Игорь САВЕЛЬЕВ (Уфа, Башкирия)
БЛЕДНЫЙ ГОРОД
Повесть про автостоп
Окончание (начало повести)
VII
Через густо захарканный подъезд, в котором в этот час спят даже кошки – наружу, на волю, на воздух!..
А на улице было темно. Почему-то не работал фонарь, окна, само собой – не горели, и ночь была непроглядной. Мы даже не видим наших героев – мы слышим их голоса. Вот хлопнула дверь подъезда. Вот ветер шумит в верхушках деревьев, тревожно…
— О, сирень!
Это голос Насти. Вот у кого зрение как у кошки.
А это затрещали ветки. Видимо, Вадим принял её слова как руководство к действию. Знаете ли, с нетрезвыми мужчинами вообще лучше того – помалкивать.
— Прелесть какая! – снова голос Насти, и он полон сарказма. – Он, она, луна. Он лезет на газон и ломает ей сирени…
— Ага – луна. Как же! Хоть бы лампочку паршивую повесили… Ноги тут переломаешь… На, держи!
— Ой, мерси, я так счастлива, так счастлива! – и Настя рассмеялась…
Они шли дальше. Направление ларька угадывалось слабо. В середине двора им встретились тюки гудрона, наваленные так, вероятно, для ремонта крыши – и хоть что-то было чернее, чем эта ночь.
— Слушай… А ты когда-нибудь находила «счастливые» сиреньки? Ну, у которых пять лепестков?
— Да постоянно нахожу! Не в темноте, конечно…
Вадим усмехнулся.
— А я – никогда, представь себе! Особенно в детстве было обидно. Из сада привозили кучу этой сирени, и все только этим и развлекались: найдут – желание загадают – съедят, найдут – съедят… Жевали постоянно, как коровы. Я ничего не мог найти! Мама меня жалела, собирала «счастливые» цветочки для меня, я их ел… Но это было не то.
— Очень трогательно.
— Видимых примет счастья мне вообще не попадалось! Однажды ночью стою я на балконе. О чём-то думал, наверное. И тут вижу – боковым зрением – сверху сорвалась звезда! Я стал судорожно загадывать желание… Мысли заметались… А звезда тем временем пролетела мимо меня, упала на газон и рассыпалась. Понимаешь? Это был окурок! Его бросили с верхних этажей…
— Да вы, молодой человек, просто – лорд Байрон, как я погляжу! Попрошу не забывать, что мы тут не под луной гуляем… Как справедливо было замечено… А в ларёк идём! За «догонкой».
Они беззлобно посмеялись. Не-ет, Вадим знал, что нужно делать! Ни на что не обижаться и все гадости пропускать мимо ушей – вот то оружие, против которого не будет средства.
«Так хороший стрелок, лёжа на огневом рубеже и не видя мишени, чувствует – попал!» (Сергей Довлатов).
— …Но потом-то я много падающих звёзд видел. На трассе.
И это, кстати, точно так, ибо до Бельгии нам далеко. Это там все автострады залиты ночью светом большим, чем днём: якобы вся страна из космоса выглядит ярчайшей!.. точкой… У нас по-другому. У нас, если ночью ты оказался на трассе, впору впадать в отчаянье: ни души – живой, по крайней мере, ни огонька в радиусе… Да чего считать километры! В общем, ты один, и только звёзды… Огромный купол, не подпорченный нигде земными огнями… Сама вечность, непоколебимая и печальная… Задрав голову на трассе, можно задохнуться, захлебнуться от звёзд, что автор и делает – а потому замолкаю.
…………………………………………………………………………………………………………………….
Ночь в городе совсем другая, и дело здесь даже не в электричестве, мегаватты которого мешают увидеть небо вообще. Просто ночной, в глубокой спячке город – зрелище потрясающее и в чём-то абсурдное. Здесь полно своих картин вечности, печали и безлюдья. Миллионный город: если знать, какой это муравейник днём, то странно видеть потом его вымершие проспекты, дворы-пустыри… И всё это в каком-то неземном свете силовых ламп, оттенки фонарей – один неестественнее и мертвее другого.
В чём же абсурд?.. А вы ходили через эти дворы часа в три ночи? Знаете же: хочется побежать. И дело даже не в каких-то абстрактных «хулиганах». Просто в этих мёртвых панорамах, под эхо собственных шагов, окружённый многими своими же тенями – любой способен рехнуться! Особенно пугает то, что люди вроде как бы есть… Должны быть… Где-то… Но только сотни тёмных и тёмных окон. Букашкой, бежишь. Паранойя? Быть может. И всё-таки, всё-таки…
— …Я сама же виновата. Проспала и вышла на трассу где-то в обед. В общем, в первый день доехала только до Е-бурга. Зато сегодня… вчера?.. короче, я мобилизовалась! Собралась! (Смешок) – и прошла Челябинск, до Уфы вот доехала.
— Клёво. Вот нам бы завтра так же!..
— А мне бы завтра до Нижнего добраться. Дальше вряд ли получится… А впрочем… В конце концов, там и в лесу переночевать можно. В средней полосе меня никто не съест.
— Подавятся!
Смеясь, они ступили в освещённый круг.
Почему-то до этого они не видели людей, которые шли к ним вразвалочку.
Почему-то всегда в таких случаях чувствуешь и понимаешь всё сразу. Нет, человек всё-таки способен на что-то чуть-сверхестественное! Без слов, в одно мгновенье уловить то, что разлилось в воздухе… Чувствуешь и понимаешь, что эта компания дворовых подонков снялась с насиженной скамейки не просто так, а именно по твою душу. Во всяком случае, для двоих, вошедших в круг фонарного света, – это стало ясно в одно мгновенье.
Они вздрогнули, сбились с шага… Ну, не бежать же, в самом деле. Может, пронесёт. Может, «чуть-сверхестественное» их подвело… Может, случится чудо?
— Иди по левую руку, — сказал Вадим сквозь зубы: Настя не прореагировала.
Компания дворовых подонков вошла в свет фонаря и остановилась, всем своим видом призывая сделать то же самое (всем своим видом угрожая – вот что в первую очередь). Выглядели подонки соответственно, просто классика жанра. Один был даже в кепке-«восьмиклинке». Да стоит ли описывать все эти бычьи шеи.
— Эй, пацан, не спеши так… Ты откуда?
— Из Санкт-Петербурга.
Дворовым подонкам заклинило мозги. Нижегородка, Сипайлово, Затон – это всё они бы поняли. А ещё в Уфе есть район с нежнейшим названием – Глумилино.
— А чё ты здесь делаешь?
— К другу приехал.
— Как друга зовут?
— Вы его не знаете.
Подонки подумали.
— Девчонка чё, с тобой?
— Да.
Сейчас спросят про волосы. Вадим вызубрил весь этот сценарий наизусть: Боже, как он устал… А может, у них у всех нет мозгов, или есть ровно столько, чтобы думать одинаково? Во всяком случае, поймав «неформала», «гопы» всех городов – пролетарии всех стран, соединяйтесь! – задают один и тот же вопрос: про волосы. Или про серьгу в ухе, если таковая имеется.
(С моим хорошим знакомым был такой случай. Он встретил на улице бывшего одноклассника, с которым они теперь, скажем так, принадлежали к разным слоям молодёжи.
— Гы-гы-гы! – заржал одноклассник. – Ты чё, совсем «неформалом» стал? Кольцо в ухе! Ты бы его ещё в правое ухо11 повесил! Гы-гы-гы…
— А это какое, по-твоему?
Бывший одноклассник замер, потрясённый… По непроверенным данным, он превратился в соляной столп).
— Слышь, пацан, а чё ты такие длинные волосы отпустил? Чё ты этим хочешь сказать?
