Игорь Черницкий «АЙЭМЭНЭКТА», повесть, начало

Игорь Черницкий

АЙЭМЭНЭКТА

Повесть обреченного

«Mundus unversus exerset histrioniam»

[“Весь мир занимается лицедейством” (лат.)]

Паситесь, мирные народы!

А.С.Пушкин

Мы проанализировали свое недавнее прошлое. О, мы очень хорошо изучили почти каждый момент за последние два года. Многие же не только изучили, но и прокляли.

Настоящее перед нашими глазами.

Оно таково, что глаза эти хочется

закрыть. Не видеть!

Остается будущее. Загадочное. Неизвестное будущее. В самом деле: что же

будет с нами?..

М.А. Булгаков

Александр Македонский помер в тридцать два года! Я — не Македонский… и поэтому живу.

Дорогой, многоуважаемый моноблок! Мой крепышок Самсунг! Мой крутолобый умница! Приветствую твое существование! Слава твоим корейским родителям — живчикам прогресса! Остроумная идея — вмонтировать в твой возвышающийся над телеэкраном лоб видеомагнитофон. Это класс! Ты мне кажешься таким крутым и таким независимым. Ты спокойно глотаешь кассету — ам — и зажегся экран. О, как ты уверен… и самостиен… и нэзалэжэн! Если не считать тонкого провода электропитания. Постой-ка, дружбан, ты чуть пылью припал. Позволь я тебя фланелевой тряпочкой… Ми-и-лый! Как приятно шершавы твои пластмассовые бока! Тебе не жарко в этой моей комнатенке, где курьезный любитель кукурузы, светлая ему память, едва не соединил пол с потолком? Надменное февральское солнце через немытое стекло не раскаляет на закате холостяцкий сей чертог, как это бывает в июле, и все же давай-ка я тебя, дружище, выключу: стоит ли перегреваться ради наших сегодняшних СМИ? Они гнусно насильничают, впихивая в тебя бездарную галиматью. Честное слово, ты уж прости, надоело следить за тем, как нынешние вожаки отвоевывают у народа свои права. Скука, брат, такая скука! Впрочем, недавно один политпросветитель в своем личном политанализе порадовал свежей сплетней: президент соседней СНГешной державы красит волосы. Эка, удивил! Ха, так это я и про нашего слышал. Всеобщая, всеохватывающая мимикрия — диагноз новейшего времени.

