Геннадий ДМИТРИЕВ (с.Адамовка, Оренбург. обл.)
ОСТАТЬСЯ ЗОЛОТЫМ
(отрывок из романа)
Предисловие
Создатель этой главы — я себя так назвал — еще один из безымянных персонажей, которых по мере продолжения станет меньше; и то, как это сделает не совсем опытный писатель, составляет для меня одно из главных удовольствий чтения этой распространенной и немного несогласной повести. Не догадываюсь, как он воспользуется моими трудами – разобьет ли сюжет (о нем мне известно не больше, чем о будущей судьбе этих слов), сделает вступлением (как хотелось бы) или выкинет, — я не знаю.
Несмотря на то, что я, как поэт, заслужил очень низкие (может быть, даже ниже, чем заслуживал) критические оценки автора, он не отказал мне в удовольствии составить текст, который вы перед собой видите, и которым я вас надолго не задержу. С моей стороны стоит отметить, что я состою в сотрудничестве с местной газетой, публикующей мои стихи уже не первый год. Я просил в отношении ее названия сохранить анонимность, но думаю, что я не был услышан. А на данный момент за стены ее типографии вышел уже не первый сборник моей лирической и душещипательной поэзии: «Мы не едины. Мы не вечны». Более ранние стихи, к сожалению не увидевшие свет, до сих пор поднимают что-то внутри меня, похожее на разочарование, связанное с зарождением сотрудничества с издателями, об обстоятельствах которого лучше мне промолчать.
Если кому-то интересно узнать лично обо мне, то они могут найти нужную им информацию в предисловии ко второй редакции моего обширного очерка «Я лично проверял», где исследована непростая сейсмологическая ситуация (я именно так утверждал в нем), повлиявшая на неурожайные годы последних посевов в упомянутом на страницах регионе. Он имел успех в печати, хотя некоторые нашли его необъективным. О себе могу добавить, что долгое время я придавался многим утешениям как поэт и, увы, как зависимый от… что сказалось на мне… Но это совершенно не важно (убери, пожалуйста, это предложение, не глядя на мои предостережения выше). И если автор, довольно самонадеянный для его возраста, не стесняясь, называл меня «абсолютной бездарностью», то в отместку могу сказать, что и его творение не лишено недостатков, – да простит он мне следующие слова: по-моему, у него получается не более чем интроспективный билль. С законченным вариантом я еще не ознакомлен, а рекомендовать вам отдельные главы пока не решаюсь.
Но, а теперь по делу. Во-первых, что касается описанных им окрестностей и тех, кто их населяет – они, безусловно, достоверны. Однако, когда на страницах, через неровную дорогу повествования, в глушь превратится перед читателем описываемая местность, — о которой бы никто так не подумал, не будь здесь этих деревень, сел, серых маленьких городков именно там, где они стоят, – я надеюсь, ее не станут избегать (как в жизни действительной), узнав, кто ее населяет. Во-вторых, его – имена; я бы сказал — обозначения. Мне хочется думать, что цель его заключалась в большей преданности искусству, чем может показаться в начале, когда он наделяет многим знакомые объекты этими глупыми — О., Экс-глава, который особенно мне запомнился, Сергей и т.д., — и в то же время дает их точное описание. Мне не хочется думать, что это трусость, — он не такой. А также некоторые моменты для меня остались совершенно непонятными; у меня нет под рукой словаря, а мое перо всего не помнит, поэтому не могу подобрать им определения, если такое имеется.
