесть и, наконец, автобиографический роман – таков состав глазовского цикла текстов в наследии Короленко.
Уже покинув Глазов, он продолжал быть с ним связанным, поскольку в городе оставался его брат Илларион, он получал книги из глазовской библиотеки, общался и переписывался со ссыльной Э.Л.Улановской – прототипом революционерки Морозовой («Чудная»), два месяца проведшей в глазовской тюрьме (с 14 июля по 14 сентября 1880 г.). О знакомстве с нашими краями В.Г.Короленко напомнили А.Н.Баранов и О.М.Жирнов, привлекшие в 1890-е годы писателя и правозащитника к участию в Мултанском деле. И потому обращение к глазовскому бытию происходит не только «по горячим следам событий» (в 1879- 1880 годах), но продолжается и в конце 19 и в первые десятилетия 20 века.
А первый издатель произведений Максима Горького, А.П.Чарушников родился в Глазове и отбывал в нем ссылку одновременно с Короленко, и был с ним дружен. Возможно, что и в общении с А.П.Чеховым, жена которого О.Л.Книппер – глазовчанка по происхождению, так же упоминался Глазов…
Хотя пребывание писателя в городе длилось неполных пять месяцев (с 3 июня по 25 октября 1879 г.), «глазовский сюжет» в его творчестве выписан детально и обстоятельно, представлен в самых различных жанровых и стилевых ипостасях: от записок до романа, от «эпизодов» до «истории», от бытописательства до беллетристики, от конкретных фактов до философских обобщений…
Глазовское бытие волнует мысль, питает творческую фантазию писателя и «циркулирует» от текста к тексту. Вот, например, каков путь одного из фактов, наблюдавшихся ссыльным Короленко.
В октябре 1879 года в письме к родным он подробнейшим образом «с натуры» и «в лицах» воспроизводит необычное происшествие: падение недостроенного храма. Приведем это пространное письмо полностью для того, чтобы расширить круг публикуемых короленковских текстов о Глазове и для того, чтобы продемонстрировать особенности эпистолярного жанра литератора позапрошлого века и дать читателю возможность соотнести письмо, очерк «Собор с зароком» и повесть «Глушь»: «Сообщить вам что-либо новое из нашей, скажем так, общественной жизни, — нечего. Вот разве новость, которая, быть может и заинтересует кого-либо, — новый собор, который здесь воздвигали, — рухнул очень торжественно; вечером часов в 10 несколько дней назад, глазовцы были поражены звуком, вроде грома. Наши догадались, отчего происходит этот гром, и побежали на место происшествия (днем раньше в колоннах показались трещины). Оказалось, что все купола обрушились вниз. Несчастий с людьми не было. Протоирей здешний, Фармаковский, как кажется очень заинтересованный этой постройкой, уехал в губернский город. Подрядчик прикатил из губернского города, оттуда же ждут комиссию, — вообще в здешних высших сферах переполох.
Низшие же сферы, вроде нашей Слободки, относятся к этому случаю не столь активно, как заинтересованные только нравственно, но тем не менее случай этот и здесь произвел сильное волнение. «Сижу я этто знаете ли, — рассказывал мне один из слобажан, — за работой… а раньше у нас с братом об этом разговор был, — что рухнет – мол он беспременно, потому – еще с Петрова дни, будто, его как к дому к платуновскому пошатило. И вдруг это слышу – вроде как гром загремел. Вот точно гром – вот, только эдак с продолжением. Откуда, думаю, грому – то в экую пору греметь. Да как вспомнил про собор – от, так у меня каждый волосок дыбком и поднялся».
