Игорь Буланов (Москва) «Метрополитен», рассказ

Игорь БУЛАНОВ (Москва)

МЕТРОПОЛИТЕН

рассказ

Цветы любят дождь. Цветы любят ветер. Может быть, им нравится, когда их нюхают. Очень может быть, но пришла зима, и они как-то разлюбили все это: почернели, скорчились и рассыпались. И, раз так, — поминки. На бескрайней слепящей скатерти расставлены алые рюмки маков, до края налитые белым вином снега. И, отвалившись от стола, целятся из рогаток лап в бегущие по небу облака вороны. Спящие. Или дохлые. Потому, что в рюмках чистый, ледяной вкус, но на дне — капелька цветочного трупного яда.
И ядом же — капля разума в метели человечьего взгляда. А в ресницах доживают недосмотренные до конца сны, плюются в колодец зрачка, топят глаз ногами — прочь, в ночь; спи, мать твою! И глаз мутнеет, мутнеет, — и вот уже господин Ню, вновь одержимый сном, лишь смутно слышит, как синий червяк поезда тупо бьется разбитой мордой-машинистом а глухие стены тоннеля: ищет нужную господину Ню остановку. А над головой распят на стене большой давленый жук, судорожно скорчивший разноцветные членистые лапки — из тех, что ползают по стенам только в метро, а…
А в метро цветы исчезли тоже: зима… Те цветы, от которых за метры разило духами и сиреневой наливкой, что плотно, как могильные холмы, обсыпали женские груди. Те цветы, что были на женских платьях, исчезли тоже. И — так же? Засохшие васильки глаз, позеленевшая гортань-стебелек заканчивается ледяной розой улыбки, все остальное — розовой кусок льда, выпачканный…
“О, Господи, — распахивает глаза Ню, — приснится же!”, и, мимо увядших на зиму женских лиц выскакивает на улицу, в снег. Каждая снежинка падает вниз, вниз… Танцуя в свете фонарей. Но — быстро: от неба до земли недалеко. От неба — к земле. Обычный, в общем-то, путь. “Все там будем”, — обобщил Ню и пошел по блестящей утренней дороге, давя распростертые тела маленьких снежинок, тщательно обходя те, что побольше: уж больно противно те корчатся и царапают ботинки.
Ню верил, что сны, посещающие его в метро — к смерти; и то, что они снились ему почти тридцать лет, ничего не меняло. Что-то должно было умереть и, значит, оно умирало. Просто, Ню никак не мог догадаться, что именно. Возможно, было даже хуже: он, Ню, шел, а оно — умирало. И это было грустно.
На работу Ню всегда приходил на полчаса раньше, лишь бы не видеть своих подчиненных. Отворив тяжелую дверь, он проходил по длинному коридору, освещенному одним только окном, которое вечно не работало и вместо солнечного цвета цедило какую-то тоскливую серую муть. В коридоре были постелены ковры, которые питались звуками; по стенам, словно темные фотографии служащих, тянулись двери их кабинетов, а в углах стояли урны, из которых медленно и неслышно ползли скомканные бумажки — белая жуть, пожирающая время.
В конце коридора была дверь с табличкой “директор”. Ню сплюнул и вошел. Уличные фонари тщетно тянули шеи, чтобы заглянуть в окна, и в кабинете был сумрак, смешанный с тишиной. Огромный письменный стол тускло, как гроб, поблескивал в полумраке, а со стены взглядом молил о покое предок, которого кисть художника заставила умирать вечно. Каждый раз, открывая дверь, Ню чувствовал, что поминки только закончились, и, приди минутой раньше, он застал бы и гостей, и покойника, и многое, многое другое. Он щелкнул выключателем, и сумрак отодвинулся за окно, где принялся озлобленно швырять о стекло снежинки. Их мелкие ледяные личики мгновение-другое пристально смотрели на Ню сквозь стекла и таяли.
