Наталия ЗАКИРОВА (Глазов, Удмуртия)
«Глазовский цикл» В.Г. Короленко: парадоксы и закономерности (исследовательская альтернатива)
Прошлое не прошло: оно как-то
продолжается и действует… П. Флоренский
«Понятие Родины и патриотическое сознание немыслимости существования вне ее формируются в каждом из нас при внутренней потребности жить ощущением кровной связи со своим краем, городом, селом, деревней. Закономерности, логика и специфика исторического развития остаются пустыми абстракциями, если мы не увидим их конкретного проявления в событиях, фактах истории, близких нам и представляющих для нас непосредственный интерес. Для глазовчан и — шире – жителей Удмуртии одним из таких событий является пребывание В.Г. Короленко в глазовской ссылке с 3 июня по 25 октября 1879 года», [1]- справедливо утверждал А.Г. Татаринцев.
Для этого ученого никогда не вставал вопрос о целесообразности и актуальности глазовского наследия для нас, о проявлении в нем регионального компонента, образовательного и воспитательного потенциала. Интуитивно и по-житейски просто это поняли и поддержали руководители городских предприятий и организаций разного ранга, принявшие участие в поддержке проекта по изданию иллюстрированных короленковских текстов о Глазове на русском и удмуртском языках [2].
В состав «глазовского цикла» в наследии Короленко входят
-странички записной книжки 1879 года;
— письма к родным и знакомым;
— обращения В.Г. Короленко: к вятскому губернатору с жалобой на исправника Л.С. Петрова и к министру внутренних дел на вятскую администрацию;
— «жалобные» письма к начальству, оформленные В.Г. Короленко от лица неграмотных крестьян и «глазовцев»;
— ответ начинающего писателя на критическую статью Буренина об «Эпизодах из жизни писателя» [3];
— художественные произведения;
— многочисленные автобиографии, в которых непременно фигурирует Глазов;
— незаконченные наброски;
— рисунки.
Корпус художественных текстов о Глазове включает в себя очерки «Собор с зароком», «Ненастоящий город», повесть «Глушь» и автобиографический роман «История моего современника» (т. 2.ч.5. «Ссыльные скитания»). Весь этот, пестрый в жанровом отношении и созданный в широком временном диапазоне (от 1879 до 1920 г.) материал, никогда самим автором специально не циклизировался. Однако различные «оговорки», точнее его «отсылки», например, читателя художественной автобиографии к ранее написанному очерку «Ненастоящий город», повторяемость событий, фактов, лиц, сохранение в этих текстах особой этнокультурной и исторической ауры, фактуры времени и места и поразительная верность городу — сфинксу, пронесенная через десятилетия, позволяет воспринимать эту часть творений писателя как особый «глазовский цикл» в контексте более широкого «вятского» (наряду с «украинским», «сибирским», «волжским»).
Самыми важными его циклообразующими признаками можно считать метаобраз «ненастоящего города», восприятие его в аспекте проблемы провинциализма, сохранение бикультурной атмосферы текста, этнографизм, документализм и публицистичность.
Роль Глазова в судьбе и творчестве В.Г. Короленко, как, впрочем, и отношение к нему в разное время глазовчан, не лишены парадоксов, порой доходящих до абсурда.
Так, В.Г. Короленко был «заочно» осведомлен и о существовании Глазова до приезда в город, ведь именно в нем с 9 апреля 1876 по 12 августа 1877 года отбывал ссылку его близкий знакомый студент Вернер (один из активных участников «академического инцидента» в Петровской земледельческой и лесной академии в 1878 году). С отцом глазовчанина А.П. Чарушникова Петром Петровичем Короленко встречался еще в Литовском замке в Петербурге, а затем в Глазове. А еще раньше Глазов – Оков фигурировал в «Губернских очерках» (1836-1857) Щедрина, с которым начинающий автор даже познакомился лично (и, кстати, впоследствии имел общих знакомых из числа глазовчан). Тем не менее в письме к родным от 4 июня 1879 года Короленко сообщал, что у него «представление о Глазовском уезде смутнее, чем о других местах по пути…» [4,21]. В очерке «Ненастоящий город» вообще говорится: «Недели две назад название этого города было лишь отвлеченным географическим термином…» [5,58]. Словом, Глазов для В.Г. Кроленко – «таинственный» и «незнакомый» объект. Секрет Полишинеля.