Да, вот с каким чувством относится Слободка к этому естественному событию. Для нашего брата тут ничего нет особенного. Кирпич был, говорят, плох, связки еще хуже, строили торопясь, не давая скрепнуть и просохнуть свеже выведенным стенам и колоннам, ну и рухнул. И мы идем кучкой и смотрим совершенно объективно, иногда с усмешкой, на покосившиеся стены, на купол, торжественно осевший внизу на груду мусора. «Печальное зрелище», – слышим возглас. Старик, знакомый, стоит понурясь и чуть не со слезами глядит на развалины. Я взглянул на них тоже и как будто понял, какими глазами глядит этот только что отстроенный и рухнувший скоропостижно собор на истого глазовца, простого и серого. Вчера еще был цел и вдруг скоропостижно скончался. Высокие трескавшиеся стены , наклонившиеся несколько вершины, пустые окна, сквозь которые видно груды мусора и обломки куполов, да какой-то особенный звук, не то потрескивание, не то шуршание скатывающейся штукатурки, — все это находит непосредственный сочувственный отклик в сердце здешнего простого человека.
Не знаю, удивит ли вас, что я так распространился о событии, которое имеет интерес только разве для глазовцев да для окрестностей нашего городка. Ну, да ведь, кто знает. Может и найдется там у вас кто-нибудь, кто заинтересуется подобным известием. Жаль, что нет чего-либо, более радостного»
В словах Короленко «Может и найдется там у вас кто-нибудь, кто заинтересуется подобным известием» явное желание, чтобы известие попало в прессу. И оно, действительно, попало в печать, правда, спустя 90 с лишним лет!.. Известный короленковед А.В.Храбровицкий к 120-летнему юбилею писателя опубликовал в 1973 году в глазовской газете «Красное знамя» не только письмо, но и очерк «Собор с зароком», черновой автограф которого хранится в Москве – в отделе рукописей Российской Государственной Библиотеки.
Строки очерка непосредственно соотносятся и по содержанию, и по стилю с приведенным письмом. Поразительные совпадения свидетельствуют не только о том, что письмо и очерк были написаны в одно время, но и о документальной точности воспроизведения конкретного события, и о проявлении элементов художественности начинающего писателя (пейзажные зарисовки, живые интонации в диалогах). В «Соборе с зароком» проявилось «основательное знание описываемого быта, простота, хороший язык, питающийся местным говором как раз в меру»
Происшествие с глазовским собором упоминается в и «Ненастоящем городе», а в «Глуши» оно является событием, которым начинается повествование и завершается повесть.
В ней в более развернутом виде рассказывается о том, что строительство храма «потомству на удивление, себе же в вечную память» было затеяно уроженцем города и его почетным гражданином Подковыркиным. Но после его смерти наследники завершали это предприятие «со всевозможным тщанием об экономии в расходах». Уже в начале возведения храма в Пустолесье жило сомнение в удаче его завершения: церковь возводилась на месте захоронения священников, без зарока, да еще архитектором – немцем. Однако сначала все шло удачно. Энергичный и деловой Кранцшпигель бойко руководил строительством, работа кипела, «Пустолесье жило настоящей минутой». Но вот архитектор уехал, умер учитель Иванов, и через полторы недели после освещения храма наступила катастрофа. Развалины здания сравниваются автором с только что остывшим трупом, а само Пустолесье похоже на город, разгромленный неприятелем.
Впрочем, «ЧП уездного масштаба», глазовская «Трансвааль» – не единственное впечатление Короленко того времени. В его памяти и произведениях запечатлен целый калейдоскоп картин, лиц и событий лета и осени 1879 года.
Архитектурный облик и окружающая природа, градостроительство Глазова, социальный и национальный состав, экономика, торговля, местные традиции, нравы, обычаи, верования населения, даже зарождение в городе рекламы. Глазовский материал позволил писателю поставить целый ряд проблем социально-политического и нравственного плана не только местного значения: проблемы отцов и детей, веры и суеверий, национальных отношений, значения для прогрессивного развития региона промышленности, железнодорожного транспорта, просвещения и культуры. А мысли-предостережения об алкоголизации и криминализации общества, «женский вопрос», и проблемы воспитания и образования, соотношение центра и регионов продолжают оставаться актуальными сегодня не только для глазовчан.
