Маргарита НЕБОЛЬСИНА (Казань)
РАССКАЗЫ
Об авторе: Небольсина Маргарита Викторовна родилась в 1955 году в г. Казани. Окончила Казанский государственный университет, по образованию филолог.
В настоящее время работает зав. сектором кадров Академии наук Республики Татарстан. Печаталась в ж. «Казань», «Идель», газ. «Татар иле» («Родные края»). Выпустила книгу рассказов и повестей «Господи, не бросай меня в терновый куст» (2009).
Прогноз погоды
В нашем институте, где я работаю секретарем директора, практически невозможно найти мужчину, в которого можно влюбиться. Начальники и профессора уже давно разобраны, НС (научные сотрудники) мужеского пола всех рангов предпочитает девушек помоложе, всякие остальные сотрудники появляются изредка, получат зарплату и снова исчезают. Есть, правда, трое колоритных кандидатов «в самом расцвете лет», которые требуют отдельных характеристик.
Охранник дядя Саша, отпраздновавший в прошлую субботу 75 лет, работает только в дневное время, потому, что в остальное время его посещает всяческая нечисть, появление которой он объясняет тем, что лет 100 назад при строительстве института было обнаружено старинное кладбище.
Электрик Васильич, просыхает только в пятницу 13 — и то только потому, что боится белой горячки, свирепствующей, по его утверждению, именно в этот бесовский день.
Владимир Ильич, росточку невысокого, с блестящей, как люстра Оперного театра, головой, который числится то ли администратором, то ли смотрителем и носит гордую партийную кличку «Ленин».
Несмотря на свою не очень презентабельную внешность, женщин, претендующих на их благосклонность, было как минимум, раза в два больше. Сражаться с ними за первенство я отказалась даже без первой попытки. Заинтересуйся я этими мужчинами всерьез — тут уж мне точно бы ничего не светило.
Варвара, грозная и грузная бабища с громоподобным голосом; худенькая уборщица Катя, тихая и незаметная, как мышка-норушка, бывшая балерина; машинистка Фарида, которая бесконечно распечатывала свои стихи на стареньком громыхающем принтере, и две лаборантки неопределенного возраста − представляли из себя спаяный и споеный годами коллектив, который не потерпел бы в своих рядах чужаков. Все дни рождения, революционные, церковные и мусусльманские праздники, а также все дни недели они отмечали вместе. И никто не мог никого из них безнаказанно обидеть, и никто не мог избавиться от них. Это была старая гвардия, своего рода, мафия, которая работала в этом здании почти с Рождества Христова.
Мне же было 35 лет, и уже давным-давно пора было не только влюбиться, но хотя бы один раз сходить замуж. Но что-то все не складывалось. Дни проходили за днями, лето превращалось в осень, а дальше − все по кругу. Корпоративный Новый год, который превращался в партийные собрания 70-годов прошлого столетия, одинокие праздники в компании с телевизором, отпуск на берегу Волги в спортлагере и снова − осень. Вообщем, жизнь не преподносила никаких сюрпризов и даже не собиралась этого делать.Впереди ждала пенсия, старость, многочисленные кошки и собаки и шикарные похороны за счет организации.
Но однажды вдруг пропал наш директор.
Красавец-мужчина, балагур и выпивоха, любимец женщин − мой шеф – еще вчера, жизнерадостно похохатывая, носился по этажам, вникая во все мелочи. Как обычно, запанибратски хлопал по плечу кого-нибудь из сотрудников, доверительно прижимался безразмерным животом к очередной лаборантке и, хитровато прищуриваясь, напрашивался к ней на чай-кофе.
Поначалу мы все, привыкшие к его неожиданным, без объяснений, исчезнованиям − не удивились. Но когда через три дня появилась обеспокоенная жена, а любимая женщина, не имеющая к жене никакого отношения, почернела лицом от неизвестности, мы встревожились не на шутку.Ответить на вопрос, куда он подевался, не мог никто, а телефон занудно сообщал о недоступности абонента. Весь институт замер в тревожном ожидании…
Похоже, что весть о случившемся моментально распространилась по всему городу, потому что то и дело раздавались телефонные звонки, которые начинались со слов: «а правда…». В узких коридорах института сбивались стихийные кучки, которые на все лады не просто высказывали свои предположения по поводу происшедшего, но и считали их наиболее возможными и верными. Не отметался ни один вариант: ни «зависание» на охоте, ни поездка на Канарские острова с очередной любовницей, ни жалкое желание спрятаться от налоговой инспекции. Любители «мыльных» детективов со знанием дела высказывались по поводу похищения с целью обогащения или даже происков конкурентов, стремящихся перехватить у нас очередное ноу-хау и внести смятение в ряды соплеменников. На крайний случай была припасена версия о неожиданной амнезии и бессмысленном плутании нашего несчастного, голодного и немытого, директора по улицам города.