Вернусь снова к себе на пяточке отведенного мне здесь места: его у меня не так много, а таланта и того меньше, чтобы внятно оправдать свое право на него. Как было уже написано, я не рассказчик повести и — за что особенно спасибо ему! – не ее участник. Я просто хочу следовать традиции нижеследующих страниц. Многие из вас уже догадались о назначении моего вступления – это мера предосторожности, пояснительная записка и указатель «без ограничения скорости»…
Часть 1
*
После длинного городского маршрута, проделанного до автовокзала, и нескольких часов ожидания, вылившихся в нервозное предчувствие поездки, Гурьев постепенно забыл все выгоды, которые могут его ждать после ее окончания. А вместе с одеревеневшей от долгого стояния поясницей, затекшими ногами, оттянутыми багажом руками и плечами, еще чувствовалось общее желание не совершать уже никакой поездки, — и все это мутировало в тяжелое впечатление непосильного испытания стойкости, выдержки и способности жить.
Оживленность, происходившая вокруг, и громкие звуки вокзала не отводили его мыслей, а, наоборот, нагнетали их в самый неподходящий момент и делали время для него неподвижным, а ожидание бесконечным. Окинув платформу взглядом, он выбрал позицию позади скамейки, чтобы видеть весь въезжающий с аллеи транспорт. Он поеживался от ветра, от своих последних ощущений и от того, что еще придется ему испытать.
Часы, висевшие под кровлей перрона, на манер калькулятора показывали: 18:40. К этому времени Гурьев, не сходя с места, настолько — совершенно незаметно внешне – испсиховался, когда громкоговоритель изуродованным голосом объявил вторую задержку, отмерившую первое сорокаминутное опоздание, маршрута О. – А. (через город К.). Но еще не дожидаясь второй отсрочки, Гурьев вытребовал у старшего диспетчера слабое утешение: «Вот-вот будет на месте…»
Он отвернулся от ветра, присыпанного для колкости сухими крупинками снега, лицом к фасаду вокзала, оглядывая его форму поведенного призового пьедестала: здание немного не стыковалось снаружи, но было способно достоять до времени, когда его признают объектом культурного наследия. И увидев граненую апсиду, через окно которой видна работа диспетчеров, а через громкоговоритель слышна, Гурьев купил в ларьке у вокзала еженедельный выпуск областной газеты, бутылку ледяной воды, которую сразу выбросил, — и снова направился в сторону диспетчерской. Пеняя на свою фамилию и дорогой проведя над ней несколько опытов на созвучие (выходило то «Горьев», то «Горьков» — и даже «Горя»), подтверждавших самые худшие его опасения, он открыл дверь.
Отперев тяжелую и тугую на пружине дверь, Гурьев прошел по коридору, не засматриваясь на номера и названия кабинетов: попав туда впервые, он заблудился коридорами, которыми петляло в глубине головное здание. Он шагнул в пустую приемную, разгороженную решеткой; в следующей призмаобразной комнате треугольником сидел весь отдел диспетчеров, состоявший из трех женщин. Гурьев начал, слишком явно давая понять, что держит его в руках и что кроется под его терпением. Но когда старшая сотрудница отвечала, он с улыбкой — дважды за сегодня — удивился не тому, что она говорила, а ее мягкому, ясному с первого и до последнего слова, хоть и немного деланному голосу, особенно в сравнении с тем скрежетом из рупора на улице.
— Да, но когда он отбывает? – ехидно спросил он после того, как ему было сказано, что этот рейс состоится; он обратился с едкой снисходительной усталостью не по праву обиженного клиента.
Главный диспетчер, стареющая, способная на притворно-веселое сострадание женщина, чья прическа (когда Гурьев впервые увидел ее) при дневном свете напомнила ему пучок сахарной ваты, а сейчас при электрическом — уже обернутый вокруг головы шматок стекловаты, никогда не оправдывалась в том, что от нее не зависит.
— Автобус в А. через город К., — начала она, — задерживается и вот-вот подойдет к вокзалу, – повторяя саму себя, сказала она.
— То есть он может никогда не появиться или же появится в любой момент? – прояснил он, краснея от нетерпения, когда она, услышав первые слова, намерено, отвернувшись от него, объявила несуществующую посадку на соседней, одиннадцатой платформе.