Автор от конкретных частных наблюдений за каждодневными будничными явлениями глазовской жизни переходит к обобщениям, имеющим непреходящее общечеловеческое значение. Глубокого философского смысла полны размышления Короленко и его героев о счастье, о ложном и подлинном, о смысле жизни и предназначении человека, о совести и долге, о соотношении общественного и частного, о формировании личности, о «гордыне» и «смиренномудрии»…
«Какой же путь лучше, какое мировоззрение надежнее?.. Можно ли затрудняться с ответом? Спокойствие – лучше смятения и страдания!… – спрашивает, отвечает, а затем опровергает ответ учитель из «Глуши». — Но всегда были и всегда – да, всегда – будут гордые безумцы, которые предпочитают спотыкаться страдая и падать в изнеможении на трудном пути, чем смиренно и с улыбкой спокойствия идти рядом с другими по хорошо протаренной дороге».
Раздумывал о Глазове: «Как, в самом деле, он возник и почему существует», называя его городом, «недоумевающим над загадкой собственного существования», Короленко нашел для него следующие обозначения: город N., уездный город Вятской губернии, типичный городок северо-востока, «город» (в кавычках), город – селение, город – амфибия, «лишний город», «город», который «не вполне отделился от деревни», «заштатный» город, маленький городишко, городишко плохенький, серый городишко, уголок. Из художественных топонимов писатель подобрал Пустолесье (отсюда «пустолесская трясина»). Но наиболее частотным и многократно обыгранным, в том числе и по отношению к определению статуса Глазова, у Короленко стал эпитет «ненастоящий».
В повести «Глушь» есть любопытное лингвистическое замечание Короленко: «Бывают такие многознаменательные слова! Стоит сказать такое слово, и сразу же в уме подымается не отдельное понятие, не один образ, а целый строй, целая система понятий; вереницы образов встанут разом, потянутся один за другим».
Подобной богатейшей палитрой значений и стилистических оттенков наделен короленковский эпитет «настоящий (ненастоящий)» на глазовских страницах его наследия и, естественно, прежде всего, в очерке «Ненастоящий город».
Он имеет три редакции: черновую рукопись (1879), журнальную публикацию (1880) и текст, подготовительный автором для Полного собрания сочинений в 1914 году. Последняя редакция в идейном ракурсе отличается от уже рассмотренной ранней редакции. Так, вместо участи города вернуться к деревенскому началу, в зрелые годы Короленко предрекает прямо противоположный вариант: «злую долю» – капиталистический путь развития города (развитие экономики, промышленности, транспорта, культурное возрождение).
В остальном это произведение со стабильным заголовком досконально воспроизводит впечатления от глазовской ссылки, скорректированные памятью и с учетом нового взгляда на жизнь. Архивные материалы позволяют убедиться в документальной природе очерка, в стремлении автора, отдаляясь во времени от описываемого момента, «максимально приблизить описание в очерке к действительности, поэтому «реально-бытовая основа шире в книжном варианте», чем в рукописи и журнальной публикации.
Главный герой очерка – город, в котором, как методично внушают повествователю сами жители, словно бравируя этим, все ненастоящее: купцы, давальцы, сапожники, покупатели, заказчики, торговцы, ремесло. Ирония и самообличение, присущие коренным жителям городка, постепенно убеждают автора, что и сам город «ненастоящий».
На слуховом уровне «вековая тишина», на визуальном – преобладание деревянных построек, грязи, «деревенские виды». В экономическом, культурном, социальном отношении он далек от столицы, но по сравнению с другими провинциальными российскими городами не представлял особого исключения, ведь и сам Короленко называет его «типичным городком северо-востока».
Описание города, его жителей соответствует действительности того времени: «Два-три каменных здания, остальное все деревянное. В центре полукруглая площадь, лавки, навесы, старенькая церковка, очевидно пришедшая в негодность, и рядом огромное недостроенное здание нового храма, окруженное деревянными лесами. Он поднялся в центре города, подавляя его своей величиной, но не дорос до конца и остановился». К городу примыкает слободка, в которой поселился сам В.Г.Короленко. Население слободки – преимущественно трудовой народ, почти все ремесленные силы» которого «устремляются роковым образом к сапогу». Автор подчеркивает, что во всем городе было только два слесаря и один столяр, которые чувствовали себя хозяевами положения. В очерке есть данные о национальном составе населения: в городе, помимо русских, живут вотяки. Эти сведения, взятые из содержания очерка, подтверждаются архивными данными. В 1879 году в Глазове было 15 каменных зданий (что составляло лишь 6% от всего количества домов) и 264 деревянных; значилось 45 «чеботных» (сапожников) и только 2 слесаря и 1 столяр; основное население города составляли вотяки (37%) и русские (56%). Подтверждается и то, что Глазов состоял из слободки и собственно города.
