Наталия Закирова-Гущина (Глазов, Удмуртия). Горизонты короленковской «Глуши».

Наталия Закирова-Гущина (Глазов, Удмуртия)

Горизонты короленковской «Глуши»

                                                                           

«Жизнь выше идеи» (Гёте)

Короленко пробыл в Глазове неполных пять месяцев, но отсюда корнями проросли 5 художественных текстов! Можно сказать, что он писал одно и то же произведение с постоянным вниманием к истоку и началу, ведь всё последующее     есть лишь подтверждение того, что уже было в начале: произведения оказывались соотнесёнными прежде всего с собственным текстуально-смысловым пространством — с глазовской пропиской.

Колумб Глазова, Короленко — краевед, которому мало извлечь из исторического прошлого тот или иной факт. Ему куда как важнее актуализировать его, задеть общественный нерв. Именно этим объясняется озабоченность ссыльного студента о том, чтобы частное событие глазовской жизни, например, падение 29 сентября 1879 г . недостроенной церкви     стало широко известным, что сподвигло его не только на пространное, в лицах описание факта в письме к родным, но и художественное его осмысление в каждом из текстов о Глазове./1/

Моцертианский абсолютный слух нравственности позволил писателю за конкретным фактом усмотреть красноречивую символику.

Глазовское бытие Короленко изображает как мир глубоко плюралистичный. И если уж искать для него образ, к которому как бы тяготеет весь этот мир, то таким образом является церковь как место общения неслиянных душ, где сходятся и грешники, и праведники. Не случайно из синонимического ряда «церковь-храм-собор» автор выбирает для одного из заголовков лексему, наиболее ярко отражающую объединяющую людей роль веры («Собор с зароком»). Рухнувшее строение шокировало жителей, а вид развалин обретает символичный смысл опустошённости, в том числе и духовной («Пустолесье не вошло в колею, всё еще походит на город, разгромленный неприятелем»).

В образующих самостоятельный цикл глазовских текстах Короленко     особое место принадлежит «Глуши»./2/ В ней слышен ход времени, уходящего в вечность. Всё в ней спорно и неоднозначно, многомерно и полифонично, начиная с истории публикации.

 Именно на фоне повтора открывается новое (И.Кант)

Если произведение пылится в архиве, оно выпадает из науки. На подобный обет молчания была обречена и «Глушь». После единственной газетной публикации повести Короленко ни разу не печатал её в книжном варианте и был противником включения в собрание своих сочинений./3/ Только единственный раз («в нарушении авторской воли») М.А.Соколова познакомила Россию ХХ века с полным текстом «Глуши»./4/ В 2005 г . вышло в свет глазовское издание./5/ Эта публикация — позиционирование     повести в ХХ1 веке.     Текст живёт своей жизнью, представляет собой событие литературы, которое не может быть присвоено временем.

Рукой Солженицына на рукописи ранней повести «Синяя стрела» начертано: «Никогда не публиковать, ничего важного не представляет. 2006 г .» Этот «автограф» воспроизведён на цветной вклейке в книге об авторе «Архипелага Гулаг» (ЖЗЛ,2008) и сопровождает публикацию «Синей стрелы» Л. Сараскиной, работавшей под руководством и при активном участии самого Солженицына. Это ещё один из примеров проявления заботы слова «о себе», неотделимой от самой возможности его существования. Слово хочет быть услышанным. Нет ничего страшнее без-ответности…

Между полюсами находится не истина, а проблема (Гёте)

Текст, как известно, может быть проанализирован с точки зрения любой содержащейся в нём ценности (политической, моральной, религиозной, идеологической). Подобного профиля исследования о повести уже имеются./6/ Одним из важнейших подходов к художественному тексту как факту искусства является тот, который ставит в центр анализа ценность эстетическую. Изменяющиеся во времени, функции искусства творят структуру: структура становится моментом игры функций, точнее «игры» эстетической функции с ан-эстетическими.

