МАКСИМ БЕЛПУЛЕР
ГАЛА—ГРАФИЯ ПЛОТИ И ДУХА
О прозе ГАЛЫ КРАЕВОЙ (“Исповедь красивой”, “Stro”)
1.
В “Исповеди красивой” нет прицельной стрельбы по площадям, эффектных погонь, роскошных притонов и скромного героя — майора ОМОНа с забинтованной левой рукой. Это не интеллектуальный детективный кроссворд, облаченный мастером прозаической формы в форму повести, равно как и не иллюстрированный и развернутый “как надо” и “куда надо” анекдот, догруженный многочисленными сентенциями своего создателя, призванными иллюстрировать, его же, творца своего, недюжинную эрудицию.
…Непростые времена переживает Марина, москвичка бальзаковского возраста, с дочерью-подростком на руках: первый муж (“самый-самый…”) несколько лет тому, как умер, отношения со вторым — Володей, неплохим, любящим и понимающим, но склонным, как это нередко бывало и бывает, “оторваться на стороне”, дали основательную трещину, попав в затяжную полосу чувственной непогоди, почти физического отчуждения. А бес никак не хочет оставить в покое симпатичного и умного инженера одной из столичных контор и шлет Марине любовь новую, жизнь еще более беспокойную и запутанную: этот странный разведенец Женя, человек ранимый и влюбчивый, так несчастен, так внимателен и настойчив… А тут еще и карьера резко пошла в гору и апробация диссертации не за горами. Словом, соблазн и выбор, выбор и соблазн…
Пребывание в психологической ловушке ““высоких устремлений” и зова плоти”, заключение в пустыне “пустоты и непоправимости” “глушит и прижимает к земле” главную героиню. А, между тем, имя Марина, по определению — “морское”, просторное. Что же плохого в том, что хочется ей птицей взлететь, покружить, распластав крыла лирические, над морем скучного, серого и обыденного!? Ведь не хлебом же единым! Проблема, впрочем, не сводится к банальному адюльтеру (это было бы слишком просто), она, проблема эта, как выясняется, больше в том, что, для нашей героини — любовь – “не столько “привычка”, в чем-то схожая, по словам одного из героев повести, с “отправлением физиологических потребностей”, и отнюдь не “желание интимной близости с человеком”, и вовсе не только “доверие и жалость”, а, прежде всего, альтруистическое “сопереживание”, которое “сродни милосердию”. Оттого-то каждый жест, каждый шаг на скользком пути грехопадения дается так нелегко: “каждый прикидывает, коль больше соблазнов, то больше и вероятность сойти со стези. И значит что? От природой заложенных инстинктов отрекаться? Да и повода не подать мужику (и не дай, Бог, чужому мужу!) надеяться? Или напротив, провозглашая путь естества, по проторенной лыжне в сладострастие устремиться?”. А соблазн, этот змей-искуситель коварный, он всегда перед глазами и всюду норовит сунуть свое жало: “чуть замаячит и вновь яблоко, когда-то совратившее Еву, запретный плод налитой кажет; с тонюсенькой кожурой, сквозь которую медовость отсвечивает, со сладостным нежнейшим ароматом…”.
В итоге, вскарабкавшись по шаткой карьерной лесенке к вершинке совместного предприятия и вкусив прелестей жизни заграничной, немецкой, Марина теряет все: нечаянная беременность заканчивается выкидышем, акушерской горячкой, а отец так и не появившегося на свет ребенка, симпатичный разведенец Женя, исчезает где-то в дали заокеанской, кажется, среди пальмовых побережий Майами.
Нужны ли в данном случае проповеди о библейской неизбежности грехопадения человека, словеса о том, что противоположные векторы движения духа и тела, сугубый разрыв между воображаемым, идеальным и действительностью, между сексуальной свободой и материнским долгом, податливой волей и вялым, а значит, предательским, поступком, зияющий “зазор” между словом и делом — исподволь, неотвратимо ведут к саморазрушению личности, эмоциональной стагнации, “разрастающемуся надлому”, воспринимаемому, как утрата гармонического ощущения жизни, то есть — “влюбленности в любовь”?
