Иван Таран (Омск). Мертвые слова

Иван ТАРАН  (Омск)

Постоянный автор «Журнала литературной критики и словесности»:

«Увидеть мир каков он есть» (июль, 2011)

«Уберите этот торт» (июль, 2012)

«Плагиат или совпадения?» (декабрь, 2012)

«Бессмертная даль» (февраль, 2013)

«Жан-Бернар Папи в переводах Николай Переяслова» (март, 2013)

«Природа — дивный храм» (август 2013)

 

МЕРТВЫЕ СЛОВА

Философская лирика: формулировка, попахивающая «совком». В старые добрые времена принято было говорить о «философской лирике», а не о своеобразии художественного метода Н. Заболоцкого. Что же даёт сочетание поэзии и философии в лирике? Или – недопоэзию и недофилософию. Даже Белинский, недоучившийся студент, понимал, что слишком многие вещи Боратынского одновременно поверхностны и непоэтичны. Или – мезальянс поэзии и философии: второе может пользоваться рифмой, метром, образами, но всё равно по сути останется вторым. Что касается «Снов», «Видения» Тютчева, «На стоге сена ночью южной…» Фета, «Калейдоскопа» Верлена, «Розы смерти» Поплавского, это чистая поэзия – безо всякой философии. Вот так и должно быть. В стихотворении нужны образы, а не дилетантское философствование. Подлинные лирические впечатления, а не потасканная риторика. Прозрения, а не призывы. Милые глупости, а не глупенький энтузиазм. Изящество, а не мученичество. Сердечное влечение, а не долг. «Дивные пустяки», а не «бумбум справедливости». Загадочный авторский мир, а не примитивная философия двоемирия. Ощущение Родины, а не патриотизм. Ощущение мировой гармонии и любовь к конкретным людям, а не острые приступы гуманизма. Откровения, а не привычка сорить возвышенным («Бог», «вечность», «справедливость», «время», «смерть» и т. д.), создавая у читателя иллюзию того, что автор понимает возвышенное. Настоящий мистический опыт, а не школярское разглагольствование о потустороннем мире, смерти и т. п. Новые, необычные сочетания слов, а не трескотня мёртвого словарного запаса (этот звук развлекает взыскующего добродетели читателя, подобно гороху внутри погремушки). Оставьте поэтов в покое, пусть они пишут о том, как прилетели птички, растаяло облачко, распустились почки, о девушках, которые купаются в речке. А ещё лучше – пусть придумают что-нибудь поновее. «Сквозь голубое стекло автобуса / Я увидел / Серое небо» – разве это миниатюрное стихотворение укладывается в прокрустово ложе «идеи»? Неужели автор хотел «выразить идею»? Просто голубое стекло, просто серое небо, просто кажущаяся голубизна – извлекайте из этого идеи, какие вам нравятся. От прямолинейно высказанных в стихотворении мыслей, от стоеросовой искренности, от мессианских и проповеднических интонаций, если подобное проникает в поэзию, может просто стошнить. И особенно – от упоминания Божьего имени всуе (это неприятно не только людям религиозным, но и всем, у кого хороший вкус). Тем более странно и дико видеть «мессианские» закидоны, проповеднические интонации и крикливые манифесты в подборках стихотворений милой, красивой девушки. Молодым людям к тому же хочется общаться именно с девушкой, а не с каким-то тронутым мужиком, что поселился в ней и лжепророчествует от её лица.

 

Есть люди: мысли их и жесты

До оскорбительности ясны.

Есть люди: их мечты – как тихие невесты,

Они непознанно-прекрасны.

 

Есть люди с голосом противным,

Как резкий жёсткий крик шакала.

Есть люди с голосом глубоким и призывным,

В котором Вечность задремала.

 

О, жалок тот, кто носит крики

В своей душе, всегда смущённой.

Блажен, с кем говорят негаснущие лики,

Его душа – как лебедь сонный.

 

Я считал и продолжаю считать Серафиму Орлову одним из лучших лириков современной России. Такого поэта нет ни в писательских союзах, ни в дзюминской «Альтернации»… Но поэзия С. Орловой порой хочет быть не самой собой, а кое-чем другим, порой перестаёт соответствовать истинной сущности искусства слова. Посмотрите, разве это – искусство:

 

Гимн Великого Делателя

 

Тополя

Не верят весне.

Ветер в голых ветвях

Свистит.

 

Ну, а я

Не верую в снег,

Словно силу весны

Постиг.                                     

 

И от солнца

Лучистый сноп

Входит в сердце,

Как мощь копья.

 

Я иду по земле, как Бог.

Бог идёт по земле, как Я.

 

Уничтожить могли

Враги

Разрушителя

Старых правд,

 

Но так полон Ты был любви,

Что и смертию Смерть <может, наоборот: Смертию смерть? – И. Т.> попрал.

 

И, подняв к небесам лицо,

О терновом венце

Молю.

 

Мне не быть никогда мертвецом –

До того этот мир

Люблю.