«Глушь» — это посыл мысли писателя, авторское послание нам. Важно не быть глухими и постараться расслышать его, открыть, раскодировать. Смысловая многослойность и отсутствие указующего перста автора на единственную «верную» его трактовку дают стихию интерпретаций текста. В повести (кстати, сам жанр «Глуши» тоже вызывает споры) на конкретном местном материале писателю удалось, словно следуя щедринскому совету («Не погрязайте в подробностях настоящего»),     подняться до вечных философских проблем, поразмышлять о счастье, о ложном и подлинном, о смысле жизни и предназначении человека, о совести и долге, о соотношении общественного и частного, о формировании личности, о «сущем» и «должном», о героизме, истине, вере, совести, о «гордыне» и «смиренномудрии»…     Глазовский материал позволил писателю поставить целый ряд проблем социально-политического и нравственного плана не только местного значения: проблемы отцов и детей, веры и суеверий, национальных отношений, значения для прогрессивного развития региона промышленности, железнодорожного транспорта, просвещения и культуры. Мысли-предостережения об алкоголизации и криминализации общества, проблемы воспитания     и образования, соотношение центра и регионов продолжают оставаться актуальными и сегодня.

Чего стоят, например, раздающиеся из «Глуши» такие суждения Короленко: «мы, интеллигентные люди,- «вверху стоящие, что город на горе» связаны между собой ответственностью…»; «Какой же путь лучше, какое мировоззрение надежнее?.. Можно ли затрудняться с ответом? Спокойствие – лучше смятения и страдания! Но всегда были и всегда – да, всегда – будут гордые безумцы, которые предпочитают спотыкаться страдая и падать в изнеможении на трудном пути, чем смиренно и с улыбкой спокойствия идти рядом с другими по хорошо проторенной дороге». /5,с.92/

Значение «пропитывает» текст, оно не является итогом восприятия произведения читателем. Чем больше значений содержит текст, тем он жизнеспособней. Повествование в повести ведётся нелинейно, с разных точек зрения, смешиваются разные временные планы. Причём смысловые акценты в процессе бытия текста повести постоянно меняются, смещаются, делая доминирующей то одну, то другую проблему, актуализируя различные грани смысла текста.

Восприятие личности и творчества писателя «земляками» — особая проблема. Здесь уместен историко-функциональный подход: интерпретации произведений в зависимости от эпохи, временной дистанции, мировоззренческих установок, социальной, возрастной, национальной принадлежности читателей могут отличаться как вариативностью, так и стабильностью. Например, показанная писателем «ненастоящность» города в разное время воспринималась по-разному: то как закономерное проявление запустения провинции в «царские времена», то как ранящее душу аборигенов оскорбление, то как позитивная, стимулирующая прогрессивное глазовостроение и развитие критика. Факт падения в Глазове недостроенной церкви в период «поголовного атеизма» и санкционированного государством     повсеместно узаконенного разрушения храмов, явно воспринимался глазовчанами иначе, чем сегодня, когда истомленный бесхрамьем город всем миром восстановил Вознесенско-Преображенский собор на том же самом «намоленном месте». Сокращённый вариант «Глуши» даже печатался в атеистическом журнале, редакция которого истолковала как «обличительное» изображение образов и поведения пустолесских священников. /7/

«Во мне вечная оппозиция» – это короленковское признание отразилось в форме преподнесения материала, в его структуре – в системе образов, способах выражения авторского сознания, в многоголосье, хронотопе. Написанная в форме «отрывков из дневника учителя», «Глушь» насыщена полифонией мнений и голосов, выражением прямо противоположных убеждений. И сталкивая различные жизненные концепции героев, автор стоит над хором мнений, не подавляя его своим, не заглушая собственным голосом. И только из их суммы, на почве их синтеза вырисовывается общий смысл произведения.

История одного человека-это история всего человечества, а история всего человечества — это история одного человека (Пауло Коэльо)

Разворачиваясь в событие чтения, «Глушь» открывает каждому свой «танец значений» в свободной игре смыслов. Один (но не единственный) из которых в философском осмыслении конфликта города и личности.

Смесь обыденного и фантастического, яви и сна, набожности и суеверия, веры в силы человека и фатализма – такова атмосфера Мира в целом и Пустолесье есть ничто иное, как его отражение, параллельный мир, фокусирующий всё происходящее в жизни вообще. В повести создаётся ёмкий и пронзительный образ маленького захудалого городка, отражающий противоречия внешней формы (пустолесской трясины) и внутреннего содержания (запросов интеллигента). В нём соседствуют жизнь и смерть, благополучие и несчастье, человеческие ценности оказываются вывернутыми на изнанку, становятся отрицанием самих себя, все стороны жизни современного общества лишены внутреннего, духовного содержания.