В следующую секунду вожак стаи поднёс к Вадиму руку, так, словно это был неодушевлённый предмет, и потрогал его за волосы! Помял между пальцев, словно сельдерей на рынке. Такого вынести было нельзя.
Вадим, конечно, не был героем. Ни плюнуть в лицо фашистам, ни прочие подвиги из старого советского кино он никогда не смог бы повторить. Но тут сработал рефлекс, который был быстрее мыслей и сознания: к этой детали своей внешности Вадим относился очень трепетно, и так вот жамкать его волосы не позволялось никому (девушки не в счёт). Рука «гопа» была отброшена очень резко. Далее события развивались со стремительной быстротой.
— Ты чё, с-с-с…
(«С-с-с…» — это совсем не значит, что я стремлюсь забить точками «нехорошее» слово. Просто эти люди так говорят. Редукция! А вы бы слышали эту «звукопись», когда они поют «блатняк» под гитару!)
Одновременно со «с-с-с…» коротким и мощным движением вожак ударил Вадима в лицо.
Всё полетело, закружилось, засверкало. То, что он упал, Вадим скорее понял умом, вычислил логически. Он долго ещё – как ему казалось – не мог осмыслить, что произошло, а всё вокруг звенело и звенело, а прямо в глаза ему нёсся локомотив… Потом оказалось, что это всего лишь фонарь над его лицом. Вадима тормошила Настя.
Оказалось, всё было так. После того, как Вадим упал, вероятно, «торжество» – глумление над новой жертвой – продолжилось бы полным ходом, если бы не решительность Насти. Кричать, умолять, звать на помощь – всё это было бы бессмысленно: представьте, что вы в мёртвом городе, где жителей давно нет. Психологически так даже лучше. К чему пустые надежды на людей из окрестных домов?..
А Настя взяла с земли камень и вышибла им окно на первом этаже. Она знала, что делать в такой ситуации. Знала, что обыватель в наше время может проявить храбрость только в одном: защищая своё имущество и спасая своё жирное пузо.
Сработало! Шпана лениво убежала. В своих дворах им было западло бежать и прятаться всерьёз, но раз всё-таки выскочит взбешённый хозяин окна… Раз приедут менты… Подонки побежали, перебрасываясь репликами – строили планы на остаток ночи.
Теперь настал черёд спасаться нашим героям, потому что взбешённый хозяин разбираться в деталях не будет. Настя подняла Вадима, они побежали в другую сторону, а в центре двора, в круге фонарного света, остался лежать букет сирени. И, скорее всего, «счастливые» цветочки в нём были.
И опять – ни звука, ни движенья. А никакой хозяин, кстати, так и не выскочил. Возможно – боялся, жалкий человек. А может, дома никого не было. А может… Чепуха всякая в голову лезет… Людей в городе и не было?
Равнодушные пустынные проспекты, здания, улочки… Ветер погнал по асфальту газету… Это сумасшествие… Нигде – ни души, и только панорамы, панорамы в духе «Сталкера».
VIII
А вот и баллоны пива, за которыми они сюда отправились. Разных оттенков коричневого, стоят на полках. В круглосуточном «комке» пахло табаком и потёкшей холодильной установкой.
Настя подошла к прилавку: девица, торговавшая здесь, была, возможно, и младше неё, да только глаза уж больно уставшие.
— Девушка, извините… Не подскажете, где здесь ближайший травмпункт?
Как видите – не до пива.
«Девушка», прежде всего, оглядела Настю с головы до ног в поисках видимых повреждений.
— Здесь надо вдоль проспекта остановки две пройти. Потом – за трамвайное кольцо и вдоль забора.
— Спасибо огромное!
«И чё за девка, — подумала продавщица, скорее с любопытством, чем с привычным раздражением. – И одета по-лоховски… И косметики ни грамма! В наше время только психбольная может не краситься».
Сама-то она была размалёвана словно в бой: да так оно и было, по большому счёту.
А Настя, выйдя на крыльцо, в первую минуту испугалась: ей показалось, что он ушёл… Но нет. Тень отделилась от стены. К разбитому носу Вадим прижимал салфетку.
— Да что за чушь! – он всё ещё слабо сопротивлялся перспективе травмпункта. – Нос расквасили! Подумаешь… Ну, хочешь, сама пощупай: смещения нет никакого.
— Не говори глупостей. А если сотрясение, гематома мозга какая-нибудь, не дай Бог? Тебе же завтра на трассу! Подохнешь ещё где-нибудь… в районе Сысерти…
— Бо-оже, какие места ждут меня впереди!
Он усмехнулся: она же схватила его за руку и просто потащила за собой. Вадим ещё пытался увещевать:
— Вот смотри. Уфимской прописки у меня нет – так? Не говоря уже о том, что паспорт дома… Тьфу, на хате у Скваера. В крови – алкоголь. Наконец, это была драка – факт! И ты думаешь, они не сообщат ментам? Да они просто обязаны…
— Перестань болтать чепуху.
После минутной паузы – опять же, со смешком:
— Ты тащишь меня, как ребёнка.
— А что мне остаётся делать, если мальчик не идёт к врачу! Упирается. Ногами дрыгает. – Настя рассмеялась, а Вадим ей подыграл, приняв выражение лица капризного карапуза… Теперь смеялись уже оба, и обстановка таким образом была разряжена. Да и Вадим уже не сопротивлялся. Жалко, конечно, что всё вот так дурацки вышло в этой чёртовой Уфе! Останься он ночевать на трассе…
Салфетка промокла, мазала пальцы. К тому же, там, внутри, кровь образовывала сгусток, и приходилось тяжело и нудно работать носоглоткой, чтобы от него избавиться.
— Вот чёрт, а! Невезуха какая-то. И откуда взялись эти сволочи?
— Гопота! – Настя пожала плечами. – Надо было сразу вдоль проспекта идти. Знаешь, все эти дворы по ночам… Ничего хорошего, – и после паузы, – На меня однажды тоже так напали, несколько месяцев назад – у нас там, в Тюмени. И тоже, кстати, разбили нос.
— Тебе? Девушке?!
— А что?.. И вообще, их не я – их моя торба12 интересовала. Вырвали, по роже съездили разок и – убежали… Да… А знаешь, какая у меня торба была? О-о! Поэма. Как грудь члена Политбюро!
— В смысле?
— А я на неё медали вешала, ордена… Нет, вру – орденов не было. Вообще, началось это так. Я нашла какие-то кондовые значки, ну знаешь, типа: «Хэ-Хэ пятилетка» и всё такое прочее… Повесила на торбу. Народ заценил. Кто-то принёс памятную медаль «50 лет Победы» — так, ничего особенного, но я повесила. И началось… Знаешь, сколько этого добра у людей валяется, как оказалось? Несли и несли. У Людки – это моя лучшая подруга – умер дед. Мировой был старик, но это не важно. Она мне отдала какие-то его медали, обещала ещё ордена, но… видишь, как получилось.
— Да, вещь жалко… Такую же себе, что ли, сделать… Ну а ты тоже хороша! Что же ты одна ночью шла?
— А я была не одна. В том-то всё и дело. Это-то и было – ужаснее всего.
Настя заметно помрачнела, ушла в себя… И они брели уже молча, и по левую руку был пустой, залитый ядовито-оранжевыми лампами проспект, и только Вадим в полной тишине с усилием сглатывал кровь. Вон и трамвайное кольцо: пустое, разумеется, в четвёртом-то часу… В такое время все трамваи дружненько, бок о бок спят в депо, как и их пассажиры, впрочем. За кольцом белел забор. Всё правильно. Они не сбились и почти у цели. Вадим хотел поделиться этим с Настей, покосился на неё – и не стал этого делать.
