Игорь Черницкий (Москва)
Подарите ваш автомобиль
рассказы
ЛИФТ
Наконец-то я нашёл подходящую скамейку. Согласитесь, летом, в хорошую погоду наши многочисленные городские парки культуры и отдыха просто страдают от дефицита свободных скамеек. Просто диву даешься, сколько у нас неугомонных пенсионеров с газетами, нардами и домино, сколько абитуриентов, принципиально не желающих готовиться к экзаменам в тиши библиотек, сколько молодых пап с новенькими детскими колясками, сколько шахматистов-любителей и т.д. и т.п. Господи! Я уже валился с ног, когда появилась на горизонте эта благословенная скамейка в тени развесистого старого каштана. Превосходное дерево! Его листья распростёрлись над землёй — широкие лапы-вееры. Будто каштан для того и выведен, чтобы в его тени прятаться от столь утомительных, головную боль вызывающих лучей.
Я развалился на скамейке, вытянул ноги, разбросал в разные стороны по спинке расслабленные руки, запрокинул голову и от удовольствия закрыл глаза. Ноги гудели. Кстати, странное выражение: разве ноги могут гудеть? Стук в висках понемногу начал затихать. Тук-тук-тук, пауза, тук, пауза, тук… И вот я уже эти «туки» не слышу. Я ничего не чувствую. Хорошо! Вот он – истинный отдых.
Мне кажется, я довольно долго так просидел. Очнулся от взгляда. Повернулся направо… Ну, конечно! И эта скамейка вовсе не была необитаемой. На меня смотрел худенький маленький мужчина лет сорока. Впрочем, при его комплекции возраст определить довольно трудно. Он был в очках-телевизорах с очень толстыми линзами. От этого глаза его приобретали какую-то слишком выпуклую и круглую птичью форму. Он понимающе слегка покивал, вздохнул, поправил рукой на переносице свои внушительные очки и опустил голову. Перед ним были расставлены игрушечно-маленькие дорожные шашки. Видимо, он уже давно здесь вот так вот сам с собой играл, а я его сразу и не заметил. Я отвернулся. Пусть занимается своим делом. Я его не трогаю, он – меня. Только бы не предложил партию в шашки. Я не понимаю выражения «активный отдых». Если отдых активный, то это уже не отдых.
Передо мной открывался прекрасный вид. Прямо к парку примыкал чистенький дворик старинного трёхэтажного особняка. Судя по сложной форме окон, по роскошному мезонину, по вычурной лепке, какой было украшено это небольшое здание – судя по всему, лет ему безумно много и повидало оно на своём веку всякое-всякое. Я не знаток архитектуры, я просто люблю вот так вот смотреть на необычный дом и уноситься мысленно в иные века, в иные миры. Будто смотришь исторический фильм. Вот, мягко покачиваясь на рессорах, сверкая чёрным лаком, подъехала коляска. Серые сильные лошади бешено таращат глаза, точно злятся, что их так резко остановили. Стройный кавалер помогает сойти блестящей даме. Он целует её руку, а она, улыбаясь, говорит…
— Молодой человек, может, всё-таки игранём партию, а?
Вот и порвалась плёнка, кончилось кино. Он всё-таки меня позвал. От судьбы не уйдёшь. Я обречённо повернул голову к своему соседу:
— Видите ли, я безумно устал. У меня с утра была масса неотложных дел, нужно было срочно решить массу вопросов, оббегать десяток инстанций… Сейчас я хочу хотя бы десять минут посидеть и ни о чём не думать… Понимаете?
— Бога ради! Бога ради! – как будто сдаваясь, поднял руки очкарик.
И мы опять попытались погрузиться каждый в своё. Вдруг он спросил:
— Товарищ, а вы знаете, что такое некоммуникабельность?
Я молчал.
— Некоммуникабельность – это никому! не! кабельность! – сказал он, точно выбросил эти слова, на каждом делая ударение и в такт дёргаясь всем телом. – Это значит: всем друг на друга наплевать, — он начал складывать свои игрушечные шашки.
— Ну хорошо, — согласился я. – В конце концов, мне совершенно не обидно будет вам проиграть.
— Нет, нет, нет, — задёргал он головой. – Зачем же эти жертвы? Если вы без желания, если без интереса…
— Давайте, давайте, — настаивал я. – По-моему, шашки – игра, не требующая уж таких больших умственных затрат.
Это его ещё больше обидело. Он внимательно посмотрел на меня, и в его очках-телевизорах я увидел такой укор, такую боль и обиду непонятого гения.
— Простите, что нарушил ваш покой. Отдыхайте, будьте любезны. Счастливо оставаться.
— Господи! Да что ж вы так обиделись? Нельзя же так покоряться собственным комплексам. Честное слово, я теперь с превеликим удовольствием сыграю с вами в шашки. Я вдруг захотел сыграть в эту неназойливую игру. Я сто лет не играл в шашки. Ну, расставляйте. Давайте! Давайте!
Мы начали играть. Над нами заработал дятел. На скамейку посыпались крошки коры. Каждый раз их нужно было сдувать с нашей клетчатой магнитной доски. Он тюкал так ожесточённо, что мне вдруг стало казаться: сейчас рухнет массивная ветвь каштана на так удобно подставленные шеи горе-шашистов.