— Неужели пассажир, который заплатил за билет, так много требует, когда надеется, что автобус будет хотя бы вовремя подан, – все продолжал говорить он, как будто обращался от лица всех, кто ехал этим рейсом. – Я не в первый раз это замечаю: ни разу, на моей памяти, я не выехал из города вовремя, – сказал он, но сам был не в состоянии вспомнить, когда в последний раз вообще выезжал из города, – по вашей вине, – добавил он. – Вы сказали, что он состоится – этому можно верить?
— Конечно, водитель только что, когда вы еще не зашли, звонил сюда и сообщил, что уже подъезжает к городу, – и с обиженной улыбкой, которая делала из нее ведьму, продолжила: — и просил извиниться перед пассажирами от его лица. Но если вы считаете, что я …
— Я вам говорю… — перебил он и только сейчас заметил, что внимание всех в этом кабинете направлено на его поведение, а не на решение его проблемы; и ему захотелось оставить в них о себе то же впечатление, какое они оставили в нем, но вовремя осознав, что это невозможно, собрался извиняться, но поняв, что это даже больше невозможно, он как можно свободно и спокойно развернулся и вышел в приемную. Насквозь, со спины до груди, его обдало горячей волной, когда послышались хихиканья за дверью; он, не двигаясь и прислушиваясь, постоял с полминуты в приемной, а затем бесшумно вышел в коридор.
*
Николаева продолжала медленно гулять по платформе и вынуждала сына ходить за собой, надежно удерживая его небольшую руку. Она с наслаждением кошки чувствовала, что спину поглаживает меховая подкладка ее пальто, а шею нежно душить при каждом глубоком вздохе (она немного запыхалась, отыскивая платформу) шелковый шарфик, повязанный на ней и переброшенный одним концом за плечо. Она с тихим упоением находила, что ее легкие не сжимались от резкого морозного воздуха, не хрипели и не клокотали при дыхании, а свободно проветривались свежестью от прелой духоты городского автобуса, доставившего ее сюда. Повернувшись лицом к ветру, она дышала полной грудью с легким замиранием на каждом вдохе. Она прекрасно сознавала, что практически любая физическая деятельность принимается с удовольствием и благодарностью ее пока что безотказным организмом: будь то побелка стен, ходьба, занятие любовью или горцевание по этажам здания на работе, – всё это она делала не замечая. А спокойная, не рвущаяся выдержка позволяла Николаевой настолько посочувствовать «этому стручку в сером пальто» и понять убежавшего с перрона Гурьева, чтобы не обращать на них уже никакого внимания.
Сын всё дергал руку, упирался, пытаясь тянуть в обратную сторону. Она решила погреться в зале ожидания, но вспомнив очередь у кассы, душную теплоту открытых кафетериев, скамейки друг против друга и уловки, какими придется, избегая одни, невольно натыкаться на другие глаза (кто-нибудь обязательно будет вылавливать твой взгляд, сидя через три ряда, и безотрывно таращиться), вспомнив это, она выбрала лавку на улице. Усадив себе на колени сына, она взялась рассматривать его. В его возрасте, приближающемся к семи годам жизни, из которых ему самому запомнились от силы два, он уже начинал пассивно сопротивляться ласкам. Она в последнее время часто сожалела, что в его глазах теперь не видит уязвимой, вдвоем и вместе выращенной любви к ней. Пока, конечно, она еще не могла отвыкнуть пожимать, подтискивать его время от времени, несмотря на его смущенные глаза. Он часто не в лучшем расположении духа приходит со школы. Однажды, когда он вернулся в таком настроении домой и вел себя, как будто он ее рассерженный муж — ходил по квартире, перечил ей, скидывал с себя одежду, — она только собралась слово вставить, как он вскрикнул что-то, отвернулся, закрылся у себя в комнате и не появился ужинать.