Перед нами чередой проходят обитатели города и их истории, каждая из     них становится своего рода притчей, и автор часто наделяет героев «говорящими» именами и образными характеристиками: фельдшер Василий Васильевич Толстопятов, архитектор Аркадий Иванович Кранцшпигель, почётный гражданин Подковыркин, мещанин Фёдр Семёнович Семёнов («Путаный»), его брат Ванька, отец Ферапонт с притчем, дьяк Стратилат, «ученики» — Сенечка     (Семен Ерофеич) Стоеросов и Феденька да Петенька, дети, безымянные жители в массовых сценах. Этимологически «говорящие» фамилии и имена, отражающие ментальность сословий, эмоциональную оценку, соотнесённость с прототипами, с литературными традициями,     выступают как одно из средств типизации. Город воспринимается повествователем не просто как обозначение места, среды обитания. Топоним   Пустолесье метанимизируется и олицетворяется: «город гнал своих птенцов самим зрелищем своей неисходной тоски на лоно дикой, прекрасной и всё разрешающей природы»;     «Пустолесье окончательно махнуло рукой на свою постройку».

Особое место в системе образов занимают Иван Иванович Иванов и повествователь. Конфликт города и личности исследуется на материале их судеб и развивается он на двух уровнях. Первый уровень-это конфликт внешний, социальный. Второй уровень- конфликт метафизический, философский. Так рассказывается история жизни героя (учителя, предшественника повествователя), приехавшего в глушь с благими намерениями. Важно, что судьба этого персонажа помимо его настоящего имени рассказчику неизвестна — вся история возникает в сознании нового учителя как типичный вариант судьбы человека из центра, попавшего в пустолесскую атмосферу, ставшего провинциалом.     Герои испытывают одно разочарование за другим. От Иванова все отвернулись, и он предоставлен сам себе. Любовь, вера в Бога-эти сферы его бытия не отражены. Когда идти уже больше некуда, отчаявшись, Иван Иванович окончил свое горькое существование «мрачным запивойством, то есть чем-то вроде самоубийства».

Новый учитель — полная противоположность своего предшественника по темпераменту, характеру и наружности. Уверенный поначалу в результативности постепенного, пусть даже очень медленного просветительства, настороенный оптимистически. он всё-таки вынужден признать свою ненужность, невостребованность: «Пустолесье столь единодушно выделило меня с первых же моих шагов из своей среды…», «Пустолесье не видит культурного дела интеллигенции». «Особость» Иванова и повествователя, их сходство между собой и непохожесть на местных жителей подчёркивается в повести неоднократно (Толстопятов называет их в шутку «ахметками»). Оба учителя «близнецы по несчастью», двойники. Они не простые служащие — они учителя, Учители, ангелы-хранители этого города, наделённые высшей духовной силой. Но пустолесцы просто не осознают всей важности происходящего. Жителям городка нет дела до загадок, вроде «смысла жизни». Судьбы Иванова и нового учителя в Пустолесье свидетельствуют о безрезультатности просвещения в провинции той поры.

Одной из причин «бесполезности и бессилия» учителей была потеря у народа доверия к интеллигенции из-за измены своему делу со стороны таких, например, «пионеров культуры», как архитектор Кранцшпигель и фельдшер Толстопятов, которые двумя-тремя фактами своей неблаговидной практики наносят невосполнимый десятками научных доводов и книг ущерб в деле приобщения народа к просвещению и культуре (их пример, кстати,   и порождает Стоеросовых). Так, деятельность архитектора, строящего заведомо обреченный на падение храм, послужила в глазах пустолесцев красноречивым доказательством бессилия науки и только укрепила суеверия и предрассудки.

«Интеллигентное одиночество» является, по мысли автора, и следствием примитивности, неразвитости экономических отношений в провинции. «Явись в Пустолесье <…> новый промысел, или хотя бы фабрика, наконец, — железная дорога, — <…> раз и навсегда кончалась бы теперяшнее прозябание, ворвалась бы культурная струя, и я получил бы право на существование; на меня немедленно явился бы спрос»,- полагает автор-повествователь.