Мы молча сыграли три партии, и все три мой партнёр проиграл. Причём так глупо проиграл. Я ещё подумал: эх ты, игрок, чем только твоя головушка занята? Ведь сам-то я очень плохо играю, то есть я просто наугад переставляю эти кругляшки. На четвёртой партии, уже чувствуя, что проигрывает, мой противник заговорил:
— Вы верно заметили насчёт закомплексованности. Когда человеку часто не везёт, его беспощадно начинают мучить комплексы. И напротив, я уверен, если совершенную бездарь каждый раз будут привечать как неслыханное дарование, то эта бездарь в конце концов и создаст нечто, пусть не из ряда вон выходящее, но, по крайней мере, достойное общепринятых стандартов. Тогда она, эта бездарь, уже становится если не талантом, то, во всяком случае, исполняющей его обязанности. А вот когда человеку приходится всё время смотреть снизу вверх, когда ему, как в дремучем лесу, трудно докричаться, чтобы его нашли и заметили, он поневоле становится этаким ёжиком, колючим и сгорбленным. Да что там, это истина: если человек на всё и на всех смотрит сверху вниз, если он уверен, что над ним, как в степи, нет вершин, у-у-у… он обязательно многого добьётся. Как говориться, в степи и дурак умнее. Мой дед мне говорил: «Йды, сынку, пасы коров, бо у степу и дурэнь умнише». А я пошёл в литераторы. Правильно! Каждый должен знать своё место. Но что поделаешь, если ты находишь своё место, когда уже добрых две трети жизни прошло. Да и потом, по-моему, поговорку «каждый сверчок, знай свой шесток» тоже закомплексованные неудачники придумали… Себе в оправдание, чтобы заранее отказаться от всех попыток, от борьбы. Цели надо ставить перед собой достойные, идти к ним и верить в себя. Вера в себя – вещь великая. Не самоуверенность, нет, ни в коем случае, самоуверенность делает человека очень недобрым. Я вот утром прихожу на работу, сажусь у окна… Я корректором в издательстве работаю, вот в этом доме, — рассказчик махнул в сторону старинного особняка. – Сажусь я у окна и наблюдаю, каждый день наблюдаю, как здесь вот в парке крепкий упитанный мужчина делает зарядку. Он немолод, уже хорошо видна лысина. Зарядку он делает активно, исступленно и как-то по-особенному агрессивно. Движения уверенные. Руками этак рубит воздух, кулаками, ногами бьёт воображаемого противника. Губы поджаты, глаза прищурены, на лице замерла жёсткая маска. И, вы знаете, честное слово, за всем этим проглядывает очень недобрый, нехороший человек. Не скрою, каждый раз он у меня вызывает такое раздражение, что портится настроение на весь рабочий день. Впрочем, уверенный в своих силах человек, настойчивый и одержимый в достижении своей цели, несомненно вызывает раздражение у кой-кого из тех, кто встречается на его пути. Видимо, оно вызывается многими причинами: завистью, нежеланием помочь, проявить инициативу, обычной ленью, неумением и боязнью сдвинуться. Есть такие. Лишь бы чего не вышло. Я много раз за свою жизнь «имел удовольствие» общаться с подобными «табуретками». Видите ли, когда я ещё заканчивал филфак, я уже отчаянно бомбардировал различные издательства и редакции своими рассказами. Но ни один из них не был напечатан. Я получал ответы следующего содержания (помню наизусть, потому что их было много): «Уважаемый товарищ Жаворонок! (Жаворонок – это моя настоящая фамилия, не псевдоним, нет – настоящая фамилия) Товарищ Жаворонок! Опубликовать ваш рассказ, к сожалению, не представляется возможным, так как его литературно-художественные достоинства оказались ниже предъявляемых редакцией требований. Рукопись возвращаем. С уважением…» Подпись. Но я не сдавался. Я стал писать сценарии и осаждать кинорежиссёров. Конечно, я смущался, конечно, сомнения комком подступали к горлу. Когда подходил к очередной двери с табличкой, сиявшей знаменитой фамилией, всё внутри дрожало, я терял сознание, меня пугал этакий нагугошеный вид наших мастеров экрана. Но я шёл. Шёл, как удав в пасть к кролику… Простите, наоборот…
Жаворонок всё больше и больше распалялся. Тяжёлые очки постоянно сползали со вспотевшего маленького носика, и он всей пятернёй нервно подбрасывал их к переносице. Но вот что удивительно: его лицо вдруг перестало казаться мне таким уж несимпатичным. Наоборот, точно хороший фотограф верно выставил освещение. Кстати, действительно, произнося свой монолог, он так теперь сидел, что на лице его сквозь каштановую листву трепетали солнечные пятнышки. Я слушал его, и мне показалось: мы знакомы давным-давно. И я его единственный и истинный друг, а он – мой. Второй я, который всегда протянет руку, без которого захлебнёшься в этой бурлящей, подмывающей берега реке под названием Жизнь. Не знаю, как это связалось, но я вдруг подумал о своей маме и об одиночестве, и о том, что всё утро сегодня я занимался ерундой, а нужно было просто сесть и написать письмо. А рассказчик между тем продолжал:
— И вот одного мастера я, наконец, заинтересовал. Во всяком случае, мне показалось – клюёт. Учтите: я совсем не хотел и не пытался продать свои сценарии студии. Зачем им стареть и пылиться в студийном «портфеле»? Мне необходимо было, чтобы мной заинтересовался талантливый режиссёр. Поймите, для меня это было своего рода проверкой «тварь я дрожащая или право имею?» Так вот, прихожу я к этому, как мне казалось, заинтересованному режиссёру утром на студию и сразу понимаю: он меня начинает «пасти». То есть ни «да», ни «нет» не говорит, ничего конкретного, а с видом уставшего мэтра длинную лапшу мне на уши вешает по поводу того, как трудно жить в искусстве, и конца этой тягомотине не видно. Они так часто делают. Им ничего не решать – спокойнее. Равновесие поддерживается: и вверх не летишь, зато и вниз упасть нет опасности.