Но еще не было между ними негласного разрыва, когда он уже ничего не позволит, и от него не больше дождешься – ни ей, ни себе. Сейчас он еще принимает ее опеку, но только повинуясь обстоятельствам: мельтешение перед глазами людей и автобусов, очередь у кассы, противный голос громкоговорителя, – это как-то теснило его. Лица, губы, носы и другие части спутываются, когда он прячет взгляд или переводит его с одного на другое; на его глазах воображение рождает бесформенное, с пучками волос повсюду, сплошное уродство из множества этих голов, ртов, прозрачных ушей. И тогда он готов терпеть то, что делает с ним мать. Николаева, как тяжелую куклу, поправила сына на коленях, сама отодвинулась от холодной спинки, вздохнула и приготовилась ждать автобус.
Два мерзлых часа мучительно и неподвижно растягивались для сидевшего рядом парня: он приехал на вокзал намного раньше положенного срока отправки. Постукивая каблуком выбранного не по сезону ботинка о холодную бетонную платформу, он уже пытался не унять свою дрожь, которая начинала бросаться в глаза окружающим, а хотя бы уравновесить и придать ей один ритм. В своем сером шерстяном пальто и синих джинсах он выглядел не более защищенным от холода, окажись он без них; его полиэтиленовая сумка, немного просвечивая, угадывалась квадратным, тяжелым содержимым и оставила рукояткой у него на запястье саднящий рубец-браслет. Но он не замечал ни боли, ни холода, потому что слишком долго в них находился; лишь непрекращающаяся дрожь выводила из цельной беспробудности, удерживая внимание на себе. Он чувствовал, что ноги его, выкручивая, сводит, покалывает судорога, а в пальцах, икрах и ступнях проносится какой-то поток, наполненный иглами и речным песком; голова начинала кружиться, его постоянно мутит, и нет сил.
*
Когда Гурьев подошел к перрону, автобус уже стоял у платформы. Пока водитель не открыл дверь салона и не впустил своих пассажиров, все оставшиеся на перроне (а остались только ожидающие этого рейса) в подробностях могли видеть автобус. По бортам он был забрызган застывшей и засалившейся грязью, пахло от него горячим мазутом и выхлопной гарью; горящий из окон желтым светом холодный салон казался протопленным; в глазастой кабине с чем-то возился водитель; двигатель равномерно и неслышно работал; дым из трясущейся выхлопной трубы, не растворяясь, лоскутами разметался на холодном ветру. Большая, разболтанная и даже уютная колымага — металлическая коробка на колесах, с широкими, высокими стеклами, и совсем не годная для пятисот километровой поездки.
Водитель вылез из кабины и двинулся в сторону вокзала. Он, как человек, воображающий себя занятым и по горло заваленным срочными и важными делами, пошел к двери диспетчерской, не замечая пассажиров. Довольно быстрой походкой, немного по обезьяньи размахивая руками (на запястье левой болталась кожаная черная барсетка), он прошел мимо всех, глянув искоса только на Николаеву. Он на ходу полез правой рукой по карманам брюк, коленки на которых заметно пузырились, проверить, не забыл ли он чего в кабине. Не глядя вперед, он чуть было не столкнулся с Гурьевым, но быстро обошел его, дернул за дверь и исчез в недрах вокзала.
Его внешность — в её полный рост — никого не впечатляла и совсем терялась после эффектного и внезапного появления. Но кое-что бросалось в глаза: небритое не менее двух суток, оплывшее лицо человека, не вылазившего из-за руля эти двое суток и что-то потерявшего с молодости — не внешнее, а внутреннее, — без чего, постепенно и не останавливаясь, изменялся всё к худшему его облик. В остальном он состоял из довольно уже грузного, с суетливыми руками, невысокого, причиняющего ему некоторые неудобства туловища; коротко остриженных, а не бритых волос на голове; бритой у затылка толстой шеи; и кожи, обгоревшей на солнце, чьи нагретые лучи пробивались через лобовое стекло его коптильни, которой днем становилась кабина.
