Мартынов Леонид Николаевич (1905-1980)
МУЗЫКАЛЬНЫЙ ЯЩИК
(Подготовка материала к публикации — Александр Балтин)
АНГЕЛЫ СПОРА
Ангел мира есть
И ангел мора,
Ангелы молчания на сборищах…
Я любуюсь
Ангелами спора,
Охраняющими бурно спорящих:
У единоборцев за плечами
Вьются эти ангелы-хранители,
От неясных доводов в печали,
Справедливых доводов ценители.
Бдят!
Но улетают,
Словно мухи,
Если пахнет спорами напрасными,
Потому что только злые духи
Притворяются на все согласными.
БОГАТЫЙ НИЩИЙ
От города не отгороженное
Пространство есть. Я вижу, там
Богатый нищий жрет мороженое
За килограммом килограмм.
На нем бостон, перчатки кожаные
И замшевые сапоги.
Богатый нищий жрет мороженое…
Пусть жрет, пусть лопнет! Мы — враги!
* * *
Бывают
Лица мертвенные,
Краска,
Как говорится,
С них давно сбежала.
Так на лице равнины, словно маска,
Снегов непроницаемость лежала.
Вдруг
На столбе
Мембрана задрожала
И началась в эфире свистопляска,
А на лице равнины, словно маска,
Снегов непроницаемость лежала.
О, долго ль будет так?
Не без конца ли?
Ведь не расскажешь, что это такое!
Пахнуло бурей…
А снега мерцали
Обманчивой недвижностью покоя.
Равнина
Будто что-то выжидала,
Как будто бы ничто не волновало.
И, наконец,
Завыла,
Зарыдала
Весна, какой еще и не бывало.
Нет,
Не бывали ветры столь жестоки,
И по оврагам, резким, как морщины,
Коричневые бурные потоки,
Вскипая, мчались по щекам равнины.
И это все —
Не что-нибудь иное —
Звалось весною,
Слышите: весною!
Но можно ли, об этом вспоминая,
Назвать весной все это?
Я не знаю.
* * *
В древности
Мыслители бывали
Как художники и как поэты
И бывало краткие давали,
Но отнюдь не кроткие, ответы
На бесчисленность пустых вопросов.
Впрочем, что с него возьмёшь?
Философ!
А у варваров иное дело:
Если уж мыслителя задело
Выраженье инородца злого,
То такое возглашает слово,
Что оно одно не уместится
На журнальную страницу.
МОРОЗ
Мороз был — сорок! Город был как ночью.
Из недр метро, как будто из вулканов,
Людских дыханий вырывались клочья
И исчезали, ввысь бесследно канув.
И все ж на стужу было не похоже:
Никто ничто не проклинал сквозь зубы,
Ни у кого озноб не шел по коже,
Сквозь снежный блеск, бушуя, плыли шубы.
Куда? Конечно, в звонкое от зноя,
Давно уже родившееся где-то
Пшеничное, ржаное и льняное,
Как белый хлопок, взрывчатое лето.
Казалось, это видят даже дети:
С серпом, силком и рыболовной сетью
То лето, величайшее на свете,
В цветы одето посреди столетья!
То лето — как великая победа,
И суховеи отошли в преданья,
И пьют росу из тракторного следа
Какие-то крылатые созданья.
И неохота ни большим, ни малым
Пренебрегать цветами полевыми,
И зной дневной скреплен закатом алым
С теплейшими ночами грозовыми.
Ведь нет сильнее этого желанья,
Мечта такая — сколько красоты в ней,
Что зимние студеные дыханья
Вернутся в мир в обличьи чистых ливней!
Вот что хотелось увидать воочью.
И было надо настоять на этом.
Мороз был сорок. Город был как ночью,
Как ночью перед ветреным рассветом.
МУЗЫКАЛЬНЫЙ ЯЩИК
Что песня?
Из подполья в поднебесье
Она летит. На то она и песня.
