Гала Краева
STRO
Симптомы звездной болезни проявляются, увы, значительно раньше, чем аргументы, оправдывающие их. «Он» понимал, что его подруга (жена, любовница, если хотите) была серьезно больна. И ничем иным, как именно звездной болезнью. Впрочем, это давно уже за ней водилось. И благодарить за это ей нужно свою смазливую рожицу, точеную фигурку и безумное лицемерие. (Сама она называла все это иначе: породой. В ней действительно было что-то от Нефертити).
…А “он” — кто? Режиссер и вдохновитель ее первых шагов на этом, ставшим блистательным, поприще? Хотя она и утверждала, что всего добилась сама.
— Нравится ей так считать — пусть считает! — думал “он”, тоскливо разглядывая из окна третьего этажа «инфекционки» утренний, еще не проснувшийся город, — Но прийти-то она могла? Здесь же, как за железным занавесом, с этажа — никуда! А чтобы и соблазна не возникало — зарешеченная (в два пальца толщиной!) массивная дверь, плюс решетки на окнах первого этажа (видел, когда водили на УЗИ), и почти неподкупная охрана.
Впрочем, все эти препятствия миновать можно было бы… Как и отовариться, будь у тебя деньги… Такса на услуги подобного рода была известна каждому, загорающему здесь. Но у него денег не было. Ибо попал “он” сюда достаточно неожиданно и, как изначально предполагалось, на день, ну, максимум, на два.
«Он» — это Марина Строева. «Stro,- так она представлялась всегда, — особа, сексуально ориентированная исключительно нетрадиционно». Хотя все чаще и чаще подумывала о том, чтобы действительно сменить пол. Если ее звездная подруга решится-таки на официальный брак с ним (с ней). «А что? Усыновим ребеночка… Можно даже попробовать отказаться от дурных привычек (они обе сидели на игле, но были как раз на той стадии, когда, как казалось Марине, можно еще попробовать завязать). Можно даже перестать ходить в Клуб… – неспешно катились мысли, — Именно там мы впервые встретились… — Stro будто воочию увидел заново, как ее, эту вероломную девочку, ломало и колбасило тогда. Что «друзья» не нашли ничего более гуманного, чем привязать ее к койке, на которой несчастную подбрасывало и корчило так, что застывшая гримаса ужаса делала ее скорее отталкивающей, чем привлекательной. Любопытные же у нее сложились отношения в Клубе, — подумал он в тот день, зная, что уж где-где, а там – “герик” не проблема. И вдруг словно вспыхнул — да ведь она же изумительно красива! (Stro был эстетом). Он вспомнил, как он поначалу пытался остановить себя («не стоит зарываться!”) уже не в силах оторвать свой разгоравшийся взор от ее безупречных форм (“она же совсем еще девочка!”). Как бы там ни было, но с этого момента колебание чаш его жизненных весов приостановилось, и Марина Строева окончательно превратилась в него, в Stro.
— Ее доза? — обратился он в никуда, — Полчека? Чек? (Не хотелось верить, что больше).
— У нее бабок нет, — отмахнулись безжалостно.
— Я плачу, — и он быстро отсчитал необходимое количество замусоленных бумажек. Он даже не взял тогда попутно дозу и себе. Так хотелось увидеть ее пробуждающееся от кошмара лицо… Увы, порочное, как пришлось убедиться впоследствии. Но в тот момент оно представлялось ему едва ли не святым — со звездами глазищ вразлет и тонким восточным профилем. Звали это чудо простым купринским именем — Олеся…
— Но я действительно русская! Можешь посмотреть по паспорту! — она оказалась ярой националисткой, его Олеся. И горячилась, доказывая никому не нужные факты. Но это уже много позже, когда официоз требовал. А тогда… Ему в тот миг припомнился грубоватый анекдот: «Бить будут не по паспорту, а по морде». Вслух же он ничего не сказал, поскольку назвать «мордой» упругую медовость ее щечек с отметиной скул или лебединый изгиб шеи мало у кого повернулся бы язык. Уже тогда он разглядел в ней очень «дорогую» девочку. И поклялся сделать все возможное, чтобы она таковой и стала.