Единственная мысль о том, что нашего директора уже может не быть в живых, считалась некорректной и с общего согласия даже не обсуждалалсь. При всем при этом никто не работал − жизнь замерла.
Скажу честно: директора стало жалко. Несмотря на то, что не раз я мысленно обрушивала на его голову все кары господни, он был неплохой человек. Ой, почему был… Если бы я разговаривала с сотрудником милиции, он обязательно зацепился бы за мою оговорку, и неизвестно, чем закончились бы мои рассуждения для меня лично. Он веселый, добрый, обладает бешеной энергетикой и невероятной памятью. Попавшему в его орбиту очень трудно удержаться рядом с ним, но те, кто не сорвался, никогда не пожалеют о том, что судьба подарила ему встречу с этим человеком. Грустно, что в моем шефе живет еще один маленький человечек − нервный и задерганный, вынужденный наступать на свою гордость и подобострастно извиваться перед сильными мира сего − его жалко. За свое унижение он мстит подчиненным. Неверно истолкованное невнятно отданное указание, невовремя выполненное поручение, даже форс-мажорное обстоятельство, вообще − любая мелочь «не по его» − способны сделать его неуправляемым: выражение лица становится свирепым, глаза наливаются яростью и гневом – спасайся, кто может! В это время, если не сумеешь раствориться без осадка, остается только писать заявление об уходе. Сделать это мне он предлагает, как минимум, один раз в неделю. Но все-таки, думаю, благодаря моему миролюбивому и незлобивому характеру, делающему ему различные скидки, наш союз существует достаточно долго.
Окончив нелюбимый институт, я решила, что буду работать секретарем в приличной фирме. В объявлениях о вакансиях встречалась достаточно высокая зарплата но требовался опыт работы и знание татарского и иностранного языка. Я решила, что это дело наживное и приступила к поиску работы. Недели шли, а я не получила ни одного серьезного предложения. То есть меня пригласили в три фирмы, но эти варианты я сочла не то что не заслуживающими внимания, а просто неприличными. Мне предлагали копеечную зарплату. А, между прочим, я вполне прилично знала компьютер и оргтехнику, английский пусть не свободный, но вполне достойного уровня, татарский вообще был моим вторым языком. В общем, все было безрезультатно. Объявления, где предлагали высокую зарплату, имели примерно такое содержание: «Девушка 20—25 лет, презент. внешность, без комплексов. Обязанности: планирование рабочего дня руководителя, телефон, ПК, офисная техника, чай-кофе, встреча посетителей, неформальные отношения с руководителем. Требования: хорошие внешние данные, аккуратность, целеустремленность, неконфликтность, без комплексов». Такой вариант меня саму не устраивал. И когда я совсем уже отчаялась, подруга посоветовала мне обратиться к нашему Сан Санычу…
Прошло целых 12 лет. Естественно, за это время я стала асом в своей профессии, заслужила приличную зарплату, а еще — получила большой опыт общения с людьми различного уровня. Но в секретарях (даже высокого полета) оставаться больше совсем не хочется. Все мои попытки реализовать свой профессиональный интерес в родной компании успехом не увенчались. Шеф так и сказал открытым текстом: ты нам нужна как секретарь, зачем тебе переквалифицироваться? То же самое я услышала еще в одной компании, куда сходила на собеседование, и в кадровом агентстве, в которое обратилась за помощью. Мол, секретарских вакансий мы вам сколько угодно предложим, а вот найти вам работу по вашей специальности экономиста – вряд ли.
К сожалению, и личная жизнь моя не сложилась. Конечно, за столько лет были и романтические увлечения, и служебные романы, была даже первая – она же и единственная − попытка выйти замуж.