«Вот идём мы рядом. Казалось бы – и что у нас может быть общего? Мальчик из Питера и девочка из Сибири. Сибирочка…»
Тюмень! Он не был там. Но, может быть, окажется когда-нибудь, доедет и туда… Что это может быть за город? С серым снегом вдоль улиц зимой, с маршрутками, с трубами фабрик, дым которых стелится в морозном воздухе. Те же девятиэтажки… В этом городе жила Настя, её лучшая подруга Людка, и дедушка Людки, когда-то – весёлый солдат.
Их были сотни и сотни таких – тип Василия Тёркина, ярких, неунывающих, из тех, про кого говорят: «рубаха-парень». Имеет ли смысл называть все города и боевые операции, где Людкин дедушка терял кровь и понемногу геройствовал?… «Глядь – и орден как с куста». Это в те годы. Потом-то он и правда стал дедушкой: гордым и мудрым, в пиджаке с наградами, в обнимку с внуками… Всё тот же Весёлый солдат.
В гробу ему так и не смогли закрыть рот. Это было жуткое и жалкое зрелище.
Ну а потом его медали перекочевали на торбу к Насте. В ту пору она хипповала, пожалуй, больше чем сейчас… К примеру, такая вот деталь: как и многие тюменские «неформалы» тех лет, в левом ухе Настя носила анодированную свастику. И те не очень вразумительные монстры, что изначально красовались на знаменитой торбе, тоже ведь были в каком-то подобии фашистских касок. Если это можно было потом рассмотреть за советскими медалями…
Вы думаете, я осуждаю? К этому веду? О нет, совершенно… Выводить из этого всего суждение наподобии “o tempora, o mores!”* было бы самым глупым решением. Скорее… Всё это говорит нам «о вечном примирении и о жизни бесконечной». Иван Сергеевич Тургенев.
…А вот и травмпункт. Он выплыл из ночи низеньким блочным зданием, с собственной луной над входом. Да! Большой и плоский плафон, бледно мерцающий, навевал уныния не меньше чем ночное светило: одиноким блином горел он в темноте, привлекая разве что крупных серых молей и прочих ночных насекомых, отвратительных.
— Вон два окна, кажется, горят. – сказал Вадим после паузы; перед тем они долго рассматривали здание. – Уф. Мне-то показалось сначала, что там совсем никого нет.
— А мне вообще показалось, что это морг.
— Да, кстати, и правда – похоже.
Они подошли… Вокруг травмпункта было безмятежно.
— Уфа-то, оказывается, совсем спокойный город! – Вадим рассмеялся с сарказмом. – Я думал, здесь очередь из раненых…
— Поплюй! Может, они внутри толпятся.
И Вадим послушно отхаркнул кровь.
Но внутри было так же тихо и пусто. И только за дальним столом, в конце коридора, сидела сестра в нечистом халате и с телефонной трубкой у уха: окинув вошедших с бесконечной тоской, она продолжала всё так же монотонно говорить:
— Глеб, прекрати, а. У тебя уже шизоид. Глеб, ну чё ты как ребёнок. Я тебе объясняю, объясняю, а ты не слышишь. Глеб!..
В детстве Насте приходилось часто болеть, а может, были слишком мнительными родители, но, в общем, все эти интерьеры советской медицины с тех самых пор она люто ненавидела. И вот опять! Бугристый, закапанный чем-то раз и навсегда линолеум. Мазок крови на мертвенно-бледной кушетке. А самое главное – запах, этот запах раскисшего мыла, который совершенно нельзя переносить.
— Я тебя на улице подожду, ладно?
Медсестра тем временем повела глазами на дверь дежурного хирурга, мол, мальчик, иди и лечись. Действительно, не отвлекаться же на каждого волосатика с подбитым глазом, когда кипят такие страсти…
Настя вышла на крыльцо: о, вон скамейка. При ближайшем рассмотрении выяснилось, правда, что вся она кровью захаркана, как в Гестапо: пришлось сесть на спинку и сгорбиться. Итак, что мы имеем? Какая-то редкостно дурная ночь, и выспаться толком уже не придётся: встать надо рано, чтобы добраться в Нижний до ночи. До следующей ночи.
А ведь был уже тот глухой предрассветный час, когда на всех окрестных улицах ты не встретишь и машин, ни людей – никого. И можно, кстати, смело шататься по самым тёмным дворам и подворотням, ибо те страшные-ужасные «хулиганы» давно и крепко спят, пускают слюни на подушку и видят наивные детские сны.
Вон за травмпунктом виден дом. Знаете, такой совершенно громадный шлакоблочный монстр позднесоветской застройки. И во всех его окнах, а сколько их – не сосчитать, нигде нет огонька! Хоть бы кто-то, хоть бы где-то! Нет. Дом – вымерший.
Господи, ну почему она здесь, что она здесь забыла! Одна, одна в чужом враждебном городе; всегда – одна, всегда – бежать, бежать – от самой себя…
Настя сидела на скамейке, плакала горько, и казалось ей, что она – одна во всей Вселенной.
IX
(От лица Вадима)
В четырнадцать я начал слушать «альтернативу». Да, пожалуй, так оно и было. Начал, правда, с «лёгкого» варианта: «Мумик», «Сплин», поздняя Агузарова, ранняя Земфира… Хорошо помню, как мама прослушала песни полторы и – как отрезала:
— Ужас. Ничего не ясно. Галиматья какая-то…
А я в ответ смертельно обиделся, хоть и понимал в текстах песен – не больше неё. Но это было неважно. Зато я понимал уже тогда (а ведь салагой был!), что слова без смысла – это позиция. Можно вообще отказаться от слов, думал я. Петь ритмичные наборы звуков, будет классно. Петь на какой-нибудь мёртвой латыни. А что?.. Самым странным мне казалось тогда то, что до меня до этого никто не додумался. Тоже мне… Мелкий гений в наушниках!
В четырнадцать же лет, вернее – накануне самой «днюхи»13, меня повезли в сад, и, пока все энергично копали грядки, я шатался по окрестностям. Был очень красивый солнечный вечер. Интонация пилорамы в горячем воздухе… Я сорвал ромашку и стал гадать, влюблюсь я в четырнадцать лет или нет. Гадал, помню, дважды, потому что очень хотелось, чтобы выпало: влюблюсь. Почему? Сейчас мне это тоже интересно. Какой чепухой башка была набита…
Всё дело в культуре, я думаю. Во всей культуре, доступной ребёнку. Посудите сами: 70% книг – о любви, 90 % фильмов – о ней же, песни попсовые – все, из рока тоже многое… И даже та «галиматья», как назвала это мама, я интуитивно чувствовал – она тоже о любви.
Любовь-морковь… Четырнадцать лет… Сейчас мне – двадцать, я стою под фонарём в чужом городе и целуюсь с фантастической девушкой по имени Настя. Мы делаем это скорее осторожно, чем нежно, поскольку идём из травмпункта и у меня опух нос. Ничего серьёзного, но больно. Нам пришлось даже зайти в круглосуточный ларёк и купить эскимо на палочке, а главное – в целлофане, и, не распаковывая, держать его у носа. Так что теперь мы целуемся аккуратно. И наши языки любят друг друга.
А ведь когда-то я совершенно не умел целоваться, лет в шестнадцать ещё. Мой первый поцелуй… Было скорее неприятно. Это внезапное ощущение чужой полости, чужого вакуума… Потом я неловко задел её зубы своими… Это была девушка из класса, отличница: кудрявая, томная вся такая… И я влюбился – в первый раз и до безумия.
Это её я дожидался после школы. Звонил, объяснялся, дышал. Это ей я писал под окнами «Доброе утро, любимая» — вернее, пытался писать… Теперь-то я понимаю, почему мы не могли быть вместе всерьёз. Я был – прыщавый, несуразный, я и заикался тогда ещё к тому же, в общем – «не котировался»… Ладно, какие-то крохи счастья мне тогда выпали, так что стоит ли ныть.