Понимание невозможности жить дальше так, как живёт Пустолесье, ощущается не только повествователем. Он выделяет из среды местных «неглупого», ещё не утратившего «способности наблюдать и даже квалифицировать по-своему наблюдаемые явления», ироничного Толстопятова (он имеет явное типологическое сходство с герценовским доктором Круповым) и гармонных дел мастера Семёнова (воспринимаемого окружающими не иначе, как «путаный мещанин»), что вызывает будто бы некий просвет — в бессмысленном, одиноком существовании учителя в городишке. Но возможности общения только ради самого общения, без реализации своих просветительских функций, разговоров без дела, без реальной пользы, «глухота глуши» угнетают повествователя. Переживаемая им вынужденная собственная онемелость оказывается устранённой благодаря письму — посланию от одного существа к другому, где другим оказывается читатель. Перед нами дневник-самопозание и самоочищение, которому, как признаётся автор, он «поверяет свои надежды и сомнения»./5,с.80/

Открытость, «незавершённость», иллюзия документальности и потенциального продолжения текста подсказаны жанровой природой: повествование в «Глуши» представлено в форме «отрывков из дневника учителя». Сама дневниковая форма придаёт тексту особую исповедальность, искренность. Крушение последовательно терпят все порождаемые сознанием изначальные представления о происходящем: прозрачность сменяется призрачностью, и эта открывающаяся навстречу реальность происходящего сметает горделивость рассудка.

Герой открывает невозможность понимания – оно предстаёт как понимание невозможности понимания. Фантом вступает в контакт с реальной телесностью, повествователь вступает в разговор с существами-призраками (образы из сновидений, умерший Иванов)-так для нового учителя осуществляется испытание устойчивости реального мира и, кстати, испытания его психической устойчивости в пустолесской глуши.

 Как бы смотрящий со стороны за происходящим автор сохраняет своё пространство («место») и потому продолжает существовать во времени – наблюдением (со стороны) сохраняет устойчивость и определённость.

«Я чувствую, что сам борюсь с массой подавляющих впечатлений,   стараюсь в них разобраться. Стараюсь разыскать в этой «глуши» смысл собственного моего существования, возможные плоды моей деятельности»,- одно из откровений автора дневника, в котором понятие переосмысливается в попытку понимания — онтологизируется, а понимание именно в силу целесообразности становится искусством и мудростью жизни.

В России всегда была прекрасная литература и скверная жизнь… (В.Розанов)                                                                                                                                                                                 

Вопрос о статусе различных     российских и украинских провинциальных городов осмысливался Короленко не только в публицистике и письмах, но и в ряде художественных произведений («В пустынных местах», «Божий городок», «В дурном обществе», «Павловские очерки», «История моего современника» и др.). А впервые и наиболее остро, в контексте ведущейся тогда полемики между централистами и сторонниками областничества, эта проблема встала перед писателем именно в Глазове и самое основательное ее решение представлено в наследии Короленко на глазовском материале./8/

Заголовок повести В.Г.Короленко отражает лингвокультурологический аспект состояния провинции и тоже отличается полисемичностью. Есть в тексте любопытное суждение Короленко: «Бывают такие многознаменательные слова! Стоит сказать такое слово, и сразу же в уме подымается не отдельное понятие, не один образ, а целый строй, целая система понятий; вереницы образов встанут разом, потянутся один за другим»./5,с.89-90/

Это наблюдение писателя относится и к лексеме «глушь». Её словарные дифиниции следующие: «1.Глухое заросшее место (Лесная г. Г.сада); 2. То же, что захолустье. (Жить в г.,Провинциальная г.)». /9/

«Как тихо! – вот первое впечатление от этого города,- признаётся Короленко в очерке «Ненастоящий город». — Невольно вспоминалось некрасовское: «В столицах шум, гремят витии / Кипит словесная война…». А здесь стояла действительно тишина … непробудная, вековая, стихийная… Ветер качал жидкие березки на берегу быстрой речки, которая крутой излучиной врезалась в обширную площадь, к самому центру города. И тут же за речкой на другом берегу гнулись и тихо волновались под ветром созревающие хлеба…»./5,с.32/ В этой картине обращает на себя внимание и подбор эпитетов, характеризующих тишину, и антитетичность сопоставления тишины в провинции с сутолокой и шумом столицы.