31 мая 1879 года в письме к В. Григорьеву Короленко восклицал: « Хочется, наконец, попасть на место, в уездный какой-нибудь городишко, лицом к лицу с действительностью…» [4,19].
И в первом же его письме из «городишка» читаем: «А вот и Глазов. Город уездный <…> Как рады были мы, что наконец добрались до этого Глазова, что наконец стали лицом к лицу с действительностью…» [4,22].
Эта радужность ожиданий только в письмах, а в I главе написанного вскоре очерка прямо противоположное в эмоциональном плане категоричное утверждение: «Я твердо знал, что не найду здесь своего счастья…» [5,59]. И все последующее ren de wu tet-a-tet с «этим Глазовом» и отражение его в знаменитом очерке, центральном в глазовском цикле, пронизано духом противоречия.
То Глазов именуется «типичным городком северо-востока», «уездным городом Вятской губернии», то представляется каким-то нонсенсом («городом» в кавычках, «городом-амфибией»).
Короленко окрестил Глазов «ненастоящим городом», и это определение с завидным постоянством писатель сохраняет во всех трех редакциях очерка (рукописной – 1879, журнальной – 1881 и книжной 1914 г.)
Диапазон значений эпитета «ненастоящий» в очерке поражает широтой, разнообразием оттенков семантики и эмоциональной окрашенности. Он фигурирует в тексте до 38 раз!
Один из основных его смыслов связан с проблемой понимания городской среды, с восприятием «целостного образа» города в аспекте проблемы провинциализма, активно обсуждавшейся в те годы. Провинция рисовалась сторонникам областничества как промежуточная ступень между городом и деревней, стоящая ближе, чем столицы, к истокам народной жизни» [6].
Определяя местонахождения Глазова «во глубине России» («городок северо-востока», «уездный город Вятской губернии», «кружок на карте на одном из притоков Вятки»), В.Г. Короленко ставит вопрос о его статусе. С этой целью он прежде всего сравнивает Глазов со «столицами». А сближение его с деревней (он именует Глазов «городом», который «не вполне отделился от деревни») только подкрепляет сомнения автора в целесообразности считать Глазов городом. Его статус как раз и есть «ненастоящий город»: что-то среднее между городом и деревней. Здесь эпитет близок по значению к определению «заштатный» город, то есть не соответствующий статусу штатного, подлинного города. А ведь Глазов был уездным городом! И тем не менее для Короленко он «неистинный», «недоросший», «недоразвитый», «недоделанный», неподлинный – словом «полу-город» — «город-амфибия». Незначительность Глазова подкрепляется эпитетами «маленький», «плохонький» и словами характеризуется «городок», «городишко».
А еще Глазов назван писателем «лишним». Ссыльный студент в отчаянии: неестественно и ненормально наказание человека, которому не было предъявлено никакого реального обвинения, а при этом он искусственно вырывался властями из обычного хода жизни и перебрасывался «на перевоспитание». Куда? – В глушь, в особую зону, где ущемляют права человека, где он воспринимается только как преступник, неблагонадежный… Пафос автора в том, что не должно быть подобного места, где жизнь людей – наказание. Это, если угодно, смягченный вариант будущих «гулагов».
В подцензурных произведениях писатель не мог открыто рассуждать по этому поводу, о глазовских ссыльных и «царском ангеле» — полицейском исправнике Петрове, о конфликтах с ним Короленко поведает только на страницах «Истории моего современника» (1920). По мнению ссыльного такому городу не должно быть места на земле, потому Глазов – «лишний» и «ненастоящий».
Иллюзорность и призрачность этого «не столь отдаленного места» выражены в риторическом вопросе: «Как, в самом деле, он возник и почему существует?» [5,80]. А в представлениях местных жителей, рассуждения-мечты, и попытки бежать в «прочие места», где все настоящее, имеют значение полумистической Утопии.
Так «ненастоящий город» оборачивается метаобразом, символом, проходящим через весь цикл. При этом он обозначает не только место, но и обладает временным признаком, то есть «ненастоящий город» — это одновременно и пространство, и время (хронотоп).