Несмотря на его, достаточно юный возраст (Stro было 23), с ним считались. Из-за несомненного таланта, напористости, одаренности, умения вкалывать. А быть может, благодаря его бунтарским замашкам и неуемной рисковости. Не той, глупой, когда «море по колено», а взвешенной и просчитанной, а это не может не цениться в журналистских кругах. Во всяком случае, ему прощалось многое. Даже слухи о том, что он «на игле». Хотя, Главный уже несколько раз пытался проводить с ним воспитательную работу, грозя увольнением, если Марина не возьмется за ум. Одного только не знал Главный, да и никто пока не знал, насколько глубоко Stro уже влез в это дерьмо…
«Пора завязывать», — тоскливо подумал он, в очередной раз понимая, что позже не соскочить. Но стрессы собирались, как грозовые тучи, их надо было чем-то снимать и, хоть и прикрывалась Марина броней неуязвимости, была она страшно ранима. Настолько, что ей даже хотелось плюнуть себе в морду… (Stro рефлекторно отдернул голову, представив, как смачный желчный плевок, противно облизнув щеку, зависнув, группируется перед тем, как упасть на высокую грудь…).
«Дерьмо все это!» — оборвал он себя, хоть и протащилась где-то запоздалая мысль, — «Какой же ты мужик?! У них с этим проще. Да или нет. Безальтернативно».
Но Марина был человеком крайностей и знал за собой этот грех. «Все или ничего!» И если отказал Господь в грации и изяществе, а, что греха таить, зло брало, когда видел он, как бабы, и не намного-то его красивее, стрельнув глазками, вовремя улыбнувшись: «Ах, я в этом совершенно не разбираюсь!», приносили откровения какой-нибудь шишки запросто так. Ему же, что бы получить подобный материал, нужно было ой, как попотеть. Выстраивая логические цепочки, подлавливая на несоответствиях…
И пришла Марине однажды в голову мысль на первый взгляд дикая и абсурдная: «Если не женственнейшая из женщин, то, может, мужественнейший из мужчин?» Так и появилась Stro. Которая оставалась и Мариной Строевой тоже… Пока оставалась. До этой негаданной встречи в Клубе…
…Он тогда долго ее рассматривал. И критично. Она была совершенна. Это было невероятно, но это было так. Он будто видел, как ее медово-торчащая упругая грудь с маленьким коричневым сосочком задорно выглядывает из пены кружев и шитья белой атласной рубашечки с тоненькими бретельками. Обязательно коротенькой. Открывающей ее стройные ножки и уверенно скользящей по слегка оттянутым назад ягодицам.
«А это рубище — сжечь на костре инквизиции. Вместе с прошлым…» — подумал он, с недоумением глядя на уродливый, но не уродующий ее, дешевый наряд. Ощущая под одеждой ее. Юную и безмятежную…
«А может, все-таки, «догнать»? Взять пару “шаров”? В последний раз?»- увы, до последнего «глотка жизни» было тогда еще шагать и шагать. И сейчас он убеждался в этом в очередной раз.
…Глядя в угрюмое небо за окном, тяжелое, давящее, рвущее мысли на куски, словно решившее пролиться свинцовой очередью, подумал он с неприязнью: «Недаром в кепке туч — глаза прячет!». Как же сейчас ломало его! А она и не думала вырисовываться!
А он лежал на занюханной больничной койке, одинокий, помятый, пришибленный. «Как в тюремной камере», — мелькнуло в голове. Впрочем, это было последнее, что он еще помнил. Stro нюхом чуял: приближалась боль. И побелевшими костяшками пальцев изо всех сил сжимал ржавые прутья кровати, которая содрогалась от толчков его сильного молодого тела. А потом вдруг начинала мелко и противно дрожать. Хотя и этого он уже не слышал, обливаясь липким холодным потом и едва не подпрыгивая. А кровать при этом скрипела и визжала. Как недорезанный поросенок. Вместо крови, окрашивая все страданием.