Аналогичным образом начинается «Глушь». Особый символический смысл приобретает название книги. Сразу после заголовка произведение открывается вступительным аккордом, подчёркивющим его принципиальную важность: «Да, уж именно глушь! Я всё еще озираюсь и не могу хорошенько сообразить, где и что со мною творится… Лес. Славный сосновый бор сомкнулся стеною, упираясь вплоть в последние лачуги городишка. Река, вытекающая из-за зелёной стены, теряется за такой же зелёной шумящей стеною, огибая волнистую полянку. Жалкие хижины рассыпались на этой полянке, как бы недоумевая, каким образом и с какой целью они здесь настроены. Всё это серо, мизерно и как будто пришиблено; всё жмётся, уходит в землю…» (не возвышается над землёй!-Н.Г-З)

Глушь     и производные от слова     глухой, глухомань, глушь и дичь, синонимы — местность, уголок, дебри, сонная тишь, «город» (в ковычках), город (курсив Короленко), городишко, город–селение, эпитеты-«заштатный», бывший, лишний, маленький, плохенький, серый – всё направлено на     методическое желание автора принизить, заземлить, сравнять с землёй этот город, который поименован им Пустолесьем (отсюда томительная бестолочь, пессимизм, горе Пустолесья, пустолесская трясина). Этот топоним можно трактовать по-разному: как место без леса (поляна), как производное от глагола «опуститься» (деградировать, одичать), как происходящее от «никчёмные строительные леса», поскольку строящаяся церковь рухнула (версия В.Наговицына) и т.д.

Пустолесье, глушь — это не просто город и уже не «ненастоящий» город. ( Кстати, писатель при всём искушении ни разу на страницах повести не применил к слову «город» эпитета «ненастоящий», словно исчерпал все возможные его смысловые и стилистические ресурсы в очерке «Ненастоящий город»!). В лингвокультурологическом аспекте Короленко — писатель причастный к составлению концептуариев русской культуры: на его глазовских страницах концепт «провинциального города» представлен как многомерная ментальная единица с доминирующим ценностным элементом.

«В деревню, к тётке, в глушь, в Саратов!»(А. Грибоедов)

Небольшой заштатный городок: его немощёные улицы, лужи, деревянные домишки, река с паромом, слободка с её жителями — всё это было для Короленко тем «сором», из которого, по словам А.Ахматовой, «растут стихи, не ведая стыда». Однако тексты писателя выросли и на основе литературных традиций.

Впервые оказавшийся в столице юный провинциал Короленко воспринимал ее в сугубо литературном ракурсе. Во втором томе «Истории моего современника» есть следующее самонаблюдение студенческой поры: «Петербург… Отсюда исходила вся русская литература, настоящая родина моей души… Вот, значит, где гулял когда-то гоголевский поручик Пирогов… А где-то еще в этой спутанной громаде домов, жил Белинский, думал и работал Добролюбов, здесь и теперь живет Некрасов, и, значит, я дышу с ним одним воздухом… Розовый туман продолжал заволакивать мои первые петербургские впечатления. Мне здесь нравилось все,- даже петербургское небо, потому что я заранее знал его по описаниям, даже скучные кирпичные стены, загораживавшие это небо, потому что они были знакомы по Достоевскому… Мне нравилась даже необеспеченность и перспектива голода…Это ведь тоже встречается в описаниях студенческой жизни, а я глядел на жизнь сквозь призму литературы».

«Особенно восприимчивым к воздействию литературных мотивов и типов», подобно своему «современнику», был и сам Короленко. В сравнительном короленковедении уже выявлены многочисленные проявления связей писателя с его предшественниками и современниками. Анализ «Глуши» в этом аспекте, как это ни парадоксально, исследователями не проводился. Между тем эта повесть Короленко словно своеобразный дайджест русской классики.

В процессе «производства смысла» в пространстве текста напластовываются многие высказывания, пришедшие из других текстов. Этот подход особенно эффективен при изучении литературы, «делаемой из литературы», где отношения между отдельным текстом и текстовым фоном понимаются как последовательная цепь актуализации смыслов. Подобная связь и перекличка существует между всеми глазовскими текстами писателя.

