Кирилл АНКУДИНОВ, Виктор БАРАКОВ «ЮРИЙ КУЗНЕЦОВ: Очерк творчества» ДИАЛОГ ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

Кирилл АНКУДИНОВ, Виктор БАРАКОВ

«ЮРИЙ КУЗНЕЦОВ:

Очерк творчества»

 Предыдущая глава  

ДИАЛОГ ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

К. Анкудинов:

— Для Кузнецова культура — часть новейшей рациональной не-мифо-реальности и она подлежит изменению при помощи врывающейся в нее мифо-реальности, превращению в мифо-культуру. Подобному действию мифо-реальности подвергается, например, «гуманист» Петрарка, все творчество которого перечеркивается для Кузнецова одной высокомерной эпистолярной фразой о «подневольном люде», который «омрачает этот прекраснейший город скифскими чертами лица и беспорядочным разбродом, словно мутный поток чистейшую реку». Этой фразы оказывается достаточно для того, чтобы Петрарка оказался унесен в страшную реальность двадцатого века, где «в сорок третьем на лютом ветру итальянцы шатались как тени, Обдирая ногтями кору из-под снега со скудных растений» (как видим, Петрарка получает от мифо-реальности то, что пожелал другим). Великий поэт Петрарка оказывается в роли классического отрицательного персонажа мифа — гордеца и ослушника -, посягнувшего на божество (в данном случае божество именуется словом «славянство»; я сознательно оставляю за пределами вопрос о том, какой народ имел ввиду Петрарка в действительности, скажу только, что Кузнецов вполне имел право принять его высказывание на свой счет, это подтверждается историческими свидетельствами о генуэзцах, использующих в качестве невольников в том числе и славян, проданных в рабство монголо-татарами). При этом все прекрасные сонеты Петрарки для Кузнецова являются смягчающими обстоятельствами не в большей степени, чем принадлежность к царскому роду является смягчающим обстоятельством для царя Ирода; все они относятся к миру тленному и не принимаются в расчет.

Именно это вызвало возмущение у критика Бенедикта Сарнова: «Да, дорого заплатил несчастный Петрарка за свои неосторожные слова… Власть, данную ему богом поэзии, Юрий Кузнецов использовал, как говорится, на всю катушку. И славно отомстил — через века — итальянскому поэту за его надменную неприязнь «к нашему брату»… Нет, портрет Петрарки у Юрия Кузнецова явно не получился. Но свой автопортрет он нарисовал замечательно!».

Мы видим, как сталкиваются две позиции: культуроцентрическая и антикультуроцентрическая. Для культуроцентрика Сарнова слова Петрарки — именно «неосторожные слова», не идущие ни в какое сравнение с фактом его великого творчества. Поэтому для него подход Кузнецова, не придавшего значения творчеству Петрарки, саморазоблачителен; на взгляд критика, отрицательность получившегося у Кузнецова «автопортрета» даже не требует доказательства, она самоочевидна. Так же очевидно для антикультуроцентрика Кузнецова превалирование национально-политического фактора над культурно-поэтическим. Петрарка для Кузнецова — прежде всего ненавистник «бесславного племени» и только в последнюю очередь — поэт.

В. Бараков:

— Прежде всего необходимо сделать уточнение. Кузнецов как поэт-модернист парадоксальным образом соединил разные эпохи, но по-настоящему «пострадал» от этого соединения не Петрарка, а итальянские солдаты. Для Кузнецова Великая Отечественная война — до сих пор памятная личная трагедия, слившаяся с памятью рода, постоянно подвергавшегося агрессии с Запада (и не только). Но Кузнецов идет еще дальше, в самые глубины западной культуры, в течение многих веков высокомерно и несправедливо относившейся и к России, и ко всему славянскому «бесславному племени» (последний пример — Югославия 90-х годов нынешнего века).

Мысль о том, что для Кузнецова Петрарка — «прежде всего ненавистник «бесславного племени» и только в последнюю очередь поэт» я бы разделил на две части. Во-первых, любой человек — прежде всего человек перед лицом Правды, а потом уже поэт, сапожник, булочник и т.д. Во-вторых, Петрарка, естественно, не мог предугадать, что произойдет в XX веке, но «слово отозвалось» через несколько столетий именно потому, что с точки зрения Правды — он уже тогда был не прав. Он, действительно, попал под «горячую руку», и его «вина» гиперболизируется Кузнецовым (Петрарка как один из столпов западной культуры выступает в качестве ее символа), и нужно было бы «оговориться», «уточнить», «объясниться» с читателем, но это уже наша, литературоведческая задача, а Кузнецов — поэт, и он в очередной раз «сломал» укоренившийся в нашем сознании стереотип.