 

Читая эту литературщину, невозможно избавиться от мысли, что до тебя домогается какой-то очередной подвижник, спаситель человечества (ах, сколько их было!), навязывает свои идеи. Искусство слова – это чаще всего диалог автора и читателя. Есть личности, с которыми вести диалог не хочется. Просматривая иные книги, понимаешь, что попал на вшивый рынок или в публичный дом. Общество спасителей человечества бывает ничуть не лучше – это ведь плохая компания. Между порядочными людьми в приличном светском обществе должна сохраняться дистанция. Проповедник же глядит прямо в глаза, лезет в душу, навязывается, он неприличен. Спасайте человечество, мы вам мешать не будем (это я обращаюсь к тому, от чьего лица написан «Гимн»). И помните вот что, уважаемый господин Христос-по-меньшей-мере-трёхзначный. Во-первых, никто не обязан быть верным вам. Во-вторых, никто не обязан вас благодарить, даже если вы считаете, что действительно кого-то спасли. В-третьих, никто не обязан за вами следовать. В-четвёртых, молить о терновом венце хорошо, когда на голове его нет. Даже Христу было страшно. А что может какой-то литературный герой, который всего лишь литературный герой – авторская выдумка? Что уместно в устах Христа (да и Он не «молил о терновом венце»!), дико и странно в монологе литературного героя. Христианин сказал бы о стихотворении: грех, кощунство. Но мне никакого дела нет до того, кощунство это или не кощунство, грех или не грех. Я вижу просто плохие, скучные, претенциозные стихи. Снег, весна и солнце превращены автором в мёртвые аллегории – вот это уже кощунственно – по отношению к природе. И как могут тополя не верить весне? «Море смеялось» – и то правдоподобнее. Зачем вообще увеличивать число олицетворений, что хорошего в них? В «Гимне» вместо пейзажной лирики – бутафория и театральная машинерия, вместо зоркости – слепота, или безразличие к природе, или зашоренность. А посмотрите на лексику и фразеологию. «Разрушитель старых правд», «Смертию смерть попрал», «терновый венец» – всё это было бы уместно в религиозных или философских текстах XXI века. Но поэта хочется спросить: вы живёте в XXI веке, почему вы пользуетесь таким устаревшим и несамобытным языком, зачем вам и нам это старьё? Добавлю, что разбираемое стихотворение не лишено даже речевых ошибок – такие ошибки редкость у Серафимы Орловой. В снег можно, если хотите, верить. Но веровать в снег – просто бессмыслица, вызванная тем, что автору плохо известно значение неверно выбранного им слова.

Авторская глухота тоже свидетельствует о первородном грехе подобного стихотворчества – идейности. Идейность способна погубить большой талант и высокое искусство. Искусству не нужны высокопарные фразы, чтобы возвыситься. Таланту не нужно гипербол, чтобы возрасти… Я не приемлю не только идейности, но и того, какие мысли высказываются и как. В первом выпуске «Вольного листа» было напечатано эссе Орловой «О недоброй литературе». Рассуждать о философской ценности данного сочинения – это ниже моего достоинства. Возможно, в эссе есть какие-то талантливые мысли. Но обратите внимание на удивительный тон этого текста:

«Я не освещаю мерзостей жизни, подобно писателям школы реализма <набор каких-то «совковых» банальностей, каждая из них имеет нечёткую, мягко говоря, семантику, да и почему вдруг реализм стал школой? – И. Т. >– я требую <ого!> освещения мерзости, которая творится в душах <в чьих?>, требую <да мы уже поняли, что требуете!> даже вскрытия, обнажения, выворачивания. Пусть вас <вас – это кого? что за мерзкое панибратство с читателем? оно же свойственно вашей душе, уважаемый автор, ну-ка, давайте его «осветим»> даже вырвет <курсив не мой> от отвращения, когда вы будете читать мой текст, но это лишь означает, что цель достигнута <какова демагогия! вовсе не означает>. После «душевной рвоты» наступает очищение, опустошение. Бесстрастно и спокойно смотрит очищенная душа на безумный мир, который ненавидела <не факт> раньше. Тут-то и начинает проступать красота <курсив С. О.>, которая раньше была скрыта от посторонних глаз <автор берётся сказать за красоту, какие глаза для неё посторонние, а какие нет?>».

Напрасно я напечатал этот текст в разделе «Литература и переоценка ценностей». Ницше бы стошнило от такой переоценки, особенно от ассоциаций – впрочем, он и не стал бы пачкаться о лжепророчества.

Рядом с этим экзерсисом Орловой напечатан её же прекрасный, образный рассказ, её подборка прекрасных, образных стихотворений. Не будем выделять отдельные тексты – пусть читатель выберет сам. И вот что хочу я сказать в заключение. Пусть этот мой детский опыт (см. ниже) не вполне поэтичен, пусть он даже не вполне удовлетворителен с точки зрения эвфонии – в нём есть верные простодушные слова о поэзии:

 

Услышать в траве голоса облаков,

Придумать мелодию ветра.

Как строчки давно позабытых стихов,

Прочесть впечатления лета.

 

Поэзия шумных дождливых ночей

И радуги, в небе повисшей,

Стекаясь в один многоводный ручей,

Рождает поэзию мысли.

 

Пусть солнечный луч разожжёт на листе

Поэзии тихое пламя.

Немногого стоит сама по себе

Игра с неживыми словами.

 

Литературная критика и публицистика @ Журнал литературной критики и словесности, №.1. — январь. — 2014