Мы целый год были вместе с моим Игорем. Он работал менеджером в нашем институте, зарабатывал достаточно хорошо и мог позволить себе многое. Когда мы оказались вместе, он не жалел на меня ни времени, ни денег. Мы перезнакомили наших родителей и начали готовиться к свадьбе. Но случилась банальная история, после которой мое желание «сходить замуж» как-то незаметно утихло. Однажды мне срочно нужно было в рабочее время съездить домой. Игорь был в командировке, и я, не ожидая никакого подвоха, вломилась в свою собственную квартиру вместе с водителем…Два переплетенных тела на ковре не оставили мне никаких надежд на будущее…А водителю влетело за то, что он неизвестно где мотался со мной, хотя он просто не мог привезти меня с опухшими от слез глазами на работу.
После этой истории я хотела уволиться, уехать, кануть в небытие, Но Сан Саныч − спасибо ему − он вошел в мое положение, сунул мне горящую путевку и отправил в отпуск. А когда я вернулась со сплава − посвежевшая, загоревшая, Игоря больше не увидела. Он неожиданно для всех − но подозреваю, не для Сан Саныча − уволился.
В дальнейшем моя личная жизнь не принесла мне никаких сюрпризов. Может быть, виной мой неуживчивый характер или непомерные требования, предъявляемые к спутнику жизни, может быть постоянная жажда нового, поиски чего-то необычного. Ждать принца на белой лошадке в 35 лет уже смешно, но и подбирать то, что «другим не гоже», не хотелось.
Думаю, что здесь виновата и моя работа, которая в последнее время почти не оставляет времени на личную жизнь. Теперь я с грустью думаю, что вся моя жизнь в роли «лица фирмы» в окружении людей, многих из которых я теперь даже не помню по именам, проходит напрасно и вообще сомневаюсь, что у меня вообще хоть малейший шанс вырваться из секретарей и начать жизнь заново.
Да и попривыкла я как-то… За столько лет столько пережито вместе – и плохого, и хорошего, что уже просто начинаешь думать: а стоит ли что-то менять…Рядом люди, которые тебя уважают, ценят, кто-то, наверное, даже любит по-своему − чего от добра искать добра. Всегда лучше, где нас нет. А там, в призрачно-сказочной дали, и начальник может быть Змеем Горынычем, и сотрудники − ведьмочками, и работы, как у Золушки, невпроворот. И еще не факт, что там толпами бегают Иваны-царевичи и ждут-не дождутся моего прихода. А личная жизнь – вот она, рядом. У кого-то − жена и любовница − обе знают о существовании друг друга и довольно мирно сосуществуют. Кто-то периодически уходит в трехдневный запой, а потом рассказывает леденящие душу истории, послужившие причиной его отсутствия – и убийство соседа, и кинднеппинг, и ДТП, в которых он принимал непосредственное участие. Кто-то широко улыбается тебе, а сам ждет момента, чтобы подставить тебя и наябедничать шефу. Да мало ли что творится в небольшом коллективе − скучать не приходится!
Но иногда одиночество громко напоминает о себе, когда меня вдруг не оказывается в списке приглашенных на чей-то праздник только потому, что «все подружки по парам», а мне вроде бы не стоит лишних раз смущать чужих мужиков и расстраивать их жен, наблюдающих с неодобрением за нашим весельем. Оно не молчит по вечерам, а в праздники − тем более, в бесконечные новогодние каникулы, просто орет благим матом. И как бы вымученно я ни улыбалась окружающим, от меня за версту несёт страданием. Люди это чувствуют и начинают обходить меня стороной, как прокаженную. Телефон молчит. И даже мама, которая всегда активно вмешивается в мою жизнь, вдруг начинает устраивать свою и даже не звонит. В такие моменты мне страшно смотреть в окно, ходить по улицам, потому что сотни других людей разговаривают друг с другом по мобильным телефонам, ездят на автобусах, гуляют с детьми, ходят по магазинам, и… смеются. И им нет до меня никакого дела…
Но проходит время, я возвращаюсь в свой сумасшедший дом, в свою «рабочую» семью, снова начинаю жить ее делами и проблемами, организацией корпоративных вечеринок, дней рождений и прочих мероприятий. Массовиком-затейником в душе я была с самого раннего детства. Началось все с хороводов вокруг песочницы. Позже моя фамилия всегда значилась в графе «организатор мероприятия»: будь это школьный огонек, студенческая вечеринка или просто несанкционированная родителями гулянка. А когда мне надоели бесконечные встречи выпускников, совместные дни рождения, поездки «на шашлык», на которых я отвечала за все − от еды-выпивки до жидкости для розжига костров − замены мне не нашлось, и все эти мероприятия тихо скончались без моего неустанного присмотра. А поскольку помимо организационных и заготовительных дел я обеспечивала также культурную программу − сценарии, песни-пляски, конкурсы-аттракционы, поскольку не могла позволить, чтобы организованное мной мероприятие прошло скучно, все уже привыкли к этому и стали просто потребителями моих услуг. А мне стало скучно. Но организатор во мне все-таки не умер, потому что нет для меня ничего притягательнее, когда я в центре внимания, окружающие выполняют все мои капризы, я всем нравлюсь, и все в восторге от меня. И благодарность, и всеобщее признание – самая главная для меня награда. И снова все хорошо, и мыслям об одиночестве нет места в моей жизни! А неожиданная пропажа нашего директора вообще отодвинула на задний план мои мысли об одиночестве.