Руки его, давно уже оторванные и от спинки, и от каркаса койки, и от другой, какой бы то ни было опоры, все еще продолжали судорожно сжиматься. А крепко сбитую плоть то швыряло перекрученной колбасой, то вдруг начинало колотить, отчаянно вбивая в панцирную сетку. От болевого шока он то и дело проваливался: в беспамятство, отключку. И только застывшие в подсознании ростки нежелания быть распятым, побежденным, отвоевывали у тьмы редкие мгновения просветления. И тогда он глушил стоны и бессвязные выкрики. Потому, что где-то там, в глубине, все еще продолжал считать себя победителем.
— Марина! Что с тобой? Что с тобой? – услышал он голос соседки по палате Натальи, — Ты меня слышишь? Ты бредишь?! У тебя жар?!
— Девочки! Врача! Срочно!- крикнула она в коридор.
Но все это было там, в другом мире. В этом же — он совсем обессилел. И мозг его не воспринимал окружающего. Не видел, не чувствовал, не осознавал. Как и тело, давно уже принадлежавшее не своему хозяину, а электрическим разрядам больших и малых судорог. То вышибающих мозги, то вдруг закручивающих их винтом.
— Ломка, — дежурный врач был категоричен, — Поменьше наркотиками увлекаться нужно, — говоря это, доктор назидательно обвел глазами стены палаты. Будто бы им, а не столпившимся вокруг больным, делал внушение.
— Ну, хоть чем-то Вы можете помочь? – выдержала взгляд, забившая тревогу Наталья.
— Что это ты здесь адвокатствуешь? Боишься, что и тебе может это же понадобится? Следи лучше, чтобы язык не западал. А вы — все — по палатам и спать! – еще раз врезал больным доктор. И вышел, хлопнув дверью. И непонятно было, вернется или нет.
Марина, конечно же, ничего этого не слышал. Он лежал с расплывшимися зрачками и его измученный организм инстинктивно использовал небольшую передышку, готовясь поднырнуть под новый пласт надвигающейся боли.
…Который, как оказалось, был последним. Марина вдруг выгнулся дугой. Как гимнаст. И этот скрюченный «мостик» тела почему-то заставил стоящих вокруг лишний раз прочувствовать свое бессилие перед неизведанным. Потом Марина затих и, расслабившись, грузным кулем рухнул на дно пропасти постели. И, будто, заснул. Присутствовавшие стали медленно расходиться…
На следующий день у него все болело. Будто с перепоя, ему устроили «трюмиловку». Как в тюрьмах (ему приходилось писать об этом.). Невозможно было точно локализовать эту, разливавшуюся по всему телу, боль. Казалось, болела каждая клеточка, каждый сустав. Казалось, пересеки у него сейчас тонкие нити артерий и сосудов, связывающих в единое целое месиво разбросанных по всему телу мышц, ребер, жировой ткани, и оно, это тело, освобожденное от вериг тяжести, начнет тут же медленно подниматься вверх, всплывать ввысь, в небо, назло жалкой гравитации, словно воздушных шарик, выпавший из неловких рук ребенка.
…Его позвали к телефону, сказали, что пришла она. Ему было все равно. «Может чикнуть? — он бессмысленно скосил глаз на тумбочку, где валялся грязный кухонный нож, — Я ей ничего не должен… Впрочем, и она ничего мне не должна. Она красива. И уже расплатилась, тем, что позволила созерцать себя… И ей хочется жить в красивом мире. Пусть не в настоящем. Но жить. И не хочется видеть страданий…» — и он опять закрыл глаза.
— Передать ей, что ты плохо себя чувствуешь?
Он молчал, предоставив им право самим принимать решение. И вновь посмотрел на нож: «А что, может, и это выход?». И вдруг, зашелся в рвотном приступе.
Мысли отвязались. Из него выходила желчь, какие-то ошметки слизи и немного воды. Несмотря на сочувствие, Наталья отшатнулась, доброе лицо ее исказила брезгливость. Но ему было все равно. Хотелось только, чтобы все это скорее закончилось, чтобы тело перестало, наконец, сотрясаться, как припадочное. Еще хотелось положить лед на обугленный противень лба.