Зарисовка свадьбы в слободке также построена на реально-бытовой основе. В метрической книге 1879 года значится, что между уволенным в запас рядовым Иваном Устиновым, и солдатской дочерью Анной Косолаповой, поручителем со стороны невесты был сам В.Г.Короленко. Впечатления писателя от «почетной» свадьбы послужили опорой для данного эпизода. Архивными данными подтверждается и зарисовка смерти крестьянина: 23 октября 1879 года был убит крестьянин Ф.Н.Богданов.
Особого внимания заслуживает образ Нестора Семеновича. По единодушному мнению литературоведов прототипом этого героя стал глазовский сапожник Семен Несторович Микрюков. В «Истории моего современника» В.Г.Короленко пишет, что «стал ежедневно в течение шести – семи часов ходить к Нестору Семеновичу, веселому и добродушному человеку», который помогал писателю в освоении сапожного ремесла. Личность чеботного мастера С.Н.Микрюкова является прототипом образа сапожника не только в «глазовских произведениях», но и перекочевала в ряд рассказов волжского цикла (образ сапожника Андрея Ивановича).
Таким образом, материалы архива позволяют говорить о стремлении В.Г.Короленко к документальной точности сообщаемого. Однако, произведение не лишено элементов художественности.
Выразительно уже само описание местности, оно как бы вводит читателя в атмосферу жизни российской провинции. «Как тихо! – вот первое впечатление от этого города. Невольно вспоминалось некрасовское: «В столицах шум, гремят витии / Кипит словесная война…». А здесь стояла действительно тишина … непробудная, вековая, стихийная… Ветер качал жидкие березки на берегу быстрой речки, которая крутой излучиной врезалась в обширную площадь, к самому центру города. И тут же за речкой на другом берегу гнулись и тихо волновались под ветром созревающие хлеба…». В этой картине обращает на себя внимание и подбор эпитетов, характеризующих тишину, и антитетичность сопоставления тишины в провинции с сутолокой и шумом столицы.
Образы героев в очерке даны эскизно и вместе с тем очень рельефно. Так, герой очерка Нестор Семенович – человек думающий, мыслящий, он наделен богатым воображением и фантазией. Не случайно писателем дано право именно ему рассказать легенду о странствующем юноше, который всех удивлял своей искусной работой. Этот эпизод – один из наиболее впечатляющих в очерке. Здесь сказались и тоска героя от сознания несовершенства своей работы, и мечта о настоящем ремесле. Трогательно его отношение к Фекле Ивановне – женщине с неудавшейся судьбой. По словам автора, Нестор Семенович относился к ней «просто», «с видимой симпатией»: «Между ними была та особая дружба, которой не бывает между женщинами и между мужчинами, но в которой никто, даже Дарья Парменовна, не видели повода для грубых подозрений». Выразительны портретные детали, рассыпанные по разным главам, воссоздающие запоминающийся облик героя: «Иногда он отрывался от работы и поднимал голову. На лбу его было что-то вроде ременной диадемы, сдерживавшей длинные волосы, чтобы они не мешали, и лицо его в такие минуты могло бы служить моделью задумчивой мечты». Говоря о выражении его лица, автор подбирает такие словесные образы, которые позволяют подчеркнуть сочувственное любопытство, проявляемое Нестором Семеновичем к окружающим его людям: «задумчивые серые» глаза; смотрели «пытливо», «исподлобья». Причем автор показывает, что для этого душевного человека характерно не простое любопытство, а именно участливое отношение к людям.