Как минимум – я стал вдруг понимать «галиматью»! Серьёзно, раньше я просто «тащился» от голоса какой-нибудь Земфиры, теперь же всё, о чём она пела – казалось бы, какая белиберда! – стало ясной и точной лирикой. Я даже взмок, когда вдруг понял, что каждое слово тут – про меня, каждое — правда и к месту. Это тебе не звуки и не мёртвая латынь.
Вот и сейчас, когда я смотрю на Настю… Господи, я обнимаю её! – а на ум приходят целые фразы, куплеты, внешне всё это бред, парадокс, на деле же… влюблённый человек растрёпан. Растрёпаны его мысли. Ту чепуху, которую он несёт, способен понять лишь другой влюблённый – вот, собственно, рецепт и суть всей так называемой «галиматьи». И никаких гвоздей.
Я понимаю. И она, кажется, понимает.
Во всяком случае, она настроена на ту же волну и говорит про своего бывшего, кажется… Почему они расстались… Почему я ни фига не слушаю… Хорошо, что я не ревную к прошлому. Она же не знала, что встретит меня. А ты нахальный и самоуверенный, братец…
А всё же интересно, сколько у неё было мужчин. Не похоже, чтобы много.
У меня у самого была пара женщин… корректнее сказать – девушек по возрасту, но это не имело значения. Что может значить секс без чувства? Вы же знаете этот дурацкий, студенческий, корпоративный секс.
Обычно всё бывает на чьей-нибудь приличненькой квартире. Хорошая водка разливается в сервизные рюмашки-близнецы. Бывает мало закуси, но много, много снобизма. И любят свечи зажигать. От этого становится скорее неуютно, и тени ходят по стенам.
Потом, когда все разойдутся по диванам и кроватям, не заниматься сексом – пощёчина общественному вкусу. Я вспоминаю очередную… После всего было неловко отодвинуться, пришлось засыпать так, обнимая и прижимаясь к её спине лицом. Был тоже июль, душные ночи. Это было невыносимо, и вся ночь прошла в сплошной горячке, а губы, прижатые к её спине, чудовищно разъело – пот.
Как тяжело всё это было, и как же я далёк сейчас от этого!.. За пару тысяч километров.
Рядом со мной идёт Настя, полумрак – здесь не работает фонарь, – и я чётко, как-то по античному вижу её профиль. Нос чуточку с горбинкой, именно такой, как нужно. Брови очень выдаются… Короткая стрижка… Она не шаблонная. Вот это здорово.
Она закуривает. Профиль с сигаретой. Профиль с точкой огня.
— Хочешь?
Вообще-то я не курю, но бывает, если выпью. Или в целом буду как-то не в себе. А сейчас такое чувство, что я не то, что закурить – я и подняться могу над асфальтом, и полететь… Во всяком случае, опыта хватает, чтобы затянуться и сжать горло: не залиться кашлем.
Мы идём и молча курим. Город тихий абсолютно. У меня «отходняк» от пива, так, ничего особенного – лёгкий сушняк, а во рту тягуче, во рту какой-то привкус собственных зубов. А после сигареты добавляется и какой-то привкус чернослива… Извините за столь подробный анализ того, что происходит в моей ротовой полости.
Я снова обнимаю её. Она прижимается доверчиво: свободной рукой перебирает мне волосы, и, между прочим, это чертовски приятно.
— А расстояние между Питером и Тюменью… точно будет – сколько?
Разумеется, атлас с таблицами остался лежать в моём рюкзаке, а тот, в свою очередь – на «вписке» у Скваера; я закатил глаза, соображая. В уме вставала Российская Федерация. Так, так и так.
— Тысячи три. Может, чуть меньше…
— Много, — вздохнула она.
— Ещё бы!
— Много, много… Миллионы людей! Подумать только, а ведь мы могли никогда не встретиться.
Вместо ответа я крепче обнял её.
— Ты знаешь, — Настя вдруг оживилась, даже отстранилась от меня, — одна моя подружка два года назад замуж за немца вышла! Серьёзно. И уехала в Германию. Какой город – не помню. Она мне часто оттуда пишет. Скучает… А этот немец за ней к нам в Тюмень приезжал!
— Старикашка какой-нибудь?
— Почему – старикашка? – Настя даже обиделась. – Нормальный мужик. Он её старше, конечно, — лет на восемь. Но вполне молодец. Лысыватый, конечно… Я вот вообще обратила внимание – по телеку сколько видела – немцы все рано лысеют. И почему? Радиация, что ли, какая-то…
— Или гормоны.
— Гормоны? У немцев? Да не смеши!.. Этот тоже, приехал и всё озирался, как дикий. “Sibiria, Sibiria!” Чуть ли не шубу с собой привёз! А лето было, у нас же над Сибирью – вечная озоновая дыра, и жара была градусов под тридцать пять! Вот он пожарился у нас…
Я вдруг ловлю себя на том, что улыбка у меня – снисходительная. Спохватившись, быстренько стираю её с лица, чтобы Настя не успела заметить… Да – провинция. Да – иностранца раз в жизни увидели. Ну и что же теперь.
Мороженое, которое я держу у носа, практически растаяло, стало жидким, плещется там в целлофане – и, описав дугу, оно плюхается на асфальт, как лягушка… И только потом (как обычно) я подумал: может, стоило всё-таки предложить его Насте?
— Не напрягайся. Я не ем сладкого.
Совсем как я… Мы – похожи. Я постоянно ловлю себя на этой мысли. И внутренне. И внешне: сейчас, при бледном свете фонарей, этого не очень видно, но правая половина её лица – загоревшая. Это от стояния на трассе. Печать автостопщика…
Настя закуривает. Она слишком много курит.
Мимо нас по проспекту проезжает машина – может быть, даже первая за всё то время, что мы тут идём. Широкий проспект щедро залит огнями и – пуст совершенно. Вот где рассекать на роликовых коньках глубокой ночью или рано утром. Просторы ровного асфальта, пустынно – ни машин, ни людей, ветер засвистит в ушах, и сам чёрт тебе будет не брат.
— Погоди… Давай здесь постоим.
— Зачем?
— Просто так.
Сначала я не понял, чего ради мы остановились, только покорно выполнил просьбу… Потом догадался. Просто для того, чтобы эта волшебная ночь не кончалась как можно дольше.
Мы обнимались и целовались. Настя зарывалась в мои объятия, подрагивая всем телом, точно ей было холодно, а я – отогревал её. Пряча лицо, кутаясь в мои руки, она всё продолжала как-то исступлённо целовать мне шею, грудь (через футболку), плечи… В тот момент, когда губы её коснулись моей руки повыше локтя, я припомнил разговор за столом у Скваера (недавний… несколько часов прошло… а как будто – сто лет!) и легонько напряг бицепс. Она целовала его.
— Я же не твой тип мужчины? Я же без «крыльев»…
Она засмеялась.
— Это неправда. А я была дурой. Потому что крылья у тебя есть – самые настоящие.
Над нами было небо – городское, в меру звёздное; в моей башке был полный сумбур, проплывали строчки из всех песен сразу… Я был счастлив. Я нашёл своё счастье здесь, в чужом и далёком городе. Получается – не зря же я ездил. Ездил, ездил – и нашёл.
X
Перед самым восходом всё в городе посерело, разбухло, наполнилось тенями. Призрачными силуэтами да неверными очертаниями полна была и квартира Скваера: похоже, здесь ничего не менялось с тех самых пор, как они ушли, а дверь оставили незапертой… Тихо-тихо, чтобы не разбудить никого, прошли сразу на кухню.
Здесь Настя налила себе прохладной воды из чайника: сушняки, сушняки мучили. Воды были самые остатки, и в стакане густо клубилась накипь: не будь темно – это было бы заметно.
Вадим же подошёл к окну.
На фоне побледневшего уже неба фонари смотрелись ущербно, и света в окнах не было нигде. Начало шестого: самый мёртвый час. Пройдёт ещё немного времени – чуть посветлеет – и птицы запоют все разом, и будет странно, как же это они не перебудят всех в городе: так громко… А пока ещё – нет, и в полной тишине только ветки колышутся, да и те не очень уверенно: серый полумрак.
— Так странно, — опять заговорил Вадим, видимо, повороту судьбы он не переставал удивляться. – Встретить тебя здесь… В каком-то случайном, «левом» городе… Где-то на Урале, где-то в Азии…
— Вот это-то как раз не Азия, — рассмеялась Настя. – Уфа ещё относится к Европе, а вот дальше… Завтра – уже сегодня! – километрах в двухстах пятидесяти отсюда, на пути к Челябинску, ты будешь проезжать прикольный памятник! Такая огромная каменная стела, на одной стороне выбито «Европа», на другой – «Азия». Так странно! Знаешь, какое там глухое место? Уральский хребет. Трасса – почти серпантин, горы, ущелья, нигде – никого, из цивилизации только громадные мачты ЛЭП… И вдруг – граница континента!!! Фантастика…
А Вадим стоял у окна… убитый и оглушённый совершенно. Он почти не слушал уже вдохновенную речь девушки. И не панорамы Урала его так потрясли… «Ты будешь проезжать».
— Ты… хочешь сказать… завтра… уже сегодня!.. мы – расстанемся?!
Дальше были несколько тяжёлых минут, когда Вадим не смел повернуться от окна, а Настя всё никак не могла собраться с тем, чтобы заговорить.
— Ты… едешь из Питера в Е-бург, так? А я – из Тюмени в Москву. И мы не поменяем своих планов. Поедем дальше каждый своей дорогой. Так будет лучше. Поверь мне.
— Но почему?!
Он повернулся. Он был в отчаянье.
— Почему?! Ну хочешь – я плюну на всё, развернусь, и мы поедем в эту твою Москву вместе! Мне всё равно, куда…
— А как же твой друг?
— Да хрен с ним! Что он… Один в Е-бург не съездит?
Помолчали. Вадим лихорадочно искал варианты спасения. Цеплялся за все соломинки сразу.
— Или вот! Останемся в Уфе! Это будет, как… ну не знаю… типа как медовый месяц, что ли? Романтический и неожиданный! Ещё вечером мы ни о чём даже не подозревали и въезжали в этот прекрасный город… Где мы нашли друг друга…14
— …И где тебе сломали нос.
— Слава Богу – не сломали.
Вымученная улыбка. Они находили в себе силы шутить! Воистину, велик дух человеческий…
— Понимаешь… – голос Насти стал бесконечно уставшим и даже вдруг каким-то прокуренным. – Ты же знаешь… Я рассталась с близким человеком. Вернее, я думала, что это мне близкий человек, а оказалось – скотина! У меня внутри – как бы это сказать – всё выжжено, что ли. Я жить не хотела! Сколько месяцев рыдала и вены пыталась порезать. И я не хочу опять… Опять заводить какие-то трудные отношения… Как в кипяток бросаться! У меня нет сил любить, ты понимаешь?!
А Вадим и сам не знал – понимает, нет… Он вообще плохо понимал, что происходит. Со вчерашнего вечера сплошь – какой-то бред, бред…
— Вот ты говоришь: поеду с тобой в Москву, — Настя распалялась, заговорила сбивчиво, с патетикой, а может, и румянец выступил: неизвестно, был ведь ещё полумрак. – Да хрен бы с этой Москвой! Я же хоть куда хочу уехать! Подальше только от дома, от этих всех, извини меня, рож. Видеть никого не могу! Мне нужны новые места, в которых я не буду задерживаться… А главное – люди только случайные. Пусть появляются и исчезают. Но не будут рядом! Я лечусь одиночеством, ты пойми это, а по-настоящему одна я могу быть только на трассе. Драйверы не в счёт: они посадят, высадят, и не увидимся никогда больше… А в остальном… Никому нет дела до того, кто я, где я и куда направляюсь. Свобода и одиночество – да, это то, что мне нужно сейчас. Только это. И ничего больше.
…Было раннее утро. Настроение было отличным. До города к ночи Настя не добралась, а потому заночевала там же, до куда её довезли: в селении, километрах в трёх от большой дороги. Теперь же шла, чуть свет, по просёлку обратно на трассу. Ловить тут было нечего, так что пешочком, пешочком… Да и не жалко! Потому что вокруг были светлые и радостные рощи, долгие поля и выжженные местами болотца. И спокойно можно было петь: никого же нет рядом. Как хорошо…
Настя только сомневалась, в ту ли сторону – правильно ли она идёт: привезли-то её ночью… О, бензоколонка. Постучалась в окошко, спросила.
— Правильно! – ответил динамик высоко над её головой. И, помолчав-пошипев: — Удачи!
Эхо прокатилось по роще, по дальнему полю…
…Было раннее утро. Настроение было отличным. Трафик, правда, неважный, и Настя вот уже полчаса грелась в первых лучах солнышка на обочине. Но плохого в том не было: ей же никто не мешал петь.
С поля на трассу вышла худая, чуть угловатая корова: подошла, влажно и грубовато обнюхала руку. Настя любила животных. Она вообще росла у бабушки в деревне.
— Ну! Чего ты, дурочка! – Настя чесала корову за ухом. – Клёвая…
Вдалеке зашумел грузовик, и она поспешила увести корову от трассы. Дальнобоя она, конечно, пропустила – он бы подобрал… Ну и что же! Господи, какие пустяки!
…Было раннее утро. Настроение было отличным. Настя напевала песенки и шагала через крупный город транзитом – запылённая, бодрая, весёлая, с такой вот походочкой – и сама себе казалась такой бесшабашно-красивой!..
…Вадим молчал. Он сидел, положив голову на руки, и вообще могло показаться, что он спит. Молчала и Настя, так что на кухне светало в полной тишине.
Наконец, зашевелились в комнате, и в кухню босыми ногами прошлёпал Никита: заспанный, в утренней полутьме, он долго таращился на наших героев…
— Вы чего? Совсем уже?! – он тяжело пытался сориентироваться во времени, пошарил взглядом по кухне в поисках часов: таких вещей тут никогда и не было. – Квасите до сих пор! Нам на трассу… часа через два!
«Квасите» он сказал с осуждением. Ещё бы. По большому счёту, им не стоило пить вообще. Сушняк вот теперь… Никита открыл кран, приложил к нему голову: стояк загудел, завибрировал на все пять этажей, так, словно вот-вот развалится в воздухе… Пришлось пить очень быстро, дабы не разбудить весь дом.
— Вообще-то да, — решила Настя. – Вадим, и всё-таки – надо поспать. Хоть маленько. Сам же знаешь, как хреново будет потом…
Ещё бы он не знал!.. На трассе редко высыпаешься – что «в ландшафте» около дороги, что на какой-нибудь весёлой «вписке», один фиг. А самые мучения начинаются потом, когда садишься в тёплую машину: сиденья мягкие, ход – ровный… И начинаешь бороться с собой! Шансы победить сон, прямо сказать, невелики, но держаться-то надо, особенно – если дальнобои, сами не спавшие, говорить просят. Мука смертная… Раза два Вадиму приходилось разговаривать во сне, притом снился, конечно, не водитель, так что какой бред он там нёс – и представить страшно.
Ещё бы он не знал всего этого! Но всё-таки, всё-таки…
А выбора, собственно, и не было: Настя заснула вслед за Никитой, бегло умывшись и сполоснув рот (опять разрывался стояк). И что же оставалось: сидеть так дальше, одному, слушать начинающихся птиц?.. И тело, и сознание как будто ватой обложили. Вадим пошёл в комнату… Машинально разложил видавший виды спальник, огляделся, куда бы заныкаться – выбрал место под столом… Стоило достать свитер и подложить его под голову… В июле-то он, в основном, для этого только в рюкзаке и болтается… А – чёрт с ним. Спать?..
Первые лучи солнца, самой его кромочки, были нестерпимо желты: они прошили насквозь дома, забирались в окна… Время будильников ещё не пришло, и город был пуст и светел. Трамвайные пути горели настоящим золотом и убегали вдаль.
Город встретил рассвет ещё спящим: на автотрассах же были машины, хоть и очень редкие. В основном дороги стояли чистые и гладкие, как зеркала – потому что солнце идеально отражалось в накатанном асфальте, и тем, редким, кто всё же был в пути, ехать было очень трудно. Большинство же дальнобойщиков отдыхало. Их «камазы» целыми табунами стояли вокруг КПМов и кафешек… «Спят усталые игрушки».
Было раннее утро. Настроение было отличным.
Пока ещё трасса была пустынной, и вот где надеть ролики и кататься, кататься в своё удовольствие, рассекать… И ветер будет свистеть в ушах.
Первый луч заглянул в окно квартиры Скваера. Здесь крепко спали.
А если кто не спал и плакал, то кому какое дело.
XI
Слышал где-то такую байку, что разноцветные и яркие сны мы видим только в юности… Так ли это на самом деле? Не знаю. Просто в зрелые годы… Когда ты измордован пелёнками – хорошо, пусть не пелёнками, пусть дневниками подрастающих чад; когда начальство узколобо, а дома скандалы по вечерам, когда ты еле доползаешь до постели с тем, чтобы вскочить в семь, проклиная будильник, – способен ли ты увидеть сон? Биологически – да, быть может. На деле же…
Но при этом в старости, когда забывают само слово «склероз» и реальность отходит, как шелуха, очень часто всё, что с человеком остаётся – это сны времён его молодости. Те сны, в которых он летал и видел человечество сверху, и, если верить медикам, таким образом – рос.
Мне самому недавно снился такой сон. Я лез по лесенке громадной фабричной трубы завода РТИ, что в центре города: всё было шатко, высоко и с красными огнями габаритов… Я! До ужаса боящийся высоты!.. А ничего, лез и лез, и только руки мёрзли очень, потому что дело было зимой. Город лежал внизу в морозной, как это принято писать – жемчужной дымке выхлопов. По той же причине – мороз – дым из трубы, нерастворимый, тянулся в небе на десятки километров. Он оказался плотным, как вата, и не токсичным абсолютно, потому что я нырял в него, нырял… Да…
Может ли сниться будущее? Дано ли? Неизвестно… Во всяком случае, Скваер спал и видел будущую зиму – ничего особенного, впрочем, такая же как и всегда: серенькая, зябленькая, зимняя Уфа. Не думаю, что города очень отличаются друг от друга в это время года. Тот же снег двух видов: один тихо падает, белый, и в известной удалённости от химических производств его можно даже ловить ртом, другой месят прохожие, и цвет его не определяем. Те же троллейбусы, прогоркло от машин, редкие синицы, порою по утрам – иней на деревьях… Обычная городская зима.
Той зимой Скваера, наконец, отчислят – «наконец» не потому, что мы ждём этого, а потому, что эти чудеса академической неуспеваемости должны были уже во что-то вылиться. Было, конечно, обидно – с одной стороны, с другой же… Его будущая специальность оказалась столь далёкой и чужой, что стоило ли переживать? Этим он успокаивался сам. Этим он успокаивал друзей, напустив на себя беззаботность и смешок.
А что было потом – известно, сценарий заезженный… Подленькое рвение военной кафедры. Редкая оперативность военкомата, который даже не стал ждать весеннего призыва. Медкомиссия: холодно и унизительно. Призывная комиссия, истерика с военным комиссаром: вместо «на призывную комиссию прибыл» Скваер позволил себе сказать «на призывной пункт»… Вот, собственно, и всё. Призывнику Скваеру указали, во сколько и куда должно прибыть ему для отправки в часть, и дали две недели – родным и близким на прощание.
И Скваер, действительно, поехал в Сибай… Там даже и не плакали. Большой-то разницы не было, где именно их лоботряс… Хоть человеком станет… По возвращению в Уфу дни потянулись серенькие, зимние, а дел-то всего и было, что забрать документы из вуза да купить какой-то чепухи наподобие новой бритвы, термоса, постирать смену белья, – а туалетная бумага уже была.
Все эти дни, пребывая в какой-то прострации – он машинально ходил, говорил ровным голосом – Скваер никак не мог поверить: неужели… всё? Неужели всё могло так по-дурацки кончиться? Не студенчество, чёрт бы с ним, а вообще – всё?!
Друзья были рядом со Скваером. В их обалдевших рожах явственно читалось, полное ужаса: «На его месте мог бы быть я!..» Все последние дни перед призывом Скваера они проводили следующим образом. Бесцельно слонялись по городу. Катались на троллейбусе. Пили пиво. Или водку. Возвращались. Иногда – ночевали вместе… Это был ритуал, прощание с «гражданкой».
Если говорить о друзьях Скваера, то эти несколько едва ли нуждаются в детальном знакомстве с читателем. Вы всё равно их не запомните, ибо таких – сотни и тысячи, этих хиппующих балбесов из приличных семей. Не учащиеся ПТУ, разумеется: все – студенты серьёзных вузов, все, впрочем – в очень шатком положении (один, вот, вылетел). Вид у них тоже стандартный. Кожаные «косухи»15, тяжёлые боты с голенищами, шнурки в волосах… Естественно, все всегда тусовались на «хате» у Скваера, теперь же – после его призыва – у них будет время подумать о многом долгими зимними вечерами. А может… А может, просто найти другую «хату».
Вообще-то, если быть точным, у этой компании – кроме праздного шатания по городу – было ещё одно дело, задумка одна, а именно: продать волосы Скваера.
Тут надо пояснить. Все мы знаем порядки: призванного Скваера должны будут обрить, то есть парой взмахов машинки уничтожить всё то богатство, что он растил три с лишним года… Этого нельзя было допустить! Надо было спасти хоть что-то, и волосы решено было повыгодней продать, «чтобы врагу не достались». Хоть что-то… Не очень уместная в нашем случае пословица, но всё-таки: «С паршивой овцы хоть шерсти клок».
Скупщиков в городе было много. Наши герои вяло ездили по ним и торговались.
Вот и сейчас: остановились у столба, на котором чернело привычное: «Покупаем волосы». И ещё более привычное враньё: «Дорого»… Был ветер, поднялась даже какая-то хилая метелька, и объявление трепетало.
Похоже, лишь одному Скваеру всё это было безразлично, абсолютно… Друзья же, сгрудившись вокруг, спорили, считали, являли себя величайшими экономистами: вот бы преподаватели по основному месту учёбы порадовались…
— Так, так и так! Насколько расценки повышены?
— Ты дальше-то читай… За эту сумму принимают волосы от тридцати сантиметров и длиннее.
— Эх, жалко! Тридцати сэ-мэ у него ещё не будет…
Уже не будет.
Пикантность ситуации заключалась ещё и в том, что волосы короче тридцати принимались по весу, а взвесить всё это хозяйство при живом-то Скваере было… проблематично. Была ещё масса вопросов и нюансов, к примеру, чуть ли не треть массы волос вычёсывалась как недоброкачественное и т.д. и т.п. – от этого всего голова (ещё не бритая) шла кругом, и обладатель «товара» был единственным, кто в этом ничего не понимал, и понимать не хотел. Он только слушал советы друзей, которые говорили, в какие дни мыть голову, потому что умеренная сальность придаёт волосам вес… И весь этот абсурд а ситуации призыва был, пожалуй, страшнее всего.
В этот раз у объявления толпились особенно долго, что даже вселило в Скваера маленькую надежду: наконец-то отрежут эти волосы и успокоятся… Вяло же поймал себя на этой мысли, чуть ужаснувшись: а ведь сколько он их растил. А, да чего теперь. Сколько он себя растил, и вот ведь чем кончилось.
Тем временем единогласно было решено: по объявлению – звонить!
Номер был переписан в сухую, скрюченную от холода ладонь, и в незнакомом районе они отправились на поиски телефона-автомата. Карточки, кстати, на руках тоже не было, и её решено было «стрельнуть» на месте.
Удачно набрели на первое и на второе. Когда подходили к будке, дребезжащей от ветра и снега, оттуда вышла девушка – миленькая, замёрзшая, она же любезно одолжила карточку. Вероятно, мужественные парни в «косухах» произвели на неё впечатление… Тут все страшно оживились – все, за исключением, может быть, Скваера, который почувствовал себя вдруг таким «не-жильцом», и так стало ему горько… Господи, ну почему? Почему?!
Стоило ли думать об этом? Стоило ли думать о том, что его ждёт и что будет… Всё было бессмысленно, всё не удалось и всё быстро кончилось.
Квартира, которую он снимал столько лет, была теперь возвращена законной владелице – «гражданке Хасановой», тучной, неразговорчивой, с извечными шкурками семечек на одежде. Накануне, в воскресный день, Скваер выволок на помойку все те завалы, которые были частью его жизни, от старых плакатов до многих кассет… Скоро туда въедут новые люди и брезгливо сделают ремонт.
И сколько автостопщиков со всей России – молодых и ярких – будут приходить, натыкаться на недоумённые взгляды, бормотать извинения, вычёркивать этот адрес из своих блокнотов…
…К вечеру столбик термометра упал ещё больше, и холод в Уфе сменился на форменный мороз. В парке Моторостроителей горели редкие (не выбитые) фонари. В его аллеях никого не было, но, в принципе, могла встретиться любая гопота, так что, возможно, стоило выбрать другую дорогу… А, всё равно. Сдержано переговариваясь, наша компания шла через парк, и волосы были отрезаны и проданы. Хотите видеть бритого Скваера? Не получится: он в лыжной шапочке. Идёт молча.
Его друзья всё ещё нехотя перебрасываются фразами о том: сколько выручили, а сколько могли бы, сколько вычесали, на сколько обвесили et cetera. Но это было уже не важно. Дело сделано. И в сумке уже позвякивает.
Приземлились на скамейку под фонарём. Чего ради идти дальше.
Скваер достал первую бутылку. Она достаточно прилична. Эта молодёжь не пьёт палево пролетарских районов.
Стаканчики хрустят, как этот снег.
— За что выпьем? – друзья хотят быть оптимистами. – Ну, за то, чтобы всё с тобой было нормально!
Чокаться они не стали только из практических соображений: на таком холоде одно движение, прикосновение, подрагивание пальцев – и всё, стаканчик сломан.
А водку пить на морозе, если уж на то пошло – глупость, чушь, ибо не действует она ни фига, не пьянит, не ощущается… Но пить было надо. Так они и делали это все последние дни: обречено и обязательно.
Скваер видел чёрный парк – галки кричали, как на дуэли, — видел освещённый фасад ДК, фонари проспекта уходили вдаль, а на трубе завода РТИ горели красные габаритные огни.
Скваер плакал. Скваер спал.
XII
В семь ровно запищал будильник. Скваер со стоном ударил его. А уже в 7:10 Никита, под радостный говор бачка, приступил к ритуалу: к чистке зубов.
Вообще-то на трассе бывает с этим тяжело, и большинство если чем-то и обходятся, то мятными жвачками: сунул в рот и вперёд, осчастливливать водителей свежим дыханием. Но не таков был наш Никита! Можно и не сомневаться в том, что, проснись он не в квартире, а у леса где-нибудь, – такое бывало, – продрогнув и размявшись, он извлёк бы торжественно щётку и склонился бы над канавой… Источник пресной воды? А бутылка с минералкой на что? Без неё в жару на трассе и загнуться можно – не хуже, чем в Сахаре.
Если уж на то пошло, то умывальные принадлежности Никиты кого угодно могли повергнуть в шок. Особенно в контрасте: ванная Скваера, разбомбленная совершенно, повсюду грязь и волоски, унитаз – треснут… А у Никиты Марченко, в отдельном целлофановом мешке: и бритвенное всё, и дезодоранты какие-то, и щётка в футляре, и мыло чуть тронутое, и паста в тюбике с едва наметившейся вмятиной… Всё, вплоть до маникюрных ножниц. А что? Разве заусенец не способен попортить нервы на отдыхе?
Никита был из того славного поколения автостопщиков, которое представляло собой домашних мальчиков из хороших семей. Карманные тысячи. Приличный костюм. Жизненный путь без кочек и ухабов. Укачивает.
И такие мальчики шли на автотрассу, сражая наповал своих замечательных родителей – когда те знали, естественно. Читайте Некрасова, «Русские женщины», потому что нежная княгиня Трубецкая на глухом сибирском тракте – это всё то же самое.
Семь часов пятнадцать минут. Никита чистил зубы очень тщательно. Он знал, что будет преуспевать по жизни. Он знал, что будет успех, и белозубую улыбку стоило приберечь для тех, не очень далёких лет.
В семь двадцать все четверо, наконец, сели за стол и ели макароны – без особой охоты, без соли, без масла, и было непонятно, то ли разварил их Скваер, то ли макароны такие дешёвые… В любом случае, это нужно было только для того, чтобы набить живот. Энная масса углеводов, не более.
— У тебя, случайно, кетчупа нет? – Вадим тяжело сглатывал.
— Не знаю. Посмотри там, в холодильнике. Может, кто приносил…
И завтрак продолжался в полном молчании. Все были сосредоточены. Всех охватил лёгкий мандраж перед выходом на трассу, и мыслями они были уже там – в дороге, так что говорить не хотелось, по большому счёту.
Половина восьмого. Последние приготовления. Они копались у рюкзаков, сворачивали потуже спальники – и оставалась ещё одна традиция.
Никита подошёл к Скваеру:
— Ты дай листочек какой-нибудь. Мы тебе запишем наши питерские адреса.
— А ты запиши вон, там, на обоях в углу – видишь?
Тут и правда было понаписано всякой чепухи, наклеено голых девочек вперемешку с адресами, городами и прочим. Никита старательно выводил буквы. Ручку он всегда возил с собой.
— Вадя, твой адрес писать?
Вадим кивнул. Никита выводил… Потом посмотрел на Настю, вопросительно сложив брови. А вот Настя покачала головой отрицательно. Он пожал плечами: дело, мол, хозяйское… Короче, велик ты, язык жестов!
А яркий, залитый жёлтым солнцем город начал тем временем новый день. Автобусы везли людей. Шофёры опускали специальные кармашки с потолка, надевали тёмные очки, – рассвет бил в самые глаза, – щурились, добавляя морщин. Тут мужик лихо проскакал на тракторе. Там какой-то старичок, отправляясь погулять, взял с собой табуретку.
Сценки из утра большого города.
Весьма солидный господин выходит из дверей, и, прежде чем сесть в свою иномарку, воровато озирается и кладёт мешок с мусором у подъезда… Тут же с грохотом растворяются рамы. Пенсионерка только того и ждала. Она не может допустить.
— Молодой человек! Вы это кому?
— Вам. (И идёт к машине)
— Помойка, вообще-то, вон там.
