Максим ЛАВРЕНТЬЕВ (Москва)
ИЗ ЦАРСКОГО В ПАВЛОВСК
БАБОЧКА-КНИГА
Словно первая бабочка мая,
Принесенная к людям в жилье,
На ладони твоей оживая,
Затрепещет вдруг сердце мое.
И, еще не поняв что такое,
Пробуждаясь от смертного сна,
Я увижу лицо молодое,
Я почувствую: в мире весна.
Значит, край замогильный нам тесен.
Все стремится из мрака на свет.
Я воскресну в огне моих песен,
Только так воскресает поэт.
Эту жизнь до последнего мига,
Эту повесть любви и скорбей,
Знак бессмертия — бабочка-книга
Распахнет на ладони твоей.
* * *
Ничто не предвещает бури.
На землю яркий льётся свет.
Но небо, полное лазури,
Привычный изменяет цвет:
Оно туманится, темнеет,
Как в скорби девичьи глаза,
Потом внезапно пламенеет —
И начинается гроза.
Грохочет гром! Но краток ливень,
И вот уже стихает он.
Пейзаж прекрасен. Воздух дивен!
Опять светлеет небосклон.
Водою освежились розы,
Напоены лесные мхи…
Так в этот мир приходят грозы,
И так рождаются стихи.
* * *
Мы жили осенью на дачах.
Внизу шумел Эвксинский понт.
Порой цепочка шхун рыбачьих
Обозначала горизонт.
Здесь, глядя на просторы моря,
На силуэты кораблей,
Простился я без слез, без горя,
С любовью тягостной моей.
Как будто тот, кто был мне другом,
Но стал обузой для меня,
Отплыл с глухим своим недугом
В сияньи золотого дня.
ИЗ ЦАРСКОГО В ПАВЛОВСК
Из Царского в Павловск пешком я ходил
Дорогой теней из безвестных могил,
Путем поколений, что стали окрест
Безмолвной, древесной душой этих мест.
И в теплой листве, что текла без конца,
Я вдруг узнавал дорогие сердца:
Как будто разбужены мыслью моей,
Они с удивленных слетали ветвей…
ВВЕДЕНСКИЙ В 1941 ГОДУ
Тот год был урожайным. Лето —
Как будто для садов и парков.
Но ленинградского поэта
Томил провинциальный Харьков.
Безумие — кормиться словом,
Быть автором эстрадных скетчей,
Ему, себя в искусстве новом
Провозгласившему Предтечей.
На смерть, на смерть держи равненье!
Но где, когда? Он знает: скоро.
Он вывел это уравненье
Среди рифмованного вздора.
Она потушит жизнь как лампу,
Она на все наложит лапу…
Как будто видел смерть воочью.
В окно. Один. Июньской ночью.
* * *
Москва моих воспоминаний,
В районе улицы Лесной,
Дышала сумраком преданий,
Туберкулезом и весной.
Но горьким духом напитался
Мой романтический мятеж —
И скучный угол показался,
Как после обморока, свеж!
Не так ли ныне благотворен
Для усыпленных чувств моих
Густой отвар из черных зерен:
Угрюмый лермонтовский стих.
* * *
Останкино, Кусково, —
О, сколько в них тоски!..
Они — давно былого
Остатки и куски.
Для новых поколений
Не значат ничего,
Но тем — лишь драгоценней
Для сердца моего.
Там камни отмывают
От копоти весной,
Но камни отливают
Мертвецкой белизной.
В печальном вертограде
Веселыми людьми
У Аполлона сзади
Начертано «fuck me».
* * *
Я иду по нагорной и торной тропе,
Чтоб, дойдя до конца, раствориться в толпе
Тех, кто путь свой окончили прежде меня.
Я последний поэт уходящего дня.
Уходящего быта московских квартир,
Где из кухонь иначе смотрели на мир.
Уходящего мира усадеб, дворцов,
Разоренных могил, облетевших венцов…
А когда далеко-далеко на земле
Семихолмный мой город померкнет во мгле,
На слепое исканье пути жития
Дай мне руку, печальная муза моя.
* * *
Далече прокатился гром,
А дождь закапал тихий, редкий,
И ветер ни единой веткой
Не шевельнет в лесу густом.
А он свой старый плащ достал,
И перед зеркалом мечтает,
И, позабывшись, все считает,
Хоть сосчитал уже до ста.
Потом опомнится, потом
Достанет с пыльной полки томик —
И озарится дачный домик
Былого гения огнем.
Язык богов им не забыт,
Приходят образы и ритмы,
Но то в душе, к чему нет рифмы,
Оно — молчание хранит.
И оттого в двойной глуши
Он ощущает первородство
Как бесконечное сиротство
Разочарованной души.
* * *
Когда еще не началось
В природе буйное цветенье,
Ты знаешь: каждое растенье
Уже проникнуто насквозь
Животворящей силой дня.
И, как предощущенье строчки,
Растут — и лопаются почки,
Деревья густо зеленя.
Еще прохладой полон сад;
Но вот уже свернулись тени
И от распахнутой сирени
Струится древний аромат.