Ню пожал плечами. Он уже не удивлялся тягостным похмельным эффектам, давно привык к кошмарным снам в метро и смирился даже с тем, что для того, чтобы уснуть, ему приходится сначала проснуться и подождать, пока кончится день. А дни были странно похожи… У директора нет сослуживцев, а, значит, раз в двадцать минут — сигарета, раз в час — кофе, раз в два — опорожнение от него. Так день и пройдет, понадеялся Ню. Он и прошел так, но, уходя домой, Ню прихватил с собой кое-какие документы. Они попались ему на подпись в середине дня и лишили покоя до вечера. Это был очередной отчет отдела статистики. Созданный по требованию мэра, желающего ближе знать своих граждан, отчет отражал интересы среднестатистического гражданина, был точен, и изложен языком, который, по всей видимости, мог быть понят мэром без помощи секретарей.
Согласно отчету, пол у гражданина был мужской (на 53,4%). Возраст – 31,6 лет. Вес – 67,8 кг. Гражданин был разведен, но вновь состоял в браке. Детьми обладал в количестве 1,7 штук (0,9 мальчиков и 0,8 девочек). Привычки имел все вредные и был замечен в связях.
Распорядок дня у гражданина был простенький. Ему надлежало проснуться в 06:45, немедленно пописать и скушать яичницу из 2,5 яиц, немного страдая от похмелья, вызванного распитием накануне 0,25 литров крепленого спиртного напитка и 1,5 литров напитка послабее. Дальнейшие сорок минут гражданин проводил в метро, добираясь на работу. Согласно отчету, в это время гражданин предпочитал спать. Далее в расписании значились девять часов работы с перерывом на обед. (В отчете почему-то было написано “чтоб пожрать”). После работы гражданин мог спокойно ехать домой, что отнимало у него, разумеется, сорок же минут. Дома ему оставались совсем уже пустяки: водка с легким ужином, просмотр сериала “Умрут все” и скоренький секс с женой. (Если она, конечно, имеется. Если нет, то без секса). И все — гражданин мог спать и видеть сны. И даже умереть; правда, согласно отчету, только однажды и в возрасте не моложе 46 лет и семи месяцев.
Ню был поражен. Он представил себе, при каком освещении творится все это действо, и ему стало вовсе не по себе. Сначала — лишь темнота, слегка подкрашенная розовым цветом жены; потом — постепенно — ночь отступает, оставляя после себя что-то серое, не совсем прозрачное и сильно пачкающее потолок и обои. А потом, вплоть до новой ночи — ряды пыльных электрических лампочек, свисающих с потолка или нарывающих на стенах, щедро дарящих свой мертвый жуткий свет. И странный, странный загар.
Картина была печальной и наводила на мысли о жизни и фонарных столбах. Думая о них, Ню брел к метро по заснеженной улице, когда рекламный плакат одежды “Diesel” доверительно сообщил ему: “Ты — это то, что ты носишь”. Ню вздрогнул и испуганно ощупал карманы. Он носил сигареты, бутылку водки и еще какую-то мелочь. “Господи, это я?” — доверчиво спросил он; и представил, как через час серый сигаретный туман потянется над прозрачным водочным озером и все, что останется тогда от господина Ню, будут только его странные тоскливые сны, едва различимые сквозь толщу пьяной жижи. И Ню показалось вдруг, что жизнь больше не собирается его радовать. Ничем.
А в метро пассажиры беспокойно разглядывали друг друга и злобно поблескивали глазками, полными неизмеримой тоски. Они вынужденно терлись о г-на Ню и ненавидели его за это. Но у него был свой способ бороться с этим. Он просто закрыл глаза и представил себе, что…