Всем неожиданностью показалась его неверность себе, когда он быстро вернулся с вокзала. Он вышел с пустыми руками, — и по лицу видно было, что диспетчерши ему высказали всё, что успел и что хотел сказать им самим Гурьев. За ним двигалась в качестве кондуктора одна из младших сотрудниц этого отдела. Он, молча и не глядя на нее, влез в кабину, когда она подошла к отрывшейся с прерывистым шипением двери. Не усаживаясь на сиденье, она встала у ближнего к кабине шеста, раскрыла папку, достала ведомость и приготовилась в последний раз на сегодня выполнить свою работу. Парень, Юлия Николаева с сыном и Гурьев по очереди передавали ей билеты и садились не на свои места. Процедура проходила без лишних промедлений и только раз замешалась: Гурьев, перепутав, вместо билета сунул ей в руку пятисот рублевую купюру, которую она, сознательно, расторопно хотела надорвать посередине, когда он вовремя выхватил ее из ее руки, подал в нее же билет и сел на ближнее к двери место. Это был единственный момент, когда она оторвала глаза от ведомости и придала хоть какое-то выражение своему пустому лицу — недовольное только оттого, что пришлось ей это сделать. Он был последним, и она стала собирать свою папку.
*
К автобусу быстрым шагом приближались два молодых человека, один из которых, держа за руку, тащил за собой не поспевавшую девушку. В тот момент, когда кондуктор уже сходила по подножке автобуса, все трое скоро подошли к дверям. Из одинаковых трех темных силуэтов, постоянно пересекаемых белыми косыми штрихами метели, выводящей издалека их набросок, они превратились в законченный вариант — двух штампованных молодых людей и одну немного рассеянную девушку. Они едва нашли автовокзал, выглядящий не больше чем флигель или пристройка соседнего железнодорожного, чье расположение в этом транспортном ансамбле заслоняет его от остановки, на которой они вышли.
Вдвоем эти молодые люди выглядели как один, одновременно этим выделяясь из остальных: имена и вещи у них были разные, но если бы они обменялись ими, или если бы Андрей взял за руку девушку Сергея — никто бы и не заметил этого. Разлучить одного парня от другова было очень сложно, и только видом своего багажа и умышленно не стройной ходьбой они старались не подражать друг другу.
Неизвестно: знали они заранее о задержке автобуса, потому как никто на платформе их не видел, или сидели в зале ожидания, или просто случайно оказались на вокзале и решили ехать этим автобусом. Но на лицах обоих парней была хитрая гримаса, которая говорила, что они догадываются о недавнем мучительном ожидании остальных, но не сочувствуют им. Они вошли в автобус. Девушка внимательно разглядывала подкрашенные ногти на правой руке, в то время как они занимались билетами; а когда она поднялась на среднюю ступень в салон, то оказалась одного роста с двумя молодыми людьми, догнавшими ее в этом положении; салон был совершенно не заполнен как опасались многие, и пассажиры вразброс разместились в нем. Закончив с ними, со своими бумажками (одну ведомость с отмеченным в ней списком оставив у водителя) и билетами, кондуктор вышла из салона на темный продуваемый ветром перрон и из виду тех, кто за ней и не следил.
Сергей и Андрей с еще пятнисто-красными от холода лицами быстрым шагом прошли по проходу между сиденьями до самого конца салона, где во всю его ширину стояло под окном длинное сиденье, и, быстро затолкав под него сумки, заняли его, не желая никого задерживать. Девушка держалась за поручень и ждала, когда они устроятся. Автобус попятился, разворачиваясь и выезжая на подъездную аллею. Она, качнувшись назад, ступая как по тонкому льду, пошла в конец салона и, втиснувшись между Сергеем и стенкой, устроилась у бокового окна.