Обращает на себя внимание языковой колорит «Ненастоящего города». В.Г.Короленко активно использует диалектную лексику вятского говора, просторечия, грамматические формы, которые используются в разговорной народной речи. Использование лексики вятского края свидетельствует об этнографическом характере очерка.
Этнографическую природу произведения подтверждают отдельные эпизоды очерка, характеризующие национальные особенности населения вятского края – верность устоям, зависимость от общественного мнения (этнографы отмечают, что осуждение общественным мнением воспринималось и осознавалось удмуртами как жизненный крах). Поэтому в городе была только одна сапожная вывеска, которую повесили приезжие из Нолинска, а местные жители «довольствовались тем, что наклеивали на оконные стёкла башмак или сапог из сахарной бумаги», поэтому сапожники не изменяют традиции «пробивать подошву под подметку в полтора ряда», а если кто-то начинал делать по-своему, то это вызывало возмущение у остальных чеботных. Настоящую бурю пережила слободка, когда Борис Пандин поставил на подошвах сапог штемпель «М.Б.П.», который обозначал «Мастер Борис Пандин». В то время как население слободки считало, что мастера могут быть только в других местах, а в слободке только чеботные. «Всякие попытки изменить что-нибудь в этой традиции, найти выход для себя лично, который не был бы общим для всех, отзывались такой иронией, которая прямо подавляла своим массовым единодушием».
В городе, и особенно в слободке, распространено пьянство, писатель рисует такие неприглядные картины, как драки, воровство, в которых принимают участия даже дети, воспринимая их как увеселение, своеобразную игру.
Через все главы произведения «ненастоящее» проходит лейтмотивом, а эпитет «ненастоящий» в очерке наделен спектром значений.
М.И.Буня, полемизируя с писателем, документально доказывает, что Глазов той поры вполне соответствовал статусу города, где были гимназии, библиотеки, больницы, своя интеллигенция, «оппозиция», а А.Г.Татаринцев склонен объяснить употребление его применительно не ко всему городу в целом, а только к части его территории, где обитал сам, писатель, — к слободке.
Заметим, что Вятский край, как «популярное» место ссылки в русской литературе устойчиво изображался не просто непоэтически, а с подчеркнутым сарказмом, ибо из-за отсутствия культурно-психологической дистанции все в нем воспринималось как знакомое, но гипертрофированное в своем безобразии (яркий пример тому «Губернские очерки» М.Е.Салтыкова –Щедрина).
Следуя этой традиции, Короленко гиперболизирует многие теневые стороны жизни Глазова в угоду навязчивой идейной установке показать ее несовершенство, примитивность, неразвитость, заброшенность и убогость. Да и можно это понять: не в оазис же благоденствия ссылали политически неблагонадежных, не в рекламных, а, пожалуй как раз в антирекламных целях, был замыслен очерк ссыльного студента.
И при этом Короленко удержался от действительно «обидных» художественных топонимов типа город «Глупов» или «Растеряева» улица. И, как заметил современный местный сатирик в «Думе о Глазове» : «А он [Короленко] нас, простите, … эпитетом»
Отбиваясь от ранящего душу слова «ненастоящий», мы сегодня «понимаем» его, как «прошлый», «старый», «несовременный».
Но ведь и для Короленко в 1914 году (как раз в 35-летие глазовской ссылки) Глазов образца 1879 года был «ненастоящим», а и там, и тогда, век с четвертью назад, в неуютном и чужом месте полный сил, энергии, юношеского скептицизма начинающий жизнь и столкнувшийся с первым серьезным испытанием молодой человек нашел добрые слова и лестные характеристики для Глазова. Они фигурируют в письмах и отчасти могут быть объяснены желанием успокоить родных, приукрасить свое житие в «богоспасаемом граде Глазове». А в самом очерке?
Именно в «ненастоящем городе» народник Короленко получил возможность наведения «культурных мостов» к настоящему, не книжному мужику и осуществить процесс «познания друг друга». И не разочаровался. В стремлении жителей «нашего города» в «прочии места», где все настоящее, в «настоящем артисте» Несторе Семеновиче, в естественности и натуральности, в органике жизни без дублей и позирования, когда, например, летом муж бабки Ваварки «в настоящем виде». А вечером – его взору открывалась «луна, золотившая пятна луж», что придавало «живописный вид улице». И Фекла Ивановна, которая «ждала чего-то настоящего. Да так и не дождалась».
