Есугей Сындуев (Бурятия). "Рассеченная пайза" Киноповесть. Окончание — Андрей Клавдиевич Углицких: Журнал литературной критики и словесности

Есугей СЫНДУЕВ (Бурятия)

«РАССЕЧЕННАЯ ПАЙЗА»

Киноповесть. Окончание.

1995 ГОД

Подполковник Гармаев расстегивает пуговицы на груди и вытягивает из-под тельняшки шелковый шнур, на котором висит половинка золотой олимпийской медали. Он держит ее на раскрытой ладони и прикасается к ней губами. Затем сжимает ее в кулаке и прижимает к груди, там, где сердце. И бережно прячет под тельняшку. Застегнув пуговицы, он резко поворачивается кругом и направляется к машине.

Через минуту колонна скрывается в клубах пыли. Пыль долго висит в воздухе, медленно оседая на дорогу, на зияющий глазницами пустых оконных проемов дом, на бурьян, пробивающийся меж отполированных множеством ног плит, мостящих двор. Двор теперь пуст и гулок, как заброшенный высохший колодец.

ДОРОГА НА БЛОКПОСТ

По дороге медленно движется омоновская колонна. Два радиста, сидящие на откидных сиденьях в самом заду головного «УАЗика», держат беспрерывную связь, один — со штабом, второй – с блокпостом. Слева от дороги, нависая над ней, громоздятся почти отвесно уходящие в небо горы. Справа – разверзшаяся пропасть, на дне которой, далеко внизу, бурля и пенясь, несется водный поток.

Высунувшись из кузовов и полулежа на кабинах грузовиков, бойцы зорко осматривают склоны гор, держа их под прицелами автоматов. А в кузовах то и дело вспыхивает дружный смех.

— А что, твой великий однофамилец на тебя никак не повлиял? – спрашивает Пушкина Саян, — Стихи писать не пробовал?

— Да нет, — отвечает старлей, — это я только по фамилии Пушкин. А когда начинаю писать, то в слове «мама» восемь ошибок делаю. Ну, не дано, что тут поделаешь?

— А мы вот Максара бурятским Пушкиным зовем, — с гордостью говорит Саян, — его стихи даже в московских журналах выходят. Так что здесь два Пушкиных сидят.

— Да, ладно тебе, — прерывает его Максар, — Пушкин был и остается один. Он настолько велик, что его хватает на всех. И в каждом из нас есть частица Пушкина, пишем мы стихи или в слове «мама» восемьдесят восемь ошибок делаем.

— Вон, Савелий наш, — Пушкин кивает на Левченко, — тоже стихи пишет. Хоть о чем написать может. На что смотрит, про то и пишет.

— Ну-ка, ну-ка, Савелий, что же ты молчишь? – Максар теребит Левченко, — Ну-ка выдай что-нибудь.

— Экспромт, — кашлянув, объявляет Левченко.

И, подняв правую руку на уровень уха, словно медленно вворачивает в воздух электрическую лампочку, он, растягивая слова, начинает декламировать:

Хромов, Левченко и Пушкин

Отдыхали на опушке,

Жизнь устроена хитро…

— Водки выжрали ведро, — быстро вставляет Саян. И машину сотрясает очередной взрыв хохота.

Вдруг колонна останавливается. Ехавший в «УАЗике» капитан Базарон, заместитель командира ОМОНа, бежит от машины к машине.

— На блокпост нападение. Боевиков очень много. Наши там едва держатся. Мы к ним находимся ближе всех. До блокпоста километров семь. Командир принял решение ускорить движение и прорываться на блокпост. Приказ: проверить оружие и быть готовыми к бою. Держитесь, ребята, будем гнать на предельной скорости. Чем быстрее мы совершим бросок через перевал, тем больше шансов будет у наших, на блокпосту.

БОЙ

Бурятский ОМОН с боем прорывается на блокпост. Во время боя, над грохотом гранатных разрывов, над треском автоматных и пулеметных очередей, над выплесками победных возгласов, криков отчаяния и крепкого русского мата звучит песня. Но не так лирично, как это было в кузове грузовика, когда ее пел Максар Дагданов, подыгрывая себе на гитаре. Теперь она гремит, гремит мощно и экспрессивно:

… И если мне достичь

Не суждено нирваны,

И длиться будет вновь

Перерождений цепь,

Я, может быть, сюда

Кустом среди поляны

Вернусь еще, взломав

Земли дернистой крепь.

Войдете в тень мою –

Опять мы будем вместе,

И это для меня

Счастливый будет час.

А уходя, на мне

Вы ленточки повесьте…

Под звуки этой песни кипит бой. Со стороны блокпоста его защитники наносят удар в тыл боевикам.

И, кажется, что чаши весов вот-вот склонятся на сторону омоновцев. И перевес этот уже стал явственно обозначаться. «О, славный час, о, славный вид! Еще напор…».

Но, дрогнув, чаши останавливают победный ход и начинают обратное движение. Это боевики, втащив крупнокалиберный пулемет на горку, свинцовый ливнем поливают ряды наступающих. Атака захлебывается, бойцы залегают меж камней, не имея возможности поднять головы.

Олег Синицын подползает к Левченко и прижимается к нему, укрываясь за тем же валуном, что и он.

— Савелий, — оглядываясь кругом, переводит дыхание Олег, — обойти бы их да закидать гранатами. Ты же должен знать местность, подскажи, как к ним подобраться.

— Вон, видишь овражек? – Левченко, повернувшись назад, указывает в тыл, — Он огибает горку, где пулемет, и с той стороны подходит почти вплотную к ней.

— Та-ак…- прикидывает в уме сержант, — задачка для пятого класса средней школы. Ну, я пошел. Есть у тебя гранаты? А то у меня всего пара штук.

— Есть, но я пойду с тобой. Вдвоем надежней.

— Нет, ты давай гранаты сюда, а сам держись позади метров на пятнадцать-двадцать. В случае чего, подстрахуешь меня огнем из автомата.

Они, прячась за камнями, сползают в овражек и — где ползком, где на четвереньках, а где и, пригнувшись, бегом — обходят брызжущую крупнокалиберным свинцом горку.

Левченко задерживается в овражке, используя его, как окоп, и прикрывает Синицына, а тот, забрав у него гранаты, ползет в горку, в тыл пулеметчикам. Вдруг перед самым носом Олега взбиваются частые фонтанчики земли и, щелкая, разлетаются камешки. Это справа по нему бьет из автомата боевик, встав на одно колено и положив ствол на большой валун, укрывающий его от Олега. Но не от Савелия, который ловит его на мушку и короткой очередью валит набок. Олег, лежа, поворачивает голову назад и показывает Савелию большой палец. Савелий в ответ показывает сложенное из пальцев кольцо.

Подобравшись поближе, Олег ложится набок и, опираясь на левый локоть, бросает, одну за другой, три гранаты. Почти слившись в один, раздаются три взрыва, и пулемет замолкает.

Этих трех гранат было бы вполне достаточно. Но Олег решает, для подстраховки, бросить последнюю, четвертую. Выдернув чеку, он размахивается, но граната каким-то неимоверным образом выскальзывает из его руки и падает неподалеку. Олег вскакивает, чтобы схватить ее и, хотя бы, отбросить подальше от себя, но, поняв, что уже поздно, бросается на землю за мгновение до того, как граната взрывается. Осколки, веером прошелестев над головой, минуют Олега, но от близкого разрыва в его голове что-то быстро вспухает и лопается, брызнув ослепительным светом из глаз и пронзив уши невыносимым звоном.

Лежа на боку, он видит, как к нему, словно на замедленной киноленте, по вертикально вставшей земле бежит, вытянувшись горизонтально, Савелий Левченко. Бежит, не сгибаясь, в рост. Олег, что есть силы, кричит ему: «Пригнись! Пригнись!», но не слышит собственного голоса. И не только из-за разрывающего его череп звона, а потому, что сам едва шевелит губами.

Левченко, подбежав к Синицыну, взваливает его на плечи и, согнувшись под тяжестью почти стокилограммовой ноши, рысцой возвращается к овражку. Съехав в него на заднице, он с трудом встает и слегка подкидывает Олега, устраивая его поудобнее на своем загривке, но яркая вспышка в мозгу, брызнувшая снопами искр из глаз, валит его лицом вперед, и он врезается им в землю с силой, умноженной тяжестью сержанта Синицына.

Боевик, двинувший прикладом по голове Савелия, свистит, сунув в рот два пальца, и на его свист появляются еще человек шесть-восемь. Они подхватывают омоновцев под руки и волоком тащат их вниз. На горке, откуда недавно бил пулемет, появляются трое бойцов. Они, стремясь отбить своих товарищей, бегут к боевикам, стреляя над их головами, чтобы не зацепить своих. Несколько боевиков открывают ответный огонь, вынуждая омоновцев замедлить движение и залечь, ввязавшись в перестрелку. Остальные тащат Савелия и Олега.

Видя, как волокут по земле его друга, Анчик Халтанов бросается за боевиками, но автоматная очередь прошивает его грудь и отбрасывает назад. Лежа на спине и широко раскрыв глаза, он словно пытается вобрать в себя это небо, замершие в нем облака и кружение большой, недвижно раскинувшей крылья, птицы.

Но вместо этого в его глазах ярко вспыхивает луч света, а в нем – Сэлмэг и высоко поднятый ею Булатик. Анчик изо всех сил тянется к ним. Но, не дотягиваясь, окунается в луч и тает, сливаясь с ним, и сам обращается в этот яркий и теплый свет, обтекающий его жену и сына.

Тем временем бурятский ОМОН, поддерживаемый красноборцами, прорывается сквозь кольцо боевиков и входит внутрь периметра блокпоста, неся на себе своих убитых и раненых. Наступает затишье.

— Пушкин, где Левченко? – к Пушкину подходит лейтенант, здоровенный верзила, выпуклая крепкая грудь и круглые мощные плечи которого выдают в нем любителя потягать железо, — Что-то я его не вижу.

— С Савелием беда, Андрей, — отвечает Пушкин.

— Что? Убит? Ранен? – трясет Пушкина верзила, — Где он?

— Жив он, Кулик, жив, — отрывая от себя руки лейтенанта, говорит Пушкин, — в плен к боевикам попал. Да не тряси ты меня, душу вытрясешь.

Кулик отпускает Пушкина, в отчаянии озираясь по сторонам. К нему подходят Саян Тогоев и Максар Дагданов.

— Лейтенант, — обращается к нему Саян, — Савелий твой друг?

— Росли мы с ним вместе, — говорит Кулик.

— Он попал в плен вместе с нашим другом, Олегом Синицыным, — Максар смотрит Кулику прямо в глаза, — их надо вытащить. Ты с нами?

БЛОКПОСТ

К подполковнику Гармаеву подбегает запыхавшийся капитан Хромов.

— Товарищ подполковник, командир наш, майор Лузгин, ранен, — переводя дыхание, говорит он.