Аляска. Снег. Ничто и никогда больше не шелохнется. С ветвей неподвижной сосны раз в день срывается снежинка. Завтра на ее место упадет другая. Вечность, знаете ли… Этот покой не может нарушить даже поезд, пробирающийся сквозь снег. Товарные вагоны мерно покачиваются на стыках рельс. В потолке — бесконечные ряды ржавых стальных крючьев. На них висят, покачиваясь в такт поезду, ободранные коровьи туши. А на одном из крючьев — подвешенный за петельку от плаща, попавший сюда совершенно случайно — г-н Ню. Г-н Ню раскачивается. Туши — тоже. Пахнут кровью и страхом, задевают г-на Ню, больно бьют его заледеневшими углами мяса. Но стоит ли обижаться на них за это? Обвинять или злиться?
Но что-то портится в этой картинке, туши начинают пузыриться, нарывы лопаются лютыми пустыми глазами, и все: Ню снова едет в метро, и рядом кому-то бьют морду. К счастью, кончается все. Даже сорок минут.
После ужина Ню расстелил на столе отчет, расставил на нем стакан и бутылку и очень твердо сказал себе: “Я — не среднестатистический. Ничуть”. Выпив, тут же понял, правда, что пока не готов еще отказаться от сериала. Именно сегодня решалась судьба Майзмана — единственного друга Ню, как он отчетливо вдруг осознал. Бросить его сейчас значило предать все. Наверное, именно сочувствие Ню и спасло Майзмана — он выжил снова. Он не знал, что все равно умрет.
Отяжелевший от водки и радости Ню собрался было уклониться от очередного пункта отчета, но женщина на постели так раскинула во сне колени… Ну так, что хоть плачь. Ненавидя себя, Ню взял ее и тихо заплакал в подушку. И пришел сон, но не легкий и освежающий. Другой, совсем другой сон. Он навалился страшной тяжестью, вмяв Ню в простыни, и утром он смотрел в зеркало на смятое лицо, с которого мучительно щурились маленькие красноватые глазки — лицо среднестатистического Ню, мучающегося стыдом и похмельем.
В метро ему стало совсем уже дурно. Он сел на скамейку, устало закрыл глаза и стал обречено ждать сна — из тех, что снились ему почему-то только в метро. Только утром. Из тех, что убивали его. И сон пришел.
Осенний тоскливый лес согнул тысячи гибких шей под плетью серого ледяного дождя. Тоскует, плачет о чем-то крупными прозрачными каплями. Но это, это же не его боль. Это грустит тот, чья душа корчится на лезвиях влажной травы, что распята в кустах терновника и разворована по вороньим гнездам. Она стелется над землей белым рваным туманом и рассвет вытирает ею руки, и солнце плюет в нее красной слюной. Душа эта — мрачная и измученная душа лесного беса. И ветер гложет обнаженное сердце; и легкие забиты старой паутиной, и пауки все ползут по нервам — нестерпимо… Все, все наружу.
И мрачно глядят глаза беса сквозь капли березовой крови с ресниц, и одно у него развлечение. Скручивать головы сонным воронам и развешивать их на мокрых ветках; глаза на ниточках, язык — из клюва, сведенные лапки капают кровью…
И Ню распахивает глаза: “Приснится же!”, — и выскакивает на улицу. В снег… И думает, как мало у него развлечений в жизни. Впрочем, он забыл об этом к полудню, а через день выкинул из головы вовсе. И только, как мутные грязные слезы, скатывались по утрам из гниющей его души странные сны господина Ню. И все хуже и хуже они становились, и по утрам, когда он, закрыв глаза, тихонько покоился на скамеечке, покачиваясь в такт поезду, трудно уже было с уверенностью сказать, проснется ли он еще раз или умер, наконец, до конца.
Впрочем, согласно отчету, это могло с ним случиться лишь однажды, и то не раньше 46 лет и семи месяцев.

Проза@ ЖУРНАЛ ЛИТЕРАТУРНОЙ КРИТИКИ И СЛОВЕСНОСТИ №11 (ноябрь) 2005