А где заснет? А где должна проснуться,
Чтоб с нашим слухом вновь соприкоснуться?
Довольно трудно разобраться в этом,
Любое чудо нам теперь не в диво.
Судите сами, будет ли ответом
Вот эта повесть, но она — правдива.
Там,
Где недавно
Низились обрывы,
Поросшие крапивой с лебедою,
Высотных зданий ясные массивы
Восстали над шлюзованной водою.
Гнездится
Птица
Меж конструкций ЦАГИ,
А где-то там,
За Яузой,
В овраге, бурля своей ржавеющею плотью,
Старик ручей по черным трубам скачет.
Вы Золотым Рожком его зовете,
И это тоже что-нибудь да значит.
…Бил колокол на колокольне ближней,
Пел колокол на колокольне дальней,
И мостовая стлалась всё булыжней,
И звон трамвая длился всё печальней.
И вот тогда,
На отдаленном рынке,
Среди капрона, и мехов, и шелка,
Непроизвольно спрыгнула с пластинки
Шальная патефонная иголка.
И на соседней полке антиквара
Меж дерзко позолоченною рамой
И медным привиденьем самовара
Вдруг объявился
Ящик этот самый.
Как описать его?
Он был настольный,
По очертаниям — прямоугольный,
На ощупь — глуховато мелодичный,
А по происхожденью — заграничный.
Скорей всего он свет увидел в Вене,
Тому назад столетие, пожалуй.
И если так — какое откровенье
Подарит слуху механизм усталый?
Чугунный валик, вдруг он искалечит,
Переиначит Шуберта и Баха,
А может быть, заплачет, защебечет
Какая-нибудь цюрихская птаха,
А может быть, нехитрое фанданго
С простосердечностью добрососедской
Какая-нибудь спляшет иностранка,
Как подобало в слободе немецкой,
Здесь, в слободе исчезнувшей вот этой,
Чей быт изжит и чье названье стерто.
Но рынок крив, как набекрень одетый
Косой треух над буклями Лефорта.
И в этот самый миг
На повороте
Рванул трамвай,
Да так рванул он звонко,
Что вдруг очнулась вся комиссионка,
И дрогнул ящик в ржавой позолоте,
И, зашатавшись, встал он на прилавке
На все четыре выгнутые лапки,
И что-то в глубине зашевелилось,
Зарокотало и определилось,
Заговорило тусклое железо
Сквозь ржавчину, где стерта позолота.
И что же?
Никакого полонеза,
Ни менуэта даже, ни гавота
И никаких симфоний и рапсодий,
А громко так, что дрогнула посуда,—
Поверите ли? — грянуло оттуда
Простое: «Во саду ли, в огороде…»
Из глубины,
Из самой дальней дали,
Из бурных недр минувшего столетья,
Где дамы в менуэте приседали,
Когда петля переплеталась с плетью,
Когда труба трубила о походе,
А лира о пощаде умоляла,
Вдруг песня:
«Во саду ли, в огороде,—
Вы слышите ли? — девица гуляла!»
НОРД-ОСТ
Я, норд-ост, родился в тундре,
Но ее покинул вскоре,
Чтоб иные видеть зори
На далеком Черном море.
Выл я в горном коридоре,
На степном ревел просторе,
И теперь, рожденный в тундре,
Я бушую в теплом море.
Так, принявши облик бури,
Мы летим. Пора настала,
Чтоб о нас иное море
Днем и ночью грохотало.
Родился в Омске в семье техника путей сообщения, детство провел на Великом Сибирском железнодорожном пути, в служебном вагоне отца. Закончил 4 класса гимназии в Омске. Начал писать стихи гимназистом. Первая публикация в 1921 («Мы — футуристы невольные…» — в омском журнале «Искусство»). Был сельским книгоношей, участвовал в геолого-геодезических экспедициях, много ездил по Сибири, Семиречью, Туркестану.
«Опасный» интерес Мартынова к прошлому Сибири послужил в 30-е основанием для ссылки (и его друга поэта С. Маркова) на Север, в Вологду (образ «прохожего» в стихотворении «Замечали — / По городу ходит прохожий?..» (1935, 1945) — автобиографический).
По возвращении в Омск Мартынов пишет поэмы (первые поэмы: «Старый Омск», «Адмиральский час», обе — 1924): «Правдивая история об Увенькае, воспитаннике азиатской школы толмачей в городе Омске» (1935—36), «Рассказ о русском инженере» (1936), «Тобольский летописец» (1937), «Домотканая Венера» (1939), «Поэзия как волшебство» (1939) и др. В поэмах-повестях фабульная выдумка при исторической подлинности рассказа, глубокое знание фольклорно-этнографического, историко-бытового материала, многоголосье, масштабность историко-философского фона. Сибирь в эпосе Мартынова — страна цивилизации, творимой людьми разных сословий, возникшей на перекрестке культур многих народов; Сибирь в поэмах — земля, рождающая и принимающая под свое покровительство души сильные, яркие и свободные. Оригинальная стихотворная манера: классический размер передан длинной, прозаизированной строкой.
Первая книга Мартынова — «Стихи и поэмы» (1939) — вышла в Омске. В 1940 в Москве и Омске появились 2 сборника под заглавием «Поэмы». В сборниках «Лукоморье» и «Эрцинский лес» (оба — 1945) находит завершение сказочно-фантастическая тема Лукоморья, характерная для лирики 30-х.
Обвиненный послевоенной критикой в аполитичности и вневременности своей поэзии, певец Лукоморья почти на десятилетие был лишен возможности печататься. Широкая известность Мартынова началась с выходом сборника «Стихи» (1955), созвучного поре общественного обновления, раскрепощения человека, освобождения его от страхов: «…На деревьях рождаются листья, / Из щетины рождаются кисти, / Холст растрескивается с хрустом, / И смывается всякая плесень…/ Дело пахнет искусством. / Человечеству хочется песен» («Что-то новое в мире…», 1948, 1954); определяют основную тональность поэзии Мартынова книги стихов «Градус тепла», «Из смиренья не пишутся стихотворенья», «След», «Голоса» и др.
В сборниках «Новая книга» (1962), «Первородство» (1965), «Голос природы» (1966), «Людские имена» (1969), «Гиперболы» (1972) — явление поэта-лирика, утверждающего строить — в стихах — «свою державу», где он «заново все создает». Мартынов — летописец духовных сдвигов в сознании людей ХХ столетия; лирика — дневник состояний, в которых пребывало и еще пребудет человечество (стихи Мартынова дальнозорки). Эмоциональная реакция поэта на происходящее в мире рождается в лирике Мартынова как прямое следствие познания этого мира (читатель стихов приобщается к самому процессу познания — с точки зрения археолога, астронома, математика, биофизика и др.). В лирике Мартынова сильно выражено возрожденческое начало, мысль об ответственности человека за все происходящее, за судьбу Земли («Дедал», «Люди», «Мне кажется, что я воскрес…», «Царь природы» и др.).
В сборниках «Узел бурь» (1979), «Золотой запас» (опубл. 1981) — лирика итогов («…сделав все резкие выпады, / Ты медленно делаешь выводы»), к которым поэт приходит перед бездной вечности.
ПАМЯТИ Л. МАРТЫНОВА
Он много знал – из жизни человека,
Из жизни трав, движенья облаков.
Он чувствовал тяжёлый морок века,
И осветлял его соцветьем слов.
Он узел бурь завязывал словами,
Метафорой раскрепощал его,
И ливень запускал – для нас ли с вами?
Иль чтобы свет изведал торжество?
Нет мелочей, не может быть на свете –
Астральных мы не ведаем корней –
И оттого жестоки, будто дети:
Друг друга мучим иглами страстей.
Нам истина даётся через слово –
Поэзия – как приближенье к ней.
Не обветшает бытия основа,
Коль слово дышит суммою лучей.
Александр Балтин