«Я твердо знал, что не найду здесь своего счастья», – такова была установка повествователя, только приехавшего в город N., а покидая его, он испытывает «жуткую радость». Этот оксюморон, не случаен. В последней главе очерка красноречиво соседствуют взаимоисключающие: «ненастоящий, ненастоящий…» Мне пришло в голову это слово» и пожелание городу «настоящей» доли, не этого прозябания.
Такова же основная идея повести «Глушь», она написана в форме дневника учителя, вместе с тем в ней звучит полифония мнений и голосов, сталкиваются прямо противоположные убеждения и только из их суммы, на почве их синтеза вырисовывается общий смысл произведения.
Судьба Иванова и нового учителя в Пустолесье свидетельствуют о безрезультатности просвещения в провинции той поры. Драматично, «мрачным запивойством, то есть чем-то вроде самоубийства», окончил свое горькое существование Иван Иванович. Но и автор дневника, полная противоположность своего предшественника, уверенный поначалу в результатах постепенного, пусть даже очень медленного просветительства, вынужден признать свою ненужность, невостребованность.
Одной из причин «бесполезности и бессилия» учителей была потеря у народа доверия к интеллигенции из-за измены своему делу со стороны таких, например, «пионеров культуры», как архитектор Кранцшпигель и фельдшер Толстопятов, которые двумя-тремя фактами своей неблаговидной практики наносят невосполнимый десятками научных доводов и книг ущерб в деле приобщения народа к просвещению и культуре (не их ли пример порождает Стоеросовых?). Так, деятельность архитектора, строящего заведомо обреченный на падение храм, послужила в глазах пустолесцев красноречивым доказательством бессилия науки и только укрепила суеверия и предрассудки.
«Интеллигентное одиночество» является, по мысли автора, и следствием примитивности, неразвитости экономических отношений в провинции. «Явись в Пустолесье <…> новый промысел, или хотя бы фабрика, наконец, — железная дорога, — <…> раз и навсегда кончалась бы теперешнее прозябание, ворвалась бы культурная струя. И я получил бы право на существование; на меня немедленно явился бы спрос»,- полагает автор дневника.
В этих рассуждениях о судьбе просвещения в России, об ответственности за свои слова и дела, которой – «интеллигентные люди, — «вверху стоящие, что город на горе», — связаны между собою», о их необходимости в провинции – мысль созвучная нам и в 21 веке.
В «Истории моего современника» — художественной автобиографии Короленко -непосредственно глазовские страницы представлены достаточно скромно: лишь три главы V части «Ссыльные скитания» (II том). В первой из них описаны наиболее «яркие и сильные впечатления» подконвойного путешествия из Москвы в Глазов, упомянув о котором, автор отсылает читателей к очерку «Ненастоящий город». В 1918 году, когда создавалась эта часть «Истории», Короленко подчеркивал, что в очерке описан «город с его тогдашними нравами», что привносит в эпитет «ненастоящий» дополнительный смысл (ненастоящий – несовременный). В последующих главах автор касается лишь некоторых черт из ссыльной жизни, о которых он не мог написать раньше по цензурным соображениям.
II глава содержит описание жизни братьев Короленко в Глазове. Особенно детально характеризуется полицейский исправник Л.С.Петров и все перипетии сложных взаимоотношений с ним. Колоритен портрет «царского ангела», иронически описаны его «поучения», «ошибки» и «прозрения».
Помимо И.Короленко здесь фигурируют такие политические ссыльные, как К.Стольберг и И.Кузьмин. Писатель сообщает о формах просветительской деятельности: о том, что в его мастерской, которая стала чем-то вроде клуба «шли расспросы и разговоры», чтение и обсуждение прочитанного, распространение дешевых общедоступных изданий, оформление жалоб крестьян. Вместе с тем Короленко открыто заявляет, что «ни для какой революционной пропаганды в этом глухом, захудалом «ненастоящем городе» почвы не было».