Настал очередной понедельник – день оперативок.
Для тех, кто не знает такого умного слова, оперативка – это еженедельное собрание десятерых важных дядечек, пухнущих от собственной значимости, соревнующихся в витиеватости названий своих должностей, количестве подчиненных и качестве их работы, и двух женщин − главного бухгалтера, уже лет 50 находящегося на пенсии и просыпающегося только тогда, когда заходит разговор о деньгах, и юриста, моложавой женщины, искусно скрывающей свои комплексы под маской самоуверенности и стервозности. Оперативки всегда проводит шеф. Он умеет длинно и красиво говорить, даже если он говорит о какой-нибудь ерунде, за неимением других тем. Шеф всегда говорит своими словами, лишь изредка сверяясь с планом, который он от руки набросал перед совещанием. Наш шеф – генератор идей. Они рождаются у него на ровном месте и всегда воплощаются в жизнь и приносят свои плоды – правда, не всегда сладкие и аппетитно выглядящие, потому что для достижения целей используются все методы, и нечестные в том числе. Остальные же говорят скучно, монотонно, и их отчеты о проделанной работе действуют на окружающих усыпляющее. Нить разговора теряется, и каждый из присутствующих думает только об одном: как бы подавить в себе желание зевнуть. Зато когда намечается «разбор полетов», все «оперативники» сидят, понурив головы (повинную-то меч не тронет), скромно опустив глаза, боясь кашлянуть и попасть в немилость. В такие «черные» дни запахи парфюма, витающие обычно в кабинете, перебивает резкий кислый запах пота и страха.
Раньше мне казалось, что начальники – это избранные. Я бы даже сказала, небожители. Но каждая подобная оперативка понемногу разрушила божественный лик моего шефа. Теперь слово «директор» для меня ассоциируется с мужчиной со своими слабостями, страдающим избыточным весом, умеющим говорить штампами, улыбаться искусственной улыбкой, имеющим кучу амбиций, любящим дорогие аксессуары − начиная с лощеных визиток и заканчивая навороченным мобильником, на котором он умеет пользоваться двумя кнопками: «вкл» и « просмотр».
Этот понедельник не принес ничего нового. Ни одного заместителя, ни одного начальника отдела не было ни видно, ни слышно − оперативку сегодня проводить было некому. Мы начали привыкать жить без директора. Почувствовали свободу. На волне всеобщего смятения и ничегонеделания я вдруг поняла, что не хочу больше работать в нашем институте. У меня пропал весь интерес к работе− всё знакомо, всё предсказуемо. Окружающие стали раздражать. Стало бросаться в глаза, что слишком много произносится лишних слов, много пустой, ненужной суеты, бумагомарательства. Народ каждые 5 минут ходит в курилку, в рабочее время бегает за пивом, сидит на сайте знакомств или качает киношки. И почти никто не живет своей работой. Не дай боже возложить на кого-то несвойственную ему работу! Такой стон поднимается: и работы у них много, и этот вид деятельности не входит в их должностные обязанности…И для какого-нибудь новоиспеченного кандидата наук западло подежурить в праздничный день, потому что «кто на что учился»… Ведь и зарплаты у нас в последнее время стали нехилые, и премии, и корпоративные вечеринки, оплаченные директором − и все равно: без 10 шесть народ начинает суетиться и потихоньку тикать домой… Противно все. Я где-то слышала, что чтобы не уйти в депрессию и деградацию, нужно каждые два года менять работу . Вот в следующий понедельник и начну ее искать.. Но найдется ли на этом свете человек, который бы не собирался с понедельника начать новую жизнь? Пожалуй, нет. Ох, вроде не бездельники, и могли бы жить…
А в следующий понедельник появился мой шеф. Хитро расплывшись в жизнерадостной улыбке, он доложил, что вынужден был неожиданно уехать за пределы страны, поскольку в какой-то там стране третьего мира открывается наш филиал. А поскольку медлить было некогда, он махнул в командировку, не позаботившись предупредить об этом даже самых близких людей. Конечно, телефона там нет, мобильник недоступен − третий мир, что с него возьмешь! Такое впечатление, что его напичкали анашой, завернули в персидский ковер и вывезли в эту страну на верблюде! Но поскольку слова начальника не подвергаются сомнению, я доверчиво смотрела в его честные глаза, нисколько не сомневаясь, что в этой истории «шерше ля фам».