— Тяжело? Где он? – встревожено спрашивает Гармаев.

— Видите вон тот летник? – указывает рукой Хромов, — В нем и в том длинном сарае что-то вроде санчасти устроено. Автоматной очередью его. В обе руки и грудь. Сержант Непомнящий его сейчас перевязывает.

Гармаев, ведомый Хромовым, идет к летнику. Открыв дверь, он входит внутрь. У окна, на высоком топчане, лежит раненый командир красноборского ОМОНа. Возле него хлопочет, делая перевязку, сержант. Гармаев подходит к раненому, стоически переносящему боль.

— Майор, — говорит он, — я подполковник Гармаев, командир ОМОНа Республики Бурятия.

— Майор Лузгин, — с трудом отвечает раненый, — командир красноборского ОМОНа.

— Мы пришли вам на смену, а тут такая заварушка…. Как же это тебя угораздило-то, майор?

— Пуля дура. Да и я дурак, так глупо подставился.

— Товарищ майор, — тревожится сержант, — вам бы помолчать, силы поберечь.

— Ладно, Непомнящий, — с перерывами говорит Лузгин, — еще два слова…. Послушайте, подполковник, с капитаном Хромовым вы знакомы?

— Давай на «ты», майор. А с капитаном я знаком.

— Капитан Хромов принимает командование нашим ОМОНом, — майор устало закрывает глаза, — а я, по всему, пока не боец.

Сержант Непомнящий делает отчаянные знаки, чтобы Гармаев и Хромов удалились. Проводив их до порога, он плотно закрывает за ними дверь.

— Товарищ подполковник, — обращается к Гармаеву Хромов, — давайте пройдем с вами в тот домик. Там штаб и радиосвязь.

Они проходят в штаб.

— Ну, что, капитан, — усевшись за стол, говорит Гармаев, — надо собрать командиров подразделений, пусть доложат о положении дел. И будем вместе кумекать, как жить дальше.

— Есть собрать командиров подразделений и служб, — Хромов, щелкнув каблуками, бросает руку к козырьку.

— Ты что, капитан? – усмехается Гармаев, — Не тянись в струнку, не на плацу. Да и по должности мы с тобой вроде как равны, хоть ты и временно исполняющий. Ну, так что? Все мы на этой земле временно исполняющие.

— Нет, — возражает капитан, — вы старший по званию, вам и принимать объединенное командование. В боевой обстановке нет ничего хуже двоевластия.

— Разберемся, — вздохнув, говорит Гармаев.

Связисты, расположившиеся в углу, пытаются вызвать штаб генерала Заканцева и перехватывают радиопереговоры боевиков. Но толку от этого мало. Переговоры противника идут на арабском языке, который здесь не понимает никто. В слабой надежде получить хоть какую-то информацию о противнике, они все же прослушивают его. Берет наушники и подполковник. Вдруг один из боевиков произносит: «Аслан Муртазов». Гармаев напрягается и еще дважды слышит имя своего побратима.

Подполковник берет микрофон.

— Аслан Муртазов, чемпион Олимпиады-80, отзовись, — повторяет он одну и ту же фразу, — Аслан Муртазов, чемпион Олимпиады-80, отзовись.

РАСПОЛОЖЕНИЕ БОЕВИКОВ

Командир боевиков заглядывает в палатку и видит там свою сестру, ту самую девушку, что била прикладом по голове сержанта Санько и убегала со снайперской винтовкой, прячась от красноборских омоновцев.

— Сестра, полей мне воды, — говорит он.

Она, зачерпнув большой кружкой воду из походного солдатского термоса, стоящего в углу палатки, выходит наружу.

— Одной кружки мало будет, — командир выносит весь термос. Он умывается, отфыркиваясь и брызгая водой по сторонам. Сестра, смеясь и уворачиваясь от брызг, льет воду ему в ладони, зачерпывая из термоса кружку за кружкой. Затем подает ему полотенце. Он вытирается так крепко, словно хочет содрать с себя кожу. К ним подходит радист.

— Там по рации что-то странное, — говорит он командиру.

— Что странное? – тот прерывает вытирание.

— Не знаю, — пожимает плечами радист.

— Ладно, схожу, посмотрю, — командир отдает сестре полотенце и идет к палатке связистов.

БЛОКПОСТ

Подполковник Гармаев снимает наушники, оставив попытки дозваться Аслана. И в это время передатчик, затрещав, откликается.

— Какой шакал осмеливается вызывать Аслана Муртазова? – слышится из передатчика хриплый голос.

— Что?! – вспылил омоновец, — Никто и никогда не смеет называть шакалом меня, Орхона Гармаева!

Передатчик после секундного молчания разражается одновременно радостным и негодующим криком Аслана Муртазова, командира Исламского полка, кровного побратима командира бурятского ОМОНа.

— Орхон?! Гармаев?! Ты?!.. Это я, Аслан! Как же так?! Как это…

В этот момент передатчик, сильно затрещав, умолкает. Красноборский связист, прапорщик Боровиков, кидается исправлять неполадку.

— Полупроводник полетел, сейчас поменяю, — виновато бормочет он.

Раздосадованный командир бурятского ОМОНа крепко выругался.

Раздосадованный командир Исламского полка выругался не менее крепко. Сдернув с головы наушники, он выходит наружу. Воспоминания уносят его в 1980 год.

1980 ГОД

На следующий день после того, как он разрубил свою золотую олимпийскую медаль, они с побратимом приходят к мастеру-златокузнецу Важе Гапуровичу.

— Можно ли к этой штуке вот в этом месте припаять ушко, — Аслан выкладывает на высокий прилавок половинку медали, — чтобы можно было носить ее на груди?

— Конечно, дорогой Аслан, — засуетился мастер, — конечно, можно, никаких проблем. Присаживайтесь, присаживайтесь, дорогие гости. Это я так сделаю, что ушко будет, как родное. А пока: чай, кофе или еще что-нибудь?

Аслан вопросительно смотрит на Орхона.

— Чай, — говорит Орхон, усаживаясь на диван.

— И мне, уважаемый Важа Гапурович, тоже чай, — располагается рядом с другом Аслан.

— Зия! – кричит мастер вглубь мастерской, — Принеси чай дорогим гостям!

Сам же, взяв половинку медали, уходит за свой прилавок и начинает колдовать над ней. Из подсобки, осторожно неся поднос, выходит мальчик лет двенадцати и, не дыша, ставит его перед друзьями. На подносе исходят паром две чашки чая, стоит высокий узкий чайник и пиалы со сладостями.

— Когда ты рассек медаль, — говорит Орхон, — я не просто опешил, я дар речи потерял.

— Я же еще в Москве сказал тебе, что мы поделим ее по-братски, — обнимает его за плечи Аслан.

— Как пайзу?

— Как пайзу. Когда я медаль рассекал, я думал именно об этом. И нас, пятнадцатилетних, вспоминал.

Разговор побратимов прерывает мастер, он выкладывает перед гостями половинку медали с припаянным к ее острому краю ушком. Аслан берет ее за ушко и, подняв, держит так.

— Смотри, Орхон, получился исламский полумесяц, — говорит он, — к твоей половинке тоже надо припаять ушко.

— Два ушка, — вынимает свою половинку Орхон.

— Как — два? – удивляется Аслан.

— В нашем древнем символе, соембо Чингисхана, — поясняет Орхон, — тоже есть полумесяц. Но не вертикальный, как ваш, а горизонтальный, выпуклой стороной вниз.

Аслан смотрит на мастера, который, улыбаясь, наблюдает за друзьями из-за своего прилавка.

— Сделаем, — с готовностью говорит Важа Гапурович, — сделаем в самом лучшем виде.

Друзья продолжают беседу, а мастер, взяв у Орхона его половинку медали, вновь уходит за прилавок. Возвратившись через некоторое время, Важа Гапурович выкладывает перед друзьями золотой полумесяц с двумя ушками на обоих острых краях.

— Орхон, — говорит Аслан, — давай поклянемся, что будем носить эти половинки пайзы на груди, никогда не снимая их. Как они являются частью одной медали, так и мы всегда будем частями единого целого.

— Клянусь, побратим, — поднимается с дивана Орхон.

— Клянусь, побратим, — встает вслед за ним Аслан.

Они обнимаются и обмениваются рукопожатием.

— А я засвидетельствую вашу клятву, — говорит Важа Гапурович и большими натруженными ладонями обхватив сверху и снизу руки друзей, крепко сжимает их. Кровь из еще незаживших порезов на ладонях побратимов тяжелыми каплями падает меж ними. Они не замечают этого.

БЛОКПОСТ

В штабе блокпоста проходит совещание. Офицеры сидят по скамейкам, стоящим вдоль стен. За столом — подполковник Гармаев.

— Товарищи офицеры, — говорит подполковник, — доложите обстановку. Начнем с капитана Хромова. И далее — все по порядку.

— Мы окружены превосходящими силами противника, — поднявшись, говорит Хромов, — его дозоры маячат по всем возвышенностям и ведут за нами неусыпное наблюдение. После первого штурма боевики не предпринимают попыток второго. Но как долго это будет продолжаться, одному их аллаху ведомо.

— Периметр из мешков с песком — хорошая защита от стрелкового оружия, — добавляет Максар, — но если боевики подтянут что-нибудь, помощнее автоматов и пулеметов, то от нашего периметра останется одна пыль.

— С боеприпасами у нас туговато, — сменяет Максара капитан Базарон, — да и запасы продовольствия не рассчитаны на долгое сидение в осаде. И воды почти не осталось, от всех источников мы отсечены. Много раненых, а медикаментов катастрофически не хватает. Есть погибшие в бою и захваченные противником.

— К тому же, — говорит Кулик, — мы остались пешеходами, вся техника выведена из строя гранатометами боевиков.

— Связи со штабом генерала Заканцева нет, — с места говорит Пушкин, — но связисты не прекращают попыток наладить ее. Там наверняка поднята тревога. Так что, подмоги долго ждать не придется.

Выслушав офицеров, подполковник встает из-за стола.

— Исходя из всего, — немного помедлив, говорит он, — приказываю: первое, не сгущая красок, разъяснить бойцам всю серьезность нашего положения; второе, всем подразделениям быть в полной боеготовности; третье, стоять твердо до подхода подкрепления. Рацион питания и расход воды сократить до минимума. Патроны беречь, как зеницу ока. Дополнения и предложения есть? – он оглядывает присутствующих, те молчат, — Дополнений и предложений нет. Разойтись к подразделениям.

Офицеры, встав со своих мест, тянутся к выходу. В это время связисты, копошащиеся возле передатчиков, налаживают, наконец, связь со штабом генерала Заканцева.

— Тихо, тихо! – просит прапорщик Боровиков, — Генерал Заканцев на линии.

Все замирают на своих местах. Боровиков, включив громкую связь, протягивает микрофон Гармаеву.

