Галина ВАЙГЕР (Москва)
ДВА РАССКАЗА
Жесты.
Эта удивительная сила -невысказанная в слове- сила жеста. Символ краткого росчерка вскинутых рук, сжатых в кулак пальцев, грозного указующего перста…По этому знаку мы запоминаем людей, иногда весь образ человека сжимается в памяти до краткого жеста, словно собирается в единую точку и становится кодом того или иного существа: вспоминаю характерную складку между бровями -один образ; заломленную под подбородок ладонь — другой.
Это, наверное, особенности моего восприятия — я не помню ни имён, ни лиц: имена, как правило, даю свои (которые больше подходят к образу), а лица запоминаю по характерным особенностям: раньше я читала людей по глазам — по выражению лица, позже, повзрослев, стала различать по рукам. Руки стали символом внутреннего существа человека, и не столько форма, сколько движения рук: жесты выдают потаённые качества их владельца.
Знойное лето. Торопливо бегу по нескончаемым делам. На бегу срываю траву и подношу к лицу. Вдыхаю запах — горькая полынь. И тут же — по пахучей линии — отбросившей меня в прошлое, уношусь в далёкое детство. Траектория моего пути — потусторонность жеста. Горечь травы — мой проводник.
Уже давно не слышны по Земле шаги этого человека, да и я не вспоминаю о нём почти никогда. Помнят его только эти горькие травы…
Я приехала в Самару по неотложному делу своих родителей, там и познакомилась со своими самарскими родственниками: дядей Володей, дядей Колей и их семьями. Помню, сели мы в машину и поехали загород. Стояло вот такое же знойное лето.
Дядя Коля (сейчас бы я сказала, что он похож на декадента своими круглыми очками и хрупким взглядом надломленного интеллигента — что-то в нём было Ходасевическое)-дядя Коля остановил машину в диком поле, сорвал горсть созревшей полыни, перетёр её зелёные комочки между пальцами — и вдохнул в себя этот терпкий запах.
-Больше всех запахов люблю этот, представляешь?
Я тогда сморщилась, почему-то считав полынь вонючим и противным растением, но, увидев с каким наслаждением он вдыхает её аромат, я тоже вышла из машины, размяла соцветия и вдохнула горькое облако. Сильный запах закружил голову. Закрыв глаза, чтобы ничего не отвлекало, чтобы все ощущения сконцентрировались только на одном — я вслушивалась в запах и признавалась себе, что мне он нравится. Эта простая и естественная горечь была приятна моему вкусу: я чувствовала её на языке и в горле.
А он всё стоял и смотрел, как я постигаю это новое вкусовое ощущение.
А потом мы уехали. Я почти ничего не помню из этой поездки, а вот зелёный лист между пальцами мне запомнился, да ещё горечь травы…
Дядя Коля умер молодым. И, действительно, его несчастливость, прочувствованная мною в детстве, имела место.
А та единственная наша встреча навеки осталась во мне горечью сорванного листа.
И пробегая в каждодневной суете мимо спелых трав, я механически срываю листья и подношу их к лицу — дышу парами разгорячённого лета. И если среди сорванной травы попадётся вдруг полынь, я говорю, обращаясь к себе:
-Больше всех запахов люблю этот, представляешь?
И понимающе мне улыбается доброе лицо в смешных круглых очках.
И травы надёжно хранят память о нём…
Он был смешным и неуклюжим. Проходящие Мимо, обычно называли его чудаком и недотёпой: он был высок, худ, носил остроносые туфли с нелепыми блестящими пряжками и задранными к верху носами, походка его была подпрыгивающей, а плечи, словно рулон скрученной бумаги — завёрнуты вперёд, и от того казалось, что он сутул.
Но, несмотря на весь комичный и нелепый образ, он — Был. А многие ли смеют Быть? И в качестве Эпитафии Многим, можно было бы начертать:
” так много смел
и так ничтожно смог…”
Да, помимо этого основного его качества, ещё он был артистом — он был Мимом. И, как бы это не казалось странным, при всём своём облике — он любил всё красивое и тяготел ко всему прекрасному. И кто видел его на сцене – удивлялся: откуда берётся эта грация, какой силой распрямляются его плечи, какую плавную линию создают его длинные паукообразные руки. Даже само лицо его — с длинным носом и улыбкой, растянутой до ушей — менялось: на него сходила благодать. В такие минуты он был прекрасен. Наверное, и Паганини без скрипки был столь же пугающе — непонятен, сколь восторженно — велик, когда звучали его струны.
Да, ещё одним качеством, выделяющим его, были непонятные обстоятельства его сопровождавшие. С ним всё происходило не так: он мог исчезнуть со сцены во время представления и потом так же неожиданно появиться вновь. Казалось, что он просто западал в складки чёрного кабинета (который, впрочем, не имел к его работе никакого отношения — ведь он был Мим). А может, то были чёрные дыры его внутреннего пространства (которому было тесно внутри его, и оно внезапно прорывалось наружу, стеснённое внешней оболочкой)? — Кто знает? — он никогда ничего никому не объяснял.