Но шут с ними, обойдемся без посторонних личностей, тем более что в погасшем экране отражаюсь я — и только я. Вот и поговорим обо мне. О бедном актёре замолвите слово… Да не тускней, дружок, окончательно. Я не собираюсь жаловаться на своё матположение. Собственно, я всегда был нищим и относился к этому с юмором. Ещё в благословенные застойные времена, вытирая после спектакля грим с лица, я подмигивал сам себе в зеркало: ну что артист, вот ещё одна «собачка» сыграна, а славы всё нет? Эх, да что там, ту далёкую, затёртую плотной метелью жизнь в Киевском Дюзе я могу теперь благословить лишь только за то, что два раза в месяц, первого и двадцать первого, день в день, выстояв небольшую очередь в кассу нашего тихого террариума единомышленников, получал из рук меднокудрой, пахнущей «Красной Москвой» Альбины Арсентьевны свой прожиточный минимум. Черкнешь этак небрежно копеечной ручкой на длинном, суровом поводке — и гуляй, Вася, ни в чём себе не отказывай. День в день! Впрочем, мизер, конечно, и трешка, к тому же, сразу уходила на лёгкий загул в гримёрной по случаю зарплаты и Дня Независимости Гондураса. А потом курили и рассусоливали по поводу какого-нибудь нашумевшего опуса в «Нашем современнике», травили анекдоты, и, конечно же, перемывали кости главному, то бишь, худруку. Он и, по правде-то сказать, был от слова “худо”, ох и козёл, ох и му… Как же это он выражался-то на репетициях? Сейчас вспомню. “Здесь нужно выдать конгломерат постулатов”. Во как! Это он так задачу актёрам ставил. Или: «А здесь проходит контрапункт на костылях». А вот ещё шедевр: «Всю эту аркообразную какофонию мы зафиналим светом». Это он залепил на предпремьерных прогонах “Синих коней на красной траве”. Да-да, представь, вот такой хамелеон. Это даже мягко о нём сказано. К тому же, зачем обижать оригинальное животное? Эту тварь, то есть нашего главного, справедливо будет назвать… ешкин кот, как же его назвать-то?! Что же это за зверь такой? Этакий липкий перевертыш. Тогда ставил пьесу о Ленине, а сейчас стал главным идеологом РУХа, таким националюгой, куда там. Как-то по радио слышу, на пресс-конференции его спрашивают: “Как же понимать ваше творчество до перестройки, ваши спектакли, приуроченные к съездам и партконференциям, ваши оды партии чуть ли не во всей периодике?..” А он без заминки: «Я тоди помылявся». Ошибался он тогда. Во, даёт! Новый способ ошибаться — всё в свою пользу. Народного получил, Госпремию Шевченко… всего не перечесть, что нахапал и сейчас хапает, только берёт уже как депутат Верховной Рады — квартирами, дачами, импортными авто… Ну, да ладно. Чё мне? Завидую я, что ли? Да пошёл он в задницу! Его судить — только пачкаться. Да и какой из меня жрец Фемиды? Уж ежели во мне самом разбираться, то за все мои измены Тамарке меня нужно не только казнить под барабаны, но и в назидание всем ренегатам долго-долго мучить накануне, изощрённо и привселюдно. Чем, собственно, Тамарка и занималась последние полгода. В результате пришлось разменивать нашу трёхкомнатную на две и одну. В двух теперь, понятное дело, Томка с Наташкой… Наташку-то ты знаешь, нет? О-о, это доца моя. Ей через месяц два годика бахнет. Ну, а Тамарку ты видел. Да вот же она вчера приходила. Ещё когда перед тобой уселась и нажала дистанционное — вспомнила, что у них телик барахлит. Это такой тонкий намёк, чтобы я тебя им отволок на день рождения Наташки. А ты не понял? Ха, ну я-то свою мегеру, свою богиню мщения насквозь вижу. Прямо зло берёт, и чё мигать-намекивать? Я, может, и без неё собирался это сделать. Я, может, для Наташки и приобрёл тебя, Друг Самсунг. Кстати, давай вспомним, как это мне подфартило. Уникальный случай: нормальный безработный приходит в фирменный маркет, выкладывает бешеные баксы и забирает пузатенький, лобастенький моноблок. Ты, наверное, сам удивился, когда я тебя в мою каморку с обшарпанными обоями на окраине города: откуда у меня такие бабки? А дело было так. Пропикало радио у соседей за стенкой: “Дванадцята хгодына за кыйвським часом…”. Я всё лежал на своей скрипучей тахте и курил. Курил и курил, чтобы жрать не хотелось. Из театра я ушел, когда Горби турнули из Кремля. На своей последней репетиции послал всё того же легендарного главного, мастера афоризма, на хутор бабочек ловить… Понимаешь, он стал требовать от меня «напряжения плазмы через призму». Я никак не догоню, чё он хочет, делаю по-своему, а он сучит ножками и орёт: «Это же идиотизьма!». Именно так — «идиотизьма» — он всегда так орал, когда кто-нибудь из актёров не принимал его замысловатых эскапад. Ну, я и послал его по соответствующему адресу, а он — меня… соответствующим приказом. Обидно, конечно. Тяжело было уходить, ведь в театре я с семнадцати лет служил. С первого курса театрального меня Вась Васич пригласил на Ромео. Вот это главный был, вот это фигура! Мощный старикан. Мне при нем, как у Христа за пазухой, жилось. А этот наш «конгломерат постулатов», тогда еще очередной режиссер, вытащенный Вась Васичем из какого-то Засранска, всё скрёбся на место главного, всё копал под него. Компашку подленькую вокруг себя собрал, они, гниды, всё в горком да в Минкульт ползали, всё пачкали Вась Васича. До того дошли, что в гардеробе на его дублёнке слово из трёх букв написали. Представляешь! Ну, травля, в общем. Естественно, у старика сердце не выдержало: прямо в зале после генеральной репетиции и помер. Ох-ох-ох… — и в кресло хлобысь! На моих глазах… Жуть какая-то! Через год после его смерти я из театра и ушел. «С тех пор дарами провиденья, как птица Божия я жил». То концертик какой-нибудь, то дедом Морозом — слава Богу, эту несытную новогоднюю кормушку ещё не от­менили, то одному скульптору позировал без штанов… Ну, а в этот день лежу я, значит, и покуриваю. И вдруг дребезжит мой разбитый телефон. Я брезгливо так тремя пальцами, словно скользкую жабу, поднимаю трубку и низким голосом с достоинством сэра Лоуренса Оливье, никак не меньше, цежу в микрофон: «Артёменко у аппарата». А сам лениво так почёсываю другой «аппарат».