Надо ли говорить, что литература русская всегда с сочувствием, нередко граничащим с оправданием, относилась к женщине падшей, “слабой”, женщине — “жертве” жизненных обстоятельств. Равно как никогда не требовала от своих знаменитых литературных грешниц общественного раскаяния, публичного покаяния. По Л.Толстому, например, наказание вообще должно исходить от самого человека, из глубин его — “изнутри”. Наказание же “внешнее”, “сюжетное” — дело грубое, прямолинейное, это прямое следствие писательского отчаяния, оно словно и не наказание, а скорее бегство от такового: погибает Анна Каренина, среди праздничного шума, под пение цыган падает замертво Лариса Огудалова, на руках Григория исходит шалой кровью Аксинья… Куда сложнее изобразить наказание “внутреннее”, неотвратимое. Не к этому ли стремилась автор “Исповеди красивой”?
Удалось ли, однако, Г.Краевой реализовать задуманное, в какой мере состоялось “чудо” художественного воплощения сложнейшей темы “внутреннего наказания”, составляющей суть, являющейся стержнем художественной концепции повести?
“Литературно-критический анализ художественного текста должен захватывать в свою сферу и язык, и стиль и художественную концепцию, и художественное воздействие, и эстетическую значимость – все аспекты смысла и ценности произведения” (Ю.Борев). Рассмотрим, с этих позиций, “Исповедь красивой” и мы с вами…
О художественной концепции речь шла выше. Она достойна, но уже давно обжита и освоена, и отечественной, и мировой литературой.
Язык и стиль. Самое слабое звено повести. В силу эклектичности, мозаичности, лоскутности картины мира, воссозданной автором “Исповеди”. В силу того, что многообразные впечатления бытия, которые неизбежно должны были бы сплавиться, преобразоваться в новое качество в ходе творческого осмысления писателем действительности, стать целостной художественной системой, так и остались лишь впечатлениями быта эпохи перестройки, не более того…
Язык повести распадается на три основных речевых пласта, русла: собственно и несобственно-прямую речь Марины и собственно текст повести.
Первый пласт — речь главной героини — изобилует просторечными выражениями, не свойственными литературной речи, историзмами, разговорными оборотами, придающими речи непринужденный характер, жаргонными выражениями, большим количеством слов с выраженной экспрессивной оценкой. Складывается ощущение, что язык Марины – это язык человека с низким образовательным и интеллектуальным цензом, может быть, даже никогда не входившего соприкосновение с большим городом, если бы ни два существенных “но”: во-первых, речь “природная” всегда “баская”, самобытно-красивая, завораживающе мелодичная, и, во-вторых, – в ней никогда не встречаются в первозданном, метафорически не переосмысленном виде чужеродные языковые включения. Такие, например, как термин “корреляция”, однажды проскочивший в нарочито-просторечном лексиконе нашей бедной Марины. “Да неужто”, “ежели”, “поди”, “сторожко”, “не выбирая, где посуше”, “ладно”, “худо-бедно”, “порешила”, “разругалась с кем-то”, “не затащишь”, “протрезвела сразу”, “чушь”, “подокруглилась” — вот так говорит главная героиня “Исповеди…”. А осчастливят ли собой, скажите мне, великий и могучий… неологизмы, встречающиеся в тексте: “раздрызг” (“как и раздрызг с Володей”), “распах” (“распах сжигающих глаз”), “прекращение перенапряга”, “бликующий снег”? Ну, бликующий снег, разве что…
Второй пласт: несобственно-прямая речь. Она, как правило, выделяется повествователем в скобки. Для нее характерно использование неполных предложений или предложений, предлоги в которых не связаны с существительными или местоимениями (этот прием, очевидно, вербально оформляет и подчеркивает разорванность, лоскутность сознания своей носительницы), а также – употреблением слов, граничащих с литературной нормой (это, впрочем, свойственно всему разбираемому тексту): “всепокорность”, “сопроводиловка”, “дометился”, “выставленность”, “всеобозрение”, “разуверенность”, “премерзостнопакостно”, “коллективен”, “зажатость”. Много в повести и просто (или, наоборот, — не просто) вкусовых “просчетов” – “жутко рациональный”, “обалденно чувствуя”, “попасть под обстрел его самокопаний”.