— Я не знаю, что это – помойка. (Уезжает).
А вот былых стычек в транспорте – когда от давки и хамства меж людьми искры летели – у нас сегодня почти нет: чистый коммунизм! Их победили такие существа – маршрутные такси под маркой «газель»…
Нет, серьёзно, «газелька» сегодня – это больше чем ГАЗовский микроавтобус, это особая субкультура, образ жизни, особые правила движения: с третьей полосы на первую, резкие разгоны-торможения… Это и особая психология! Вы же видели такие ситуации. «Газель»-маршрутка подъезжает к остановке и, встав, ждёт малейшего движения пассажиров. Ей нужны деньги. Но пассажир отчего-то стесняется метнуться через всю остановку. И вот ждут, подрагивая, следят за реакцией друг друга. Стоит дёрнуться хоть глазом – и «газелька», отъезжавшая было, вновь тормознёт…
Такая сценка. К остановке подъезжает лиловая «газель». Мальчик, мечтающий занять в ней лучшее место, бежит наперерез, хватается за ручку дверцы и «ведёт» так машину до полной остановки. Петров-Водкин. «Купание красного коня».
Нет, что ни говори, «газельки» в большом городе – это стиль жизни.
Среди всего прочего, есть в «газелях» и такая фишка: три-четыре кресла лицом к салону. То есть ты едешь, а все вокруг на тебя таращатся, только потому, что вынуждены это делать по ходу движения. Смотреть-то больше некуда… Ты же старательно отворачиваешься к окну, делая вид, что тебе и дела нет до того парня, который так и жрёт тебя глазами. Это если ты девушка… Впрочем, если нет…
Настя сидела именно так: на перекрёстке взглядов, лицом ко всем. «Всех», впрочем, было всего несколько, так что ничего страшного, но и эти таращились вполне добросовестно. И правда, что за фрукт? Где килограмм косметики? И одета как-то задрипанно… И что за рюкзачище?!
Насте дела не было! Пускай глазеют. Она привычная. На неё всегда глазеют, как в зоопарке… «А я буду смотреть в окно!» Виды, впрочем, шли маловразумительные. Маршрутка мчалась в уфимский район с милейшим имечком Затон: Скваер на бумажке написал, как выйти на затонский КПМ, который есть отправная точка федеральной трассы М-7 «Волга».
Наша героиня пару раз уже допекала водителя на этот счёт: странно в её положении, но у Насти был топографический кретинизм, в городе она не могла ориентироваться абсолютно. Впрочем, какой же это город. Лесочки, вон, какие-то пошли…
Сразу за поворотом «газель» прижалась к обочине, подняла пыль.
— Тебе вон туда, – водитель рубанул рукой. – Метров триста пойдёшь, и выйдешь на свой КПМ.
— Спасибо! – монеты, протянутые Настей, в ладони успели нагреться.
— Да ладно, выходи так, – водила подмигнул. – Автостоп – так автостоп!
— Спасибо!!! – это было сказано уже очень от души. Настя спрыгнула с подножки и пошла, не обращая внимания на взгляды пассажиров из окон – их любопытство утроилось.
Вот ведь какая мелочь! В буквальном смысле: шесть рублей. Но как же всё-таки приятно!
Так и шла она по обочине: бодрая, весёлая, и даже почти счастливая. Было раннее утро. Настроение было отличным.
Тем временем на трассу «Урал» выходили с совсем другим чувством.
Ещё в городском транспорте (Скваер, опять же, заботливо «разжевал» все маршруты) Никита пытался расшевелить своего друга. В частности, глянув на городские окраины, он сказал со вздохом:
— А Уфу-то мы с тобой толком и не разглядели… Да?
Вадим вяло кивнул, но мысли его были далеко.
Так, молча, медленно и как-то устало, они вышли на трассу – на то самое место, с которого свернули вчера вечером… Здесь был огромный съезд – асфальтовое кольцо, и парни брели через него – две фигурки, навьюченные рюкзаками…
Трасса была почти пустой. Только когда вышли на дорогу, мимо с грохотом промчалась фура, и тенты её трепетали, гуляли всеми волнами.
— Челябинский. – Никита кивнул машине вслед, и беззлобно добавил: – Гад, мог бы и подобрать…
— Семьдесят четвёртые номера – это Челябинск? – не то чтобы оживился, но спросил Вадим. – Надо запомнить… А Свердловская область?
— Шестьдесят шесть.
Они прошли ещё немного, пока не оказались на нормальном участке трассы: не спуск, не поворот. Остановились. Что же, пора разделяться.
Это, наверное, и есть самое щемящее в поездках группой: такое расставание, когда один говорит «Ладно, я тут встану», а остальные: «Ладно, мы дальше пошли, увидимся» – и так их становится всё меньше, меньше, пока все не встанут на большом промежутке… Это как в какой-то сказке, где все по очереди прощались друг с другом и оставались где-то. Не могу вспомнить. «Изумрудный город»?
Итак, они остановились, и кто-то должен был занять позицию первым. Никита хотел, чтобы было по честному:
— Давай ты. Сегодня твоя очередь.
— Милый мой! Не с твоей скоростью! Если я ещё и стартую первым, то ты же меня вообще не догонишь!.. Так что я дальше пошёл. Давай.
— Даст Бог, к ночи до Е-бурга доберёмся!..
Они пожали руки, и Вадим зашагал один – и вздохнул, честно говоря, с облегчением. Никита был отличный парень, и с расспросами в душу не лез, но всё равно: не хотелось ни чьего участия или присутствия…
Встав метров через двести, Вадим видел вдалеке Никиту, видел город вдали – имел возможность видеть что-то, потому что к восходу стоял спиной. Они же ехали на восток. Машин было немного…
Минут через тридцать подобрали, наконец, Никиту – какая-то семейная пара на «москвиче», насколько он мог заметить, когда машина проехала мимо. Никита успел махнуть рукой в окне. В его жесте было что-то извиняющееся… Так Вадим остался на позиции один.
Откроем маленький секрет. Вадим никогда не отказывался становиться последним, и не в чувстве товарищества здесь было дело. Просто каждый раз он испытывал такое сильное и минорное чувство, вместе с тем и приятное… Вот хлопнет дверца, и друга твоего увезут. И ты вдруг понимаешь, что остался один на этой жестокой и бесконечной трассе! Сознание это, всегда – внезапное, бывает столь сильным, что и дух захватывает. И тут же острое-острое чувство одиночества, в «мирной жизни» не такое явное, пронизывает тебя.
Может быть, именно оно, это чувство, яркое и волнующее, и было причиной, по которой Вадим занимался автостопом?
Это ведь только словечки в автостопе все американские… А по сути это: русская дорога и русская тоска.
2004
P.S. Всем, кто прочитал – огромное спасибо за внимание! Коротко о себе: Игорь Савельев, 20 лет, г. Уфа; работаю редактором молодёжных выпусков в одной из республиканских газет, студент-филолог. Если кому есть что сказать, пишите мне: igor-sav@mail.ru. Мне будет приятно.
11 Как известно, в правом ухе серьгу носят гомосексуалисты. Вернее, самые смелые из них. – Прим. И.С.
12 Торба – нечто типа маленького рюкзака или вещмешка, стягивается сверху шнурками. Обязательно с рисунком «верной идеологической направленности» — портреты рок-групп и т.п. Очень популярны сегодня. – Прим. И.С.
* «О времена, о нравы» (лат.)
13 «Днюха» — сленговое – день рождения. – Прим. И.С.
14 Автор просит извинить его за подобные высокопарности. Герои виноваты! Юноши в возрасте Вадима так часто говорят. – Прим. И.С.
15 Косуха – особый вид кожаной куртки с непропорционально широкими плечами, изначально их носили байкеры. – Прим. И.С.