Итак, слушаю я мэтра. Как-то сник, на ушах «лапши» гирлянды. Видно, и ему стало скучно, потому что слушаю-то я его без энтузиазма, без восторга и преданности в глазах. Вот он мне вдруг и говорит:
— Так плохо себя чувствую! Всё из рук валится. Просто хоть бросай сегодня работу. Наверное, не выдержу – придётся уйти.
А я:
— Может, вас проводить?
— Куда? – говорит. – На тот свет?
— Нет! Ну что вы! Я с вами связал все свои надежды. Можно, я вас домой провожу?
И вот у него дома, выкурив две пачки сигарет и выпив литр кофе, я сыграл перед ним весь свой сценарий, все роли. И как сыграл! Де Ниро мне бы позавидовал! При расставании мы обнялись. Будущее мне виделось, как июльский рассвет в Гурзуфе. Через месяц он мне позвонил и сообщил, что выдерживает куликовские битвы за мой сценарий, но дела, кажется, положительно и неуклонно продвигаются. На следующем крупном совете, где всё должно решиться, необходимо моё присутствие.
— Только, пожалуйста, голуба, ни в коем случае не опаздывай. Это очень важно. Будет сам…
Тут «мастер» назвал одну фамилию, которая вам, человеку непосвящённому, всё равно ничего не скажет, но у меня она вызвала лёгкий озноб. Если мой режиссёр почитался мною как мэтр, то тот, кому предстояло вынести окончательный приговор сценарию, несомненно носил титул как минимум «Полторамэтра». Кстати, на студии моего режиссёра все его подчинённые называли не иначе как «Мастер». Я вообще заметил: у них как-то принято режиссёра-постановщика возвеличивать. За ним на съёмочной площадке носят стульчик, время от времени поят его чаем или кофеем. Я знаю одного режиссёра, которого все в съёмочной группе называют «Маршалом». Представляете?! Согласитесь, такая обстановка просто обязывает создавать шедевры. Но я отвлёкся. Простите.
Можете вообразить, как я готовился к этому решающему в моей жизни сражению. Я мылся и одевался во всё чистое, словно герой Бородина накануне битвы. К студии я подъехал намного раньше назначенного времени. Я бродил вокруг и, едва шевеля губами, беззвучно, но очень красноречиво, вдохновенно и обезоруживающе убедительно громил своих невидимых оппонентов. Я рассчитал всё так, чтобы открыть дверь кабинета, где должна была решаться моя судьба, точно в назначенный час. И вот я вошёл в здание, в обычный производственный корпус. О, сколько трепетных чувств теснилось во мне, когда я входил в этот загадочный дом, заполненный такими уверенными, бесцеремонно-раскованными и высокомерно-деловитыми людьми. Не смогу я описать вам, что за организм киностудия. Это попытались сделать Ильф и Петров, но, мне кажется, здесь нужна армия Петровых и армия Ильфов. Оставим! Необъятного не объять!
Я вошёл в лифт. Его кабинка на тот раз, как это не странно, была пуста: ведь на всех киностудиях тысячи людей очень много суетятся, постоянно сосредоточенно бегают из одного конца в другой, что-то несут, кого-то ищут, кого-то ведут. Это большой муравейник. А тут – возле лифта пусто, со мной ни одного попутчика. Невероятно! Мне бы прочитать в этом роковое предвестье, а я… Я вошёл в лифт. Нажал кнопку нужного этажа. Кабина начала подниматься, но вдруг задёргалась, что-то над ней страшно застучало, как будто кто-то очень сильный там наверху, у самой крыши, замолотил что есть мочи от избытка злости обрезком водопроводной трубы о лифтовые блоки. Знаете, так ду-ду-ду-ду-ду-ду-ду-ду-ду-ду-дух. Ох, страшно! Лифт застопорило.