— Никита, это ты? — знакомый, какой-то до смешного детский Зинкин голос.

Я её из космоса узнаю. Она — ассистентка на студии Довженко. О, даже в рифму заговорил!

— Я, Зизи, я, — теплеет мой голос.

— Слушай, срочно лети на студию! Я тебя итальянцам продала.

— Куда, кого, чего?! — вскочил я с тахты со страшным скрипом.

— Срочно, говорю, мотай на студию. Щорсовский корпус, второй этаж, шестьдесят шестая комната. Это телекомпания «Визави». Итальянцы у них пока комнаты арендует. Внизу у охранника будет пропуск. Всё! Давай по быстрому.

Я вскочил и бросился в ванную мыть голову. Июнь на дворе — по дороге высохнет.

Когда вышел из метро, волосы всё ещё были влажными. Я резво проскакал по ступенькам в переход и почти побежал по длинному, сумрачному, бетонному туннелю. Благо никто не мешался по дороге: прохожих человека три-четыре. В конце перехода у противоположного выхода нищий старик наяривал на изрядно потёртом баяне. Играть он не умел, но отчаянно растягивал меха, и баян издавал такие истошные вопли, будто молил о пощаде:

«Догорай, гори, моя лучина — дайте спокойно умереть, я уже своё отжил — о-ох-х, скоро ль, скоро ль, скоро ль гробовая…». Завидев меня, старик мгновенно перестроился и попытался сыграть «Миллион алых роз». Рядом с ним в инвалидной коляске сидел парень в голубом берете и тельнике. Пятнистые камуфляжные штаны он закатал выше колен и обнажил култышки ног, сплошь покрытые яркими красно-лиловыми пятнами. Парень подёргивал ими в такт баяну. Впрочем, старик так безбожно врал мелодию, что я на бегу, как бы в назидание, продирижировав ему пальчиком, пропел: «Жил-был художник один, домик имел и холсты…». Ну, так просто пропел, настроение было, душа пела. Господи, как на меня взглянул парень-инвалид! Я невольно остановился. У него были пронзительные тёмные глаза на скуластом смуглом лице с правильными чертами. Под тонкой кожей заходили желваки — он так и присушил меня своим взглядом, точно склизкую мокрицу. Я, как загипнотизированный, шагнул к нему и протянул пачку «Мальборо», которую купил, как только вышел из дому, и теперь собирался распечатать. Парень не реагировал и только напряжённо смотрел исподлобья, чуть прищурившись, точно целился в душу. И тут я заметил, наконец, что у него и вместо рук обрубки. Холодная дрожь пробежала у меня по спине. И окончательно растерялся, положил сигареты на поручень его кресла-каталки, затем опустил руку в карман, сгрёб мелочь вместе с жетонами метро и высыпал всё в раскрытый перед стариком футляр от баяна. Честно говоря, у меня больше ничего и не было. Забегая вперёд, скажу, что в тот день возвращался домой уже пешком…

