Людмила УЛИЦКАЯ:
«Спасение — в отказе от себя»
Ее произведения – не детективы и не бульварное чтиво. Они относятся к настоящей, если угодно – высокой литературе, по которой соскучился мыслящий читатель. Тем приятнее, что в конце минувшего года ее роман «на медицинскую тему» «Казус Кукоцкого» был удостоен самой, пожалуй, престижной премии «Smirnoff-Букер». Поражает профессионализм и умение автора найти грань между «медицинизмами» и собственно литературой, замечательно выстроить сюжетную линию, вывести естественно научные рассуждения на уровень философских обобщений, заставив читателя задуматься о смысле жизни. «Дайте ребенку музыку, когда в нем пробуждается потребность танцевать… книгу – когда он созрел для этого способа получения информации… И как трагично, когда новое умение, новая потребность созрела изнутри, а время упущено, мир не выходит навстречу этим потребностям. И тогда происходит торможение, полная блокировка…». Эта мысль не только частная, относящаяся к ребенку, но – универсальная. Не будучи востребованы в срок, медленно угасают «внутривидение» — уникальный диагностический дар профессора-гинеколога Кукоцкого, его талант врача-организатора, борющегося за отмену абортов. Угасает и сам род Кукоцких… Насколько властны над человеком обстоятельства, как изменяют они нас и в чем, наконец, спасение? Расспросим подробнее саму писательницу. Сегодня в гостях у «Медицинской газеты» — Людмила УЛИЦКАЯ.
— Людмила Евгеньевна, позвольте присоединиться к поздравлениям. И все же: декабрьская премия – для вас как снег на голову или что-то само собой разумеющееся?
— Я три раза с разными книгами входила в шорт-лист Букеровской премии и не думала, что мне ее дадут. Уверена была, что ее получит другой человек. Присуждение премии – приятный момент. Но это совершенно не меняет моей жизни. Ни в каком отношении.
— Главный герой вашего романа — врач. Это принципиально? Пытались ли вы подобрать ему другие профессии?
— Это совершенно принципиально. Точка зрения специалиста на все жизненные явления всегда несет некий профессиональный оттенок, и у меня, как у бывшего биолога, есть, вероятно, некоторая специфика взгляда. Врачей, биологов и всех тех, кто имеет естественно-научную подготовку, всегда отличает особое отношение к человеку. Человек – объект изучения, наблюдения. В случае врача имеется и еще дополнительная особенность: врач призван облегчать человеку его физические страдания, помогать жить, выживать и умирать. Кроме того, есть профессии, в которых особое значение имеет призвание. Без особого призвания врач превращается в ремесленника или чиновника. Я не хочу сказать, что такого типа врачи не имеют права на существование, что они вовсе не нужны. Большая часть врачей как раз и представляет собой служащих, более или менее успешно справляющихся с рабочими обязанностями. Но врач, о котором я пишу, принадлежит к иному типу – это человек призвания, человек служения.
— Профессор Павел Кукоцкий – типичный врач 30-60-х годов или «казус»? Есть ли прототип у героя?
— Доктора Кукоцкого никак нельзя назвать типичным. Гений – не типичное явление. И талант – не типичное явление. Но это тот высший уровень, по которому равняются обыкновенные профессионалы. Разве можно назвать типичным, скажем, доктора Гааза? Он был примером врачебного служения. И христианского, между прочим. В более близкие нам времена такой же удивительной фигурой был Воин-Ясенецкий.
Моя мама была биохимиком, всю жизнь работала в медицинских учреждениях, благодаря этому обстоятельству я с детства познакомилась с несколькими великими врачами нашего времени. И некоторые из них были скромными по официальному положению, хотя и очень знаменитые. У Павла Кукоцкого не один прототип — за его спиной стоят несколько замечательных врачей. Один из них – доктор Гузиков Павел Алексеевич. Как раз его-то я и не знала. Он был отчимом моей подруги, она очень много о нем рассказывала, и некоторые из ее историй были подарены моему герою доктору Кукоцкому. Есть и еще одна биографическая завитушка. Мой дед в юности был очень тяжело болен, и молодой земский врач хирург Спасокукоцкий, никому в те годы не известный, сделал году в 1911-м или 1912-м, во всяком случае до Первой мировой войны, чрезвычайно рискованную операцию с трепанацией черепа и спас деду жизнь. Эта фамилия, которую я выбрала для моего героя, – маленький знак памяти и благодарности знаменитому хирургу.
— Возможен ли другой сценарий книги, скажем, более оптимистичный?
— Всегда есть тысяча разных сценариев. Только тогда бы это была другая книга другого автора.
Медицина – один из возможных путей моей жизни. Но не состоявшийся. Скажем, я никогда не смогла бы стать ни музыкантом, ни строителем. А вот врачом – могла бы. И об этом серьезно думала. Но в те годы, когда я поступала в вуз, в медицинский институт попасть еврейской девочке было еще труднее, чем в университет. К тому же, моя мама училась в МГУ и всегда вспоминала о годах учебы как лучших в своей жизни. Она выпуска 1941 года, защищала диплом на кафедре биохимии у академика Северина. И я, будучи студенткой, еще застала Сергея Евгеньевича, других профессоров, у которых мама училась. Но сама я специализировалась на кафедре генетики. В тот первый год, когда окончилась лысенковская эпоха, и старые генетики вернулись к преподаванию. Учителями моими были самые лучшие генетики, какие только были тогда в России.
— Кто, по-вашему, интеллигент, и кого сегодня вы могли бы отнести к интеллигентам? В чем спасение личности – в религии, работе, детях, или…?
— Я дам неканоническое определение интеллигенции. Как я это понимаю. Интеллигенция – это орден, в него нельзя вступить, ему можно принадлежать. Из него можно выпасть по некоторым причинам нравственного характера. Интеллигентность не соотносится напрямую с образовательным цензом. Я встречала интеллигентов весьма скромного интеллектуального и образовательного уровня. Есть нравственная составляющая, и если бы я попыталась ее описать, то сюда вошли бы такие старомодные качества, как альтруизм, бескорыстие, порядочность и честность.
Интеллигенты бывают верующими и атеистами. Иногда с ними очень сложно общаться из-за высоких требований, которые они предъявляют к окружающим, но в первую очередь – к себе. Иногда – интересно и легко. И не говорите мне, что таких людей нет. Они есть. Я их знаю. Их не очень много. Тем дороже каждый из них. Могла бы назвать поименно многих. Одни – люди достаточно известные в нашем обществе, других совсем никто не знает, кроме их близких. Каждый из них достоин рассказа, книги… Но наверняка ни один их них не обрадовался бы, обнаружив свое имя здесь, в этом интервью. Потому и не назову никого.
Спасение личности, в самом общем виде, — в отказе от себя самого. Когда человек ставит интересы детей, или своей работы, или того служения, которое он сам себе выбрал, выше собственных, это очень благотворно влияет на него самого. Когда же он замыкается на собственных интересах, даже считая их духовными, высокими, он удаляется оттого, что вы называете «спасением». Сам этот термин представляется мне сегодня очень двусмысленным. Принимая его в рассмотрение, мы автоматически ставим себя в некую религиозную структуру. А развитие личности, ее возрастание, ее плодотворность не всегда соотносится с тем, признает ли человек саму возможность «спасения». Я встречала атеистов, которым идея «спасения» была глубоко чужда, но они вели такую высокую жизнь, самоотверженную, бескорыстную, что в ряду праведников они, несомненно, заняли бы лучшие места «по правую руку».
— Правомерно ли, на ваш взгляд, деление литературы на мужскую и женскую, как это делают некоторые критики?
— Тем, кому приходилось составлять каталоги чего угодно, прекрасно известно, что нужен принцип, по которому сортируются предметы. Это может быть алфавит, год рождения автора, его пол или национальность. Или, например, место жительства. Каждый из этих принципов имеет право на существование. Если кому-то удобно систематизировать литературу по половому признаку, это его полное право. Мне кажется, что разумнее подходить по жанровому принципу. Но я от прежних лет сохранила большое отвращение к систематизации как таковой и всегда предпочитаю рассматривать произведение искусства и литературы как личную встречу, как переживание. А «М» и «Ж» гораздо более важно в тот момент, когда останавливаешься перед общественной уборной, соображая, в какую дверь тебе следует войти.
— Кого из современных мужчин вы могли бы назвать кумиром?
— У меня нет и никогда не было кумиров. Это мне совершенно чуждо. Я никогда, даже в семилетнем возрасте, не влюблялась в киноактеров. Возможно, в моей жизни присутствовал один мужчина, который был много старше меня, и в котором я видела учителя. Я его настолько уважала, что была готова даже поступать так, как он считал правильным. Но это было давно. Я тогда была молода, он давно умер. И вот уже лет тридцать, как я не встречаю людей, мнение которых было бы для меня ценнее, чем мое собственное. Не потому, что я более права, а потому что всем нам надо совершать свои собственные ошибки, и часто мы нуждаемся именно в неверных, но в самостоятельных движениях. Тем не менее, среди моих друзей есть несколько мужчин, вызывающих у меня особое уважение. Иногда – восхищение. И гордость. И все они – частные люди, не пользующиеся ни всемирной славой, ни даже известностью. Частные люди.
— Если возможно, расскажите немного о себе и семье: кто на вас оказал серьезное влияние, чем интересовались вы, а сегодня – ваши дети?
— Я выросла в интеллигентной московской семье средней руки. Влияние на меня оказывали больше бабушки, дедушки, чем родители. Хотя маму я страшно любила: она была веселый, легкий и добрый человек. Все ее любили. Читала я то же, что все советские дети плюс «Золотую библиотеку» – в коридоре коммуналки стоял шкаф с книгами. Потом, подросши — то, что читала молодежь моего круга: от Данте до Орвелла.
Мои дети — два сына — люди разные. Один работает в промышленности, занимается сталью и весьма увлечен своей работой. Второй – джазовый музыкант, у него свои пристрастия, очень разнообразные: от тибетской музыки до игры с горящими факелами, что меня несколько беспокоит. Недавно на Хэллуин он в каком-то клубе «игрался» с огнем, так мы с мужем пришли – не столько на него посмотреть, сколько при надобности в ожоговый центр отвезти…
— Помогают ли близкие создавать условия для творчества?
— Никто мне никаких условий не создает. Скорее, я кое-кому создаю. Но дети мои довольно долго жили за границей, вот тогда-то у меня и образовались условия для творчества. Хотя, я думаю, что жизнь сама по себе – прекрасное условие для творчества.
— Остается ли время на другие увлечения?
— У меня нет никаких увлечений. У меня жизнь очень увлекательна.
— Здоровый образ жизни и вы – вещи совместимые? Как боретесь со стрессом?
— С дисциплиной плохо. Я вообще с трудом подчиняюсь дисциплинарным требованиям, даже если это нужно делать для поддержания здоровья. И только все мечтаю, что буду ходить в бассейн, или в тренажерный зал, а на самом деле у меня не хватает пороха даже на то, чтобы витамины пить. Забываю. Видимо, здорова, и настоящей необходимости заниматься своим здоровьем нет. А стресс – можно закурить сигарету… Снимает напряжение. Но если в жизни действительно что-то случается серьезное, до сих пор мне удавалось мобилизоваться и действовать целесообразно и себя не жалеть.