Но обратимся к «диалогу» короленковской «Глуши» с другими- чужими источниками. Интертекстуальность становится одной из основ конструирования смысла, конструктивным принципом. Впечатляет только одно их перечисление: «История села Горюхина» А. Пушкина, «Миргород» Н. Гоголя, «Записки одного молодого человека», «Ещё из записок одного молодого человека, «Былое и думы» А.Герцена,     «Нравы Растеряевой улицы», «Лесная глушь» Г.Успенского, «Губернские очерки», «История одного города», «Дневник провинциала в Петербурге»     М.Салтыкова-Щедрина, «Устои» Н.Златовратского, «Уездный город» и «Обновлённый храм» Д. Стахеева…

В «мозаике цитат» в повести и фрагмент из «Повести о приключениях английского милорда Георга…» М.Комарова, и народное: «А-ах! И некому берёзу заломати!..», и строки из А.Жемчужникова: «Твоя природа так прелестна,/ Она так чудно хороша…/ Но нам, сынам твоим известно, / Как на твоём просторе тесно». /5,с.101,102/

А в числе «поэтологем»- вмонтированные в прозаический текст крылатые строки о Москве из «Евгения Онегина» А.Пушкина, перефразированые В.Короленко так: «Гордыня!..» «Много в этом слове для сердца русского слилось!»/5,с.89/, и цитата из «Косаря» А.Кольцова «степь широкая, что «далеко пораскинулась, к морю Черному понадвинулась». /5,с.102/

Если учесть, что интертекстуальность не сводится к источникам и влияниям, а она условие самой культуры, та сеть, которая покрывает её целиком, соединяя составляющие, оживляя их друг в друге, то в короленковской «Глуши», сочленяясь и накладываясь друг на друга, образуют ТЕКСТ КУЛЬТУРЫ мальчики у костра и талантливые певцы из тургеневских «Записок охотника», жуткая история про литаргический сон из «Подлиповцев» Н.Решетникова, спящая «крепким непробудным сном» Обломовка И.Гончарова, «двести вёрст от железной дороги» «Палаты №6», «Дом с мезонином» А.Чехова и уже     «небезмолвствующий» как в финале пушкинского «Бориса Годунова» народ. Именно особой фактурой, монтажом, игрой «риторических фигур», «тропизмами», цепной реакцией «текстов» автор создаёт представление современности. Моделирует своей «игрой» собственный текст.

Интертекстуальное слово многопланово и стереографично. Оно не поддаётся исчерпывающей интерпретации, смещает соотношение центра и периферии и заставляет «вещь» постоянно ускользать от обозначающей печати языка. Таковым, думается, может стать толкование жизненной позиции глазовского духовенства, показанного занятым     рыбной «ловитвой»,     в соотношении с евангельским сюжетом. «Проходя же близ моря Галилейского, Он увидел двух братьев, Симона, называемого Петром, и Андрея, брата его, закидывающих сети в море, ибо они были рыболовы. И говорит им: идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков. И они тот час, оставив сети, последовали за Ним». (Мф 4 18-20)

В творчестве Короленко прежде всего на основе глазовского материала создан метаобраз, концепт «провинции». В контексте этой концептосферы оказываются такие разные посткороленковские «ненастоящие города», как Таруса А.Толстого («Пути культуры»), зощинковский Отшиб с домом культуры в здании церкви, Васюки Ильфа и Петрова, Ибанск А.Зиновьева («Зияющие высоты»), «Чёрный город» венгерского писателя Кальмана Миксата, Дневник монастырского обитателя «Во граде ограждения» Ю.Красноярцева… И поэтические строки: «Не тот это город./ И полночь не та» (Б.Пастернак «Метель»); «В деревне хочется столицы, / В столице хочется глуши…» (И.Северянин), выражающие     жажду Н. Гумилева и рассказчика «Глуши»: «О если бы и мне найти страну,/ В которой мог не плакать и не петь я,/ Безмолвно поднимаясь в вышину/ Неисчислимые тысячелетья…».

Каждый текст существует благодаря интертекстуальным связям. Напластование литературных традиций — один из важных параметров поэтики короленковской «Глуши».

Прошлое не прошло: оно как-то продолжается и действует

(П.А.Флоренский)

 Размышляя над страницами «Глуши», мы убедились в стереомышлении Короленко, в поэтике которого нашли отражение такие приписываемые его современнику Достоевскому особенности, как полифонизм, двойничество, диалогичность сознания героев и автора./10/ Психоаналитический подход к отражению мыслей, чувств, поступков героев воплощён в дневниковой форме повествования. В числе лавины вечных философских проблем       в повести поставлена проблема конфликта провинциального города и личности.