Автобус выезжал из города: застекленные, прозрачные, кубические магазины с огромными во всю свою высоту витринами, жилые этажки, обсыпанные огнями, как перфокарта дырочками, служебные помещения, брошенные на ночь, — всё это он зацепил лишь краем. Автобус попал на объездную дорогу, где правой стороной только и были что несколько неоконченных строек; пустые провалы темноты, где могло быть всё, что угодно; и обманутые восточным маневром ветра лесополосы, запутавшиеся своими тонкими голыми ветвями. В стеклах и в свете фар мельтешили белые царапины, а по асфальту зигзагами расплывались дымчатые переметы снега.
Пассажиры начинали уставать от однообразно повторяющихся слишком темных (со слишком яркими фрагментами) картин за окном, — нужно было только заснуть и проснуться на конечной остановке.
Парню внутри себя, чем по движению автобуса, казалось, что они вкручиваются или спускаются вглубь, как по спирали, а воронка захлебываясь заглатывает их в жужжащую на дне дыру, – дыру из которой не выбраться и которой казался ему этот город. Не в силах сопротивляться тому, что тянет его голову вниз, он уснул, уткнувшись подбородком в грудь. Водитель выключил свет в салоне.
Проза @ ЖУРНАЛ ЛИТЕРАТУРНОЙ КРИТИКИ И СЛОВЕСНОСТИ. — 2014. — №2 (февраль)
*
О, читатель, как наивен я, когда пытаюсь передать тебе эти строки через него, хоть на что-то надеясь. Обезопасить их сохранность возможно, лишь заинтересовав советом автора, а удержать ваше внимание на них, только предупреждая вас (я не отказался от своей роли). Может быть, как более искушенному писателю, или вследствие участившихся почтовых контактов с автором, мне открывается то, о чем не смеет умолчать всякий добросовестный и кропотливый исследователь. Но мне будет больно, если читатель сочтет это сфабрикованной лестью, изящно вплетенной в полотно рассказа, – нет, называйте уж лучше это шпаргалкой или тайной перепиской (а меня — заговорщиком); и не думайте об авторе, – он умело маскируется. Видите ли, в момент появления этих осторожных строк я нахожусь с вами в одном положение, когда вы читаете их. Собственно поэтому я был и не опасен для автора.
Лишь бы у вас хватило терпения, и я мог надеяться, что буду и в этот раз услышан и понят. И дабы не нарушить вашего внимания и не расшатать нервов писателя, тем самым обесценив его старания и прекратив наше сотрудничество, не откладывая скажу (себе в оправдание, а вам в назидание): я ясно начинаю видеть — и того же требую от вас — вынужденную уловку автора, расставляемую чужими руками. Если вы верите мне, когда я говорю, что предыдущая глава была, признаться откровенно, нудная и тяжелая (что и составляет часть моих опасений, заключенных в его бесконечных описаниях), тогда вы можете встать либо на сторону автора, либо согласиться, что без меня ему вас на некоторых моментах, поддающихся заметному люфту, не удержать.
А теперь обращусь к тем, кого задела эта мысль, – я догадываюсь, какое подлое слово складывается в ваших начитанных головах, и, начиная этот абзац, могу представить, как будут зарождаться опасения автора, находясь от него за несколько километров безветренного летного марева. Но я не опущусь до шантажа с целью выкроить в чужой книге побольше места себе, как, верно, подумал некоторый читатель; я не вымогатель и не собираюсь вытеснять и заслонять его несомненные достижения своими поправками. А если же он настолько недооценивает себя, что подумает, будто бы я конкурирую с ним, то отвечу, что я просто хочу оказать его творению возможную помощь, в которой он нуждался (не признаваясь себе), когда впервые просил меня о нескольких словах предисловия; и, как почитатель его таланта, поддержу его (в это разнузданное, липкое и жаркое лето, когда столько всего хочется), признавшись, что я не в силах соперничать с теми фрагментами, которые он мне показывал. Я же, не щадя себя, заклинаю его только об одном: Обязательно помести их в рукопись! И да не увидите вы злорадства в моем скрупулезном желании, расшатывая некоторые части, указать огрехи автору и прикрыть их от вас…