Третий пласт: собственно текст повести. Он характеризуется контрастным по отношению к разговорной речи, пафосным (в ряде случаев, — косноязычным) “высокоречием”, заключающемся в применении длинных, сложноподчиненных предложений с включением большого числа наречий, иногда, в сочетании с архаическими, одическими, конструкциями (“ибо воспринимаемые ею, как данность, непреложность, дополнение к его высокому положению”, или: “сие справедливо можно отнести…”, или: “…реки обыгранной уверенности, ожидаемости, логичной естественности подобного развития событий”).
Нельзя сказать, что речевые пласты в повести Г.Краевой автономны, но, в то же время, границы между чужой и своей речью в повести обозначены резко, феномен “перетекания” авторской речи в чужую — отсутствует. Господствующая интонация – повествовательная, “взрываемая” вопросительно-восклицательными эскападами.
Художественное воздействие и эстетическая ценность.
Художественное воздействие во многом зависит от точности и выверенности языка и соответствия стиля произведения его художественной концепции. Вследствие этого эстетический уровень (как “горизонт ожидания”) повести оказался куда ниже ожиданий даже не самого искушенного читателя.
Нет, автору “Исповеди…” не удалось, таки, “внести свой малюсенький кирпичик в историю ментальности: любви, смерти, жалости, жестокости”, который она так самонадеянно анонсировала в собственном предисловии к разбираемой книге…
2.
“Марине же было по фигу. И даже там, в глубине, тепло. От осознания своей омерзительности. Потому что это, хоть как-то, объясняло, почему эта совершенная девочка, которую он называл своей женой и, которая еще не определилась в отношении к нему (хотя и делила с ним кров, возможно, за неимением лучшего, и с удовольствием принимала от него дорогие подарки: изысканные духи, роскошное белье, антикварные украшения), почему эта девочка столь беспощадно совершенна в своей жестокости к нему”.
“Но главное — она нужна ему! Он любил ее. Хотя и понимал, что она лишь позволяет любить себя…”.
Я умышленно начал разговор о рассказе со странным названием “Stro” c двух цитат из него. Итак, еще одно прозаическое произведение госпожи Краевой и еще одна Марина (ну, что тут поделаешь, любит, любит писательница это имя. Может, и мне следовало бы назвать свою работу вовсе не “Гала-графия плоти и духа”, а иначе – “Две Марины”, например?).
“Stro” — это аббревиатура: “особа, сексуально ориентированная исключительно нетрадиционно”. Итак, Stro… Не знаю, право, как, все-таки, правильно говорить об этом странном персонаже: “она” или “он”, и не я один этого не знаю — путается с этим на всем протяжении своего рассказа и сама Краева, ну, да ладно, не в этом, в конце концов, дело.
“Stro” — коварный рассказ. Коварный, потому, что из него во все стороны, как пружины из дивана, торчат приемы. Приемы, принижающие “чистую”, “натуральную” прозу, “низкие” писательские приемы, призванные “держать на крючке” ничего не подозревающие, невинные читательские сердца: одна из героинь рассказа, Олеся, любовь Марины почти умирает, и почти умирает от передозировки “герика” (Марина и Олеся — конченые “игольщики”, сиречь наркоманы). Вам еще не стало интересно? Тогда добавлю, что и любовь в рассказе неординарная, однополая, одиозная, скандальная! Что, уже горячо? О¢ нет, не спешите переводить дух, еще не время, – в “Stro” хватит “разносолов” на всех, на любой вкус и цвет: и натурализм мук наркотической ломки, и жестокость и черствость врачей и больничного персонала по отношению к безгласным и униженным, и высота духа Марины, идущего (или идущей?) наперекор жизненным обстоятельствам за своей возлюбленной, и так далее…
“Stro” — жестокий рассказ, потому, что это рассказ–романс. Жестокий и безысходный романс. Для двух женских голосов. Высокого и низкого. Исполняемый “a cappella” почему-то одним, хрипловатым и ломающимся, мятущимся и циничным, святым и порочным контральто Марины…
Может быть, Г.Краева привлекла столь экстравагантный и необязательный для гиперморалистичной русской литературы материал в свое произведение в связи с тем, что обычные, “традиционные” любовные истории сами по себе тоже уже изрядно маркированы, клишированы, потому, что они сами по себе – тоже есть прием, один бесконечный прием, прием вечный и непреходящий?