И только можно было догадываться, как тяжело ему было не соответствовать себе, как приходилось балансировать между двумя этими мирами: миром внешним и внутренним, проносившимися как две стрелы — в противоположных направлениях.
Единственной его отдушиной — была сцена, где всё, что не делается — входит в рамки его жанра. И всем казалось, что он замечательно играет (за что ему и прощались все чудачества). Но там, на сцене, он не играл, там он жил. И это было его секретом.
Единственной его игрой — была жизнь. И играл он плохо. Наверное, он всё — таки был плохим актёром, но этого никто не знал.
А когда концерт заканчивался, Мим одевал свой поношенный сюртук и стоптанные башмаки. И шёл домой.
Так было и в этот вечер. Он шёл, запрокинув голову к небу, и думал о новом движении, которое смогло бы передать всплеск и порыв к звёздам, он хотел, не отрываясь от Земли его породившей, показать полёт своей души. На ходу он размахивал руками и ничего не напевал себе под нос, и даже ничего не насвистывал — он просто шел как птица.
Путь его лежал через железную дорогу. Он пересёк одно полотно, но не увидел семафора, вещавшего о встречном поезде. Две стрелы мчались навстречу друг другу. Малое пространство разъединяло их. И он стоял на нём. (И это было так знакомо…) Поезда проносились мимо, и он чувствовал касание этих необузданных коней.
А его поза? — она была нелепа, чтобы не упасть, он балансировал своим телом, растопырив руки в разные стороны и, удерживая равновесие, широко расставил ноги. Тело его было согнуто в немыслимую дугу… И он долго так стоял. А поезда всё неслись и неслись в разные стороны, словно каждый манил его в свою даль.
Это были товарные поезда, а значит, и счёта не было их вагонам. А он всё стоял в этой неуклюжей и такой не красивой позе (с которой он, впрочем, сросся в жизни) — и всё — ждал, ждал, ждал…
И на какой-то миг он предпочёл скомканному жесту своего взъерошенного тела — прямую линию вскинутых к небу рук. Он распрямился, запрокинул голову и увидел звёзды. Он наконец позволил совершить жест, по которому скучал всю жизнь. Он расправил плечи и позволил телу обрести стройную линию.
Умчались вдаль поезда.
Но никто так и не перешёл путей. Не было и Мима. На насыпи, у железной дороги, почему-то лежала скрипка, которая издавала тонкий и протяжный звук, словно кто-то в последний раз коснулся её струн и бесследно растаял (а может опять запал в бархатные складки чёрного кабинета?)
Кто знает…
(А может он, наконец, выбрал свой поезд?)
3.
Если бы можно было, руку разжав до боли,
Вскинуть в ладони неба звёзды с моей ладони.
— Это не сказка. Однажды я почувствовала свою руку зеркалом неба. Словно перелистывая страницы священной книги, я разжимала пальцы: Меркурий, Сатурн, Венера…
“Если бы можно было, — молила я, — словно птицу из ладони выпустить звёзды. И ухватившись за пятое её крыло, взмыть в небо”.
Уходя, я бы оставила свой последний подарок Земле: я бы спустила на её стылое плоскогорье холм своей Венеры и втянула бы всех Человеков без права спускаться обратно.
И тогда, на глазах у всего рода Человеческого, я бы всплеснула рукой, рассыпав звёзды по небу, и ухватившись за последнюю — исчезла…
А на пике Венеры
Каждый верил и помнил,
Что раскроется тайна
На разжатой ладони
За закрученным жестом
Спит, сомкнувшись в сияньи,
Перетянутых пальцев
Малый круг мирозданья…
Лекарство от скуки
Всё реальное в мире — скука. Увлекательно и не скучно лишь то, что не от мира, что лежит за гранью точных линий и входит в туманную область мечты. Но что же тогда реальность? Я сплю, это реальность? Нет! Я соприкасаюсь с неведомым берегом, который таит в себе непредсказуемые сюжеты сновидения: то я блуждаю по незнакомым городам, то возвращаюсь в край своего детства, то нежусь в фонтанах знойной Эллады и юные наложницы и пажи умащают моё тело… Нет, скучно мне бывает лишь, когда я думаю во сне, чтобы такое приснить себе сегодня и явно осознаю, что сама слагаю сон. Вот тогда — сон реальность.
Я убираю свой дом. Это скука? Да, если я вижу только веник , совок , да пределы взлохмаченного пространства. А если я жрица своего очага и по воле своей леплю своё жилище? Тогда образы и герои сопутствуют мне, я занимаюсь скучной работой и вдруг — мне представляется сюжет забавных взаимоотношений неведомых мне лиц. Руки ещё ткут скучное полотно реальности, но воображение уже уносит меня далеко. Таким образом протяжённость моего тела- от скучных рук до мечтательных глаз – ох, как велика!