— Товарищ генерал, — говорит он, — докладывает подполковник Гармаев. Мы окружены и понесли значительные потери. Майор Лузгин тяжело ранен. Объединенное командование я взял на себя. Пока у нас затишье, противник не предпринимает активных действий, но нам срочно нужна подмога. В случае нападения, долго нам не продержаться.

— Подполковник, — голос генерала чуть искажен, но хорошо слышен всем присутствующим, — держаться вам придется долго. Эта чертова облачность, она у нас настолько низкая и плотная, что ни одна машина в воздух подняться не может, ни самолеты, ни вертолеты. И метеорологи в ближайшие дни прояснений не обещают.

— А наземные силы? – спрашивает Гармаев.

— После вашего прохода боевики взорвали мост, что над ущельем Чертов зев. А другой дороги к вам нет. Нами уже начаты работы по наведению временной переправы через ущелье, но это два-три дня, минимум.

— Товарищ генерал, мы будем держаться. Но силы слишком не равны.

— Держитесь, сынки, держитесь. Я верю в вас. Вся Россия верит в вас. Бурятия на вас надеется. Родные вас любят и ждут. Мы делаем все возможное. Мы вас не бросим.

На этом сеанс радиосвязи прекращается.

— Слышали, товарищи офицеры? – Гармаев окидывает взглядом присутствующих, — Надеюсь, объяснять не надо, насколько наше положение сложнее, чем мы предполагали? Разойдитесь и обеспечьте боеготовность подразделений на высшем уровне.

Офицеры покидают помещение. Лейтенанты Кулик и Дагданов задерживаются.

— Товарищ подполковник, — обращается к командиру Максар, — ребят наших вытаскивать нужно, а то боевики их кожу на ремни порежут.

— Нужно, но как?

— Как стемнеет, — предлагает Кулик, — мы пойдем в поиск, я и лейтенант Дагданов с сержантом Тогоевым. И еще пару-тройку человек возьмем, тех, что спецназ прошли.

— Но это же авантюра, самоубийство, — возражает Гармаев.

— В спецназе мы и не такие операции проводили, — убеждает его Кулик, — да и ребята ваши тоже стоящие, мы уже проверили друг друга. Жесткие ребята.

— Знаю, что жесткие, — усмехается Гармаев, — вижу, что проверили.

Кулик смущенно трет покрасневшую челюсть и распухшее ухо.

НОЧЬ. РАСПОЛОЖЕНИЕ БОЕВИКОВ

У костра расположилось около десятка боевиков.

— Один из тех, что сегодня взяли, офицер, — говорит Ваха, — приведите его в мою палатку и постерегите. Мы с Хавашем подойдем чуть позже.

Двое, поднявшись, уходят. Через некоторое время они проводят, подталкивая в спину, Савелия Левченко. Подведя его к большой палатке, стоящей над неглубоко выкопанной квадратной ямой, они вталкивают туда омоновца и спускаются следом. Через пару минут туда же спускаются Ваха с Хавашем.

По внешнему периметру лагеря расхаживают караульные с автоматами наизготовку.

Вот один из них, закинув автомат на плечо, подходит к кусту и, расстегнув ширинку, встает с широко раздвинутыми ногами. Он испытывает явное удовольствие и даже утробно урчит. И в этот момент боковым зрением он ловит справа в кустах какое-то быстрое движение и почти одновременно с этим слышит короткий резкий хруст. Маячивший неподалеку другой караульный с мягким стуком падает на спину, в его переносице, войдя в нее почти на всю длину лезвия, торчит нож. Максар, метнувший его, придерживает покачнувшуюся ветку и замирает, сжав губы и прикрыв веки, чтобы зубы и глаза не сверкнули на его разрисованном черными полосами лице. Раздосадованный помехой, стоящий у куста с недовольным видом поворачивает голову направо, и челюсть его обвисает: перед ним беззвучно вырастает высокая, почти квадратная фигура. Кулик прикладывает палец к губам: «Тс-с-с». Из раскрытого рта караульного раздается сдавленный писк. Кулик сверху вниз обрушивает на его голову пудовую кувалду кулака, говоря: «Я же сказал тебе: «Тс-с». Ноги караульного разъезжаются, и он, поникнув головой, садится почти на шпагат.

Справа и слева от Кулика мелькают тени и бесшумно лавируют меж палаток. Три пары бойцов, перемещаясь поочередно, подстраховывают друг друга, быстро водя стволами автоматов по сторонам.

Саян Тогоев, прильнув к светящейся дырочке в брезенте, смотрит внутрь одной из палаток и быстро отстраняется от нее.

— Там Левченко и несколько чехов, — шепчет он в ухо склонившемуся над ним Кулику.

— А ваш друг, Олег Синицын? – также шепотом спрашивает Кулик.

— Я его не заметил. Мне показалось, что чех на меня смотрит.

— Их вместе должны держать, — предполагает Кулик. Он делает знаки остальным бойцам, показывая, чтобы они страховали его и Саяна, и что они берут палатку на себя. Затем он поочередно показывает Саяну три пальца, два, один…. Когда последний палец прижимается к кулаку, Саян резко отбрасывает полог палатки, и Кулик быстро ныряет внутрь. Через полмгновения туда же спрыгивает Саян.

Ошеломленные боевики едва успевают вскочить на ноги, как Кулик поочередно обрушивает на их головы свой железный кулак. Двое из четверых боевиков, находящихся в палатке, так же, как и давешний караульный, рушатся на задницу меж разъехавшихся в шпагате ног. Третьего, невысоко подпрыгнув, валит Саян, нанеся ему в челюсть не менее четырех сокрушительных ударов ногами прежде, чем опуститься на пол. Четвертый, бородач в папахе с зеленой лентой, сидящий за столом напротив связанного Левченко, из рассеченной губы которого медленно сползает по подбородку густая черно-красная струйка, бросается в сторону, смахивая светильник со стола, и начинает беспорядочно палить из пистолета. В кромешной темноте, разрываемой вспышками выстрелов, Кулик хватает Савелия, забрасывает его на плечо и выскакивает из палатки. Саян, дав очередь в угол, откуда только что палил уже откатившийся в сторону боевик, щучкой выпрыгивает вслед за Куликом.

В лагере поднимается переполох. Со всех сторон к палатке с распахнутым пологом несутся боевики, беспорядочно паля в белый свет, как в копеечку, и не видя бойцов, уже нырнувших в кусты. Ваха, выскочивший из палатки, в ярости пинает бестолково мечущихся боевиков. Он быстро наводит порядок и организовывает погоню, сам возглавляя и устремляя ее вслед за бойцами, исчезнувшими так же неожиданно, как и появились.

Погоня быстро движется в сторону перевала, в то время как бойцы, предполагая ее за собой, уходят, обогнув лагерь, в противоположную сторону.

Раздосадованные боевики возвращаются в лагерь ни с чем. Ваха рвет и мечет.

— Завтра же всем оставшимся глотки перережу, — ярится он, — пока дело до обмена дойдет, они все разбегутся.

БЛОКПОСТ

Возвратившиеся из поиска бойцы сидят в штабе блокпоста. Они весь остаток ночи петляли по горам, чтобы под утро выйти к своим.

Набившиеся в помещение омоновцы смотрят на Савелия Левченко, словно на возвратившегося с того света.

— Нас в яме, крытой бревнами, держали, — рассказывает Савелий, — потом меня вытащили и в ту палатку приволокли. Олег в яме остался. Там еще восемь мотострелков сидят, из 112-го полка. Их машину боевики, еще до нападения на блокпост, на фугасе подорвали. Оставшихся в живых с собой уволокли. Яму ту мотострелки сами же и рыли, теперь сидят в ней вместе с Олегом. Они говорят, да и я разговор караульных слышал, что пленных хотят обменять на каких-то своих, что в Чернокозово попали.

— Значит, у Олега есть шанс в живых остаться? – говорит Кулик. Ему неловко оттого, что его друга, Савелия Левченко, они вытащили, а Олега Синицына не сумели.

— Когда еще обмен будет, — возражает Саян, — надо ночью еще раз сходить. Савелий нам нарисует, где яма находится.

— Отставить, — говорит Гармаев, — они теперь начеку будут, к ним уже так просто не сунешься. Все. Разойдись, очистить помещение. И чтоб никакой партизанщины.

Бойцы, переговариваясь, выходят наружу.

— Чехи Орхона Гармаева вызывают, — прапорщик Боровиков снимает наушники.

— Подполковник Гармаев слушает, — взяв микрофон, говорит в него Орхон.

— Ты уже стал подполковником, Орхон? Так недолго и генералом стать.

— Это ты, Аслан?

— Да, Орхон, это я, твой побратим.

— Что же ты, побратим, стреляешь по своему побратиму?

— А что же ты, Орхон, не спросишь: как поживают мои родственники? Ты же их всех знаешь — моих родителей, братьев, сестер. Спроси, и я тебе отвечу.

— Да, Аслан, я знаю, слышал, — после недолгого молчания отвечает Орхон, — это очень печально.

— Печально? Тебе печально? – голос Аслана начинает звенеть, — А мне каково? И после этого ты еще спрашиваешь, почему я взял в руки автомат?

— Аслан, поверь, я скорблю вместе с тобой, — недоговорив, подполковник вдруг осекся, поняв, как нелепы и неуместны эти соболезнования, насколько они несовместимы с той ситуацией, в какой звучат.

Аслан молчит, он тоже понимает это.

— Аслан, — зовет Орхон, — Аслан!

— Я здесь, Орхон, — откликается Аслан.

— Аслан, что бы ты ни думал обо мне, что бы нас ни ждало впереди, знай: я любил твоих родственников. Я очень сожалею об их гибели. Я любил Лейлу. Я и сейчас ее люблю, хотя ее и нет в живых.

— Лейла жива и здорова, Орхон. Она сейчас здесь, со мной.

— Да? – у Орхона перехватывает дыхание, — Аслан, мне бы поговорить с ней. Позови ее к микрофону.

— Нет, ей это ни к чему. Она не должна знать, что ты здесь.

— Как это, ни к чему? Ты что, Аслан, все забыл?

— Ничего я не забыл, но слишком многое нас разделяет.

— И это многое, оно больше, чем то, что прежде нас объединяло?

— Не знаю…. Не знаю, на каких весах это взвешивать и какой меркой мерить. У каждого ведь свои весы и своя мерка, у вас – свои, а у нас — свои.

— А мне кажется: весы и мерка, они для всех и всегда одни.

— Орхон, тебе это только кажется. Впрочем, что об этом говорить сейчас? Такие разговоры нужно вести, глядя глаза в глаза. Но это невозможно. Мы с тобой находимся в двух шагах друг от друга, но как будто на разных планетах.

— Аслан, мой боец у тебя…

Но чеченский передатчик уже отключен.

РАСПОЛОЖЕНИЕ БОЕВИКОВ

Боевики Исламского полка ведут себя очень оживленно. Сразу в нескольких местах они, увешанные оружием, встав кругами, хлопают в ладоши, подбадривая своих азартно танцующих друзей. То здесь, то там слышны взрывы дружного смеха.

Под охраной на поляну выводят пленных. Среди них Олег Синицын, явно контуженый, с затуманенными глазами и двигающийся, словно сомнамбула.

Бойцы избиты, их одежда окровавлена и изорвана, ноги босы. Они сразу же становятся центром всеобщего внимания. Боевики окружают их плотным кольцом, кто-то просто рассматривает их, кто-то хохочет, соревнуясь в издевательских, садистских шутках.

На поляне появляется Ваха. На одной его руке, захлестнутая у запястья веревочной петлей, висит остро заточенная саперная лопатка. Лучи солнца играют на полумесяце ее сверкающей рабочей кромки. В другой руке он несет связку армейских штык-ножей.

Подойдя к пленным, он, сняв папаху с зеленой лентой, передает ее Хавашу и бросает к ногам бойцов штык-ножи.

— Эй, салаги, жить хотите? Так завоюйте право на жизнь в битве. Берите штык-ножи и нападайте на меня, все сразу. Если сумеете победить, то вас — аллах свидетель — отпустят, и катитесь, куда хотите. Не сумеете, я вас всех порублю вот этой штукой.

Он завертел перед собой лопаткой так, что ее штык, как пропеллер, слился в сплошной сверкающий круг. Резко остановив это вращение, он приказывает пленным взять штык-ножи. Но они в нерешительности лишь переминаются с ноги на ногу.

Боевики кричат на бойцов, оскорбляют, пытаясь распалить в них злость. Звучат клятвенные обещания отпустить пленных, в случае их победы в этой необычной схватке. Несколько человек подбегают к пленным и насильно всовывают им в руки штык-ножи.

Бойцы нерешительно поднимают их на уровень груди и делают – в начале робкие, но затем все более уверенные — выпады в сторону Вахи. Контуженый Олег Синицын стоит, не двигаясь, бессознательно сжимая в руке штык-нож и безучастно смотря на происходящее. Но понемногу он начинает осознавать действительность.

Вот Ваха, повеселев от начавшейся игры в смерть, вертит своей лопаткой, отбивая становящиеся все более опасными удары штык-ножей. И вдруг, отбив очередной выпад, резко бросается вперед, молниеносно рубя лопаткой направо и налево. Часть боевиков беснуется, крича и размахивая руками. Другая же, большая часть, смотрит на происходящее с молчаливым осуждением.

В проясняющемся сознании Олега гулко звучит голос, облекающий собой, кажется, всю землю, от края до края: «С людьми мирными быть ласковым, как ягненок». Олег видит горы, до чьих заснеженных вершин подняться могут только парящие орлы и клубящиеся облака. На склоне одной из гор, на резном троне, чье подножие утопает в изумрудно зеленой траве и цветах, сидит кто-то величественный. На нем что-то длинное белое и шелковое с монгольским запашным воротом, подпоясанное золотым поясом. Отороченную мехом островерхую шапку венчает крупный, играющий бликами рубин. Строгое и прекрасное лицо сидящего на троне обрамлено продолговатой седой бородкой и свисающими подковкой седыми же усами. Олег видит этот облик и сразу узнает кто это. «Чингисхан, Чингисхан», — шепчет омоновец. Великий воитель поворачивает лицо к Олегу и упирает в него требовательный взгляд лучащихся зеленоватых глаз: «А при встрече с вооруженным врагом ты, воин, должен уподобляться рыкающему льву».

Олег, окончательно придя в себя, осматривается кругом и видит, что бойцы — кто с расколотым черепом, кто с перерубленной шеей — лежат на траве, и судороги последней агонии пробегают по их телам. А к нему, перешагивая через тела, приближается бородач с саперной лопаткой. Олег чувствует, что сжимает рукоять штык-ножа.

Раздвигая боевиков, сквозь их кольцо пробирается Аслан Муртазов.

— Что здесь происходит? – спрашивает он.

— Ваха развлекается, — отвечает ему кто-то, — он обещал свободу тому, кто одолеет его. Но лопаткой он работает круче десяти Чак Норисов. Лучше бы выкуп за них взяли. Еще один остался, но Ваха и его уделает.

Вертя над головой лопаткой, Ваха бросается на Олега. Но, неожиданно для всех, тот уворачивается от смертоносной лопатки и даже наносит несколько ответных ударов ногами. Два или три из них достигают груди и головы боевика.

— Ваха! – Аслан стреляет из пистолета в воздух, — Прекрати! Мы их не для этого брали!

Но Ваха, не обращая внимания на Аслана и его выстрел, в очередной раз бросается на омоновца. Олег в высоком встречном прыжке, с криком «Чингисхан!», бьет боевика ногой в грудь. Тот падает на спину, но, пружинисто изогнувшись, вскакивает на ноги, едва успев отразить удар штык-ножа и выбив его из руки Олега далеко в сторону. И моментально обрушивает лопатку на голову омоновца. Но лопатка со свистом рубит лишь воздух. Олег, уклонившись от удара и низко присев, подсекает Ваху ногой, и тот вновь рушится на спину. Только в этот раз вскочить ему не удается, омоновец наваливается на него и сжимает руками его горло. Ваха пытается разжать руки Олега.

— Растащите их! – командует Аслан окружающим боевикам, — Быстро!

Несколько человек направляются исполнять приказание, но их опережает Хаваш. Поправив на голове папаху Вахи, он бросается к борющимся противникам, быстро заламывает Олегу голову вверх и, ощерив зубы, резко пластает его кинжалом по горлу, от уха до уха. Кровь, хлынув широким, горячим потоком, заливает Вахе лицо и грудь.

В глазах Олега ярким светом вспыхивает медаль на груди его деда, Акима Семеновича. Только в этот раз Олег не прикрывается от него рукой. Он, напротив, тянется к этому свету, окунаясь в него и растворяясь в нем. И сам становится этим светом.

— Ты что сделал?! Ты что сделал?! – схватив за грудки Хаваша и тряся его, кричит Аслан, — Он воин, он настоящий воин, и он был достоин жить! А если умереть, то умереть в битве, смертью воина! А ты резанул его, как барана!

Толкнув Хаваша, он, более не обращая на него внимания, трясясь от ярости, направляется к Вахе. Хаваш, махая руками в попытке удержаться на ногах, делает несколько шагов назад и падает на спину.

— Ты думаешь, ты их убил?! – Аслан еле сдерживается, обращаясь к Вахе и указывая рукой на поверженных бойцов, — Ты наших братьев убил, что в Чернокозово томятся! Мы могли их вызволить, обменяв на пленных!

— Они гяуры неверные, — Ваха отплевывается кровью Олега, — а гяуров нужно резать, как баран! Под корень резать!

Скрипя зубами, Аслан делает над собой усилие, чтобы не наброситься на Ваху и не свернуть ему шею. Он отдает распоряжение закопать тела пленных.

— Может быть, еще и залп над их могилой дать? – усмехается Ваха, снявший свою залитую кровью футболку и вытирающий ее сухим местом лицо и грудь, — Чего с ними возиться? Сбросить их в ущелье, волкам и воронам на корм.

— Вот он, — Аслан указывает на тело Олега Синицына, — достоин залпа над могилой. Пусть он враг, но он достойный враг. И я бы предпочел иметь достойного врага, чем недостойного друга. Я сказал: закопать. Это приказ.

Аслан, не оборачиваясь, идет к своей палатке, разбитой на краю поляны. Несколько боевиков начинают копать яму.

Ваха, прищурившись, смотрит вслед Аслану.

— Ничего, — бормочет он, — вот придет Абу Джакар, тогда ты отприказываешься.

Откинув брезентовый полог, Аслан входит в палатку.

— Брат, что там за шум? – спрашивает его Лейла.

— Ваха пленных лопаткой своей порубил, — Аслан зачерпывает кружкой воду из термоса и пьет, — напрасно мы с его отрядом соединились. Он на всю голову отмороженный. Вот из-за таких ублюдков нас всех бандитами называют.

— О, шайтан! Подонок! Я всегда была против этого объединения, в банде-то его одни недоноски, дегенераты, сплошная мразь уголовная. Только кто женщину слушать станет?

— Когда это ты так ругаться научилась? – удивляется Аслан.

— Война и не такому научит, — отвечает Лейла и, засмущавшись, выбегает из палатки. Аслан смотрит ей вслед, но, вздохнув, ничего не говорит.

БЛОКПОСТ

В летнике, возле раненого майора Лузгина, сидит подполковник Гармаев. Майору немного лучше, ранения не в силах сломить его железный организм.

— Да, — говорит Лузгин, — известия малоприятные.

— Ты извини, майор, что я тебе, раненому, все это рассказываю. Но я подумал, что тебе это надо знать. Ты здесь пробыл долго. Может быть, сумеешь подсказать что-нибудь.

— Конечно, подполковник, — соглашается майор, — ты все правильно делаешь. Хромов, он хороший офицер, но опыту у него маловато.

— Вот и я об этом.

— А подсказать…. Что здесь подскажешь? Уповать надо на то, чтобы к нам подкрепление подошло быстрее, чем к ним.

— Думаешь, они подкрепления ждут?

— Непременно ждут. Вот потому и затишье. И если они подтянут минометы, тогда нам в одночасье крышка.

-Да-а, — тянет Гармаев, — перспективы не радужные.

Наступает молчание.

— Майор, — кашлянув, прерывает его Гармаев, — на той стороне друг мой, Аслан Муртазов, олимпийский чемпион. Боролись мы вместе с ним, подружились еще с юниоров.

— Друг? Чемпион? – удивляется Лузгин, — А как ты узнал?

— По радиоперехвату случайно услышал и вызвал его. Но поговорили мы очень напряженно. Да оно и понятно.

— Он что, непримиримый?

— Не знаю. Знаю только, что все его родные погибли, никого, кроме сестры, не осталось, а сам он ушел за границу. О том, что сестра его жива, я только сейчас от него и узнал. Я думал, что он где-нибудь в лагере подготовки боевиков. А он здесь оказался.

— Уже подготовился, наверное.

— Мне кажется, что командует боевиками именно он.

— Интере-есно. И почему ты так думаешь?

— Генерал Заканцев говорил, что для привлечения колеблющихся хотят назначить командиром Исламского полка уважаемого и любимого всей Чечней человека. Аслан таким человеком как раз и является.

— Может быть, очень может быть. Чемпионов, особенно олимпийских, на Кавказе боготворят.

— Смотри, майор, — подполковник вытягивает из-за пазухи золотой полумесяц, — это половинка олимпийской медали. Его медали. Другая половинка у него на груди. Мы с ним клялись, что будем, как эти две половинки.

— Проклятая война, — говорит майор, — как она всех нас поломала. Даже половинки одной медали воюют меж собой.

— Ты, наверное, устал, майор, — Гармаев прячет на груди половинку медали, — отдыхай, а я пойду.

Он встает и направляется к выходу.

— Подполковник, — окликает его Лузгин.

Орхон, остановившись, оборачивается к майору.

— Ты не очень-то распространяйся о своем друге, — глядя прямо в глаза Гармаеву, говорит Лузгин, — в особом отделе всяких дуроломов хватает.

— Спасибо, майор, — говорит подполковник и выходит. Он думает об Аслане, вспоминает о том, как гостил у него в счастливом 1980 году.

1980 ГОД

Аслан, сам соскучившийся по родине, водит Орхона по ближайшим горам, показывая ему живописнейшие места.

Орхона, до хруста в шее задирающего голову и смотрящего вертикально вверх, поражают величественные скалы, отвесно уходящие в густо-синее небо и цепляющие в нем своими вершинами белоснежно-розоватые облака.

Друзья заглядывают в бездонные пропасти, куда нечаянно задетый ногой камень летит бесконечно долго, прежде чем гулко упасть на дно, вызвав многократное, долго не смолкающее эхо.

Они заворожено любуются водопадами, летящими с заоблачных высот, бьющимися о скалы и рассеивающими мириады мельчайших брызг, с дрожащими в них десятками радуг, которые то переплетаются друг с другом, удваивая взаимное сияние, то вновь расходятся, переливаясь и играя ярчайше чистыми цветами.

Побратимы поднимаются на высокогорные альпийские луга, где, утопая в сочной ярко-зеленой траве, усеянной множеством цветов, неспешно и безмятежно пасутся под охраной лохматых и свирепых кавказских овчарок белоснежные кудрявые отары. Чабаны встречают друзей-олимпийцев, как самых дорогих гостей, и не отпускают со своих стоянок, не угостив отменным шашлыком из лучшего в отаре барашка.

Три-четыре дня, обещанных Орхоном Аслану, незаметно растянулись почти на две с половиной недели.

РАСПОЛОЖЕНИЕ БОЕВИКОВ

Меж палаток раскинувшегося под горой лагеря, то там, то здесь, расположились вооруженные бородатые люди в камуфляже, явно старающиеся заполнить чем-то время вынужденного безделья. Среди них видны немногочисленные женщины в длинных черных платьях и скрывающих волосы платках. Но эти-то знают, чем себя занять, хозяйственные хлопоты оставляют им мало праздных минут. А мужчины – кто играет в нарды, кто чистит автомат или точит кинжал, а кто-то и танцует, горяча свою кровь, под выбиваемую кем-нибудь дробь и ритмичное хлопанье в ладоши.

В своей палатке, закинув руки за голову, лежит Аслан Муртазов. Он, не отрываясь, смотрит в брезент над собой, но видит вовсе не его. Оживая в памяти, встают перед ним лучшие его воспоминания.

То видит он многолюдное застолье, где они с Орхоном, резанув свои ладони острым, как бритва, кинжалом, смыкают их в побратимском рукопожатии.

То слышит ликование трибун олимпийского спорткомплекса в минуту вручения ему медали высшей пробы.

А вот перед ним два подростка, что не спят глубокой ночью в номере спортивного санатория, и Орхон рассказывает ему о пайзе, о багатурах, о том, что у Чингисхана был побратим, и звали его Джамуха-чечен.

То ли спит Аслан, то ли виденье у него наяву, но стоят перед ним его горы. Каждая вершина ему знакома, каждое ущелье. Но знает Аслан, что горы эти моложе себя, нынешних, почти на восемь столетий.

Притаились по склонам гор, сжимающих узкую долину, люди в тяжелых мохнатых бурках и папахах. Вооружены они копьями и луками, кинжалами и саблями. И поперек долины стоит множество таких же людей, впереди которых предводитель — он сам, Аслан Муртазов — и его окружение на лошадях. Все — и те, что поперек долины, и те, что по склонам гор — в полной тишине с тревогой смотрят вперед.

Аслан знает, что это его предки. И тревога, наполняющая их сердца, вливается в сердце Аслана, учащая его биение.

Вот вдали — видит Аслан глазами своих предков — в туче клубящейся пыли показалось что-то сверкающее. Оно быстрым потоком приближается, заливая долину от края до края и наполняя ее вначале чуть слышным, но все более усиливающимся гулом от топота тысяч лошадиных копыт. Быстро растущая в размерах конная лава, кипя ослепительным блеском островерхих шлемов, нагрудных и наплечных лат всадников, вспыхивая отточенным сверканием хищно вытянутых наконечников копий, неумолимо накатывается на его предков. Те покрепче сжимают в руках свое оружие и смыкают ряды, готовые полечь все, до единого, но не повернуться спиной к лаве, залившей собой все пространство впереди.

И вдруг, на расстоянье всего двух полетов стрелы, всадники осаживают коней, и лава останавливается. Тишина, которую быстро нараставший гул лошадиного топота загнал в самые дальние ущелья, вновь опускается на долину. Слышны лишь фырканье мотающих мордой разгоряченных лошадей да бряцанье их сбруи.

От ощетинившейся копьями лавы отделяются несколько человек и шагом едут вперед. Толкнув своих лошадей пятками под бока, навстречу им выдвигаются предводитель горцев и его окружение.

Съехавшись, всадники настороженно рассматривают друг друга. Скуластые бронзовые лица пришельцев выражают скорее сдержанное любопытство, чем угрозу. Среди них есть один, имеющий такой же облик, как и предки Аслана. Когда молчание прерывается, становится ясным, что это толмач. Он переводит слова нойонов, один из которых – одноглазый старец, а другой — молодой, с лицом Орхона Гармаева.

— Наш повелитель, — говорит одноглазый старец, — божественный Чингисхан, волей Вечного Синего Неба подчинивший все народы, кочующие в войлочных кибитках, послал нас дойти до края земли и привести в повиновение ему всех, живущих на ней.

— Но мы не кочуем в войлочных кибитках. Почему мы должны подчиниться вашему повелителю?

— Такова воля Вечного Синего Неба.

— Но нам ничего не известно об этом.

— Теперь известно, — горячится молодой нойон, — имеющий уши, да слышит.

Вождь предков Аслана напряженно натягивает на груди цепь с золотым полумесяцем. Взгляд молодого нойона останавливается на украшенье.

— Что это у тебя на груди? – спрашивает он, — Покажи.

Вождь снимает с шеи украшение и, высоко подняв его, показывает нойонам. Молодой быстро и взволнованно говорит что-то своим спутникам. Затем вытягивает с груди точно такой же полумесяц на кожаном витом шнурке. Но не вертикальный, как у предка Аслана, а горизонтальный, выпуклой стороной вниз. И так же поднимает его над собой.

Аслан видит, что сиянье двух полумесяцев, слившись воедино, затмевает блеск наконечников монгольских копий и чеченских сабель. Он слышит чей-то голос.

— Аслан, Аслан, Абу Джакар на связи. Он хочет слышать тебя.

Аслан долго смотрит на посыльного, силясь понять, что нужно этому человеку. Но понемногу все встает на прежние места.

Аслан идет в палатку радиосвязи.

— Абу Джакар у микрофона, — сняв наушники, радист подает их Аслану, — мне выйти?

— Выйди. И посмотри, чтобы рядом никого не было.

Разговор командиров идет на арабском.

— Салам, Аслан, — говорит Абу Джакар, — через день мы соединимся. Вы надежно захлопнули клетку? Никто оттуда не вылетит?

— Нет, мы их плотно обложили, — отвечает Аслан, — никуда им не деться.

— Идем медленно, — сетует Абу Джакар, — груза много, минометы. Но зато, как подойдем, минометами этими смешаем неверных с песком, за которым они прячутся.

— Абу Джакар, — предлагает Аслан, — может быть, тебе людей навстречу выслать? Помочь с грузом и вас сопроводить сюда?

— Нет, — отказывается Абу Джакар, — людей у меня больше, чем достаточно, и проводники надежные. Ты лучше позаботься о том, чтобы ловушка не опустела к нашему приходу. А уж мы украсим перевал головами неверных. До встречи. Аллах акбар.

Закончился сеанс радиосвязи, но Аслан все еще сидит в одиночестве в палатке радистов. И представляет себе перевал, сплошь утыканный кольями с насаженными на них головами. Он присматривается к одной из голов и видит лицо своего побратима. Аслан вздрагивает и переводит взгляд на другую голову, но и она смотрит на него глазами Орхона Гармаева. Аслан слышит его голос, говорящий, что в древнем символе, соембо, полумесяц расположен выпуклой стороной вниз. Но слова побратима перебивает голос Вахи, который, плюясь кровью только что зарезанного бойца, кричит: «Он гяур, неверный! А гяуров нужно резать, как баран!»

Аслану становится душно. Он судорожно расстегивает пуговицы на груди и с силой трет ее. В грудь больно врезается половинка медали. Аслан держит ее на ладони, смотрит напряженно, словно видит впервые. Затем прикасается к ней дрожащими губами и прижимает к груди, там, где сердце.

И вновь слышит голос побратима, голос того мальчишки из спортивного санатория в Подмосковье: «одна кровь и имущество… общие друзья и враги… побратимское братство… пайза останавливала войны… побратимы, спина к спине…».

— Ваху! Позовите Ваху! – сжав голову руками и раскачиваясь, кричит Аслан.

— Ты звал меня? – через минуту в палатку заглядывает Ваха.

— Ваха, ты со своими людьми должен выйти навстречу Абу Джакару, — решительно говорит Аслан, — и сопроводить его отряд сюда. У них много груза, нужно помочь. И проводники что-то дорогу путают. Бери всех своих людей и выходи прямо сейчас.

— А как же блокпост? – спрашивает Ваха.

— У меня достаточно людей, чтобы держать его в осаде до подхода Абу Джакара.

— Твои люди и курицу-то зарезать не смогут, чистоплюи, — усмехается Ваха.

— Не то, что твои головорезы?! — вспылил Аслан, — Я сказал: бери своих людей и выходи навстречу Абу Джакару! Он ждет именно тебя.

— Как скажешь, — пожимает плечами Ваха и выходит.

Дождавшись ухода Вахи, Аслан надевает наушники и включает передатчик.

БЛОКПОСТ

Подполковник Гармаев окидывает взглядом расположение блокпоста. По всему периметру, образованному уложенными друг на друга мешками с песком, с внутренней его стороны расположились бойцы. Выставив наблюдателей, по два на каждую сторону света, они там и тут сгруппировавшись в кружки и кучки, сидят и лежат на траве, держа оружие под рукой, и сизый дымок сигарет бесследно тает в хрустально-прозрачном горном воздухе.

Подполковник Гармаев подходит к одной из групп бойцов.

— Вольно, — машет он рукой, прерывая их попытку встать, чтобы приветствовать его, — продолжайте, о чем вы тут говорили.

— Так вот, а я вам скажу, — Савелий Левченко похлопывает ладонью по мешку с песком, — что при обстреле эти самые мешочки с песком — это такое милое дело, что — ай лю-лю. Не то, что арбузы.

— А причем здесь арбузы? – спрашивает Максар, пощипывая струны своей гитары.

— Действительно, причем? – подхватывает Саян Тогоев, — Расскажи, Савелий, наверняка у тебя об этом какая-нибудь байка заготовлена.

— Не байка, а самая, что ни на есть, суровая быль, — сурово сдвигая брови, но довольный тем, что сумел заинтриговать слушателей, поправляет Саяна Савелий.

— Расскажи, Левченко, расскажи, — подталкивает его локтем Кулик, — заправь им арапа, как нам его заправлял.

— Конечно, расскажу, — несколько обижается Левченко, — и об арапе расскажу, откуда пошло такое выражение: заправлять арапа. Но это после. А пока об арбузах, — он окидывает взглядом бойцов, приготовившихся услышать очередную, похожую на анекдот, историю, случившуюся с ним, — вы что, ребята, приготовились смеяться? Нет, смеяться мы сегодня не подаем. Я же сказал, что это быль, суровая быль. Для меня, по крайней мере. Как вспомню, так вздрогну.

Так вот, довелось мне, еще до ОМОНа, служить по контракту в Таджикистане, считай, на границе с Афганом. Там уже тогда неспокойно было. Душманы туда-сюда через границу шастают, наркоту караванами переправляют. Ну, мы эти караваны и вылавливали. Бывало, и сами травку покуривали, не без этого.

Но это так, присказка. А быль об арбузах, вот она.

Накрыли мы у духов один караван и, человек пятнадцать, ведем его до ближайшего городка, чтобы сдать там контрабанду, кому положено. А духи догоняют нас и прижимают аккурат посреди арбузной бахчи.

Представьте себе, гладкое, как стол, поле — ни бугорка, ни ямки — только арбузы по всему полю лежат. А по нам пулемет крупнокалиберный шпарит, от арбузов только шмотья летят. Упал я на землю, спрятаться некуда, а жить хочется-а-а, елки-кошелки, палки-моталки. Что делать? Подполз я к одному арбузу, руками его обхватил и голову за него от пуль укрыл.

— Ничего себе, укрыл, — усмехается Саян Тогоев, — арбуз-то даже из рогатки пробить можно. А тут — пулемет крупнокалиберный.

— Да понимал я это, разумом понимал. Да только в бою инстинкт, он сильнее разума бывает. И что интересно, прячусь я за арбузом и вижу: рядом другой, побольше моего будет. Так вот, я свой арбуз бросаю и к тому, что крупнее, перекатываюсь. И за него, как за более надежное укрытие, прячусь. И ведь понимаю, что не для маскировки я это делаю, а чтоб арбузом голову от пуль заслонить. Вот тема-то для диссертации какому-нибудь психологу.

А ты, Саян, говоришь, что мешки с песком — это детская игра. Да начнется хороший обстрел, спрячешься ты за мешок, прижмешься к нему, как к самой разлюбезной девушке, да будешь чувствовать, как пули, что в тебя летят, в мешок с песком тюкают, и расцеловать его будешь готов сильней, чем ту самую девушку.

— А что с бахчей-то, — спрашивает Максар, — чем все закончилось?

— Чудом закончилось. Выскочили откуда-то два наших вертолета да как давай эРэСами духов глушить да пулеметами оглаживать, тем уж и не до нас стало. А тут и погранцы подоспели. А то бы не сидел я здесь с вами да не заправлял вам арапа.

На крылечко штаба выходит прапорщик Боровиков. Оглядевшись, он бежит к группе бойцов, среди которых находится Гармаев.

— Товарищ подполковник, — обращается Боровиков, — вас там опять вызывают.

Орхон идет к штабу. Взяв микрофон и надев наушники, он слышит голос Аслана.

— Орхон, — говорит Аслан, — в прошлый раз я сказал тебе, что нам надо поговорить, глядя глаза в глаза. У тебя есть такое желание?

— Ты предлагаешь переговоры?

— Можно сказать и так.

— Можно сказать? Или ты предлагаешь?

— Орхон, не цепляйся за слова, — говорит Аслан, — вопрос очень серьезный. Не просто серьезный, а жизненно важный. Давай увидимся, побратим.

— Ну, что ж, давай, — соглашается Орхон, — тем более что надо поговорить о моем бойце. Давай встретимся, один на один и без оружия. Лады?

— Лады. На перевале вершину с кучей валунов видел? Она на всех картах обозначена. Вот у этой кучи через час. До встречи.

РАСПОЛОЖЕНИЕ БОЕВИКОВ

Выйдя от радистов, Аслан идет в свою палатку. Он прячет автомат под топчан, расстегивает ремень, снимает с него кобуру с пистолетом, ножны с кинжалом, отстегивает висящие на ремне гранаты и сует все это под матрас. Выглянув из палатки, он зовет сестру.

— Лейла! Лейла, ты где?

— Она почти час назад ушла куда-то, со снайперской винтовкой, — вместо сестры отвечает ему караульный.

— Куда-то? Как это куда-то? – рассердился Аслан, — А ты? Почему ты не остановил ее? Разве не было приказа, чтобы никто не шатался, куда кому захочется?

— Да приказ-то был, — виновато оправдывается караульный, — только кто же ее остановить сможет? К тому же она твоя сестра.

— Ну, ладно, вернется, я разберусь с ней, — Аслан уходит, направляясь в сторону перевала.

ЛЕЙЛА

Маскируясь в кустах, Лейла пробирается склоном перевала, часто останавливаясь и прислушиваясь к каждому шороху. В ее руках винтовка с оптическим прицелом.

Вдруг она замирает и медленно ложится меж камней. Впереди нее, поднимаясь вверх, идет человек в камуфляжной форме. Он безоружен. Лейла видит его сзади и чуть сбоку.

Поудобней упершись локтями в землю, она поднимает винтовку и ловит в оптический прицел идущего человека. Перекрестье прицела блуждает по его спине, поднимается выше, и Лейла видит на плечах у человека погоны. Это враг. Боевики погон не носят. Она прищуривает правый глаз, покрепче упирает приклад в левое плечо и ловит указательным пальцем курок. Перекрестье прицела поднимается выше, и теперь в нем маячит черноволосая голова. Лейла задерживает дыхание и плавно давит на курок.

БЛОКПОСТ

Майор Лузгин открывает глаза. Обе его руки, забинтованные и лежащие поверх одеяла, сильно ноют, боль в груди затрудняет дыхание. В помещении никого нет.

— Непомнящий, — зовет майор, — сержант Непомнящий!

В проеме двери появляется ушастая голова.

— Я здесь, товарищ майор, — сержант вопросительно смотрит на Лузгина, — вам что-нибудь нужно?

— Да, сержант, — майор пытается подтянуть руки чуть повыше, чтоб устроить их поудобнее, но, сморщившись от боли, прекращает свои безуспешные попытки, — найди подполковника Гармаева и скажи, что я хочу его видеть.

Майор устало закрывает глаза. Перед ними вновь мелькают картинки того боя, где его ранило. В ушах слышится треск автоматных очередей, грохот гранатных разрывов, крики и свист пуль над головой.

— Товарищ, майор, товарищ майор, — слышит Лузгин и, вздрогнув, открывает глаза. Оказывается, он вновь незаметно задремал.

— Что, что, Непомнящий?

— Я не нашел подполковника Гармаева. Его нет на блокпосту.

— Как это, нет? Куда он может подеваться, ты везде обошел?

— А здесь наш радист, он говорит, что Гармаев ушел.

— Как ушел? Куда? Зови радиста.

Непомнящий, приоткрыв дверь, высовывается наружу.

— Боровиков, Коля! Иди-ка сюда, — кричит он, — тебя майор Лузгин вызывает.

Входит радист. Лузгин приподнимает голову. Непомнящий поправляет ему подушку, устраивая ее повыше.

— Куда ушел подполковник Гармаев? – спрашивает Лузгин у Боровикова.

— Он пошел на встречу с тем боевиком, — будничным голосом, словно это обычное дело, отвечает Боровиков.

— С каким боевиком? – поражается майор, приподнимаясь на подушке

— Ну, с тем, с кем он говорил по радио.

Майор падает на подушку.

ЛЕЙЛА

В перекрестии оптического прицела маячит черноволосая голова поднимающегося в гору человека. Лейла задерживает дыхание и начинает плавно давить на курок.

Человек, как будто что-то почувствовав, останавливается и поворачивает голову назад. Он к чему-то прислушивается и смотрит, кажется, прямо на Лейлу.

Она узнает в нем Орхона Гармаева и, чтобы не закричать, до крови прикусывает свою руку. Ее дыхание перехватывает, она задыхается, сознание бунтует и рыдает: «Как?!! Орхон… здесь!!! Зачем он здесь?!! Почему?!! Почему…почему… почему?!!»

Не заметив ничего подозрительного, Орхон идет дальше. А Лейла, потрясенная неожиданной встречей, но больше — тем, что чуть не убила человека, который был ей дорог все эти годы, остается лежать на земле, уткнувшись в нее лицом и содрогаясь от сдавивших ее горло рыданий.

ПОБРАТИМЫ

Аслан ждет своего побратима, привалившись спиной к большому, поросшему мхом валуну. Встретившись, они, не подавая руки для пожатия, долго стоят, упершись друг в друга неломкими взглядами. И вдруг в едином порыве заключают друг друга в объятия.

Они присаживаются на камни и смотрят друг на друга, отмечая, что жизнь не щадит их обоих. Давно не встречавшимся побратимам есть, о чем поговорить. Но разговор идет о главном.

— Орхон, — пытливо глядя в глаза побратима, спрашивает Аслан, — что чингизиды делают на чеченской земле? Что они, с оружием в руках, ищут на Кавказе?

— Помнишь, я рассказывал тебе о Субэдэй-багатуре и Джэбэ-нойоне? – Орхон выдерживает напряженный взгляд Аслана, — Как они, преследуя Кучулука, побывали на Кавказе?

— Помню. Я и после много читал об этом. Кучулук подбивал правителей городов убивать монгольских послов и торговцев и грабить монгольские караваны. А Чингисхан хотел уничтожить заразу, которую сеял Кучулук.

— Так вот, сегодня мы на Кавказе затем же, зачем здесь были воины Чингисхана. Мы хотим остановить грабежи, убийства, раздор между нациями и религиями. Мы не хотим, чтобы нас всех пожрала зараза, которую сеют современные кучулуки.

— Вы этого не хотите…. А что, чеченцы этого хотят?! Ни твой, ни мой народ не желают этого! Но все происходит как-то мимо нашей воли. Как когда-то мимо вашей воли у вас отняли ваше корневое, исконное имя. И сегодня, ни тебе, ни мне не нужно то, что с нами происходит. Но мы над этим не вольны. Согласен?

— Да-а-а…, — выражая не то, чтобы согласие, а скорее констатируя сложившиеся обстоятельства, тянет Орхон, — помнишь, нас учили, что человек сам кузнец своей судьбы. Неужели мы с тобой ковали все это? — указывает он на себя и Аслана, в сторону блокпоста и лагеря боевиков, — Наверное, кто-то за нас это сделал, как ты считаешь?

— Но не хочется, понимаешь, Орхон, не хочется чувствовать себя марионеткой, пешкой в чьей-то игре. В игре того, кто столкнул нас лбами.

— Но ты же не пешка, Аслан, ты командир. И я командир. Неужели ты считаешь, что от нас ничего не зависит?

— Если бы я так считал, мы с тобой здесь не сидели бы. А как ты узнал, что я командую полком? — спрашивает Аслан.

— Догадался, — усмехается Орхон, — это надо же: ты командуешь полком, который обложил блокпост, где командую я. Вот ситуация, Шекспир отдыхает. Не находишь?

— Он бы вообще сжег свои рукописи, если бы узнал, что будет дальше.

— И что будет дальше? –спрашивает Орхон.

— Сюда идет большой отряд наемников с караваном минометов. Вы обречены. Ты понимаешь это? – Аслан вопросительно смотрит на Орхона.

— Поживем, увидим.

— Недолго пожить придется. Но я не хочу, не могу допустить этого. Я предлагаю: уходи вместе со своим отрядом. А те, кто были на блокпосту до тебя, пусть там и остаются.

ЛЕЙЛА

Немного оправившись от потрясения, Лейла встает и идет вслед за Орхоном. Ругая себя, что не окликнула его сразу, она, задыхаясь, спешит в гору, спотыкаясь и падая, забыв о всякой предосторожности. Поднявшись на самый верх, она, прежде чем выйти на открытое место, останавливается, схватившись рукой за дерево, и ждет, пока не успокоится ее бьющееся где-то в горле сердце.

Ее дыхание выравнивается, сердце возвращается туда, где ему положено быть, и она, держа оружие наизготовку, медленно обходит нагромождение валунов. Сделав несколько осторожных шагов, она вдруг замирает: всего лишь в десятке метров от нее сидят, о чем-то беседуя, Орхон и ее брат, Аслан.

Затаив дыхание, она отступает назад, а затем возвращается туда, где ловила в перекрестие оптического прицела голову Орхона.

Она садится на камень и ждет.

ПОБРАТИМЫ

— Ты нерусский, я нерусский, — горячась, жестикулирует Аслан, — Будет понятно, если я выпущу тебя и весь бурятский ОМОН.

— Нет. Мы одни не уйдем.

— Ты что! Надо успевать, пока здесь командую я. Сколько повторять, Орхон, что через день-два все, кто на блокпосту, будут с землей смешаны. И я ничего не смогу сделать. Не от меня это будет зависеть.

— Абу Джакар? – спрашивает Орхон.

— Да какая разница! – отмахивается от этого вопроса Аслан, — Важно, что все будут уничтожены. Уходи, спасай своих…

— Здесь все свои, здесь чужих нет…

— А я?

— Я же сказал, что здесь чужих нет. Сердце рвется надвое, оно болит оттого, что неделимо, оттого, что в нем — и ты, и те, кто за моей спиной.

— Не хочу я быть в одном сердце с теми, кто сейчас за твоей спиной.

— Если бы сердце можно было рассечь надвое, как олимпийскую медаль, и продолжать жить…. Но это невозможно. И потому мы: или остаемся – все, или уходим – тоже все.

— Значит, нет?

— Значит, нет.

— Это твой выбор?

— А я не выбираю. Я всегда поступаю так, как единственно могу поступить. Одни мы не уйдем. Чингизиды боевых друзей не бросают. Да и ты на моем месте поступил бы так же. Ведь у нас с тобой одна кровь.

Наступает молчание. Орхон прерывает его

— Твои люди двоих наших взяли, — говорит он и еле заметно усмехается, — один, правда, ушел.

— Не мои. Другого командира. Мы объединили отряды, но мы такие разные. У меня рабочие, студенты, учителя, служащие. Одним словом, те, кого война выгнала в горы, вынудила взяться за оружие. А у того в отряде сплошь бандиты, для них война – промысел, удовольствие. Я отослал его отряд подальше отсюда, навстречу Абу Джакару, чтобы дать тебе коридор. Здесь остались лишь мои люди. Это честные и достойные люди. А вы всех под одну гребенку чешете.

— Не под одну. Иначе бы я здесь не сидел. Но я не об этом. Мой боец у вас в плену.

— Твой боец? – удивляется Аслан, — Но ведь он же не бурят.

— У меня в отряде не только буряты. И все они мои боевые товарищи, а значит, такие же кровные побратимы, как и ты.

— Твой русский побратим настоящий воин, — восхищенно говорит Аслан, — настоящий багатур.

— Как он там? – волнуясь, Орхон переходит на просительный тон, — Аслан, прошу, вытащи его, отдай мне.

— Не могу.

— Ты что! Как это: не могу?! Может, ты выкуп за него хочешь?

— Не оскорбляй меня, Орхон. Не могу, потому что его нет в живых.

— Это точно?

— Точно.

— Когда?

— После того, как ваши ночью напали и второго вытащили.

Орхон замыкается. Лицо его твердеет, и он молча поднимается на ноги. Побратимы расстаются, так и не подав друг другу руки для пожатия. И расходятся.

Каждый — в свою сторону.

ОРХОН И ЛЕЙЛА

Орхон спускается к блокпосту, думая, что хорош он будет, застигни здесь его хоть один боевик. Он спешит, уж очень неуютно быть здесь безоружным. И за одним из поворотов горной тропы, всего лишь в двух шагах от себя, он видит девушку, спокойно сидящую на камне. От неожиданности Орхон останавливается и молча смотрит на нее.

— А я тебя жду, Орхон, — вставая с камня, говорит Лейла, — всю жизнь тебя жду. Так сильно жду, — нервно смеется она, — что сегодня чуть не подстрелила тебя.

— Лейла? – поражается Орхон, — Лейла, боже мой, Лейла….

Стремительно шагнув навстречу друг другу, они без малейшего остатка поглощают два шага меж ними. И будто нет войны, стремящейся расколоть меж ними землю и разделить их непреодолимой пропастью. Ярко и зримо, рельефно и выпукло встал перед ними 1980 год.

1980 ГОД

Три-четыре дня, обещанных Орхоном Аслану, незаметно растянулись почти на две с половиной недели.

И все это время, где бы они ни ходили и куда бы ни ехали, везде за ними неотступно следует любимая сестренка Аслана, юная красавица Лейла. Аслан подшучивает над ней, говоря Орхону, что она влюбилась в него, и если бы он был мусульманином, они бы породнились. Только нужно было бы подождать несколько лет, чтобы она подросла. Орхон принимает игру и с самым серьезным видом соглашается ждать. Лейла вспыхивает, как маковый цвет, и в смущении убегает от двух друзей, прячась где-то, чтобы не попадать им на глаза. Но через час-другой она вновь крутится возле них, что-то весело щебеча.

У водопада, осыпаемая мельчайшей водной пылью и окруженная множеством радуг, она, смеясь, пытается схватить одну из них. Орхон едва успевает подхватить ее на руки и унести прочь от опасного места, когда она, замахав руками, чтобы удержать равновесие, чуть не падает вниз, туда, где разбивается о камни и ревет, кипя и пенясь, летящий с вышины поток водопада.

По пояс в траве, она кружится и танцует на альпийских лугах, набирая охапки цветов и осыпая ими головы Орхона и Аслана.

Иногда она замирает, подолгу не сводя с Орхона пристально-задумчивого взгляда своих миндалевидных темно-сливовых глаз. И тогда Аслан вновь смеется, говоря, что лучшего зятя, чем побратим, и придумать невозможно. И вновь Лейла стремглав убегает от двух друзей, но вскоре опять возвращается. И все повторяется снова.

НЕПОДАЛЕКУ ОТ ПЕРЕВАЛА

Отряд Вахи встречается с отрядом наемников Абу Джакара.

— Ты почему пришел? Зачем? – вопросительно смотрит на Ваху Абу Джакар, — Я же сказал, что не надо меня встречать.

— Как не надо? – удивляется Ваха, — Меня Аслан послал.

— Да он что, спятил? – возмущается Абу Джакар, — Я же ему четко и ясно сказал, что людей у меня достаточно, и проводники надежные.

— А мне он сказал, что тебе помощь людьми нужна, и что проводники дорогу путают.

— Все с точностью до наоборот. Но почему?

— Почему? – озлобляется Ваха, — Я знаю почему! Абу Джакар, это измена. Он сговорился с гяурами.

— Думаешь?

— Уверен. Радист говорил, что неверными командует его друг, тоже борец. Аслан меня для того и устранил, чтобы мы не смогли выпустить кишки его дружку. Вот увидишь: придем, а на блокпосту никого уже не будет.

— Та-ак…- морщит лоб Абу Джакар, — если это так, и он снюхался с неверными, мы его шариатским судом судить будем.

БЛОКПОСТ

Боровиков отрывается от передатчика и подает наушники Гармаеву.

— Вас, товарищ подполковник.

Тот берет наушники. Сквозь легкое потрескивание голос командира боевиков звучит, хоть и с перерывами, но спокойно и даже как-то отстранено.

— Орхон, твоего бойца я хотел спасти, но не сумел. Поверь мне и прости. Он был настоящим воином…. Ты можешь им гордиться…. Я постоянно думаю, о том, что нас связывает…. Я, как и ты, не могу рассечь свое сердце надвое. Жить с рассеченным сердцем нельзя. Ты прав…. Но есть закон пайзы, ты помнишь? И он останавливает войны. Ведь пайза, будучи рассеченной, остается неделимым целым…. Поэтому я решил…. Уходите все. Я, как и ты, не выбираю. Я тоже поступаю так, как единственно могу поступить. Будь, что будет, все в руках аллаха…. Начиная с этого момента и до подхода Абу Джакара, с нашей стороны не прозвучит ни одного выстрела. Это не подстава, клянусь своей половиной нашей пайзы…. Я тебе уже сказал, что тех, кто в любом случае стал бы стрелять в вас, я отослал навстречу Абу Джакару. И о тех, кто остался со мной, ты представление имеешь…. Уходить вам придется пешком, ведь всю технику мы вам пожгли…. Прощай, побратим. Конец связи.

— Нет, не прощай, не прощай! До свидания! А нашей связи, нашей побратимской связи конца не будет никогда! – Орхон пытается удержать Аслана на связи, но передатчик боевиков уже отключен.…

Подполковник Гармаев идет в летник, к майору Лузгину. Войдя, он отсылает сержанта Непомнящего и присаживается к постели раненого.

— Как ты, майор? – спрашивает подполковник, поправляя его съехавшее одеяло.

— Говорят, жить буду, — отвечает Лузгин.

— На носилках до взорванного моста выдержишь? – Орхон вопросительно смотрит на Лузгина. И добавляет, — Надо выдержать.

— Подожди, подожди, подполковник, — приподнимает голову майор, — ты это о чем?

— Я тебе говорил, что боевиками командует мой друг? Мой побратим. Мы с ним на крови братались, еще в восьмидесятом году, когда он половинку своей медали олимпийской мне подарил.

— Да, говорил, — напряженно подтверждает Лузгин.

— Так вот, — говорит Гармаев, — я с ним сегодня встречался.

— Я ждал этих слов, — облегченно вздыхает майор, — я знаю, что ты ходил к нему.

— Почему не спросил сразу?

— Прости, Орхон, — виновато говорит майор, — мысли всякие. Но ты пойми: ситуация двусмысленная какая-то. Прости, что нехорошо подумал о тебе.

— Да ладно тебе каяться, — успокаивает его Гармаев, — я бы на твоем месте тоже неизвестно что думал.

— Так что ты там о носилках говорил? – спрашивает Лузгин.

— Не сегодня, завтра Абу Джакар подойдет. У него целый караван минометов. С ним наемников — тьма. Нам его штурма не отбить.

— Знаю, не отбить, — соглашается майор, — что предлагаешь? Чувствую, ты что-то задумал.

— Уйти из-под удара задумал. Оставить Абу Джакара с носом.

— Прорываться? С ранеными? Пешком?

— Мой побратим, Аслан, дает нам коридор.

— Коридор? Не верю. Выйдем за периметр, всех нас в штабеля уложат.

— Не уложат, — убеждает его Орхон, — всех непримиримых Аслан выслал навстречу Абу Джакару. Остался лишь его люди. Они боевики, но боевики поневоле. Это люди чести, они верят и беспрекословно подчиняются Аслану. Он олимпийский чемпион, любимец и гордость всей Чечни. Ты же сам говорил, что олимпийских чемпионов на Кавказе боготворят. И это действительно так.

— Хочу верить, подполковник, но не верю, — стоит на своем майор, — не верю.

— Да я и сам-то опасаюсь, майор, — говорит Орхон, — но что делать-то? Ждать Абу Джакара? Тогда нас точно в штабеля уложат. Если от нас останется что укладывать. А тут шанс есть. Призрачный, романтичный, наивный даже. Но шанс.

Наступает молчание. Слышно только, как на оконном стекле бьется, звеня крыльями, пчела, неведомо, зачем залетевшая сюда. Подполковник подходит к окну и, взяв носовым платком незадачливое насекомое, несет его к двери. Пчела выкарабкивается из платка и летит назад, на окно. Подполковник вновь ловит ее, и вновь пчела оказывается на окне. Лузгин с улыбкой наблюдает, как двухметровый гигант-подполковник, заполнивший собой все пространство летника, пригнув голову, чтобы не задеть ею низкий потолок, спасает какое-то насекомое. Наконец Гармаев, приоткрыв дверь, выпускает пчелу наружу.

— Лети, — говорит он, — да не попадай впредь в подобные ситуации.

— Благословил? – иронично спрашивает Лузгин.

— В благословении нуждается все живое, — несколько смутившись, отвечает Гармаев. Сказав это, он будто въяве услышал монотонный рокот буддийских молитв под мелодичный позвон колокольчиков, в лицо пахнуло волнующим духом тлеющей травы ая-ганги.

— Ну, не знаю, подполковник, — Лузгин возвращается к прерванному эпизодом с пчелой разговору, — тебе решать. Я соглашаюсь с тобой, хоть и не верю боевикам. Но иного выхода, похоже, нет. Ты прав.

— Спасибо, майор. Спасибо, что мне веришь, — Гармаев направляется к выходу.

— Орхон, — окликает его Лузгин.

Гармаев, обернувшись, останавливается.

— Ответственность огромная, — Лузгин напряженно смотрит в глаза Орхона, — ты готов к ней? Возьмешь эту ответственность на себя?

— Возьму, — твердо говорит подполковник. И выходит.

Непомнящий строгает ножом какую-то палочку, ожидая за дверью, пока переговорят командиры. Наконец, подполковник выходит и направляется в сторону штаба. Сержант слышит голос Лузгина.

— Непомнящий, — зовет майор, — сержант Непомнящий!

— Я здесь, товарищ майор, — откликается тот, входя в помещение.

— Непомнящий, у тебя граната есть?

— Есть, — отвечает удивленный сержант.

— Прибереги ее. Скоро она мне понадобится. И еще: найди какой-нибудь шнур, около полуметра длиной. И тоже держи при себе. Все ясно?

— Ясно, — отвечает сержант. Но ничегошеньки-то ему не ясно. И это недвусмысленно написано на его веснушчатом лице.

ЧЕРЕЗ ЧАС

Смешанная азиатско-славянская колонна омоновцев поднимается на перевал по заросшей извилистой дороге, сжатой с двух сторон стенами узкого ущелья. Они ведут и несут на себе раненых.

Вдруг над их головами появляется чеченец. В опущенной руке он держит автомат. Омоновцы напрягаются, сжимая в руках оружие и напряженно водя стволами из стороны в сторону. За первым боевиком появляется второй, затем третий, четвертый…. Колонна останавливается. Майор Лузгин тянет зубами шнур, чека медленно ползет из ушка стопора взрывателя.

Уже вдоль всего ущелья, по обе его стороны, стоит множество боевиков, увешанных автоматами, ручными пулеметами и гранатометами. Из их рядов вперед выдвигается Аслан Муртазов. Рядом с ним Лейла. Они молча смотрят на командира бурятского ОМОНа. Орхон также молча смотрит на Аслана и Лейлу.

Напряжение достигает предела.

Аслан вытягивает с груди половинку золотой олимпийской медали и поднимает ее над головой. Орхон делает то же. И омоновцам, и боевикам хорошо видны две сверкающие половинки одной медали. Их блеск ярче блеска оружия в руках и тех, и других.

Аслан машет рукой, подавая омоновцам знак, чтобы они продолжали движение.

Колонна, белея бинтами повязок, медленно трогается вперед. Лишь командир бурятского ОМОНа стоит у обочины и держит над головой сверкающий золотой полумесяц. Такой же полумесяц сияет в руке командира боевиков.

И будто не Орхон и Аслан, а монгольский нойон и чеченский вождь соединяют воедино две половинки неделимой пайзы.

Чеченцы, не открывая огня, взглядами провожают омоновцев. Они верят своему командиру и ценят его мужской поступок. Они верят благородному блеску олимпийского золота. Блеску пайзы. Рассеченной, но от этого ставшей еще более прочным целым.

Колонна омоновцев скрывается за перевалом. Замыкающим идет подполковник Гармаев.

Бойцы находятся уже на безопасном удалении от перевала, а майор Лузгин, напряженно приподняв голову, все еще сжимает в зубах натянутый шнур. Чека почти полностью выползла из стопора. Непомнящий одной рукой придерживает гранату на поясе майора, а другой держит натянутый шнур.

— Товарищ майор, разожмите зубы, — просит сержант, — зубы разожмите, сейчас рванет.

— Не могу, — с натугой, сквозь сжатые зубы, говорит майор.

— Эй, кто-нибудь! – кричит Непомнящий, — Режьте шнур!

Подскочивший боец перерезает шнур, и приподнятая голова майора падает на подушку. Сержант осторожно вправляет чеку на место. Пот с его лба капает на Лузгина.

— Ффу-у, ты! — загнув усики чеки, облегченно отдувается Непомнящий, весь взмокший. И смеется нервно. И отирает рукавом лоб.

Колонна продолжает движение. Напряжение среди бойцов спадает, они вновь готовы шутить и смеяться.

— Савелий, слышь, Савелий, — окликает нового друга Саян, — ты так и не рассказал нам об арапе, откуда такое выражение пошло: заправлять арапа.

— Об арапе? – хохотнув, переспросил Левченко, — Ну, что ж, об арапе, так об арапе. Слушайте сюда. Как известно, Пушкина воспитывала няня.

— Никакая няня меня не воспитывала, — нарочито возмущенно откликается Пушкин.

Бойцы смеются.

— Да не тебя, Гена, — говорит Левченко, — а Сашу, Александра Сергеевича. Говорят, няня эта, Арина Родионовна, своими сказками, былинами да легендами Пушкина поэтом и сделала. Знала она их бесчисленное множество и рассказчицей была величайшей.

А Пушкин – губастый, чернявый да кудрявый, одним словом, арап – рос мальчишкой шустрым, непоседливым. И только слушая Арину Родионовну, он замирал и сидел, не шелохнувшись.

Зимой, разыгравшись в снегу с дворовыми мальчишками, Пушкин бегал весь расхристанный, расстегнутый. Но никто из дворовых не мог его заправить, штанишки ему подтянуть, шубейку застегнуть – он у любого из рук выскальзывал. Тогда звали Арину Родионовну. Она начинала рассказывать Пушкину какую-нибудь небылицу, и тот замирал, как соляной столб. Няня, продолжая рассказ, спокойно его заправляла.

Дворовые же в это время (им тоже интересно было очередную байку послушать) звали друг друга, говоря: идите скорей, там Арина Родионовна арапа заправляет.

Отсюда и пошло: арапа заправлять, значит, небылицы рассказывать.

Бойцы смеются. И лишь Саян Тогоев принимает все за чистую монету.

— А что, это правда? – спрашивает он.

— Нет, — улыбается Левченко, — это я вам арапа заправлял.

Бойцы вновь смеются. Но вовсе не над Саяном. И даже не забавному рассказу Савелия Левченко. Они смеются солнцу, небу, ветру и птичьим песням. Траве, деревьям и друг другу. Они смеются жизни, над которой только что нависала смертельная угроза. Радуются тому, что, лишь благодаря чуду, они избежали гибели. Благодаря чуду, которое носят люди в своих благородных, как золотая ханская пайза, сердцах.

ЭПИЛОГ

Но фоне вечереющих гор по извивающейся дороге медленно движется омоновская колонна. Движется к ущелью, над которым кипит работа. Стучат молотки и топоры, визжат бензопилы, стройбатовцы тащат бревна и доски.

На экране возникает текст, озвучиваемый голосом диктора:

«Боевики Вахи и Хаваша и наемники Абу Джакара подстерегли Аслана Муртазова и расстреляли его в упор из нескольких автоматов.

В ответ на это отряд Аслана объявил им месть, а затем и вовсе перешел на сторону здоровых сил чеченского народа.

Это положило конец существованию Исламского полка, с которым сепаратисты связывали надежды на коренной перелом ситуации на Северном Кавказе, являвшийся главным и необходимым условием создания ваххабитского халифата протяженностью от Каспийского до Черного моря в составе Дагестана, Чечни, Ингушетии, Осетии, Кабардино-Балкарии, Карачаево-Черкесии, Адыгеи».

_____________________

Улан-Удэ – Москва – Грозный,

лето-осень 2003 года