Действительно, «ненастоящий» сегодня понимается нами в том числе и как «несовременный», «прошлый», «старый». Именно это значение по особому выступало для писателя в редакции 1914 года (как раз в 35-летие глазовской ссылки), ведь город образца 1879 года был для него уже плюсквамперфектом.
В палитре значений эпитета «ненастоящий» одно из ведущих мест занимает самооценка горожан с иронически-пренебрежительной стилистической окраской. Жители, слобожане и горожане, кажется, почти методично с «иронией, которая прямо подавляла своим массовым единодушием», словно бравируя этим, характеризуют купцов и давальцев сапожников и покупателей, заказчиков, торговцев, ремесло как «ненастоящие». Именно эта заниженная самооценка, самообличен, самоирония, присущие коренным жителям, постепенно убеждают автора в том, что и сам город «ненастоящий». (Этнографизм очерка проявляется не только в передаче особого менталитета аборигенов, но и в диалектной и просторечной лексике и грамматических формах вятского говора).
Примечательно, что Вятский край, как «популярное» место ссылки вообще как правило изображался в беллетристике не просто поэтически, а с подчеркнутым сарказмом. Яркий пример гиперболизации местных несовершенств, гипертрофированных безобразий – в «Губернских очерках» Салтыкова-Щедрина.
Короленко, следуя традициям Щедрина и Успенского гиперболизирует многие теневые стороны жизни Глазова, в угоду навязчивой идейной установке выявить ее примитивность, неразвитость, заброшенность, косность и убогость. Это вполне объяснимо и с учетом настроения и восприятия места ссылки политически неблагонадежного, поднадзорного, вынужденного поселенца, наделенного юношеским скептицизмом.
При этом начинающий писатель удержался от неделикатных определений и топонимов (типа город Глупов, Растеряева улица), и по замечанию современного сатирика В. Максимова: «А он [Короленко] нас, простите, эпитетом» [7].
Скрытый ответ на вопрос: «Стоит ли обижаться на Короленко за этот эпитет?» — можно найти у Достоевского. Описывая Петербург, писатель называл его «городом срама», потому что он был не для людей, именовал «гнилым, слизким городом». Этот централист считал, что Петербург теперь с Москвой заодно и объяснял: «Да признаюсь, я и под Москвой-то подразумеваю, говоря теперь, не столько город, сколько некую аллергию, так что никакой Казани и Астрахани обижаться почти совсем не за что» [8].
Думается, что и «богоспасенному граду Глазову», как символу российской провинции и его жителям на писателя, введшего их в отечественную литературу, обижаться абсурдно. Тем более, что он, будучи по сути своей провинциалистом, задумался о путях выхода окраин из своего ничтожества.
Парадоксальносью отмечена рецептура излечения от «ненастоящности». В разные годы Короленко предлагает прямо противоположные способы: в 1879 году это – слияние с деревней, а в 1914 году – «злая доля» капиталистического пути развития. И здесь проявление закономерности отражения в творчестве художника слова его мировоззрения. А именно вятская ссылка повлияла на эволюцию социальных воззрений писателя. «Когда-то, до своей ссылки в Вятскую губернию, я мечтал вместе с братом и Григорьевым, что мы все перейдем на физический труд, чтобы жить общей жизнью с народом. Теперь, — после того, что я видел в Глазове, и особенно в Починках, — цельность этого настроения сильно нарушилась… Я уже видел и пережил наивно-народнические настроения» [9], — признавался сам Короленко в «Истории моего современника».
В художественной автобиографии Короленко непосредственно глазовские страницы представлены достаточно скромно: лишь три главы V части «Ссыльные скитания» (II том). В первой из них описаны наиболее «яркие и сильные впечатления» подконвойного путешествия из Москвы в Глазов, упомянув о котором, автор отсылает читателей к очерку «Ненастоящий город». В 1918 году, когда создавалась эта часть «Истории», Короленко подчеркивал, что в очерке описан «город с его тогдашними нравами». В последующих главах автор касается лишь некоторых черт из ссыльной жизни, о которых он не мог написать раньше по цензурным соображениям.
II глава содержит описание жизни братьев Короленко в Глазове. Особенно детально характеризуется полицейский исправник Л. С. Петров и все перипетии сложных взаимоотношений с ним. Колоритен портрет «царского ангела», иронически описаны его «поучения», «ошибки» и «прозрения».