Неожиданно для самой себя выводы: нужно научиться воспринимать жизнь, как погодное явление: любая проблема – это просто тучка над головой. Ведь у природы нет плохой погоды. Дождик, ветер, но потом же снова выглянет солнышко! И мы сами творцы своей погоды. Надо все воспринимать философски. Или купить зонт. А назавтра я написала заявление об уходе…
Стеклышки моего детства
Посвящаю моим родителям.
Детство,
останься березой,
ягодой, вскриком птицы…
Останься
сказками Андерсена,
чистописанием…
Останься
Призрачной далью…
Р.Кутуй
Я родилась при Советской власти, когда все сплошь и рядом − в том числе, и мои родители − были атеистами и не верили ни в бога, ни в черта. Бабушки же мои были старой закалки, родились, когда Бог еще существовал, и однажды тайно друг от друга и моих родителей препоручили мою душу и церкви, и мечети одновременно. Поэтому хоть Бог и един, я надеюсь, что у меня целых два ангела-хранителя.
Сейчас, когда уже прожита большая половина жизни, все чаще и чаще начинаешь обращаться к своей памяти, своему детству. Детстсво осталось в памяти, как вечное теплое и ласковое лето. Все его образы связаны с домом, школой, двором…
Одно из ранних воспоминаний − о моей первой бабушке, матери отца. У нее простое красивое, как в русской народной сказке, имя – Маруся. Бабушку Марусю я помню плохо – она рано умерла. У меня от нее сохранилась только одна фронтовая фотография, на которой у Маруси огромные светлые глаза и вьющиеся русые волосы. В моем раннем детстве она живет в маленькой, узкой, как пенал, комнатке на ул. Бутлерова. Из окон ее комнаты открывается замечательный вид на Собачку (ул. Некрасова). Целым приключением было завернуть за дом, и, пока она не видит, съехать с горы, умудриться при этом не вымазаться по уши в глине, и оказаться на этой странной улице. Словно из города попадаешь в сказочную деревню. По улицам, задрав хвост, бегают собаки, на окнах маленьких приземистых домиков теснятся цветы, жмурятся на солнышке упитанные кошки. Улочка тихая, уютная и немного сонная…
Почему-то мне вспоминается, что бабушка часто обижала мою мать − та постоянно плакала, пряча от меня слезы. Жаркий летний день… Маруся опять за что-то ругает мою мать. Она плачет. Сжав кулачки, разрабатываю жестокий план мести. На самом верху широченной деревянной лестницы стоит огромный, как корабль, алюминиевый таз с мокрым бельем – баба собралась развешивать его посередине двора. Собрав все свои силенки 4-летней девчушки, пинаю этот таз, сильно ушибив ногу – и плачу. От боли и страха возмездия…Таз выскакивает на улицу и опрокидывается прямо в грязную лужу…
Другая бабушка, казалось, была со мной рядом всегда. У нее таинственное и необычное имя – Ануза. Перевод ее имени с персидского стал понятен мне только сейчас − «все еще, до сих пор, по сей день». По сей день она – мой ангел-хранитель. До сих пор я помню ее…
Мне 6 лет. Я живу с бабушкой Анузой и с родителями в красивом, как сказочный замок, доме Шамиля на Тукаевской. Шамиль – имя такое нежное, звучит как музыка: ша-миль, фа-соль…Наверно, принц из восточной сказки… Дому почти 100 лет, он построен в конце Х1Х века. На крыше много башенок, и даже есть старинный ржавый флюгер, который скрипит на ветру и пугает меня ночами. Парадный вход ведет к широкой мраморной лестнице на второй этаж. Наверху лестница расходится в обе стороны. Справа – огромная, обитая черным дерматином, дверь. Звонок так высоко, что даже на цыпочках я не могу дотянуться до огромной черной кнопки, поэтому рядом с дверью стоит длинный прутик − когда им нажимаешь звонок, раздается громкий режущий ухо звук. За дверью – наша коммуналка. Самая маленькая, но зато с единственным балконом комнатка – наша. На балконе мне следовало бы сидеть теплыми летними вечерами и ждать принца Шамиля на белом коне. Но балкон, обычно, занят бабушкой, которая жует махорку, ласково щурясь на солнце. Когда она не читает свои потрепанные книги на арабском языке, она рассказывает о своей жизни.