«Не могу больше! — взмолился Марина, уставившись в потолок, — Ну, пожалуйста, не надо больше, — будто просил он кого-то, того, кто возвышался и над засиженным мухами потолком, и над летящими мимо тучами, и над не всегда достойными человеческими жизнями.
Когда все закончилось, он впал в забытье… Только жгучая горечь во рту, да кислая вонь вокруг напоминали о произошедшем.
— Вставай! Постель, давай, меняй! Ишь, наблевала-то. Вы же — будущие матери, а чему толковому вы можете научить своих детей? — вплыла в палату, очень недовольная увиденным, нянечка.
Марина не реагировал.
— Вставай давай! — грубо тряхнула его нянечка, — Кто твое дерьмо убирать будет?!
От резкой боли исходящей от грубых нянечкиных пальцев Марина застонал.
— Ты сядь пока на стул, я поменяю постель. — Наташа, стараясь чтобы незаметно было, что она задержала дыхание, перевалив его плохо слушающееся тело, быстро собрала в кучу изгаженное белье. А затем долго, не жалея мыла, мыла под напористой холодной струей из-под крана руки…
Марине же было по фигу. И даже там, в глубине, тепло. От осознания своей омерзительности. Потому что это, хоть как-то, объясняло, почему эта совершенная девочка, которую он называл своей женой и, которая еще не определилась в отношении к нему (хотя и делила с ним кров, возможно, за неимением лучшего, и с удовольствием принимала от него дорогие подарки: изысканные духи, роскошное белье, антикварные украшения), почему эта девочка столь беспощадно совершенна в своей жестокости к нему…
Впрочем, не ему было ее прощать. Все слишком запуталось. И он точно знал, в чем он сам виноват перед ней… Совратив, как впоследствии выяснилось, несовершеннолетнюю… Хотя иногда ему казалось, что за ее юной невинной оболочкой всегда скрывалась, пряталась зрелая коварная матрона. Впрочем, возможно, что это всего лишь самооправдание…
К тому же, были мгновения в их отношениях, за которые он не испытывал стыда…
Вот она, присев перед ним на корточки (это была ее любимая поза), преданно заглядывает ему в глаза: «Тебе, правда, удалось договориться о пробах? И как я должна себя вести? Ты действительно считаешь, что я красива?» А вот, он дождался ее после съемки: «Взяли! Взяли! Я буду рекламировать духи! И знаешь, сколько я получу за это?!!»
Он знал. Потому, что сам готовил контракт. И торговался, как последний барышник. Как никогда бы не стал торговаться по поводу собственной шкуры. Но он понимал — в каждом бизнесе свои законы. И у нее больше ничего нет, кроме этой безмятежной хрупкой красоты, красоты с червоточиной. «Впрочем, это не так уж мало…» – остановил себя Марина.
Да, он торговался, спорил, потому, что понимал: первый контракт определит ее цену и в дальнейшем. И пусть, она лжива. И лицемерна. И порочна (впрочем, оставаясь при этом невинной). Но главное — она нужна ему! Он любил ее. Хотя и понимал, что она лишь позволяет любить себя. Да и то, до поры-до времени. И он старательно, как мог, задерживал время. Или делал вид, что задерживает. Кажется, у Моэма есть: «мы привлекаем любимых нашими достоинствами и удерживаем, потакая их недостаткам». Пока что удерживать ее было не очень сложно. В ней только пробуждался вкус к тратам, красивым шмоткам…
Вот и тогда, после съемки, она кружилась, совершенно игнорируя окружающих. И воздушная юбка мягко обтекала плавные изгибы ее грациозно-чувственного тела. И Марина ощутил острый укол ревности. И грусти. Она больше не была в полной мере зависима от него.
— Ты рада, Олеся?- спросил он с грустной улыбкой. И, превозмогая себя, неестественно рассмеялся, — Теперь-то ты уж точно не пойдешь за меня?
Она перестала кружиться, посмотрела на него своими огромными, доверчиво распахнутыми глазами:
— Почему ты это спросил? – сказала тихо. И, не убирая взгляда, добавила — Я еще не думала об этом…
Она была настолько прекрасна в эту минуту, что он вдруг понял: «А может быть, ее красота спасет не только этот бренный мир, но и меня… как часть его?»
А она — смотрела и светилась …Будто пропуская сквозь себя и потоки света, льющиеся с неба, и тепло людских сердец, обтекающих этот странный островок, островок для двоих…
…Он жалел теперь, что не превозмог себя и не дополз тогда до телефона. Прошло больше недели, она больше не звонила. А ответом на его многочисленные звонки было только однообразное и унылое: «Пи, пи. пи…» Угрюмо вставал вопрос: “что делать?”. Выбор был невелик: выписка «под расписку», определившись, что за все последствия (в том числе, и за возможную кому) ответственность он берет на себя. Или — «плыть по течению». И молить Господа, чтобы Олеся вспомнила о нем (только помогает ли Всевышний падшим и нераскаявшимся, вот в чем вопрос?).
В общем, Stro уже вышел из того возраста, когда верят в чудеса. И потому, несмотря на жесткий разговор с заведующим отделением, выбрал первый вариант.
“Черт, даже на тачку денег нет!” — вспомнил Марина, едва пройдя больничные ворота. Он чувствовал себя прескверно, – “Ничего. Все необходимое, (вплоть до инъекций), я смогу делать и дома. Главное – доползти”.
Но и дома ему не становилось легче. Предчувствие беды не оставляло Stro.
«Косячок бы засмолить,- мечтал он. — Может, полегчает». Хотя и понимал, что не полегчает, что даже кайфа особого не словишь (так, пустая трата травки). К тому же не было налички — их с Олесей маленький тайничок был пуст. Даже «баянов» не было. Подобно деньгам, исчезли куда-то и антикварные безделушки.
«И все-таки, она не собиралась сейчас уходить, — пытался он оправдать свою Олесю, — Не собиралась. Иначе забрала бы не только побрякушки и наркоту, но и шмотки. Куда она без них…» — внутренним зрением он опять увидел Олесю, гримасничающую перед зеркалом, — Совсем еще дитя… — в груди у него на миг потеплело, — К тому же у нее прирожденный вкус… — он вспомнил, как тщательно подбирала она себе туалеты». Он еще долго мысленно «рассматривал» ее, и каждая клеточка Марининого тела в такие минуты вибрировала от желания обладать ею. — «Сука! – вскипала в нем тут же злость, — Где ж ты теперь? Хорошо, если не валяешься сейчас где-нибудь в отключке. И тебя не трахают все, кому не лень!»
Едва ли не дойдя до глюков, Stro понял, что надо остановиться: «Стоп! Так не пойдет. Ты знал, на что шел, потакая ее прихотям и тяге к извращениям. Ты надеялся на то, что ты — незаменим?.. – и снова вспоминал он, как удивительно легко и грациозно перешагнула она грань, отделяющую в сознании большинства людей вседозволенность и порок от “здоровых” отношений полов. Обычно бабы, даже самые не красивые, шарахались от его предложений. (Не считая порочных по прихотливому велению моды, но это уже другая история). В лучшем случае переводили все в плоскость ширпотребного юмора, в худшем — и не пытались скрыть своей брезгливости: “Убери руки, Stro!”
Олеся же… — о, как изящно и естественно все это у нее получилось! Эти мгновения Марина не мог вспоминать без душевного трепета. Все-таки, где-то там, внутри, он оставался еще и сентиментальной дурой. Увы, не дураком! И мазохисткой. Опять-таки, не мазохистом! Человеком с искореженной психикой… Себе-то он мог в этом признаться! Барахтаясь в волнах самокопанья, попытаться, разобраться: откуда это в нем? То есть, понятно, что из детства. Понятно, что воспитание. Но почему, для чего ему необходимо и даже важно это все? Неужели он до такой степени романтик, что все еще верит, что найдется кто-то, кто поймет, оправдает, возьмет под защиту? И кто он на самом деле: больше женщина, или все же — мужчина? Может быть, всему виной осознание, незаметной почему-то другим, Марининой собственной исключительности? Почему, в таком случае, другие принимают себя такими, какие они есть?»
Сокрушенный, он сидел на полу и осторожно пытался вздохнуть, словно после удара в солнечное сплетение. Он (или все-таки — она?) не был внешне не красивым. Тем более — уродливым. Обычный человек. Может быть, даже обаятельный. По крайней мере, иногда ему об этом говорили… «Неужели, все-таки, виной всему …гордыня? Или, в переводе на язык современной цивилизации – честолюбие… А как же быть с умом, талантом? Неужели отсюда все мои комплексы? Но тогда откуда это чувство вины перед миром, перед всей Вселенной? И, как следствие, — наркотики? И эта девочка? Она — моя полная противоположность. Кукла Барби, с поролоном внутри. Рядом с которой можно позволить себе не казаться, а быть сильным…». Он встрепенулся: «А почему я занимаюсь самоистязанием, вместо того, чтобы искать ее?».
Он давно уже ничего не мог ни есть, ни пить — организм отвергал пищу. Предчувствие надвигающейся катастрофы, было связано в сознании Марины вовсе не с собственным самочувствием. Просто он не мог позволить себе, сложив лапки, застыть в безмолвном трепетном ужасе, пассивно ожидая развязки. Даже если, он всю жизнь считал, что боль следует пережидать в одиночку…
…Он снова и снова звонил в Клуб, в надежде, что хоть кто-нибудь знает, где Олеся, где его девочка. Ради этого он, наконец, решился выползти из норы. «Просто так человек не теряет свою тень!» – словно бы стучало в висках.
— На Погодинскую, приятель, — притормозил он на улице первое же встретившееся свободное такси, вовремя вспомнив, что Вася, его товарищ и один из лучших фотографов Москвы, задолжал ему немалую сумму. «Заодно, может, и присоветует чего» — решил Марина, направляясь к приятелю.
— На Погодинскую, так на Погодинскую… Кто платит, тот и заказывает музыку», — безразлично пожал плечами водитель…
…В ее реанимацию его не пустили и он ждал под дверью, чувствуя себя счастливым уже оттого, что все-таки сумел ее найти. И, плюхнувшись на грязный кафельный пол, впервые за долгий день расслабился («дозняк» бы сейчас… Ну, хотя бы пол -…)
— Это больница, а не кабак. Покиньте помещение! — нарушил его одиночество “белый халат”, внезапно объявившийся у Stro спиной. Голос у “белого халата” хотел, видимо, казаться себе властным, но получалось это у него натужно и визгливо. Марина медленно оторвал взгляд от разбросанных на полу окурков и, не торопясь, упер его в то место, откуда исходил визг.
— Простите? Я не расслышал. Что-то случилось? — в отличие от представителя (точнее, представительницы, и даже почти хорошенькой) самой гуманной профессии, Марина умел требовать, не требуя. И контролировать свои эмоции, даже после того, как «перекимарило». Хотя сейчас у него не было стопроцентной уверенности, что его не «понесет».
Марина встал. Очень спокойно. Отряхнулся.
— Мне, по-видимому, следует предъявить Вам свое служебное удостоверение? — и, не дожидаясь ответа, раскрыл добротную, мягкой черной кожи с тиснением и с множеством отделений, визитку, — Здесь находится очень близкий мне человек…
Его уверенные, спокойные манеры подтопили лед недоброжелательности медсестры. Но не весь:
— Здесь нельзя сидеть, — повторила она растерянно, — Вы хотите видеть врача?
— Хотелось бы…
Док долго не появлялся. Марина нервничал. «В реанимацию просто так не увозят. Я даже не знаю, что с ней… — к горлу внезапно подкатил ком, — Идиот! Чему ты обрадовался? Тому, что нашел? Тому, что тебе сказали в справочной, что «состояние удовлетворительное»? Если через тридцать секунд доктор не появится, начну барабанить в дверь!».
— Кем Вы доводитесь гражданке Вороновой?- услышал он вдруг, сбоку, откуда он и не ждал, голос дежурного врача, с явным неодобрением разглядывавшего посетительницу.
— «Какой-какой гражданки?» — хотел, было переспросить он, но тут же понял, что речь идет именно о его девочке, о его Олесе.
— Другом, — выпалил он на автомате, — Тьфу, подругой, — оступившееся было, сознание вновь взяло в свои руки нахлынувшие эмоции, — Что с ней? — Марина снова стал клубком нервов.
— А что, родственников у нее нет? — спросил доктор напряженным голосом.
— Нет, — сказал Марина твердо, — Как она?
— Думаю, Вам, — служитель медицины голосом подчеркнул это бесконечно презрительное «Вам», будет понятней, если я использую привычный лексикон: “Передозняк”. А потом “сонников” объелась. Она давно «на игле»? Ее доза?
— Вы будете держать меня в курсе? — голос Марины дрогнул. Такое случалось нечасто, — Пожалуйста! — он пытался поймать ускользающий взгляд доктора, и, неожиданно для себя, выпалил: — Я люблю ее!
Доктора даже перекосило от непристойности, но Марина уже «ухватил» его взгляд и держал цепко, — Я ее люблю,- повторил Stro твердо.
— Я не Господь Бог. Раньше надо было думать, — почти нейтрально ответил врач, отводя глаза. Но внутри у него словно что-то перевернулось и, то ли смущением, то ли еще большим раздражением, выплеснулось наружу, – Поймите, состояние тяжелое. И не по моей вине… – эскулап вновь посмотрел на Марину. И, оценив силу, полыхнувшую в Марининых зрачках, вдруг усомнился, что перед ним не мужик. И, кажется, даже растерялся. Снова отвернувшись, док добавил, — Будет что-то новое, сообщим…
…И вот Stro снова ждал. …Воспоминания плыли и плыли перед ним… Снова Марина входил в упругие струи музыки, рассыпавшиеся на сотни бликов, осколков, которые, подчиняясь каким-то им одним ведомым законам, кружились вокруг мельтешащих, разгоряченных тел… Все это называлось буднично: дискотека. Марина давно уже не ходил на подобные «развлекухи», но Олеся, словно бы вернув ему молодость, своей чувственностью, то обещала доселе неведомое, то возвращала на грешную землю…
— Боже! Молю тебя! Все, что угодно, только сохрани ей жизнь! — здесь, сидя на заплеванном полу, перед дверьми реанимационного отделения, Stro, второй раз за несколько последних дней, напрямую обратился к Богу, — Я всю жизнь буду класть Тебе поклоны… Только с Твоей помощью я помогу ей выбраться из этого дерьма, а потом… Я сильный. Я выстою, даже если она меня бросит… — он представил себе серые и однообразные будни без своей Олеси, и, переждав горловой спазм, продолжал, — Я выстою, Господи… Ведь, для чего-то я был предназначен… Или все-таки «была»?.. — вдруг запнулся Марина, но тут же двинулся дальше – Неважно, “был”, “была”, неважно! Я все равно выстою, Господи, только сохрани ей жизнь!
«И-идиот!!! — слепым зверьком встрепенулась в его сердце новая тревога, — Она же рассказывала тебе, что когда-то давно, еще до вашей встречи, «передозняк» у нее уже был!! А вдруг, это важно? Что делать? Вызывать еще раз врача?! Боже, почему мы не «завязали» раньше? Блажь все это, что она к психоаналитикам бегала. Ни доктора, никто нам не поможет! Сам влез в это дерьмо — сам и выползай. Если твердо решил. Всего лишь состояние психики… Увы, минимум, лет на десять… …Это круговорот: стресс-срыв. Стресс-срыв… Он почти не контролируем. Это ведь поначалу — «угощают». Пока не втянулся. А потом — плати! Деньги- деньги- деньги! И все – ты не человек! Неужели единственный выход — смерть? Или – тюрьма? Только и там тоже наркомания уже на коне. И такса — любая… Включая убийство. Ты — раб… Состояние психики… Что я раньше этого не знал? Боялся, что ей не выдержать? Конечно, — у женщин быстрее привыкание – это да. Но и инстинкт самосохранения-то ведь у них — сильнее! Подсказывающий гибельность этого пути… Все преодолимо… Если верить в завтра… Только будет ли это завтра?
«Боже, заклинаю, сохрани ей жизнь!»