Есть в главе и сведения обо всех «прелестях» жизни поднадзорного политического ссыльного: перлюстрация писем и жесткая их цензура, бесцеремонность полицейского исправника Петрова, с которым у Короленко была «глухая борьба», реакция властей на жалобы ссыльного, описан обыск перед высылкой Короленко в Березовские Починки.
Из многочисленных глазовчан, составлявших когда-то круг общения Короленко, особенно часто и с явной симпатией упоминается сапожник – слобожанин, который в отличие от всех остальных лиц, назван именем литературного персонажа очерка «Ненастоящий город», а не реальным именем.
В III главе автор вдается в географические подробности расположения Глазовского уезда и Березовских Починок на карте Вятской губернии, вспоминает о глазовском полицейском исправнике, о попытках провожатого выменять свои сапоги на сшитые по-глазовски самим Короленко, об искушении бежать, скрыться и перейти на нелегальное положение.
«Глазовские вкрапления» имеют место и в V главе в связи с ростовщичеством Морхеля. Глазовский способ разрешения еврейского вопроса» и Морхель упоминаются в «Истории моего современника» и в связи с возвращением Короленко из сибирской ссылки.
«Беглые наблюдения и заметки», как определил «Ненастоящий город» сам автор, выросли в символ, в аллегорию понятия «провинция». А Короленко, сам того не подозревая, так аттестовал Глазов, так его стимулировал, что вся последующая судьба города по существу развивалась под знаком преодоления короленковского штампа «ненастоящий», жители Глазова, словно сверяли шаги истории города со взглядом писателя.
Соотнося «ненастоящий» и «настоящий» Глазов, поражаешься парадоксам.
В короленковском представлении Глазов был сопоставим с деревней. Сегодня «работает антитеза»: центр-регион. А в истории Глазова были периоды, когда он был то «закрытым», «секретным» (ненастоящим) а то и не просто городом, а даже столицей республики.
Он и сегодня неофициально именуется «северной столицей Удмуртии», выполняя роль ее крупнейшего промышленно-экономического центра, кузницы руководящих кадров, творческих деятелей и богатых культурно-просветительских традиций. Жителями крупных мегаполисов Глазов и сегодня воспринимается как «ненастоящий город». Такая «ненастоящность» для глазовчан не обидна: чистый снег, зелень, ухоженные улицы и островки несовременных застроек, спокойно играющие во дворах дети, размеренная жизнь, люди, которые по-прежнему прочно связаны с землей, но живут не только материальными, а и духовными ценностями и любят, и берегут свой город, дорожат памятью и связью с ним, куда бы их не забросила судьба.
Не идеализируя, сегодняшний Глазов, представляя пути и перспективы его дальнейшего совершенствования и развития, понимаешь, что у города на Чепце есть не только прошлое и настоящее, но и будущее
«Понятие Родины и патриотическое сознание немыслимости существования вне ее формируются в каждом из нас при внутренней потребности жить ощущением кровной связи со своим краем, городом, селом, деревней. Закономерности, логика и специфика исторического развития остаются пустыми абстракциями, если мы не увидим их конкретного проявления в событиях, фактах истории, близких нам и представляющих для нас непосредственный интерес. Для глазовчан и – шире – жителей Удмуртии одним из таких событий является пребывание В.Г.Короленко в глазовской ссылке с 3 июня по 25 октября 1879 года», — справедливо утверждал основоположник короленковского движения в Глазове, переросшего рамки провинции до международных масштабов, Александр Григорьевич Татаринцев. Его многочисленные, основанные на архивных разысканиях, научные работы, подготовленная под руководством ученого книга «Глазов в жизни и творчестве В.Г.Короленко», изыскания местных ученых и краеведов, объяснимый интерес к региональному аспекту в изучении творчества Короленко – правозащитника удмуртов в школах и вузах республики, наконец, понимание глазовчанами ценности духовного наследия писателя для современности помогли осуществить публикацию «глазовских страниц» Короленко в городе на Чепце.