Помимо Иллариона Короленко здесь фигурируют такие политические ссыльные, как К. Стольберг и И. Кузьмин. Писатель сообщает о формах просветительской деятельности: о том, что в его мастерской, которая стала чем-то вроде клуба, «шли расспросы и разговоры», чтение и обсуждение прочитанного, распространение дешевых общедоступных изданий, оформление жалоб крестьян. Вместе с тем Короленко открыто заявляет, что «ни для какой революционной пропаганды в этом глухом, захудалом «ненастоящем» городе почвы не было».
Есть в главе и сведения обо всех «прелестях» жизни поднадзорного политического ссыльного: перлюстрация писем и жесткая их цензура, бесцеремонность полицейского исправника Петрова, с которым у Короленко была «глухая борьба», реакция властей на жалобы ссыльного, описан обыск перед высылкой Короленко в Березовские Починки.
Из многочисленных глазовчан, составлявших когда-то круг общения Короленко, особенно часто и с явной симпатией упоминается сапожник – слобожанин, который в отличие от всех остальных лиц, назван именем литературного персонажа очерка «Ненастоящий город», а не реальным именем.
В III главе автор вдается в географические подробности расположения Глазовского уезда и Березовских Починок на карте Вятской губернии, вспоминает о глазовском полицейском исправнике, о попытках провожатого выменять свои сапоги на сшитые по-глазовски самим Короленко, об искушении бежать, скрыться и перейти на нелегальное положение.
«Глазовские вкрапления имеют место и в V главе в связи с ростовщичеством Морхеля. Глазовский способ разрешения «еврейского вопроса» и Морхель упоминаются в «Истории моего современника» и в связи с возвращением Короленко из сибирской ссылки.
Если во всех произведениях о Глазове образ личного повествователя, близкий к автору биографическому, фигурирует в ипостаси ссыльного студента, то повесть «Глушь» написана в форме дневника учителя.
В ней звучит полифония мнений и голосов, сталкиваются прямо противоположные убеждения и только из их суммы, на почве их синтеза вырисовывается общий смысл произведения.
Судьба Иванова и нового учителя в Пустолесье свидетельствуют о безрезультатности просвещения в провинции той поры. Драматично, «мрачным запивойством, то есть чем-то вроде самоубийства», окончил свое горькое существование Иван Иванович. Но и автор дневника, полная противоположность своего предшественника, уверенный поначалу в результатах постепенного, пусть даже очень медленного просветительства, вынужден признать свою ненужность, невостребованность.
Одной из причин «бесполезности и бессилия» учителей была потеря у народа доверия к интеллигенции из-за измены к своему делу со стороны таких, например, «пионеров культуры», как архитектор Кранцшпихель и фельдшер Толстопятов, которые двумя-тремя фактами своей неблаговидной практики наносят невосполнимый десятками научных доводов и книг ущерб в деле приобщения народа к просвещению и культуре (не их ли пример порождает Стоеросовых?). Так, деятельность архитектора, строящего заведомо обреченный на падение храм, послужила в глазах пустольцев красноречивым доказательством бессилия науки и только укрепила суеверия и предрассудки.
«Интеллигентское одиночество» является, по мысли автора, и следствием примитивности, неразвитости экономических отношений в провинции. «Явись в Пустолесье <…> новый промысел, или хотя бы фабрика, наконец, — железная дорога, — <…> раз и навсегда кончалась бы теперяшнее прозябание, ворвалась бы культурная струя. И я получил бы право на существование; на меня немедленно явился бы спрос» [2, 110-111], — полагает автор дневника.
В этих рассуждениях о судьбе просвещения России, об ответственности за свои слова и дела, которой – «интеллигентные люди, — «вверху стоящие, что город на горе», — связаны между собою», о их необходимости в провинции – мысль, созвучная нам в 21 веке.
Архитектурный облик и окружающая природа, градостроительство Глазова, социальный и национальный состав, экономика, торговля, местные традиции, нравы, обычаи, верования населения, даже зарождение в городе рекламы… Глазовский материал позволил писателю поставить целый ряд проблем социально-политического и нравственного плана не только местного значения: проблемы отцов и детей, веры и суеверий, национальных отношений, значения для прогрессивного развития региона промышленности, железнодорожного транспорта, просвещения, науки и культуры. А мысли-предостережения об алкоголизации и криминализации общества, «женский вопрос», и проблемы воспитания и образования, соотношение центра и регионов продолжают оставаться актуальными сегодня не только для глазовчан.