“Stro” — это еще и нравственный рассказ о безнравственном. Поборников и ревнителей строгой морали, каковые еще, наверняка, должны где-нибудь сохраниться даже в таком, насквозь аморальном обществе, как наше, просим не беспокоиться. Несмотря на очевидную неоднозначность сюжета, “love story” Г.Краевой, ни на йоту, не развратнее окружающей нас всех повседневной жизни. Поэтому, наверное, в “Stro” даже при всем желании, трудно найти даже следы ханжества. Совершенно очевидно также, что “Stro” не имеет отношения к так называемой “лесби–“литературе”. Никакого. Ни малейшего. Потому, эта с позволения сказать, “литература”, представляет собой учебные пособия по технике и технологии однополых отношений, тогда как “Stro” — попытка понять суть вещей, “овеществить” “не овеществимое”. Там — физиология, в “Stro” — психология, там — живописующие подробности, описательность, в “Stro” — вывернутая изнанку душа, там — торжество плоти, в “Stro” — неподдельная трагедия человека, ощущающего себя и мужчиной и женщиной одновременно.
Сочинение Галы Краевой при всем своем несовершенстве, все же приоткрывает нам некую тайну, раскрывает перед нами неоднозначный, но мир. Это и есть верный признак того, что мы имеем дело именно с художественным произведением. Хотим мы этого или не хотим, нравиться оно нам или нет, готовы мы принять его, таковым, каковым оно есть или пока не решаемся на это, можем мы, хотя бы на время, смириться с мыслью о существовании параллельных миров или принципиально не станем делать этого…
Более высокая эстетическая оценка “Stro” (относительно “Исповеди красивой”), обусловлена, прежде всего, тем, что это – рассказ, форма которого, как известно, сама себя несет, а также предоставленной нам писательницей возможностью вглядеться в “шестерни” и “поршни” этого непонятного и вечного механизма спасения человечества – любви, человеческой приязни.
Художественная концепция рассказа – общегуманистическая – все та же любовь, любовь во всех ее проявлениях и ипостасях, любовь, как единственная антитеза небытию. Это, как бы, развернутая иллюстрация той мысли, что любовь, по определению, беспола, и, значит, все то, что мы стыдливо называем “интимными отношениями”, по большому счету, имеет собственно к любви весьма и весьма отдаленное отношение, являясь, по сути, проявлениями инстинкта продолжения рода. В этой связи, произведение Краевой есть ничто иное, как способ найти меру красоты и безобразия, которые способны перевернуть мир, но не способны сохранить даже видимость хрупкого мира в сердце одного отдельно взятого человека. Но, впрочем, разве красота и безобразие, не две стороны одной и той же медали, разве это не одно и тоже? И что иное красота как не бывшее безобразие, уродство, обретшее вдруг статус легитимности, ставшее неким эталоном, Его Величество нормой? Сказал же, ведь, однажды, не самый лучший, но поэт: “О’ если б знали, из какого сора…”. Впрочем, при чем тут этика?
3.
Проблема писателя Г.Краевой заключаются отнюдь не в том, что герои ее субтильные, бескровные или необязательные, а том, что их автору не хватает собственно литературного мастерства, чувства слова, чувства меры и чувства сопричастности к великой русской литературе. Именно поэтому Г.Краева не умеет пока писать ни повестей, ни рассказов. Зато у нее есть мужество прозаика, есть желание разобраться в грубых тонкостях человеческих отношений, найти свою грань между добром и злом, свой гран света во тьме, предложить своим читателей свою границу между постижимым и непостижимым. А этого — уже немало, если не сказать – очень много…