Скажу вам честно, я так перепугался, от того что сразу почувствовал беду. Лифт застопорило! Встала именно моя кабинка. Справа и слева от меня лифты бесперебойно работали. Я слышал, как в них поднимаются, весело болтая, люди. Мне показалось, они были почему-то особенно весёлыми, очень громко смеялись. Сначала я дрожащей рукой нажимал подряд все кнопки, давил упругую кнопку вызова. Лифт ни с места! И на вызов никто не откликнулся. Мне стыдно было поднимать шум. Стыдно было кричать и стучать: ведь киностудия представлялась мне священным храмом неземных чудес, в который мне впервые великодушно было позволено вступить и где мне подобает быть робким и незаметным. Я вдруг ясно представил, как все эти деловитые люди соберутся меня вызволять, оставив все свои серьёзные творческие дела, соберётся целая толпа. О, как это ужасно – оказаться центром такого внимания! Вы знаете, наверное, подобное чувство мог бы испытывать абсолютно голый человек, окажись он не в бане, а в фойе Большого театра. Я обливался потом, ворот моей новой рубашки душил, как петля, но мне почему-то не приходило в голову расстегнуть его и распустить галстук. Я всё нажимал и нажимал кнопки. Лифт мне представлялся чудовищем, которое, не задумываясь, поглотило меня, как мошку, как ничтожную козявку, поглотило со всем моим духовным богатством, незаурядностью, творческими терзаниями, надеждами, верой в своё предназначение, в то, что не случайно мое бытие. Вы так слушаете меня, что я не боюсь быть с вами до конца откровенным. В общем… я… я заплакал. Стою в лифте и плачу. Я почувствовал, что плачу, ибо стали дрожать и расплываться номера кнопок. Слёз на щеках я не ощущал: ведь они совершенно сливались с льющимся потом. В кабинке было очень душно, а тусклый свет вообще превращал её в душегубку. Я понял, что здесь я и умру. А ведь меня ждут! Возможно, ещё ждут! И я решился стучать. Стучал долго. Заболели руки, и я стал стучать ногами. Наконец на мои призывы откликнулись внизу, посоветовали подпрыгнуть и резко нажать какую-нибудь кнопку. Я послушно выполнил этот манёвр. Результат – ноль. Тогда мне пообещали, что пойдут кого-то позовут. Я ждал. Потом опять начал стучать – откликнулись наверху и тоже ушли кого-то звать…
Тут рассказчик как-то постепенно скис, погас его энтузиазм, и он, в конце концов, замолчал. Я терпеливо ждал, дав ему возможность преодолеть тяжёлые воспоминания. И вот он вновь заговорил:
— Лифтёр обнаружился только к концу рабочего дня. Он пришёл отключать лифты и меня освободил. В этот вечер я не решился звонить «Мастеру»: мне слишком ясно представлялась его ярость. Зачем лить воду на раскалённый утюг? Я позвонил утром. «Ну, голуба, — сказал он густым басом. – Всё! Кандей твоему сценарию. Подвёл ты меня здорово. Я слишком много аванса тебе выдал. Так о тебе таким людям говорил, доказывал, отстаивал. Мол, молодое дарование, мол, надо поддержать, мол, сценарий, конечно, сырой, но мы подкрутим, подвинтим, дотянем. А ты… ты с такими людьми, как с мальчишками. Пришли, сидят, ждут, томятся. Пришли, чтобы автору пожелания высказать, благословить, так сказать, а автор-то даже и не удостоил. И я сижу и никак объяснить не могу, сижу, как олух царя небесного. Позор! Стыд! Хамство! Да ты должен был за час приехать и ждать, как верный бобик. Ты что думаешь, ради тебя без конца такой консилиум будет собираться?
Я начал свой рассказ про лифт, про этот проклятый лифт. «Мастер» не перебивал, слушал меня, а когда я замолчал, спросил:
— Всё?
Я наивно всхлипнул:
— Всё.
А он:
— Ну, голубь, ты и нахал. А знаешь, дорогой, не очень-то талантливо всё это придумано. Скучно и уж совершенно не правдоподобно, — и он повесил трубку.
Связь оборвалась. Путь к кино, к моей религии, к богу моему, был отрезан. А знаете, почему он мне не поверил и подумал, что я над ним издеваюсь? – мой рассказчик вдруг открыто и как-то очень светло улыбнулся. У него оказались белые очень красивые ровные зубы.
— Дело в том, что всё действие моего сценария происходило в лифте. Понимаете, в лифт попали совершенно разные, совершенно несовместимые люди. И лифт застрял. И смех, и грех. Вот вам и решение проблемы некоммуникабельности. И название-то сценария очень простое – «Лифт».
Жаворонок поднял брови, поправил очки, опять улыбнулся и, отвернувшись от меня, надолго замолчал. Молчал и я: спрашивать не о чем, вроде всё ясно. Потом он, будто вспомнив, чуть ли не прокричал:
— А давайте в последний раз?! В поддавки?! А?
Я медленно пожал плечами.
В красивом старинном особняке вдруг запикал радиоприёмник. Этот резкий звук через раскрытые окна ворвался в тихую улочку, в задремавший было старый каштановый парк.
— Ну вот, три часа, перерыв закончился, — всполошился мой собеседник и стал поспешно складывать свои шашечки. – Господи, как надоел мне этот дом с мезонином! Скучнейшее здание, не находите? Сейчас Александра Леонтьевна меня встретит: «Опаздываете, Жаворонков!» Она все время мою фамилию вот так вот редактирует. Никак не может смириться, что я просто Жаворонок.