Бабушка моя, Насырова Ануза Габдулнасыровна, родилась 22 апреля 1885 года в д.Олы Торма в семье муллы. Когда ей исполнилось то ли 15, то ли 16 лет – сейчас она уже и сама не помнит − ее украл будущий муж, Ерусалимов Низаметдин, отец которого – мой прадед − когда-то совершил хадж в Иерусалим, после чего и стал носит такую необычную для всех фамилию Ерусалимов.
Йерусалим, ирусалим…Русалки какие-то получаются на лимане…А что такое лиман – не знаю…Или город такой −Рус алим…
Бабушка прикрывает глаза и замолкает. Потом улыбается и вспоминает про своего дядю, который убил напавшего на него волка, засунув в оскаленную пасть варежку. Волк задохнулся от такого обращения, а дядю после этого случая стали называть «Буре утергэн» − «убивший волка».
− Давани, а что дальше ?
− Дальше, балам, − бабушка почти 10 лет прожила с русским зятем, моим отцом, и разговаривает на своем, татарско-русском языке – пожар была.
Низаметдин увез свою молодую жену в Астрахань. Тепло там, фрукты…Работать устроился на сахарную фабрику. Однажды она загорелась. Мой дед одним из первых оказался на пожаре и спас хозяйское имущество, за что хозяин щедро вознаградил его. Этих денег им с лихвой хватило на то, чтобы вернуться к себе на родину, в Тетюши, купить огромный пятистенный дом на холме – где-то в районе ул.Пролетарской — скотину, утварь, одежду…
− Айда, балам, чай эчабез, − прерывает бабушка свой бесконечный рассказ. Она заваривает для меня чай в большом чайнике, а себе кипятит плиточный в маленькой кастрюльке на керосинке. По всей кухне разносится чудесный аромат. Чай получается темный, наваристый. Бабушка разбавляет его молоком и идет на балкон. Я несу следом свою маленькую эмалированную кружечку с надписью «Ленинград».
В тени липовых деревьев мы потягиваем чай. Бабушка продолжает рассказ, листья шепчут что-то свое, и я, сидя на маленькой скамеечке, разомлев на солнце от горячего чая с калиновым вареньем, прижавшись к бабушкиной ноге, засыпаю…
Широкое-широкое поле. Под ногами серебряной лентой волнуется ковыль. Я иду по полю навстречу ветру и оказываюсь на высоком волжском берегу. Вдруг я слышу тонкий свист. Оглядываюсь − далеко в поле мальчик ведет коня на водопой. Золотистая грива стелется по спине и почти переплетается с серебряными прядями ковыля.
− Салям, − кричит он мне.
− Здравствуй…Какой красивый конь…Как его зовут?
− Это же конь твоей бабушки! Разве ты не знаешь ? Это Алтын.
− Какое красивое имя…А ты кто?
− Я? Я же Гильм. Когда ты станешь большой, я уже буду известным ученым. Академиком. Очень знаменитым…
− Сопли утри, академик! Опять загонял нашего коня, бездельник! Еще и на Волгу зачем-то повел – загубить хочешь! Сейчас бабушку кликну…
Сквозь сон до меня доносится голос:
− Эй, кызым, ты меня слушаешь?
− Да-да, давани! А кто такой Гильм?
− О, балам, сейчас это очень известный ученый, химик. Гильм Камай. Он пас у нас коней, когда был мальчиком. Жил недалеко от нас, приходил сначала просто смотреть на лошадей, потом начал ухаживать за ними.
Дом, в котором жила моя бабушка, стоял на самом высоком месте, на холме, с которого была видна Волга. И когда в Тетюши приходили красные, дом переходил к красным, когда приходили белые − к белым, а бабушка с семьей ютились в сарае. Когда умер муж, бабушка занималась гаданием и предсказывала судьбу ушедших воевать односельчан – так она сумела прокормить свою многочисленную к тому времени семью.
− Балам, хочешь погадаю тебе?
Я с замиранием сердца смотрю, как бабушка скатывает из ржаного хлеба шарики, открывает свою старинную книгу с арабской вязью, находит какую-то табличку и, помолившись, начинает бросать шарики на нее − впереди меня ждет прекрасное будущее…
А впереди было еще лето в Тетюшах. Было широкое- широкое ковыльное поле, как во сне. Высокий холм на берегу Волги, обдуваемый ветрами со все сторон и бесконечно длинная лестница от пристани. Помню, жили у Шулаевых, тети Нюры и ее мужа Набиуллы на Пролетарской, 19. Сад был перед домом и проваливался куда-то в овраг. Бесконечное море душистой черной смородины, которую мы собирали ведрами.
Помню дедушку Пашу. Он был рыбаком, плел сети и жил на берегу Волги. На столе у него не переводилась стерлядь – и жареная, и вареная, и печеная…
Внучка у него − Шура. Рыжая-рыжая, как солнышко. И вся в конопушках. Я завидовала ей – красивая. А я – в очках. Сидим на лугу в огромном оцинкованном корыте и дергаем друг друга за волосы − кого из нас больше любит дедушка Паша…А когда меня искусали земляные осы, мне было уже не до любви. Глаза закрылись, солнце померкло − настал конец света…
Хотя для меня он настал раньше. В Офтальмологической клинике на Бутлерова мне закапывали в глаза атропин, от которого зрачки мои расширялись, и по улице до самого Дома Шамиля на Тукаевской, где мы жили, я шла, осторожно переступая ногами, с полузакрытыми глазами и грустно размышляла о своей несчастной доле. После нескольких врачебных приемов мне был поставлен диагноз «астигматизм», о котором никто из моих многочисленных родственников никогда не слышал, но получил разъяснение от моей бабушки, что «баланын кузендэ — перелом лучей». Родственники с ужасом смотрели на меня, поскольку так ничего и не поняли, и горестно рассуждали о моем будущем. Спасением от всех этих переживаний были мои прогулки с бабушкой на берег Кабана.
В начале 60-х там не было красивой набережной с клумбами и скамейками. По травянистому склону можно было спуститься к воде и похлопать по ней ладошками. Тогда брызги обязательно попадали на одежду, и бабушка, боясь гнева моих родителей, ворча на меня, скорее по привычке, вела меня сушиться к кому-нибудь из своих многочисленных подруг, живущих рядом с мечетью Марджани. Имен и лиц я уже давно не помню. Помню маленькие чистые крылечки, блестящие крашеные полы, покрытые самодельными половичками, море герани на низеньких подоконниках, узорные сундуки, в которых, наверняка, хранилась масса интересных и полезных вещей, чай с калиновым вареньем.
И перед уходом каждая из них доставала откуда-нибудь из комода отложенную до лучших времен карамельку.
Новый год…Кинотеатр «Татарстан». Перед киносеансом играет оркестр Виктора Деринга. Мы, дети сотрудников – моя мама работает там старшим киномехаником − бегаем по всему кинотеатру в новогодних костюмах снежинок и зайчиков, а в перерывах между беготней танцуем под оркестр перед зрителями.
В фойе продается мороженое. В огромной коробке − вафельные стаканчики. Мороженщица накладывает в них пломбир ложкой. Все сломанные стаканчики перепадают юным артистам.
В кинотеатре «нон стоп» идут кинофильмы. «Алые паруса», «Человек – амфибия»…Мест в детских садах не хватает, и мы, дети сотрудников, торчим на балконе целый день. Смотрим бесконечные фильмы, влюбляемся в молодого Козакова, Коренева, завидуем А. Вертинской, играем в дочки-матери, поем песни…Нам наплевать, что зрители недовольны. Куда же нам деться, бесприютным?..
Когда кино надоедает, мы выходим во двор «делать секретики»: достаем припасенные бутылочные стеклышки – цветные самые редкие, поэтому самые ценные – рвем пожухлую траву, ультрамариновые цветочки цикория, «вертолетики» американского клена… С завистью смотрим на мальчика, у которого отец работает осветителем − у него целое богатство: стеклышки от софит − ярко-красные, синие, желтые… Он щедро делится с нами осколками, и мы до бесконечности украшаем чахлый пыльный дворик узорами.
Я иду в 1 класс в школу № 104 на ул.Ульяновых. Теперь мы живем на Комлева, в замечательном старинном доме, где живут привидения. Они бродят ночами, скрипят старинными паркетными полами, шуршат дровами в печи, шепчутся на балконе. На балконе старые, рассохшиеся полы. В огромные щели виден асфальт и макушки проходящих под ним людей. Я плещу водой из кружки на проходящую лысину и замираю в ужасе, прижав голову к коленям. Лысина задирается наверх, внимательно смотрит «эй, кто там» −окликает и, не услышав ответа, продолжает свой путь.
На заднем дворе растет старый клен. Он перекинул свои ветви на забор, и на них теперь очень удобно лежать, спрятавшись в кроне. Можно наблюдать за проходящими мимо людьми, слушать их разговоры…Сюда почему-то любят приходить целоваться или пить портвейн. Приходится быть невольным свидетелем. Стыда как ни бывало − в кино я еще и не такое видела!
Меня приняли в пионеры в музее В.И.Ленина. Галстук полыхает на груди, прикрывая значок с изображением Ленина. Я придерживаю его за кончик, чтобы не мешал мне гордиться, важно верчу головой по сторонам, смотрюсь во все окна и витрины.
Чуть позже я горжусь тем, что учусь в школе № 19. Вообще здесь мне очень нравится. Только страшно ходить в туалет – там всегда темно, и пугают мальчишки. Зато в буфете очень вкусные пирожки с повидлом. И еще есть замечательный музей и много-много всяких фотографий. Пока я еще не знаю, кто такие Василий Аксенов, Роальд Сагдеев, Рустем Кутуй…
Бабушка читает намаз. А я истинная атеистка. Нам рассказали, что бога нет. А бабушка молится − не знает, что Бога отменили. Я пристаю, мешаю ей, учу жизни. Бабушка отмахивается, как от осенней мухи, а когда терпение кончается, обещает нажаловаться родителям.
Родители у меня строгие: после школы – домой, допоздна не гулять, уроки выучить без напоминаний. В воспитательный процесс друг друга не вмешиваются. Если меня ругает отец − мать заступается и подсовывает какую-нибудь вкуснятину. И − наоборот.
Мы едем на теплоходе «Десна» по Волге до Астрахани. Мелькают пристани, города…А мне интересно лазить по кораблю, бегать по палубе, подставляя лицо ласковому ветерку. Обратно вместе с нами в каюте едут ведра с зелеными помидорами, сливами и целый мешок воблы. Воблу родители раскладывают на шифоньере – досушиваться. Почему-то у нее очень вкусные спинки и хвостики, которые потом обратно не вырастают…Досушиться удалось только ребрам!
Мы в Ленинграде. Самое большое чудо для меня − в пакетике по 4 копейки продается самая настоящая газировка. Ее можно пить до бесконечности… Из путешествия я привожу заводного плюшевого медвежонка. Однажды он остался на балконе под дождем и рассыпался, бедный медвежонок из прессованных опилок!
По телевизору показывают похороны Юрия Гагарина. Я прячусь на балконе, прижимаю к себе его фотографию и обливаюсь горькими слезами. Я обещаю никого в своей жизни больше не любить так, как его.
Первая в моей жизни смерть. Моя давани. Ее лицо − необычайно молодое и умиротворенное. Обернутое белой тканью по мусульманскому обычаю, ее тело вызывает благоговейные чувства, смешанные со страхом. Я смотрю на все, что происходит в этот день, откуда-то со стороны, словно смотрю фильм. Я не понимаю и не принимаю смерть. «Не со мной, не со мной…».
Жизнь устроена так, что самые родные и близкие люди оставляют нас, когда приходит их час. И, к сожалению, ничего нельзя исправить и изменить.
А мы все ближе и ближе подходим к краю. Уже нет бабушек и дедушек, отцов и матерей. Никто не прикроет нас больше от проблем и забот, от промозглого ветра и холодного дождя…
Настанет время − и мы тоже уйдем. И нашим внукам останутся только воспоминания о нас − пронзительно- яркие как небо в начале осени.