Автор от конкретных частных наблюдений за каждодневными будничными явлениями глазовской жизни переходит к обобщениям, имеющим непреходящее общечеловеческое значение. Глубокого философского смысла полны размышления Короленко и его героев о счастье, о ложном и подлинном, о смысле жизни и предназначении человека, о совести и долге, о соотношении общественного и частного, о формировании личности, о «гордыне» и «смиренномудрии»…
«Какой же путь лучше, какое мировоззрение надежнее?.. Можно ли затрудняться с ответом? Спокойствие – лучше смятения и страдания!.. – спрашивает, отвечает, а затем опровергает ответ учитель из «Глуши». – Но всегда были и всегда – да, всегда – будут гордые безумцы, которые предпочитают спотыкаться страдая и падать в изнеможении на трудном пути, чем смиренно и с улыбкой спокойствия идти рядом с другими по хорошо проторенной дороге»[2,92].
Такой ищущей, неугомонной, парадоксальной в своей основе была натура самого Короленко, признававшегося: «Во мне вечная оппозиция». Его «особая» позиция проявлялась и в мировоззренческом, и в художественном плане в целом.
Не просто сложилась судьба взаимоотношений писателя с «ненастоящим городом» и «богоспасаемым градом» Глазовым. Хотя пребывание его в городе на Чепце длилось неполных пять месяцев, особый «глазовский сюжет» в его творчестве получил постоянную прописку, выписан детально и обстоятельно, представлен в различных жанровых и стилевых формах: от записок до романа, от «эпизодов» до «истории», от бытописательства до беллетристики, от реалити до философских обобщений… Глазовское бытие «циркулирует» от текста к тексту, волнует мысль и питает творчество писателя. А образ «ненастоящего города», благодаря Короленко, занимает достойное место в череде живучих образов, символизирующих нашу жизнь.
Будучи бытописателем-документалистом (реально-бытовая основа его текстов подтверждается архивными источниками), писатель умудрился удивительным образом на основе реальности создать мифы о Глазове, которые отличаются живучестью и в посткороленковскую эпоху.
Взывая к нашей исторической памяти, Короленко создал такой «портрет» Глазова, который невольно возникает у каждого его жителя или гостя сегодня как отправная точка, как «образец» для сравнения, как кривозеркальное отражение.
Главная беда в России – в желании всячески приукрасить ситуацию. Негативизм Короленко в отражении российской провинции не исчерпывается простым скептицизмом, на основе глазовских наблюдений им выбрана стратегическая программа развития малых городов.
Стремление писателя к объективности убеждает современного читателя в том, что раньше было не лучше и не хуже, а раньше. А глазовский цикл Короленко еще подтверждает справедливость северянинских строк:
В деревне хочется столицы,
В столице хочется глуши…
Примечания.
- Татаринцев А. Г. Глазов в жизни и творчестве В. Г. Короленко. – Глазов, 2003. С. 3.
- Издание «Короленко В.Г. Ненастоящий город» Пöрмымтэ кар» (Глазов, 2005)
- Рукопись этого текста пока не обнаружена.
- Короленко В. Г. Письма из тюрем и ссылок. – Горький, 1935.
- Короленко В. Г. Ненастоящий город.// Короленко В. Г. Повести и рассказы: В 2 т. – М., 1966. Т. I. С. 58-80.
- См.: Мордовцев Д. Л. «Печать в провинции»// «Дело». 1975. № 9, 10; «Наши окраины», «Безлюдье севера»; Бялый Г. А. В. Г. Короленко – Л. 1983. С. 97.
- Максимов В. Н. Смеется тот, кто смеется. – Глазов, 2001. С. 90.
- Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. – М., 1981. Т. 26. С. 6.
- Короленко В. Г. История моего современника. – М., 1965. С. 520-521.
- Короленко В. Г. Глушь // Его же. Собр. соч.: В 5 Т. – М.,1960. Т. 3. С. 35.