Но иногда эта игра внезапно обрывается. И я плюхаюсь в эту серую обыденщину. И медленно околеваю. Да в самом прямом смысле — я дрожу: сейчас или на следующей?”
“Да без разницы, она между остановками”.
Мы вместе перешли дорогу.
“У вас замечательная причёска. Я ещё на остановке обратила на вас внимание.“
“Естественно, — хрипло засмеялась она, — это не моя причёска”.
“Парик?” — молча удивилась я. Вот как? А я думала, что дама только из салона. Значит единственное её достоинство вовсе и не её достояние.
А вслух произнесла: ”Как бы ни было, а это вам к лицу. Только вы никому не говорите что это не ваша причёска”.
“Естественно, — опять хрипло рассмеялась она, — Я ведь вас вижу в первый и последний раз, отчего же не сказать правды?”
“Всего доброго”. — ответила я .
Её откровение было откровенной грубостью.
Аптека находилась рядом. Я увлеклась выбором лекарств по списку.
И только на обратном пути опять вспомнила вульгарную собеседницу. Было бы забавно продлить тему, подумала я. Гулко зазвучали мои шаги
в темноте — я слагала свою историю.
ПРИЧЁСКА.
Светлана собиралась на встречу. Вечером в гости, да притом в не приятные. Оксанка сказала, что Серёжка нашёл себе новую прелестницу. Не то чтобы серьёзное что-то, но накануне свадьбы любое увлечение — это крушение не рожденного мира. Светлана не находила себе места.
“Подумать только, каков гад! — говорила она себе, -вести меня в гости к этой стерве!”
До встречи ещё два часа. Волнение не унималось.
“Сходить что-ли в магазин?”
Она собралась и торопливо вышла из дому. Подошла к остановке в ожидании автобуса. Одна дама привлекла её особое внимание, хотя она и наблюдала её с затылка. Это было пышное каре из хорошо уложенных каштановых волос. Ей захотелось увидеть лицо незнакомки. И вот она обернулась: длинное лицо и тяжёлая челюсть — ни чего примечательного, лучше бы не оборачивалась!
Подошёл автобус. Они сели. На нужной остановке Светлана вышла. Автобус отъехал. Рядом с ней стояла обладательница каштанового каре.
“У вас замечательная причёска. Я ещё на остановке обратила на вас внимание“, -сказала Света, проходя мимо.
“Естественно, — хрипло засмеялась та, — это не моя причёска”.
“Как бы ни было, а это вам к лицу. Только вы никому не говорите что это не ваша причёска”.
“Естественно, — та опять хрипло рассмеялась, — Я ведь вас вижу в первый и последний раз, отчего же не сказать правды?”
“Всего доброго”. — Ответила Светлана и отошла в сторону.
Купив себе новые колготки, заколку и гель для волос, она
вернулась домой. Приняв душ, она подкрасилась и оделась в лучший костюм. Свои золотистые волосы она заколола новой заколкой, а чёлку уложила при помощи геля.
“Вот так! Знай наших!”
Настроение заметно улучшилось. Вскоре пришёл Сергей, и они уехали на банкет. (Кажется, это звучало как день рождения подруги детства или ещё как-то).
Они позвонили.
Дверь открыла напомаженная блондинка. Светлане стала неприятна её привлекательность.
“Это она?”
“Нет. Наверное, кто-то из гостей”.
Удушливая волна сразу спала: стало легче дышать.
”Уж больно хороша.”
(Женщины всегда сравнивают себя друг с другом и очень не любят превосходства. Они всегда знают себе истинную цену, а то, чем стараются казаться — не более чем кокетство.)
Они прошли в коридор. Гостей было много. Дама в чёрном открытом платье стояла к ним спиной и была окружена гостями. Бокал шампанского был в её руке.
“За тебя, Ольга!” — сказал кто-то из её окружения. Она засмеялась низким грудным голосом.
“А вот и мы, Ольгуня. — И Сергей поцеловал её в открытое плечо, — Знакомься, моя невеста.”
Ольгуня обернулась.
А Светка обмерла….
“У вас замечательная причёска, — произнесла она после паузы. — Я ещё издали обратила на вас внимание, — Светлана торжествующе улыбалась. И тихо, склонившись к ней, произнесла, будто шепча поздравления, —
Только вы никому не говорите что это не ваша причёска”.
Ольга смутилась и отошла к гостям. А Светлана весь вечер была в прекрасном настроении: Сергей не отходил от неё, она много танцевала… Её уверенность в своём превосходстве интуитивно передавалась окружающим. Она была в ударе. А виновница торжества поблёкла и съёжилась на её фоне.
Уже спускаясь с лестницы, Серёжа обнял её: ”Ты восхитительна сегодня! Да, кстати, ты что — изменила причёску?”
“Нет! Выражение лица! ”- торжественно произнесла она.
Автобус остановился. Я вышла. Мне было совсем не скучно. В воздухе пахло мимозой и талым снегом. И радостно было спешить домой, где ждали меня недописанные истории и недосказанные сказки…