К. Анкудинов:

— Я думаю, что человеческий поступок рассматривается Кузнецовым прежде всего с точки зрения его влияния на ход жизни державы. Так, Кузнецов восхищен генералом Скобелевым, взявшим «без боя Асхабат один, при полном блеске»:

Поехал дальше налегке,

И знает бог прощенья,

Чем стал он в племени теке

Под ропот восхищенья.

(«Поездка Скобелева. 1881»)

Это стихотворение вызвало крайнее негодование у многих критиков: «Будь Юрий Кузнецов настоящим художником, настоящим поэтом, он, изображая «подвиг» генерала Скобелева, сумел бы взглянуть на своего героя глазами тех, кого храбрый генерал так красиво и изящно покорил. А именно — глазами туркмен».

В. Бараков:

— Увы, это стихотворение критики прочитали невнимательно. Все их негодование бесполезно, так как речь в нем идет совсем о другом. Генерал Скобелев совершил удивительный поступок: после того, как «при гулкой пушечной пальбе» был взят Геок-Тепе, он решил без крови, без страданий своих и чужих солдат покорить достаточно мощную по тем временам крепость Асхабат:

Текинцы, пал Геок-Тепе!

Довольно жить разбоем.

Клянитесь в вечной простоте

Жить миром и покоем!

Он совершенно один (при нем было только личное оружие: шашка и кинжал) двинулся в путь. Вот теперь я полностью процитирую ту строфу, часть которой была приведена в «обвинительном» слове в адрес Кузнецова:

Гром славы двадцать верст подряд,

Все двадцать верст поездки!

Он взял без боя Асхабат,

Один, при полном блеске.

Все величие этого поступка — в его «вечной простоте».

К. Анкудинов:

— Следует заметить, что у Кузнецова тематика, связанная с Россией, несет в себе не только победно-торжественную интонацию, как в этом стихотворении, но чаще всего принимает трагический оттенок. Само существование России — бунт по отношению к установившемуся миропорядку, это «светлейшая страна иной красы и стати», где «свеча закона… бледна пред солнцем благодати».

Не случайно у автора возникает желание вывести Россию из существующего бытия, создать ей другое (фантастическое) бытие. Это связано с острым ощущением непричастности России этому бытию, даже враждебности ему. Трагико-романтический бунт рассматривается Кузнецовым в триединстве: это бунт мифо-реальности против не-мифо-реальности, бунт вихревой России против бытия (не-России), наконец, бунт отдельно взятого человека против окружающего его мира.

В. Бараков:

— Согласен с этой мыслью полностью, только дополню ее. Смысл первого авторского произведения русской литературы, — «Слова о Законе и Благодати» митрополита Илариона (проповеди, прочитанной в Софии Киевской 26 марта 1049 года), — равенство всех народов перед Богом. Не перед Законом (Закон ветхозаветный был «кардинально изменен» Иисусом Христом), а перед Богом, перед Его заповедями. Беда в том, что народы по-разному восприняли Благодать (Закон новозаветный), а многие оказались разделенными, расколотыми в вере, в том числе и русский народ. Но в России даже в условиях коммунистического язычества искание Правды, стремление устраивать все на взаимном доверии, а не на законе — сохранилось (См. труды Н.Бердяева). Здесь — истоки и нашего правового нигилизма, и бессилие законов, спускаемых сверху властями, и враждебность народа к западному формальному, высушенному стилю жизни.

В быту мы всегда будем жить не по закону, а по сердцу, по душе, по «благодати», — так уж устроены. Суда, например, русский человек боится панически, даже если и прав. Он скорее решит дело миром, полюбовно, даже с ущербом для себя, нежели пойдет решать свои проблемы «по закону», в суд. И этот «менталитет» сохранится при любом строе, при любом правлении!.. Это в быту. А вот в духовной сфере нам еще долго освобождаться от родимых пятен советского времени, от новоязыческих по сути привычек. Долго еще народу придется «тесниться в Законе», прежде чем он будет свободно «ходить в Благодати»… То, что топтали в течение века, не просто и не сразу вернется в его душу. Но, между прочим, славянское язычество полностью из нашего сознания не уйдет никогда, оно существует в нем на «генетическом» уровне. Так, стихотворение Кузнецова «Атомная сказка» имеет, например, и такую трактовку: «Атомная сказка» иносказательно повествует о разрушительности социального эксперимента, совершенного над Россией…». Но ведь еще в славянской мифологии существовал запрет убивать лягушку, иначе «умрет мать, либо сам убивший, либо родители или родственники» (!)

К. Анкудинов:

— Все это очень интересно и довольно убедительно, но в то время, когда была написана «Атомная сказка», и позже, в семидесятые годы, Кузнецова волновали прежде всего общефилософские проблемы, его творческий мир отличался значительным герметизмом, «злоба дня» не получала отражения в его стихах. Хотя Кузнецова нельзя было назвать и официальным советским поэтом (формально входившим в систему советской поэзии). Творчество Кузнецова не было связано с официальной идеологией вообще (а по некоторым вопросам крайне с ней расходилось).

В. Бараков:

— Пусть отвечает сам поэт: «В последние три года во внешности моего стиха, моей поэтической символике проступили резкие социальные углы: Кремлевская стена, Ленин, Сталин… Раньше социальность скрывалась в глубине символа, как подводный риф…».

К. Анкудинов:

— Самое время сказать о кризисе в творчестве Юрия Кузнецова… Со второй половины восьмидесятых годов его слава идет на убыль. В этот период происходят серьезнейшие изменения в жизни страны: социалистическая держава постепенно рушится, осыпается; изменяется духовная ситуация в обществе, идут необратимые социальные процессы, сознание общества крайне политизируется. Это время оказывается неблагоприятным почти для всех «советских» поэтов, особенно для Юрия Кузнецова с его сложным и герметичным поэтическим миром. Он пытается «идти в ногу со временем», стремится ввести в свои стихи политические реалии, однако это окончательно разрушает его художественный мир.

В. Бараков:

— Кузнецову и не надо было ни тогда, ни сейчас «идти в ногу со временем», у него и так необычайно развито мнфосознание. В его «мифо-реальности» переплавляется все: и древнее язычество, и христианство, и советская идеология, и «перестройка», больше похожая на обвал, чем на «постепенное разрушение». Не могу согласиться я и с тем, что его художественный мир разрушается, — просто в кузнецовскую поэтическую мифологию влилась мифология социальная, политическая.

К. Анкудинов:

— Все-таки Кузнецов меня разочаровал своими   «поли­тическими» стихами не самого лучшего качества.

В. Бараков:

— И меня — тоже.

К. Анкудинов:

— Значит, кризис в кузнецовской поэзии все же существует?

В. Бараков:

— Да. И кризис не идеологический, а духовный. Его православное видение Христа вошло в столкновение с ранее приобретенными новоязыческими представлениями и привычками, не случайно он говорит о себе как о «продукте советского распада»… Надо учитывать мировоззренческую эволюцию поэта: от ницшеанства, отрицающего Христа — к «почвенничеству» (наполовину — язычеству, наполовину — христианству).

К. Анкудинов:

— С этим выводом я согласен.

В. Бараков:

— Вопрос:   будет ли   в согласии с нами сам Кузнецов?..

 

ПОЭТИЧЕСКИЕ КНИГИ   Ю.П. КУЗНЕЦОВА

Гроза. — Краснодар, 1966.

Во мне и рядом — даль. — М., 1974.

Край света — за первым углом. — М., 1976.

Стихи, — М., 1978.

Выходя на дорогу душа оглянулась. — М., 1978.

Отпущу свою душу на волю. — М., 1981.

Русский узел. — М., 1983.

Ни рано ни поздно. — М., 1985.

Душа верна неведомым пределам. — М., 1986.

Золотая гора. — М., 1989.

Стихотворения и поэмы. — М., 1989.

После вечного боя. М., 1989.

Пересаженные цветы. — М., 1990.

Стихотворения и поэмы. — М., 1990.

Стихотворения. — М., 1990.

Избранное. — М., 1990.

Ожидая небесного знака. — М., 1992.