Вообще-то нищих развелось — на рубль ведро. Наверняка во многих случаях это просто элементарный бизнес, причём без уплаты налогов. Скажешь, нет? А кто проверял? Мне кажется, государству даже выгодны нищие. Во-первых,   это стимул для работающих: держитесь,   братцы,   за свою маломальскую работёнку, даже если за неё по полгода не платят зарплату, являйтесь на службу вовремя и не рыпайтесь, ибо, в противном случае, запросто окажетесь в подземном переходе, а это уж последний вариант, так сказать, вариант — три косточки, из него не выкарабкаться, разве что зароешься ещё глубже — в могилу. Во-вторых, я считаю, побирушки своим поведением, своей внутренней организацией, тем, как они чётко делят город на зоны влияния, добровольно признаются, что не рассчитывают ни на какую социальную защиту и там самым освобождают государство от ответственности за них. Да у них своё государство в государстве, это мрачная тень общества.   Точно, они вне общества, как цыгане, даже в какой-то мере вне времени — они на все времена. Поэтому, коли вы решились побираться, то уж нам позвольте совершенствовать мир без вас. Вот когда преобразуем, и засияет он, как живое изображение биотелевизора, вот тогда придётся что-то с вами делать, вывозить что ли по­дальше от нашего экс- и интерьера. Так что я пока достаточно терпимо отношусь к реалиям сегодняшнего дня. Нищие вызывают стресс, только когда сам на мели, а если вдруг удалось где-то заработать — чувствуешь себя таким далёким от царства теней, «на душе и легко, и привольно», и почему бы ни поделиться мелочью с божьим человечком. Даже со всяким нашим удовольствием: метнул монетку в потёртую коробку из-под обуви, в чехол от гитары, просто в протянутую ладошку и чувствуешь — под лопатками ломит,   вот-вот крылышки футболку пробьют, маленькие, конечно, эдакие воробьиные.

Как-то я вообще рыдающую навзрыд старуху увидел внизу возле эскалатора. Руку вытянула и ревмя ревёт:   «Люди, спаси­те! Спасите, милые!» Бр-р-р! Сначала проскочил,   а потом чувствую: мурашки по спине. И ещё какая-то женщина остановилась: «Господи! Да что же это делается-то?!» Ну, дали мы бабке этой по мелкой бумажке, а она сквозь слёзы вроде и не видит ничего, знай, кивает, словно китайский болванчик…

Еще радует меня творческий подход побирушек к своей деятельности. Входит, например, в вагон метро сопливый пацан в чёрной майке с тонкими лямочками. Кожа на оголённых плечах изуродована ожогом. Вот входит он и, медленно продвигаясь по вагону, тонко, словно Пресняков младший, голосит: «Люди добрые, помогите! Мы погорельцы… Мамка сгорела совсем… Допоможитъ, кто чем може!» Еду в метро на следующий день, входит женщина в сарафане на тонких бретельках, кожа на плечах в страшных шрамах. Выбирает она позицию и, обильно пуская слёзы из закатившихся глаз, взывает: «Люды добри, допомошить, будь ласка! Мы похгорилы. Диточкы мойи зовсим схгорилы. Допоможи-и-ить!» Движется она по вагону, и вдруг одна дотошная мадам, сидящая с огромным, похожим на сельскую торбу,   ридикюлем на коленях, прищуриваясь, заявляет ей в упор: «А вчера ваш сгоревший сын собирал. Говорил, что именно вы сгорели!».