Тут очкарик сыграл, видимо, очень крупную и солидную начальствующую даму и, подняв указательный палец, подытожил:
— Женщина у штурвала власти – это сплошное плаванье в шторм. Вот удивительно, меня почему-то все исключительно по фамилии называют. Даже жена. Жаворонок да Жаворонок.
Он поднялся, встал и я.
— Вы уж простите меня за эту неожиданную и назойливую исповедь.
— Ну что вы, — промямлил я, неизвестно от чего смущаясь.
— Лифт! – Многозначительно произнёс он и снова потряс над головой указательным пальцем. – Лифт! Кого-то вверх поднял, кого-то неумолимо опускает вниз, а кто-то между этажами застрял и тарабанит, что есть силы тарабанит…, — он положил шашки в карман пиджака и уже было повернулся, чтобы уйти, но всё ещё, глядя мне в глаза, говорил:
— Я сделал интересный вывод: счастья не дождёшься, когда ждёшь, и не найдёшь там, где ищешь, но его надо всегда ждать и всюду искать. И вот оно приходит, когда уже устанешь ждать, искать, когда потеряешь всякую надежду. Короче, нужно жить и работать. Всего вам доброго. Будьте здоровы! – и он направился в свой старинный особняк.
Жаворонок. Он и в самом деле был похож на птичку. Но какую-то пощипанную, нахохлившуюся, которой пока не до песен и полётов. У него острый носик, круглые глазки. Он быстро и едва заметно заикаясь говорит. Голова втянута в плечи, от этого вид у него какой-то испуганный. Да, что-то не верится, что этот «жаворонок» поднимается высоко в небо и поёт вдохновенно по утрам. Вообще, эта птичка скорее похожа на изрядно потрёпанного воробья. Вон как быстро перебирает ножками. По-моему, он немного шизо…
Жаворонок почувствовал, что я слежу за ним, обернулся и вдруг пошёл ко мне. Ещё на подходе заговорил:
Вы думаете, я сдался? Ошибаетесь! Да, я корректор в издательстве «Урожай». Но я пишу! Несмотря ни на что я пишу. И я ещё напишу роман. Вот увидите. Так что до встречи… – он подмигнул. – До встречи в лифте.
ПОДАРИТЕ ВАШ АВТОМОБИЛЬ
Поезд, как назло, пришёл вовремя. Я знал, что Женька, как всегда, опоздает. Ещё бы: подняться в такую рань, пусть ради лучшего друга, непросто. Но не встретить меня, не прокатить по утренней Москве на своем новеньком «Пежо» он не может. Это факт. Вообще-то от вокзала до Светловых рукой подать: на метро по кольцевой линии две станции, а там пешком минуть десять… Но я ждал. Нельзя лишать Жеку удовольствия похвастать своей победой, продемонстрировать своё долгожданное авто.
Мимо шли навьюченные пассажиры, мои бывшие спутники, и я рассматривал их с некоторым чувством превосходства. Ступают осторожно, говорят негромко, вроде как не проснулись, на лицах немая растерянность, этакая провинциальная боязнь Москвы. А мне смешно. Я здесь дышу легко и свободно: у меня здесь надёжные друзья. Их семья, их дом – крепость. Поддержат, помогут, в конце концов мне есть кому в жилетку поплакать. А вообще, чего бояться? Чего цивилизации-то бояться? Всё будет о’кей! Победа будет за нами! «Дорогая моя (моя!) столица, золотая моя (моя!) Москва!»
Прошёл мимо носильщик, толкая свою тележку с достоинством английского лорда. Я улыбнулся, потому что толкал он её не рукой (руки свободно лежали на мощных бёдрах), а упругим, точно саккумулировавшим недюжинную силу, аккуратно-круглым животом. Он почему-то посмотрел на меня с презрением, а я дружелюбно сказал:
— Здравствуйте! – и улыбнулся.
— Чё «здравствуйте-то»! Разздравкался, как этот… Чё мы, кореши с тобой что ли?
— Да просто я вам здоровья желаю. Как человек человеку. Друг, так сказать, товарищ и…
— Тамбовский волк… У меня его и без тебя навалом, здоровья-то. Услуги требуются? Так и говори.
— Нет уж, большое гран мерси, — и я опять улыбнулся.
— Ну чё ты лыбишься-то? Смотри, лыбится, как этот…
— Не понимаю, на что вы обижаетесь. Просто у меня настроение в отличие от вашего не минорное. Вот бывает так: душа поёт и всё. «Как часто в горестной разлуке, в моей блуждающей судьбе, Москва, я думал о тебе! Москва… так много в этом звуке…»
— Ага, ты ещё узнаешь, как много. Тоже мне, артист.
— Да, видать, вы с утренним чаем порядочно минорий проглотили.
— Чего, чего?
— Минорий говорю. Антивитаминки такие чёрненькие.
Носильщик презрительно чуть приподнял верхнюю губу, смерил меня долгим взглядом и, оценив, заключил:
— А иди ты, — и он толкнул животом тележку. – Гражданочка, подбросим вещички?
Пожилая гражданочка, слышавшая наш разговор, замешкалась: не хотелось ей, видно, связываться с этим типом. Я перебросил через плечо ремень своей сумки и рванулся к ней, обгоняя носильщика:
— Давайте лучше я вам помогу. На такси?
— Да, пожалуй, — сказала она немного растерянно.
— Отлично, тут и нести-то нечего, оп-па, — я подхватил её довольно тяжёлые чемоданы и опять улыбнулся носильщику. По-моему, и на этот раз улыбнулся совсем по-доброму.
— Язва провинциальная! – процедил он сквозь большие жёлтые зубы и яростно толкнул тележку.
— Мя-а-у! – точно по-кошачьи отозвался я. Видимо, это лучшее, что я успел подыскать в ответ на хамство. Не лаять же? Просто настроения нет. А «мяу», по-моему, звучит вполне примирительно.
— У-у, дурак бесхвостый! – крикнул носильщик и покатил прочь.
— Хм, — улыбнулся я женщине. – Оказывается, в Москве есть дураки с хвостами.
Женька меня не встретил: проспал, подлец, а, может, где-нибудь кукует в столичной утренней пробке. Что ж, простим ему, начинающему водиле, и поблагодарим за невольную экскурсию в московское метро: оно ведь тоже чудо света, недаром иностранцы праздными группками толпятся на станциях, воркуют по-своему и, задрав головы, фотографируют, будто это Колизей какой-то.
…От метро шёл не торопясь. Так хорошо! И всё пушкинские строки в голове. Москва ещё только готовится проснуться. Она как раз такая, о какой можно скучать «в горестной разлуке». Ещё не пылит, не фыркает раздражённо выхлопными трубами, не бежит, не толкается, не торопится демонстрировать свою державную озабоченность. Автомобильный рёв ещё не спугнул историю с её широких улиц и площадей. Они золотятся утренним солнцем. Хорошо!
Вот дворник, с трудом подтягивая шланг, моет тротуар возле рекламных щитов кинотеатра, и брызги летят на афишу криминальной комедии «Жмурки» прямо в омрачённое дебильным гримом лицо Никиты Михалкова. От этого, кажется, мэтр ещё больше помрачнел, и это меня развеселило. Действительно, комедия…
— Здравствуйте, — говорю я дворнику.
— Привет, коли не шутишь, — охотно ответил он и пожевал папиросу.
— Курение вредит вашему здоровью! Слыхали?
— Слыхали, слыхали… Они бы лучше дело делали, а то только и умеют предупреждать.
— Это мысль! В духе времени. Критиковать не боитесь?
— А чё бояться-то? Щас же можно. Щас все, только давай. Критикуешь, значит вроде и работать самому не надо. А язык не мозоль, не мешает, — он ухмыльнулся. – Я-то, по крайней мере, не только болтаю, а ещё и мою. Видишь вот? Честно и тщательно.
Шипящая струя из шланга гнала с тротуара обёртки мороженого, фантики, окурки, продырявленные троллейбусные талоны.
Позвонил в дверь. Жду. Проспали друга. Эх вы, дорогие мои москвичи! Жму кнопку звонка. Просыпайтесь, сони! Машка открывает. Наконец-то! Господи, какая опухшая, растрёпанная, некрасивая.
— Ой, не смотри на меня, — закрывается ладошкой.
— Вот интеллигенция, спите, пока уж солнце кой-куда не припечёт. Привет, Машук, родная!
— Привет, мой золотой. Прости.
— За что?
— Ну, что так. Что я такая кикимора.
— Да ты прелесть! Дай хоть поцёмкаю.
Обнял, поцеловал, а она под халатиком вся напряглась.
— Ну, давай на кухню пока, — сказала. – Я чайник поставлю.
В доме бедлам. Все вещи не на своём месте. Каким-то образом в тапочки попали ножницы. Вынул, тапочки надел, ножницы положил на трюмо. А на трюмо почему-то лежит электродрель и ёлочные игрушки, в основном разбитые. У меня при виде ёлочных игрушек обычно настроение поднимается, вообще люблю игрушки, а тут почему-то грустно стало.
— Машук, а что это вы весной Новый год встречаете? Ба-а-льшие оригиналы.
— Ага, Новый год. Абсолютно новая жизнь начинается. Ох-хо-хох! Это Колька, представляешь, ему вдруг вздумалось в ёлочных шариках дырки просверлить. «Настквозь», — говорит. Все руки изрезал, балда.
На пианино – вековая пыль, и пальцем написано: «Мамачта, неплачт я тебя лублу». На подоконнике – аквариум с густо зацветшей зелёной жидкостью. Ну такой зацветшей, что даже лягушки отказались бы там жить. Если и водится какая-то живность в этом аквариуме, так что-то вроде «Несси» или ещё какое неведомое чудище.
— Маш, знаешь, есть один верный способ разбогатеть. Мне один тип советовал. Надо золотых рыбок разводить. Он говорит, на этом деле миллионером стал. Правда, квартира в тихую заводь превратилась, но зато… Может, попробовать? Вам же за машину надо долги отдавать. А рыбки, они, может, не случайно золотые. Вдруг и правда, как в сказке?
— Это ты с дороги чушь несёшь?
— Я тебе с утра хочу настроение поднять.
— Рыбками? Я вон уже и так у разбитого корыта. У нас не только рыбки, у нас все скоро передохнут. У нас… О, господи! – она вздохнула и бессильно опустилась на табурет.
— Что так тяжело, Машук, а?
— Я уж все шмотки в комиссионку отнесла, а ты – «рыбки».
— Зато лимузин. Ещё бы, такая покупка! Вы же сто лет мечтали. Теперь куда-нибудь катанёте, за пределы, так сказать…И вообще! Дом на колёсах, вся семья при тебе, блеск!
— Мечтали, идиоты. Вот, сбылась мечта…
— А Жека спит что ли? Пойду будить соню. Обещал встретить, как министра…
— Не ходи: там Колька спит, разбудишь – орать будет.
— А Женька где? Ну-ка, говори, куда моего кореша дела? А-а-а, понимаю, вы теперь порознь спите: от него теперь бензином за версту несёт, — и я глупо засмеялся.
Но Маша сказала очень серьёзно, даже как-то сквозь зубы:
— Я Женьку выгнала, совсем выгнала.
— Как?
— А вот так! – она закурила. – Я анонимку получила. «Уважаемая Мария Петровна, ваш муж встречается с одной особой, пользующейся дурной репутацией в различных кругах. Они весело разъезжают по Москве на автомобиле, их часто видят вместе в различных домах, друзья предоставляют им ключи от своих квартир… Мария Петровна, мы знаем вас как исключительно порядочного человека… Мария Петровна! Машенька! Спасайте семью».
— Машук, да это чушь какая-то.
— Я вся в грязи по уши. Я моюсь, моюсь, моюсь и никак не отмоюсь…
— А кто она, ты её знаешь?
— Кто-кто? Шлюха! Кто же ещё? Она, мерзавка, уже не одну семью разрушила. Она упражняется, тля паршивая. Она, видишь ли, моделирует в жизни разные гнусные истории, а потом садится и пишет свои пьески.
— Драматургес-с-са что ли?
— Драмаделка чёртова.
— Смотри-ка! Дело прибыльное. И ставят их?
— Кого ставят?
— Ну, пьески-то.
— Да кому нужна такая пошлятина?! Мало что ли грязи?
— А, может, это поклёп?
— Ой, да я её сама видела, собственными глазами. И потом ты же знаешь, у него на роже всё написано. Он же совсем обалдел с этой машиной проклятой. Супермен! – она помолчала, сделала несколько глубоких затяжек. – Знаешь, Юра, я это письмо сама себе написала.
— Какое письмо?
— Ну, анонимку эту.
— Как это?
— Вот так. Терпела, терпела… Даже поделиться не с кем: от мальчишек-то скрываю. Ну, Колька тот ещё не понимает, только всё спрашивает: «Поцему папа с работы не идёт?» А я – отстань да отстань, а сама боюсь, чтоб Тимошка не догадался. Все друзья молчат, все знают и молчат. Всем наплевать. А он дома не ночует, а он совсем заврался. Представляешь, заявил мне, что он импотент. Придурок! Тут иду, смотрю – машина наша. Ну, думаю, он меня ищет: у меня же сумки тяжеленные, все магазины оббегала. Спряталась за угол, чтоб сюрприз, жду, как дура. Смотрю – выхо-о-дит парочка. Я как рот разинула, так и осталась. Разве я могла когда-нибудь подумать, что мой, мой Жека…
— Ну-ну, вышли они, а дальше?
— А дальше сели и укатили, а я стою и не знаю, куда мне идти. Потом боялась ему в глаза смотреть, будто я в чём-то виновата, а он… С него, как с гуся вода. Главное, хоть бы кто-нибудь предупредил – анонимочку написал, как в старые добрые времена. Нет же, теперь все собой заняты… Ну вот, я терпела, терпела, ждала его ночью, ждала, а потом как села, как написала всё!.. На Тимошкином компьютере набрала да и выложила перед ним.
— Может, он просто подвёз её пару раз? Ему же некогда, как ты говоришь, бывать в разных домах: он же работает.
— Защищай дружка своего, защищай. Он вон и о тебе забыл. Не работает он: отчитал свои лекции зимой, всю основную программу, а сейчас только два раза в неделю, остальное время шляется.
— Может, это просто голова слегка закружилась, в собственной машине укачало? Романтизм взыграл. Он вообще ведь поэт. Знаешь, я вот как-то был у него на лекции: он свою любимую математику студентам, как высокую поэзию подаёт…
— Матема-а-тику, теоретическую механику, теорию надёжности – всё это мы проходили и… прошли.
— Ну, вот видишь, теория надёжности!..
— Ты издеваешься, да? Смеёшься надо мной, да? Он же сам ничего не отрицал, когда я его к стенке припёрла…
— Маш, я пойду умоюсь с дороги, ладно?
Когда брился, в ванную заглянул Тимоша:
— С приездом, дядя Юра.
— А-а, проснулся? Привет школярам! Ну, как жизня? Ты нынче кто? Панк? Брейкер? Рокер? Металлист?
— Я теперь сам по себе. Жизнь, оказывается, посерьёзнее и посложнее, дядя Юра.
Я посмотрел на него: у мальчишки глаза красные, бледный, похудел.
— Ты что это так похудел? растёшь что ли?
— Вроде расту, но не очень: атмосферный столб давит, а я сопротивляюсь.
— Молодец! Ты, главное, не дрейфь, Тима, прорвёмся. Ты, главное, каждое утро зарядку делай. Каждое утро по тридцать отжиманий. Упор лёжа – и пошёл…
— Хотите, я вам свои стихи прочитаю? Сегодня ночью написал.
— Валяй, только я в поэзии не очень-то силён.
— Неважно, тут главное атмосфера. Слушайте.
Светила светлая луна,
И догорала у окна
Свеча в подсвечнике златом…
Ах, что за сон! Ах, что за сон!
Вдруг бой часов, свет замерцал,
А снежный пух не уставал
Спокойно падать за окном…
Ах, что за сон! Ах, что за сон!
Семья, ковёр, фарфор, подарки –
Я счастлив, будто редкой марки
Вдруг отыскался экземпляр…
То был лишь сон, обычный сон.
Он замолчал, и я почувствовал его внимательный взгляд. Рука моя с бритвенным станком как-то неловко напряглась, лезвие зацепило щёку, бойко пошла кровь. Я стал смывать её холодной водой, и в раковину закапала противно-розовая жидкость. И вообще, в зеркале отражалась моя глупая растерянная рожа.
— Хотите ещё? – спросил Тимоха.
— Угу.
— Ну слушайте.
Чёрные розы
В окна глядят,
Чёрная ночь,
Спит чёрный сад.
Светят цветы
Смертным огнём,
Чёрным огнём,
Горьким огнём.
Где-то плетётся
Чужими дворами
Смерть, чтобы нынче
Поужинать с нами.
В доме не оказалось кофе, и я решил выйти в соседнюю кондитерскую. Если честно, то я просто струсил, просто захотелось хоть на короткое время смыться, спрятаться.
А Москва уже во всю пылила, урчала тысячами автомобилей. Иные из них, сияющие лаком и никелем, так мягко шуршали по мостовой, так раздражённо взвизгивали тормозами у светофоров, будто всем своим неподступным видом, всем своим уверенным накатом хотели выразить абсолютное презрение к нам, скромным пешеходам. И надо же, как будто в издёвку, встала на перекрёстке машина, а оттуда приёмник орёт песенку о том, как автомобили всё вокруг заполонили. Наглые, бесцеремонные, жестокие! Им ничего не стоит раздавить нас живых. Все эти роскошные джипы, «BMV», «Мерседесы»… Ненавижу! Задыхаюсь! Какие бы они ни были блестящие, это всего лишь металлолом. Ме-тал-ло-лом! Разве это богатство?
Я вернулся. Я должен ей сейчас сказать самые простые и самые нужные слова. Скажу, что не надо придавать случившемуся такого трагического значения. Это всего лишь игра. Просто Женьке вскружил голову встречный ветер его новенького «Пежо». Постепенно всё обкатается, всё войдёт в свою колею… Господи, как всё глупо звучит. Слова, как пустые орешки. Ну, а чем ещё я могу тут помочь? Может, кто-то и умеет разбираться в подобных историях, есть такие любители посоветовать, – я не умею. Я не «телефон доверия».
Она сидела так же на кухне, на том же табурете, только облокотившись на стол, и голова упала на руки. И плакала. Тихо, почти беззвучно.
— Машук, милая, не плачь! Всё как-то образуется…
— Как-то… как?
— Ты красивая. Ты знаешь, ты похожа на Джульетту.
— Очень. Особенно если учесть, что Джульетте под сорок.
— Я имею в виду Джульетту Мазину.
— А-а-а. Ну-ну. Вот и мой Жека изобразил из себя Феллини. Непонятого. Боже! Как я его ненавижу! Как бы я отомстила ему, если бы не мальчишки.
— Как?
— Да так! Очень просто, мне жить не хочется.
— Глупенькая! Вот жалко, что ты не смотрела «Джульетту и духов». Она там тоже хотела богу душу отдать, но потом нашла в себе силы всех их разогнать.
— Кого?
— Да духов!
— Ой, иди ты к чёрту! Иди уж по своим делам что ли. Ты ведь к нам только по делам приезжаешь, ну так ни пуха тебе.
— К чёрту! Ну, я пошёл. Пока.
— Пока.
— Машук, слушай-ка, а авто ваше на ком записано?
— Ну, на мне. Какая разница?
— Понятно. Теперь скажи, только честно, ты ко мне как относишься?
— Отстань! Нашёл время выяснять отношения.
— Машук, миленькая, — я подошёл и легко обнял её, — Скажи, ну как?
— Я от тебя просто без ума! Отстань, пожалуйста, — и она отстранила мои руки.
— Так вот, теперь слушай внимательно! Я придумал!
— Отстань, сделай милость.
— Нет, я серьёзно. Тебе нужно решиться на один смелый поступок, и всё вернётся на своё место. Этот поступок на первый взгляд может показаться абсурдным, но это только на первый взгляд. Если вдуматься, то это единственный выход…
— Какой поступок-то?
— Подари мне свой автомобиль.
— Опять дурака валяешь?!
— Поверь, я сейчас серьёзен как никогда. Подари мне автомобиль!..