Созданый Короленко образ «города – пустолесья», где царит атмосфера неуверенности и отчуждённости, требует от героев прежде всего определённого подхода к жизни. Глушь — это мир пышной природы и грязи и пыли, скуки и жутких криминальных историй, «брюховых интересов» и губительных соблазнов, грешников и священников, это город, в котором за повседневностью скрывается опасность и угроза… В такой раздвоенности и противоречивости современной автору действительности заключается главное испытание, которое город готовит своим жителям. Пустолесцы жалуются на отсутствие чего-то настоящего в собственной жизни; им не хватает внутренней, духовной составляющей. Они не способны изменить свою жизнь, «подобрать ключ» к людям и обстоятельствам и ищут утешение в «горьком запивойстве», попытках убежать в «прочии места»…

Для произведений Короленко характерно наличие идейно-философского подтекста, второго уровня, который скрывается за внешней стороной сюжетной линии. Мы видим город, однако такой город     Пустомыслия и Бездеятельности берёт начало в каждом отдельно взятом человеке, и в попытке отыскать лекарство, способное помочь, нам –смысл «Глуши». От прошлого нас отделяет не пропасть, а изменившаяся ситуация. Так уж       сильно изменившаяся? Можно ли сохранить вечные ценности, которые практически утрачены современным обществом? Способны ли просвещение и церковь удержать нас от гибели и помочь спастись?..Полифоничность «Глуши»- в этих нескончаемых вопросах, в многопроблемности, бикультурности, напластовании литературных традиций, структурной сложности, лексической неоднородности, синтезе разных видов искусства (музыки. архитектуры, литературы), в множественности интерпретаций-в «игре смыслов» повести со временем и глазовским пространством. Ведь Короленко продолжает оставаться не только нашим современником, но и земляком.

Примечания

1.«Не знаю, удивит ли вас, что я так распространился о событии, которое имеет интерес только разве для глазовцев да для окрестностей нашего городка. Ну, да ведь, кто знает. Может и найдется там у вас кто-нибудь, кто заинтересуется подобным известием.» (Короленко В.Г. Письма из тюрем и ссылок. – Горький. 1935.- С. 55-56).

2 Закирова Н.. «Глазовский цикл» В.Г.Короленко: парадоксы и закономерности (исследовательская     альтернатива)// Седьмые Короленковские чтения: Матер. междун. науч. конф., посвящ. 125-летию глазовской ссылки В.Г.Короленко.-Глазов,2006.- С.9-13.

  1. Короленко В.Глушь // Волжский вестник. 1885. №140, 142, 151,157,167,179,181.
  2. Короленко В.Г.Глушь // В.Г.Короленко. Собр. Соч.: В 5-ти т. – М.: Мол.гвардия, 1960-1961.- Т. 3.- С. 5-64. Публикация «Глуши» вызвала полемику (см. напр.: Соколова М. Что такое авторская воля? // Вопросы литературы. 1962. №8. С. 236-237; Храбровицкий А. Нарушение авторской воли // Русская литература. 1962. №1. С. 239).
  3. Короленко В.Г. Глушь// В.Г.Короленко Ненастоящий город. Пормымтэ кар: Избранные страницы.- Глазов,2005.-С.65-112.
  4. Морозова Т. На перепутье (повесть В.Г.Короленко «Глушь»). // Русская литература. 1984. №2. С. 169-181; Слинько А. Малоизвестный рассказ В.Г.Короленко [“Глушь”]. // Сб. научных работ аспирантов Воронежвского университета. – Воронеж, 1962. Вып. 2. С. 161-165; Чешкова Л.А. Об одном малоизвестном рассказе В.Г. Короленко [о «Глуши»] // Тезисы докладов Короленковских чтений, посвященных 125-летию со дня рождения В.Г.Короленко. – Полтава, 1978; Закирова Н. «Ненастоящий     город» или «богоспасаемый град»:Вступл.// Короленко В.Г. Ненастоящий город. Пормымтэ кар: Избранные страницы.-Глазов,2005.-С..4-19.
  5. Короленко В.Г. Отрывки из дневника учителя // Наука и религия, 1961. №2. С. 61-74.
  6. Закирова Н. О провинциализме Короленко// Третьи Стахеевские чтения: Материалы Международной научной конференции 28-29 июня 2007 г .: Современная наука — Елабуга, 2008.- Т.1.-С.352-361.
  7. Ожегов С..И., Шведова Н.Ю. Толковый словарь русского языка.- М., 1995.- С.386.

10.Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского.-М., 1972С.