-Ну, то що? – отвечает, не растерявшись, попрошайка, — «Схгорила», та нэ зовсим. Вы шо, нэ бачитэ?!

И она, снимая с плеча бретельку и обнажив скукожившуюся грудь, склоняется над привязчивой дамой. Но та, хоть и отстраняется, однако не уступает:

  • — А вин каэав, що зовсим… Совсем, совсем сгорела!
  • — Та шоб ты вже скисла! — орет не своим голосом нищенка, — Дэ ж ты взялась — щоб ты всралась!

Весь вагон веселится.

А вот другой пример, более лирический. В переходе стоит мальчишка лет двенадцати и вполне достойно исполняет «Элегию» Массне. Ну, как не остановить на нем свое внимание? Честь и хвала его родителям, проявившим настойчивость в музыкальном образовании сына. Его мастерство привлекает меня прежде всего,   это уже потом, опуская в скрипичный футляр мелкую купюру, я читаю на обрывке картона: «Помогите похоронить маму».

Потом шёл и в душе шевелилось живое, царапающее чувство, подогретое звучащей вослед музыкой.

От этих раздумий о вновь образующемся социальном слое, точнее, социальном осадке, о современной популярной профессии и ее творческой сути меня оторвал «младой клерк Лондонского Сити». Я называю так стройных молодых людей в белоснежных рубашках и тёмных галстуках. Они, стоит выйти в город, по несколько раз встречаются на пути и, приветствуя тебя от имени канадской, немецкой — национальная принадлежность многообразна — фирмы, предлагают приобрести мелкий товар: чудо-фонарик, способный ярко светить, моргать и пищать, окажись он в тумане; обоюдоострые, на раз срезающие пятимиллиметровые гвозди кухонные ножи; неутомимый и,   как утверждают, повышающий потенцию электромассажер и тому подобный шурум-бурум, как будто аналогичного добра у нас никогда не было, и вот оно приехало из-за тридевяти морей, как самое сейчас необходимое почерневшим от реформ бывшим совкам. Впрочем, меня умиляют не товары, хотя я всегда с удовольствием и подолгу их рассматриваю, а дежурная улыбка предлагающих этот ширпотреб молодцев, их состояние внутренней неуверенности, будто бы они только что, после сумеречных посиделок с девочками на скамейке возле школы, где через слово отборный лагерный мат, открыли для себя возможность изысканно вежливого общения. Подвигнутые на это самосовершенствование процентом от продажи, они с трудом, но все же преодолевают неслыханный стальной зажим, словно начинающие нудисты, осмелившиеся вояжировать по городу нагишом, по самому его многолюдному центру. А что ж ты думаешь, Друг Самсунг, не так-то просто, пусть и любезно, но все же приставать к первому встречному. Вот тоже новая для нас профессия. У нас ежели привяжется какой-нибудь тип, так и знай, у него нож за пазухой. Кстати о бан­дитизме: сейчас и это делают профессиональнее — быстро, опустошительно и без предупредительного шума. Но я отвлекся от своего «клерка», повстречавшегося мне уже возле самой киностудии.

-«Самсунг — электроник» приветствует вас! — произнес он натянуто белозубо.

— Некогда, старик, опаздываю, — приложил я к груди руку.

— Я вас не задержу, вот, пожалуйста, — и он протянул мне яркий буклет — рекламу товаров. На обложке красовалась мадам Баттерфляй в аппетитной позе.

— Ну и сколько за эту узкопленочную диву? — поинтересовался я.

— Это скромный подарок фирмы, — ответил молодой человек, —
Приходите в наш супермаркет и центр обслуживания. Вот здесь адрес…

— Сенкью! — кивнул я и почти побежал к воротам студии.
Перед тем как бросить буклет в сумку, я еще раз взглянул на раскосую красавицу. Под правым глазом у нее было написано: «Изменим жизнь к лучшему». С этим я и очутился за забором прославленного некогда кинокомбината.

ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ…