Есугей СЫНДУЕВ (Бурятия)
«РАССЕЧЕННАЯ ПАЙЗА»
Киноповесть. Начало
1976 ГОД.
СПОРТИВНЫЙ САНАТОРИЙ В ПОДМОСКОВЬЕ
Вдоль узеньких парковых аллей, пересекающихся и вновь расходящихся, чтобы прихотливо петлять между развесистыми дубами, кленами и ясенями, умиротворенно мерцают матовые шары фонарей, скупо бросая световые пятна на мощенные плитами дорожки. В парке ни звука и везде, кроме аллей, темно. Ярко освещено лишь просторное крыльцо двухэтажного спального корпуса сталинской постройки, с замысловатой лепниной и массивными колоннами. Над крыльцом опирается о плечи атлантов балкон, за двойными застекленными дверями которого расположен холл второго этажа, где, словно дремлющие слоны, замерли округлые кожаные кресла и диваны. Во всем спальном корпусе тихо. Да и не мудрено: время уже далеко заполночь.
В коридорах обоих этажей, сплошь устланных толстыми ковровыми дорожками, свет притушен, только на лестнице и в холлах светятся, монотонно гудя, люминесцентные лампы. Сквозь их усыпляющий гул слышны иногда негромкие мальчишечьи голоса и приглушенный, с трудом сдерживаемый смех.
Это не спят в одном из номеров его постояльцы, два подростка лет пятнадцати, чеченец и бурят. Они, закутавшись в одеяла и подобрав под себя ноги, сидят на одной кровати и, похоже, готовы просидеть так до утра.
— Пайза, — поясняет бурят, — это, знаешь, такая пластинка, особый знак, из серебра или золота. А на ней гравировка, летящий сокол или голова тигра. Пайза была чем-то вроде нынешней звезды Героя Советского Союза. Или олимпийской медали. Ее вручал великий хан своим очень важным вельможам и послам, как знак их особых полномочий. В любом конце света перед пайзой склоняли голову самые несгибаемые воины и чванливые правители. Воля тех, кто предъявит пайзу, должна была исполняться, как воля самого великого хана.
— А зачем же тогда вельможи рассекали ее? – недоумевает чеченец, — Они же лишали себя таких привилегий.
— Вельможи пайзу не рассекали, — отвечает бурят, — ее рассекали великие багатуры, то есть, прославленные воины. Кстати, русские богатыри переняли почетное звание монгольских воинов. Так вот, багатурам великий хан тоже даровал пайзу, в знак благодарности и признательности за их подвиги.
— А зачем же багатуры ее разрубали?
— У каждого багатура обязательно был кровный побратим, — увлеченно продолжает бурят, — такой, что был ближе родных братьев. Кровный, потому что они братались на крови, надрезав себе правые ладони и сжав их в крепком рукопожатии. Кровь их смешивалась, становясь единой. Кровь одна, значит и они единое целое, и все у них общее: имущество и пища, дела и заботы, друзья и враги. Вдвоем они, спина к спине, побеждали любых врагов и становились багатурами. Без надежного, стойкого и неподкупного побратима стать багатуром было практически невозможно.
Побратимы были неразлучны всю жизнь. Но случалось так, что им приходилось расставаться надолго, а зачастую и навсегда. Ведь Монгольская империя была самой необъятной из всех, когда-либо существовавших в мире, и побратимов могли направить в разные ее концы. Тогда они делили самое ценное, что у них имелось, пайзу, и отправлялись исполнять волю хана там, куда он их пошлет.
— А в Чечню их посылали? – спрашивает чеченец.
— И в Чечню посылали. Она же входила в Монгольскую империю. Кстати, Чингисхан с самого детства имел побратима, и звали его Джамуха-чечен.
— Чечен? – удивленно, словно ослышавшись, вопрошает кавказец.
— Да, чечен, — подтверждает азиат, — по-нашему, это мудрый, проницательный. Такое почетное звание присваивали военачальникам, отличавшимся способностью предугадывать любые козни врагов. Еще в детстве, а затем и в протяжении всей своей жизни Джамуха не раз спасал Чингисхана от верной гибели. И первую в своей жизни победу Чингисхан одержал, благодаря воинам, которых вел в битву его побратим. Мир мог бы никогда не узнать Потрясателя Вселенной, если бы у него не было побратима по имени Джамуха-чечен.
— Великий хан и чечен были побратимами?
— Да.
— Выходит, и мы с тобой побратимы?
— Выходит так.
— А вот, для чего, все-таки, они рассекали пайзу? – немного помедлив, спрашивает чеченец, — Чтобы подтвердить, что у них все пополам?
— Да. Но не только, — увлеченно повествует бурят, — половинки пайзы переходили от отца к сыну, от деда к внуку. От предков к потомкам. Чтобы однажды хранители половинок пайзы, встретившись, соединили их и продолжили побратимское братство своих предков.
— Да-а… побратимство…, — мечтательно тянет кавказец.
— Обычай побратимства и рассечения пайзы, — продолжает свой рассказ азиат, — существовал у нас еще со времен хунну. Мои предки в разное время назывались разными именами: хунну или, как их еще называли в Европе, гунны, затем сяньби, жужане, потом кидане и, наконец, монголы. А теперь вот: просто буряты.
Мальчики ненадолго замолкают.
— А откуда ты все это знаешь, — кавказец вопросительно смотрит на азиата, — и про пайзу, и про свой народ? В школе ведь этому не учат.
— Не учат. Но я каждое лето в деревне у деда живу. Он мне все рассказывает. Дед говорит, что половинки пайзы, — продолжает бурят, — соединялись даже через столетия и останавливали, казалось бы, неизбежные войны, а врагов делали друзьями.
— И во времена Чингисхана такое случалось?
— Случалось и во времена Чингисхана.
Мальчики замолкают. И, кажется, вовремя…. А впрочем, нет. Ведь ковровые дорожки коридора так предательски заглушают шаги.
Дверь комнаты открывается, и в нее входит крепко сбитый мужчина в спортивном костюме. Мальчишки, застигнутые врасплох, не успевают упасть в свои кровати и виновато замирают там, где были.
— Кто это у меня здесь? – строго спрашивает мужчина, — Гармаев? Муртазов? Что это такое, почему вы не спите? Завтра у вас обоих полуфинальные схватки, а вы тут устроили ночные посиделки. Ну-ка, спать! Быстро!
Гармаев, волоча по полу одеяло, перебегает на свою кровать и падает лицом в подушку. Муртазов уже лежит, укрывшись с головой, лишь озорные глаза посверкивают из-под одеяла.
— Будете нарушать спортивный режим, — стоя в дверях, продолжает мужчина, — никогда не станете настоящими борцами. А уж к Олимпиаде-то в Москве, через четыре года, вас, точно, близко не подпустят. И мечтать забудьте.
Закрыв дверь, мужчина — тренер-воспитатель юношеской команды по вольной борьбе — уходит. Мальчишки, уткнувшись в подушки, еле сдерживаются, чтобы не прыснуть смехом. Но мало-помалу они успокаиваются.
— Ты говорил, что твои предки прошли Кавказ с юга на север, — сколько может, приглушает свой полушепот Муртазов, — а зачем? Они ведь были степняками, и горы им были ни к чему.
— Это был двадцатитысячный корпус Субэдэй-багатура и Джэбэ-нойона, — таким же полушепотом отвечает Гармаев, — Чингисхан посылал их в погоню за своим злейшим врагом, ханом Кучулуком. Кучулук со своим войском уходил от преследования через Самарканд, Бухару и Персию. И где-то там затерялся, да так, что о нем никто и никогда больше не слышал. Потеряв его следы, монголы обогнули Каспийское море, перевалив Кавказ, и возвратились в свои земли.
В коридоре что-то стукнуло, и мальчики, закрыв глаза, притихли. Дверь их комнаты приоткрылась, в ней вновь показался тренер-воспитатель. Он прислушался.
— Спите?.. – прислушался тренер, — Ну-ну…. Притворяйтесь, притворяйтесь…. И только попробуйте завтра проиграть, лично вам уши поломаю.
Постояв еще несколько секунд в дверях и решив, что мальчики все-таки спят, он уходит восвояси.
— Слышишь, Аслан, а ведь Витальич-то прав насчет режима, — говорит Гармаев, — давай-ка спать.
— Давай, — соглашается Аслан, — а то не станем настоящими борцами, настоящими багатурами и побратимами. Спокойной ночи, Орхон.
— Спокойной ночи, Аслан.
И, наконец, во всем спальном корпусе воцаряется тишина.
Тишина и покой 1976-го года.
1995 ГОД. ЧЕЧНЯ
В напряженном молчании, нарушаемом лишь беспечным стрекотом кузнечиков, смешанная азиатско-славянская колонна бурятского и красноборского ОМОНов в полной боевой экипировке готовится, выйдя за периметр блокпоста, совершить марш-бросок через виднеющийся неподалеку перевал.
Обмундирование на бойцах изрядно потрепано. Колонна белеет бинтами марлевых повязок. Здоровые бойцы поддерживают легкораненых. В рядах омоновцев видны носилки, большинство из них самодельные.
На одних из носилок лежит с перебинтованной грудью и перебинтованными же обеими руками майор Лузгин, командир красноборского ОМОНа.
— Непомнящий, — слабым голосом зовет Лузгин, — сержант Непомнящий…
Над майором появляется веснушчатое встревоженное лицо молодого бойца.
— Я здесь, товарищ майор.
— Где там у тебя граната? – спрашивает майор.
— Вот она, — снимает с пояса гранату сержант.
— Повесь ее мне на пояс, — просит Лузгин.
Сержант осторожно, чтобы не потревожить рук майора, цепляет гранату ему на пояс.
— А шнур нашел? – нетерпеливо поднимает голову Лузгин, — Я же у тебя с полметра шнура просил.
— Нашел, нашел, — сержант вытягивает из кармана шнур, — только зачем он вам?
— Привяжи один конец за чеку, — облегченно вздыхает майор, — а другой дай мне в зубы.
— Вы что, товарищ майор! – пугается Непомнящий, — Зачем это?.. Как же это?..
— Прекрати причитать! – строго, насколько это возможно, одергивает его Лузгин, — Не хочу в плен живым попадать… Выполняй, что приказано.
Сержант, чуть не всхлипывая, дрожащими руками привязывает конец шнура к чеке. Стоящие кругом бойцы с тревогой смотрят вперед, на дорогу, ведущую к перевалу.
Возглавляющий колонну подполковник Гармаев, высокий, плотный, но легкий на ногу и быстрый в движениях командир бурятского ОМОНа, поворачивается к бойцам.
— Внимание! — громко, чтобы было слышно всем, командует Гармаев, — В пути не растягиваться! Оружие держать к бою! Быть готовыми ко всему! — чуть помолчав, шумно втягивает ноздрями воздух и решительно выдыхает его, — Вперед!
Бойцы, хрустко давя камешки подошвами запыленных ботинок, трогаются с места. И вскоре колонна втягивается меж стен ущелья, ведущего к перевалу.
Чем ближе к верхней отметке, тем уже ущелье, тем отвесней становятся сжимающие дорогу каменистые склоны. И все в более плотный кулак сжимается медленно движущаяся омоновская колонна. Бойцам уже видна вершина перевала. До нее остается всего какая-то сотня метров. А за перевалом – спуск в долину. А там и до своих – рукой подать. Колонна движется молча, слышны лишь хруст гальки под ногами, да негромкое бряцание амуниции.
Вдруг справа от колонны с почти отвесной стены ущелья скатывается ручеек подпрыгивающих и сталкивающихся в воздухе камешков. Над колонной появляется чеченец. В опущенной руке он держит автомат. Бойцы напрягаются. За первым боевиком появляется второй, за ним третий, четвертый… Колонна останавливается, бойцы держат автоматы навскидку, напряженно водя стволами из стороны в сторону. Уже вдоль всего ущелья, с обеих его сторон, стоит над бойцами множество чеченцев, увешанных автоматами, ручными пулеметами, гранатометами.
Майор Лузгин тянет зубами шнур. Чека медленно ползет из стопора взрывателя гранаты на его поясе.
Из рядов чеченцев вперед выдвигается человек, их командир. Рядом с ним встает девушка со снайперской винтовкой в руках. Они молча смотрят на командира бурятского ОМОНа. Тот также молча смотрит на них.
В памяти обоих командиров встает недавнее, но такое бесконечно далекое прошлое.
КАДРЫ КИНОХРОНИКИ
1980 год. Москва Олимпийская. Парад участников Олимпиады. Переполненные восторженные трибуны. Фрагменты спортивных соревнований. В кинохронику вмонтированы стилизованные под нее кадры финальной схватки борцов. Следует красивый прием, проведенный спортсменом-кавказцем в красной борцовке с буквами «СССР» на спине. Бликуют вспышки множества фотоаппаратов, трибуны – в восторге. Следует награждение золотой олимпийской медалью спортсмена-кавказца. Среди его ликующих друзей в объектив камеры чаще всех попадает слегка припадающий на одну ногу спортсмен-азиат. Звучит песня об олимпийском Мишке. Символ Олимпиады-80 улетает с переполненного стадиона в небо. Плачущие от счастья и грусти зрители и участники Олимпиады. Обнимающиеся спортсмены разных национальностей, цвета кожи и разреза глаз. Кадры кинохроники быстро меняются, как картинки калейдоскопа.
1982 год. Портрет Брежнева в траурной рамке. Диктор озвучивает сообщение о смерти Генерального секретаря ЦК КПСС.
1985 год. Горбачев объявляет перестройку на апрельском Пленуме ЦК КПСС.
1989 год. Ельцин покидает зал 19 партконференции.
1991 год. Вновь Ельцин, но уже на танке в дни августовского путча.
1992 год. Он же объявляет, чтобы республики брали суверенитета сколько проглотят.
1993 год. Горящий Белый дом, арест Руцкого, Хасбулатова и других.
1994 год. Министр обороны Грачев обещает взять Грозный за два часа.
1995 год. Штурм Грозного в начале первой чеченской кампании.
На радиоволне федералов голос чеченского командира.
— Сколько лет мы знакомы? — с характерным кавказским акцентом звучит голос чеченца, — Сколько лет дружили? Зачем привел мальчишек на верную смерть? Уводи их? Зачем хочешь их погубить? Разве их матерям нужны цинковые гробы? Потом, когда все кончится, приедешь ко мне, зарежем барашка, поговорим обо всем. А сейчас, уводи мальчишек, пожалей их родителей.
— Да кто ты такой, чтобы командовать здесь! — перебивает его голос федерала.
Бой разгорается с новой силой.
ДАЦАН В ПРИГОРОДЕ УЛАН-УДЭ
Вдоль стен молельного зала стоят столики с резными ножками. Они уставлены чашами чеканной бронзы, в которых горят, купаясь в топленом масле, фитили множества светильников. Курится тлеющая трава ая-ганга, исходят тоненьким благовонным дымком можжевеловые палочки. Сизоватый, пахучий полумрак, заполнивший зал, создает полное впечатление того, что буддийские божества на полотнищах, которыми увешаны стены, живы и беспрестанно шевелятся, то ворочая головами, то поднимая и опуская руки и ноги. И лишь фигурки сотен позолоченных Будд, несколькими ярусами расположенные под самым потолком храма, застыли, погруженные в глубочайшую медитацию.
Ширетуй-лама, настоятель главного буддийского храма России, проходит через молельный зал и, открыв низенькую неприметную дверцу, входит в скрытое за ней помещение. В царящем здесь еще более густом полумраке стен и потолка почти не видно. Вернее, то, как они видятся, кажется распахнутым бесконечным пространством. И в нем ширетуй видит смутно прорисованную фигуру сидящего в позе лотоса.
— С чем пришел? – спрашивает, кажется, само пространство.
— Бурятский ОМОН едет в Чечню. Они просят благословения.
— В благословении нуждается все живое.
— Но в Чечне война. Как мы можем благословлять на войну?
— А разве буддизм не есть беспрестанное возвращение? В том числе — возвращение долга. Долг перед своей страной так же подлежит возвращению, как и любой другой.
— Значит, здесь нет противоречия?
— Сама жизнь – сплошное противоречие. А благословлять воина нужно не на то, что он идет на войну, а на то, чтобы он вернулся с войны живым и здоровым. И чтобы не отяготил свою карму причинением страданий невинным. Нужно молиться, чтобы он помнил о том, что путь Будды – это срединный путь. И воин, идущий этим путем, не должен озлобляться и ожесточаться. Особенно при обращении с людьми мирными, безоружными.
ЧЕЧЕНСКИЙ РАЙЦЕНТР
В районном Доме культуры, пострадавшем от недавнего артиллерийского обстрела, когда федеральные войска выбивали из райцентра боевиков, и кое-как подремонтированном совместными усилиями местных жителей и российских солдат, идет концерт по случаю его восстановления. На сцене выступают участники художественной самодеятельности, основу которой составляет детский танцевальный ансамбль. Зал заполнен жителями райцентра и военными, с недавних пор стоящими здесь гарнизоном.
Со сцены звучат песни, в основном – чеченские, но исполняются и русские, точнее — советские. Вихрем носятся в зажигательном танце тоненькие подростки, полы их черкесок то взвиваются к гибким талиям, то обвивают икры мускулистых стройных ног. В платьях до полу, незримо перебирая ногами, кружат по сцене девочки, скромно потупив взгляды и, согласно чеченской традиции, не поднимая их на партнеров.
… Концерт, как в прежние, добрые времена….
Но все вокруг молча вопиет, что это совсем не так.
Нет в лицах юных артистов того волнения, какое переживали они прежде, когда им приходилось выступать в подобных концертах. Нет любознательной радости. Притушена в глазах мальчишек искорка озорства, так присущая мальчишкам всех народов.
Большая часть зрителей, военные, не расстаются с оружием. Автоматы с пристегнутыми магазинами они держат, зажав меж коленей.
И сторонятся их, сидя особняком, напряженные, но старающиеся сохранить спокойное достоинство, местные жители.
… Недобрые нынешние времена….
У входа в ДК и вокруг него несут караульную и дозорную службу вооруженные патрули местного гарнизона федеральных сил. Ждать можно чего угодно.
И этого — чего угодно — ждать долго не приходится. В самый разгар концерта раздается сильный хлопок. Стекла окон ДК, озарившись изнутри яркой вспышкой, звеня и рассыпаясь на мелкие осколки, вместе с рамами вылетают наружу. В здании вспыхивает пожар, слышны крики и плач.
Часть военных бросается наземь, передергивая затворы автоматов, и нацеливаются в густо-черную темноту, чутко вслушиваясь в нее, вдруг наполнившуюся дружным лаем дворовых собак.
Другая часть бросается к ДК навстречу выбегающим оттуда плачущим женщинам, кричащим мужчинам, выпрыгивающим из окон солдатам. Солдаты и мужчины-чеченцы помогают людям выбраться из горящего здания, выводят из него тех, кто не может передвигаться сам, выносят напуганных девочек и молчаливых мальчиков танцевального ансамбля.
Несколько человек бросаются к цистерне, стоящей возле ДК и всегда наполненной водой. Но, подбежав, они поскальзываются и один за другим падают в большую лужу, разлившуюся вокруг цистерны. Кто-то выпустил из нее всю воду и расплющил, разбросав вокруг, конусообразные ведра, которыми был оснащен пожарный щит, расположенный рядом.
Тихая погода, стоявшая весь день и весь вечер, вдруг резко меняется. Со стороны гор налетает ветер, порывы которого быстро раздувают языки пламени, жадно лижущего стены Дома культуры.
Неподалеку от ДК, из одиноко стоящего заброшенного дома, оседлавшего небольшой взгорок, за пожаром и суетой вокруг него наблюдают вооруженные люди.
Ваха, коренастый бородач в папахе, перевязанной лентой, злорадно усмехаясь и сверкая в потемках белками глаз, смотрит на разгорающийся пожар.
— Нечем им тушить, нечем. Пусть разгорается, — бормочет он, — сильнее пусть разгорается. Аллах на нашей стороне, вон какой хороший ветер послал. Чтобы как следует поджарить гяуров-неверных.
— Может быть, пора, Ваха? Куда еще дольше тянуть? – нетерпеливо теребя затвор автомата, обращается к нему один из боевиков, — Врежем по ним изо всех стволов.
— Подожди, Хаваш, подожди, — сдерживает его Ваха, — пусть хорошенько разгорится Чтобы им светло было, как днем, — он вновь усмехается, — они нас бандитами называют, а мы им жизнь светлее делаем.
Между тем, возле ДК люди продолжают бороться с бушующим огнем, но безуспешно. Воды, приносимой ими из близлежащих дворов, явно недостаточно. Пожаром уже охвачено все здание. С гулом и треском оранжево-черное пламя пожирает его стены и крышу, взвиваясь в черное небо, закручиваясь и раскручиваясь в нем и рассыпая по нему пылающие угли и искры. И кажется, что даже луна, обгорев наполовину, в ужасе стремится убежать от пожара сквозь мчащиеся по черному небу облака.
Обессилев, люди отступают перед беснующейся огненной стихией, смирившись с тем, что ДК им уже не спасти. Они стоят поодаль, освещаемые разбушевавшимся пожаром и осыпаемые долетающими до них искрами.
За гулом и треском пожара, ослепленные его мечущимся пламенем, люди не сразу замечают, как со стороны одиноко стоящего на пригорке дома в их сторону протягиваются трассеры автоматных очередей. Лишь после того, как несколько раненых с криками падают на землю, и бойцы открывают по тому дому ответный огонь, они понимают, что происходит.
Завязывается бой. Бойцы пускают очередь за очередью по черным глазницам окон, зло плюющимся яростным огнем. Судя по всему, в доме, на его чердаке и в подвале засело не менее десяти боевиков. Да еще десятка два-три, невидимые в темноте, рассредоточились по обе стороны от дома и, непрерывно перемещаясь с места на место, ведут огонь по федералам.
Между рядовым Лебедевым и сержантом Санько, залегшими в канаве и бьющими из автоматов по противнику, подбежав, падает офицер. Это старший лейтенант Левченко. Вообще-то, он омоновец, но прикомандирован к воинской части, дислоцированной в поселке.
— Так, — обращаясь скорее к себе, чем к бойцам, спрашивает Левченко, — и что же мы тут имеем?
— Нас тут имеют, — зло бросает один из солдат, — причем, имеют по полной программе.
— Как так, рядовой Лебедев? – с ироничным возмущением, спрашивает офицер, — Не имеем мы права быть поиметыми. По Уставу это категорически не положено.
— Да какой тут может быть Устав, – между короткими очередями откликается солдат, — мы-то у них, как на ладони. Нас ДК горящий освещает, а их нам не видно.
— А трассеры? – приподнявшись на локтях, оглядывает местность старший лейтенант, — А пламя, летящее из стволов? По нему и лупите.
— Лупим. Конечно, лупим, — нажимает на курок Лебедев, — но ему-то что? Он дал очередь и — в сторону, а куда – не видно. А здесь, чуть высунься, тут же плюху свинцовую получишь. Так что напрасно вы поднимаетесь. Рискуете, ох, рискуете.
— Ложитесь, — давит ему на спину другой боец, в сержантских погонах, — подстрелят ведь.
И, словно в подтверждение его слов, прямо перед лицом Левченко, противно вжикнув, пуля разбивает небольшой камешек на мелкие, брызнувшие в разные стороны, осколки. Два или три из них рассекают подбородок и щеку офицера. Он тут же падает, вжимаясь в землю. Перевернувшись на спину, вытирает лицо ладонью и, повернув ее в сторону ДК, рассматривает кровь на ней в свете ярко пылающего пожара.
— Вот, елки-кошелки, палки-моталки, — бормочет Левченко, — благородную славянскую кровь на свет божий пустили, гады.
— Что? Ранило? – тянется к нему сержант.
— Нет, Санько, — отвечает офицер, — осколками камешка лицо посекло. Но ничего, шрамы украшают мужчину. Продолжайте огонь, да зря не высовывайтесь.
— У них там, не иначе, снайпер. Наверное, сучка какая-нибудь в белых колготках. Ух, попадись она в руки, удавил бы этими колготками, — зло говорит Лебедев.
Перевес в бою, длящемся уже около полутора часов, обозначается, когда в дело вступают бойцы подошедшего подкрепления. Они вынуждают большую часть боевиков отступить с поля боя. Лишь засевшие в доме продолжают сопротивление, но теперь они потеряли свое, создаваемое светом полыхающего пожара, преимущество. Часть бойцов с боем преследует огрызающего противника, часть остается у дома, чтобы взять его штурмом.
Наступает затишье, боевики уже не палят изо всех стволов по каждому движению. Бойцы перегруппировываются для решительного броска. Передвигаясь короткими перебежками, они окружают дом. Выстрел из гранатомета превращает запертую дверь в дымящийся пролом, куда тут же устремляются атакующие.
Ворвавшись внутрь, шаря по полу и стенам лучами фонариков, вставленных в дула подствольных гранатометов, они обнаруживают, что боевикам удается скрыться.
— Сбежали, елки-кошелки, палки-моталки! – досадует Левченко. Но, быстро сориентировавшись, командует, — Сержант Абдулов, веди свое отделение назад, к ДК. Будете помогать пострадавшим при пожаре и раненым в бою. Сержант Санько, ты со своим отделением остаешься здесь. Все тщательно осматриваете. Все, что найдете, забираете с собой и присоединяетесь к отделению сержанта Абдулова. Я с остальными подключаюсь к преследованию бандитов. Все ясно? Приступить к исполнению.
Десять секунд спустя, в доме остается лишь несколько бойцов, отделение сержанта Санько. Они переворачивают все, находящееся в доме. Вдруг в углу раздается какой-то шорох. Стволы автоматов, а с ними и лучи фонариков, тут же нацеливаются в угол. Двое солдат выволакивают оттуда молодую чеченку, молча и дерзко смотрящую на солдат.
— Вот, суки! – плюется Лебедев, — Даже бабы воюют. Снайперша, наверное. Не иначе, снайперша.
Он замахивается на женщину прикладом автомата. Та вся сжимается, но не отводит от него горящего взгляда миндалевидных, темно-сливовых глаз.
— Осади! – хватает его за руку сержант Санько, — Доставим в штаб, там разберутся. Да едва ли она снайперша. Ведь снайперши, говорят, сплошь прибалтийки в белых колготках. А эта, сам видишь, чеченка, платье до пят.
— А это мы сейчас узнаем, — говорит Лебедев, — у них, снайперш, на правом плече синяк прикладом набит бывает. Тело-то — женское, нежное. А отдача у винтовки – дай боже. Ну-ка, ходи сюда….
Он хватает ее за ворот платья, она, изгибаясь, яростно сопротивляется. Сержант делает знак стоящему рядом солдату. Тот, передав свой автомат товарищу, скручивает женщине руки за спину, с трудом удерживая ее. Лебедев рвет ворот, платье с треском слетает с гибко извивающейся чеченки, оголяя ее правое плечо и грудь. На гладком женском плече нет и намека на какой-то синяк. Матово-белая эластичная кожа округлого плеча и великолепной формы грудь с трогательно сморщенным шариком аккуратного соска на небольшой темно-розовой припухлости почти явственно излучают какой-то таинственный, волнующий свет и нежное тепло. Солдаты заворожено смотрят на тело молодой красивой женщины. Сержант гулко сглатывает слюну.
— Видишь, нет синяка, — говорит он, — значит, никакая она не снайперша. Прикройся! – командует он женщине.
Солдат, держащий чеченку сзади под локти, отпускает ее. Она торопливо поднимает на оголенное плечо разорванное платье, стягивая его ворот у шеи.
— А чего она тут делает с боевиками? – не унимается Лебедев, — Помогает им?
— Захватили они меня, — впервые подает голос женщина, — заставили дорогу сюда показывать. А потом не выпускали отсюда. А если бы отказалась, убили бы.
— У-тю, тю-тю-тю, какие мы все невинные, — подняв руку и скрючив пальцы, солдат подступает к чеченке, — да все вы одним миром мазаны-перемазаны, все одного поля ягоды ядовитые!
Сержант преграждает ему дорогу.
— Рядовой Лебедев, отставить! – командует он, — Сказано же тебе: в штабе разберутся.
— Да чего с ней возиться-разбираться?! – стоит на своем рядовой, — Моя бы воля, я бы их всех вот этой рукой…. И дело с концом.
— Ну-ка, ну-ка, — оттирает его от женщины сержант, — поосторожней со своим концом, как бы не защемить его где. Я отведу ее в штаб, — он поворачивается к солдатам, — а вы осмотрите здесь все и возвращайтесь к ДК. Старшим остается рядовой Лебедев.
Толкнув женщину стволом автомата в сторону выхода, он вслед за ней покидает помещение.
— Не спускай ее с мушки, Саня! – кричит ему вслед Лебедев, — Эта волчица в любой момент шкуру овечью скинуть может.
УЛАН-УДЭ.
КОМНАТА РАБОЧЕГО ОБЩЕЖИТИЯ
Анчик Халтанов, с полотенцем на плече, входит в свою комнату. Его жена, Сэлмэг, накрывает на стол завтрак.
— Опять в мужском туалете наблевано, — брезгливо морщится Анчик, — и стекло разбито. Вонь стоит, чуть самого наизнанку не вывернуло. Что, ночью опять гулянка у кого-то была?
— Завидую тебе, — усмехается Сэлмэг, — спишь «без задних ног» и ничего не слышишь. А я всю ночь заснуть не могла. Мужики из 411-й и 409-й всю ночь по коридору туда-сюда шарахались. Хорошо еще, хоть песни не орали.
— Откуда знаешь, что это они? – усевшись за стол, берет вилку Анчик.
— Да по голосам слышно было, — Сэлмэг наливает ему чай, — и потом, я их вечером в магазине видела. Они целую сумку водки затаривали. Продавщица говорит, что они где-то целых два километра провода электрического сняли и в скупку цветных металлов сдали. Сами же ей похвастали.
— Похвастали, — Анчик цепляет на вилку кусочек мяса, — ну-ну…вот их за хвост и возьмут.
— Да кто их возьмет? – машет рукой Сэлмэг, — Кому это нужно? Они же с самой осени провода снимают, никто и не чешется. Куда милиция смотрит? Куда твой ОМОН смотрит? — она игриво взъерошивает волосы мужа.
— У нас другие функции, — слегка отстранившись и поправляя прическу, говорит Анчик, — нельзя же из пушек по воробьям палить.
Позавтракав, он начинает одеваться в свежеотутюженную омоновскую форму.
— Анчик, может, все-таки откажешься, а? – просительно смотрит на него Сэлмэг, — Что, кроме тебя, в Чечне и воевать некому?
— Ну, успокойся, Сэлмэг, прошу тебя. Все решено, ничего я менять не буду. Сколько можно об этом говорить?
— Да уж говорили-переговорили, да только что толку? Как я одна с ребенком в этой общаге? – жена всхлипывает, вытирая глаза ладонью, — Когда Булат родился, хоть мама с нами жила. Но не бросать же ей все, у нее ведь хозяйство в деревне. Где же мы мясо и картошку на зиму брать будем?
Он обнимает ее за плечи, она передергивает ими, высвобождаясь из его объятий. Он продолжает одеваться. Она вновь начинает всхлипывать.
— Что у тебя за командиры? Неужели они не понимают, что ты недавно стал отцом, что ты нужен ребенку, нужен семье?
— Да причем здесь командиры? Командировка в Чечню — дело добровольное, никто никого не принуждает.
— А если не принуждают, то почему ты не останешься?
— А как на меня посмотрят ребята, мои друзья?
— Да кто тебе дороже: друзья или семья?
— И семья, и друзья. И еду я в Чечню не только ради друзей, но и ради вас с Булатиком.
— Здрасьте. Ради нас…. Ради нас тебе нужно отказаться от этой командировки…
— И прозябать всю жизнь в этой трущобе? – перебивает жену Анчик, — Буду держаться за твою юбку, нам никогда не выбраться отсюда. А вот представь себе, Сэлмэг, — мечтательно говорит Анчик, — подкопим мы с тобой командировочных и боевых, да еще родные дадут, да ка-ак поменяем эту конуру на что-нибудь поприличней…. А? Представила?
— Анчик! – одергивает его жена, — Анчик, Анчик, Анчик…. Да по мне — лучше жить здесь и с тобой, чем в отдельной квартире вдовой.
— Ну, что ты такое говоришь? Все обойдется, вот увидишь. Иди вон, лучше Булата успокой, расплакался что-то. Наверное, мокрый или проголодался.
Начавший хныкать ребенок, спокойно спавший до этого в кроватке, плачет все громче.
— Пусть плачет, — неожиданно заявляет Сэлмэг.
— Ты что? – возмущается Анчик, — Как это, пусть плачет? – он направляется к кроватке, голос его меняется, наполняясь теплотой и нежностью, — Я сам сейчас успокою моего Булатика, сам его перепеленаю…
— Не надо, Анчик, — она преграждает ему путь, — пусть плачет. Есть такое поверье: слезы малого невинного ребенка при проводах отца в опасную дорогу делают ее безопасной.
— Какое дурацкое поверье! Я не позволю, чтобы мой ребенок надрывался и рвал мне сердце своим плачем! – он берет сына на руки, обращаясь уже к нему, — Тем более что уезжаю я не сегодня. Да же ведь, Булатик? И собираюсь я не в опасную дорогу, а в дацан, за благословением.
Он кладет сына на диван и начинает разворачивать пеленки, агукая с ним. Тот сразу успокаивается. Сэлмэг, вздохнув, отстраняет мужа в сторону, и сама принимается перепеленывать младенца.
Собравшись, Анчик целует в шею Сэлмэг, склонившуюся над ребенком, и выходит из комнаты.
Повеселевший Булатик, гуля и пуская ртом пузыри, лежит на диване и с интересом следит за мухой, ползающей на потрескавшейся штукатурке потолка. Сэлмэг сидит рядом с младенцем, безвольно уронив тонкие руки на колени. Ее глаза, неотрывно смотрящие на захлопнувшуюся за Анчиком дверь, медленно наполняются слезами.
ЧЕЧЕНСКИЙ РАЙЦЕНТР
Мимо домов утонувшего в ночи поселка, по совершенно пустынной улице, сержант Санько ведет в штаб задержанную чеченку. Окна во всем поселке черны, нигде не видно ни огонька, лишь зарево догорающего пожара бросает кровавые блики на крыши не то крепко спящих, не то просто затаившихся домов. Половинка луны испуганно, но безуспешно прячется за рваными облаками.
Чеченка зябко стягивает на груди разодранное платье. Возле одного из домов она останавливается. Сержант натыкается на нее и слегка подталкивает в спину.
— Ну, чего встала? Шагай вперед.
— Я здесь живу.
— Ну, и что? Может, и дальше жить будешь. А может, поживешь где-нибудь в более суровом климате. В местах, так сказать, не столь удаленных.
— Мне переодеться надо. Давай зайдем, — она поворачивается к сержанту, — что, ты меня к своим командирам вот так и приведешь?
Она убирает руку от горла, отпуская сжимаемое рукой платье. Оно легко соскальзывает вниз, обнажая матово белеющее округлое плечо и тяжело колыхнувшуюся грудь.
Сержант чувствует, как к его лицу разом прихлынула кровь и застучала в висках. Ему кажется, что молодая луна, собрав все свои силы, обливает своими лучами только эту прекрасную женщину. Обтекая ее, серебристый лунный свет струится, дрожа и позванивая. В его ореоле чеченка плывет навстречу сержанту сказочно-волнующим видением его юношеских весенних снов.
— Зайдем, сержант, зайдем, — ее голос становится низким и воркующим, она вплотную приближается к нему, оголенная тяжелая грудь упруго упирается в сгиб локтя сержанта. Он вздрагивает и чувствует, как что-то горячее и волнующее, зародившись внизу живота, поднимается к груди, переполняет ее и, подступив к самому горлу, пульсирует там, учащая дыхание, делая его неровным и прерывистым.
— Мальчик, — она дрожащими тонкими пальцами прикасается к его щеке и шее, — нет, ты уже почти мужчина, и тебе побриться надо. Хочешь, я тебя побрею? – она ласково проводит узкой ладонью по его лицу.
— Нет, нет, — он пытается отстраниться от нее, — знаю я ваше бритье: чик – и от уха до уха.
— Глупенький, — бархатисто и воркующе смеется она, — а ты знаешь, что мальчик, не желающий поскорее начать бриться, не стремится стать мужчиной? – она вопросительно смотрит на него, — А ты? Ты мужчиной стать хочешь?
Ее вопрос звучит насмешливо и как-то двусмысленно.
— Вперед! – почти истерично вскрикивает он и отскакивает от нее, скидывая с плеча автомат и судорожно передергивая затвор, — Шагай вперед!
— Мальчик, глупенький, испугался, — тихонько смеется она, — испугался стать мужчиной?
— Да ничего я не испугался.
— Тогда, давай зайдем, я переоденусь. Если хочешь, прямо при тебе и переоденусь, — она, чувствуя свою женскую силу, лукаво смотрит на него, — можешь смотреть, чтобы я не убежала или оружие откуда-нибудь не достала. А можешь и отвернуться. Или боишься? Меня боишься? Или еще кого? У тебя же автомат. Да и никого там нет.
— Ну, хорошо, переоденься…. Только быстро, — кашлянув, буркает сержант и закидывает автомат на плечо.
— Сорок пять секунд. Так, кажется, в армии говорят? – она открывает калитку, — Заходи. Собаки нет, не бойся.
Санько вслед за чеченкой входит во двор и направляется к крыльцу дома, но она останавливает его.
— Не сюда. Это дом дальних родственников, мой-то дом сгорел. Я теперь во-он там живу, — указывает она вглубь двора.
Они подходят к небольшому домику. Она достает из-под крылечка ключ, отпирает дверь. Войдя внутрь, тщательно закрывает окна плотными тяжелыми шторами и лишь после этого зажигает свет. В комнате она открывает шкаф. Затем, изгибаясь, высвобождает руки из рукавов разорванного Лебедевым платья, умудряясь при этом не оголить тела, и надевает поверх него другое, взятое из шкафа. Оправив подол, она вытягивает из-под него прежнее платье и убирает его в шкаф.
После этого, взяв расческу, начинает расчесывать волосы. Все это время сержант видит ее лишь со спины. Его автомат стоит, прислоненный к стене.
Сержант смотрит, как она расчесывается, и видит, что делает она это левой рукой. Внезапная догадка озаряет его.
— Ты что, левша? – спрашивает он.
Она вздрагивает, замирает на мгновение и, переложив расческу в правую руку, продолжает расчесываться.
— Нет, — спокойным голосом отвечает она, — просто волосы с левой стороны удобнее расчесывать левой рукой.
Но сержант подходит к ней, берет ее за плечи, быстро поворачивает к себе и рвет ворот ее платья с левой стороны. Треснув, платье слетает с ее плеча, оголяя левую грудь и плечо, на котором багровеет большой застарелый синяк. Дыхание сержанта перехватывает.
— Ах, ты!… — только и успевает выдохнуть сержант.
БУРЯТИЯ.
ДАЦАН В ОДНОМ ИЗ ПРИГОРОДОВ УЛАН-УДЭ
Ламы в бордово-желтом одеянии проводят молебен во здравие омоновцев и их благополучное возвращение из командировки в Чечню.
Несколько десятков бойцов, молитвенно сложив перед собой ладони рук, плотно заполнили низенькие скамейки, стоящие вдоль стен дацана, справа и слева от центра зала. Там, сидя с поджатыми под себя ногами, рокоча молитвы, позванивая колокольчиками и вертя в пальцах священные жезлы, проводят молебен-хурал буддийские священники.
По окончании молебна, омоновцы совершают круг по ходу солнца вдоль стен дацана, увешанных полотнищами с изображениями божеств. Каждый из бойцов крутит молитвенные барабанчики-хурдэ, опускает в прорези специальных ящиков монеты и купюры, кланяется, прикасаясь лбом к постаменту, на котором в позе лотоса сидит золоченый Будда, благосклонно рассматривающий молящихся.
Пятясь спиной вперед, чтобы не поворачиваться ею к Божественному Учителю, омоновцы, не размыкая сложенных ладоней, выходят из дацана.
Сразу же за низенькой оградой храма плотным строем подступили к нему высокие развесистые кусты. Ветви их сплошь увешаны трепещущими на ветру хи-моринами (хи-морин – небесный конь удачи (бур. яз.), ленточка или флажок) с нанесенными на них священными буддийскими текстами. Большинство текстов уже не видно, они выгорели на солнце и вылиняли под дождями. Значит, молитвы достигли небес.
Бойцы подвязывают на ветви кустов освященные в храме хи-морины, ориентируя их по сторонам света, сообразно году своего рождения по цикличному двенадцатилетнему календарю, принятому на Востоке. Максар Дагданов, Олег Синицын и Саян Тогоев — подвешивают хи-морины рядом.
— Ты же 74-го года рождения? – спрашивает Максар у Олега.
— Да, 74-го, — откликается Олег.
— А почему здесь вешаешь? – включается в разговор Саян, — Эта сторона для Лошадей и Обезьян, а ты Тигр.
— Да ладно. Чего уж там? – улыбается Олег, — Я уже подвязал. Да и какая разница? Земля, она ведь круглая, и все ее стороны равны.
— Не знаю, — с сомнением качает головой Максар и указывает подбородком, — вон, ламбагай идет. Беги, спроси у него.
Олег смотрит на идущего по тропинке ламу, но не спешит следовать совету друга.
— Напрасно ты, Олег, относишься к этому так, — укоризненно говорит Максар.
Но Олег лишь улыбается беспечно.
Омоновцы строятся перед высоким крыльцом дацана, по обе стороны которого застыли, оскалив пасти, сторожевые львы. Бойцы стоят лицом туда, где, среди прочих, трепещут на ветру только что подвязанные ими хи-морины. За кустами, кажущимися сказочными от множества флажков и ленточек, из-под которых почти не видно зелени, начинается янтарно-изумрудный сосновый лес. Он большими и малыми живописными группами деревьев взбирается на окружающие сопки, над серо-коричневыми, каменистыми вершинами которых медленно плывут невесомые пышные глыбы белоснежных кучевых облаков, купаясь в бездонной, безупречно-чистой синеве неба и незаметно для глаза меняя свои причудливые формы.
Бойцы загляделись на эту, всегда волнующую и никогда не надоедающую, картину.
— Где облака, как в скирдах хлопок, где небо распахнулось голубо, — декламирует Максар, — деревья толпами к вершинам сопок взбираются, как предки на обо (обо – молельные места на вершинах возвышенностей).
— Кучевые, тучевые облака, словно башни, к нам плывут издалека, — громко откликается Саян.
— Разговорчики в строю! — скорее для проформы, чем ради дисциплины, одергивает их командир отряда гигант-подполковник Гармаев.
— Есть разговорчики в строю, всегда к ним готов, — быстро реагирует Саян.
Бойцы смеются. Подполковник грозит шутнику пальцем. Тот, сделав потешно-испуганный вид, вытягивается во фрунт. Подполковник, хмурясь, усиленно сдвигает брови, но распирающая его улыбка не дает ему этого сделать. Отвернувшись от строя, Гармаев смотрит на сопки и плывущие над ними облака. Они напоминают ему облака, некогда плывшие над Москвой Олимпийской. Воспоминания уносят его в 1980 год.
1980 ГОД
Сборная СССР по вольной борьбе разъезжается по домам, покидая Москву, столицу только что завершившихся Олимпийских игр. Мелькнули и стали незабываемым прошлым прекраснейшие часы, минуты, секунды Олимпийских дней. Улетел в небо большой, добродушный Мишка — круглоухий, косолапый символ московской Олимпиады. Как не хочется расставаться с ним! Как не хочется расставаться с друзьями!
В гостиничном номере друзья по сборной Аслан Муртазов и Орхон Гармаев.
— Нет, ты только представь, Орхон, с какими почестями нас будут встречать на моей родине, — он поднимает вверх указательный палец, — сам первый секретарь обкома прибежит к трапу.
— Прибежит?
— Как миленький.
— Ну, что ж, я рад за тебя.
Чемпион с подозрением смотрит на друга.
— Ты что, смеешься? – обиженно спрашивает он.
— Да нет вовсе, я действительно рад.
— А если рад, то должен поехать со мной.
— А что, без меня радость будет неполной?
— Конечно неполной. Ведь если бы не ты, мне бы не стать чемпионом. Поэтому половина почестей, положенных мне, должна быть оказана тебе.
— Может, еще и на пьедестале почета я должен был стоять рядом с тобой?
— Должен был. Моя бы воля, все так бы и было, клянусь тебе. Да что там пьедестал, что почести? Половина моей медали – твоя.
— Но медаль одна, а нас двое.
— Что, мы с тобой одну медаль не поделим? Конечно, поделим. Поехали, друг. Очень прошу тебя. А погостишь у меня, я тебя не то, что до Грозного, я тебя до самой Москвы провожу. И посажу в самолет до твоего Улан-Удэ. Всего несколько дней. Сделай мне такой подарок, Орхон, дорогой. А когда чемпионом станешь ты, я поеду к тебе в Бурятию.
— Ну, хорошо уговорил. Только три, максимум четыре дня, лады?
— Лады, лады, лады, лады! — чеченец сжимает бурята в объятиях и, оторвав от пола, крутит вокруг себя.
1995 ГОД
Раздаются протяжные трубные звуки, несущиеся из больших морских раковин, в которые натужно и длинно дуют ламы. Гармаев поворачивается к омоновцам. Те подтягиваются, выравнивают строй и смотрят на двери дацана. Из дверей выходит процессия лам. Одни из них торжественно несут серебряные кувшины, в которых плещется желтовато-золотистая, освященная молитвами вода-аршан. В руках других – тяжелые, чеканной бронзы, чаши, курящиеся дымком тлеющей травы ая-ганги. Замыкают процессию два худеньких хуварака-послушника, они несут на вытянутых перед собой руках кипы широких лент-хадаков небесно-голубого шелка.
Священники с молитвами проходят вдоль строя бойцов, окуривая их пахучим дымком ая-ганги, окунают павлиньи перья в кувшины, окропляя аршаном головы бойцов, и надевают им на шеи голубые хадаки.
Ширетуй-лама обращается к бойцам ОМОНа.
— Буддийская традиционная Сангха желает вам здравия и благополучного возвращения на родину. От имени ее духовенства я призываю вас помнить, что в Чечне вы будете представлять не только силовые структуры России, там вы будете представлять всю Бурятию. По вам и вашим поступкам будут судить о бурятском народе.
Да пребудут с вами три драгоценности: Будда, учение Будды и община последователей учения Будды.
Буддийские священники будут неустанно молиться за вас.
Ом мани падмэ хум. О, Будда, встающий из цветка лотоса.
ЧЕЧЕНСКИЙ РАЙЦЕНТР
На левом плече чеченки багровеет большой застарелый синяк.
— Ах, ты!… — только и успевает выдохнуть Санько. И переламывается пополам от резкого удара коленом в пах.
Отскочив в сторону, чеченка хватает стоящий у стены автомат сержанта и с силой бьет его прикладом по голове – раз, а затем другой.
Сержант валится на пол. Она во второй раз переодевается, быстро собирает кое-какие вещи, засовывает их в рюкзак и гасит свет. Некоторое время стоит у окна, чуть раздвинув шторы, прислушиваясь к звукам на улице. Затем закидывает за спину рюкзак, берет автомат и, перешагнув через лежащего на полу сержанта, неслышно выскальзывает наружу.
УЛАН-УДЭ.
КВАРТИРА В ОДНОМ ИЗ СПАЛЬНЫХ РАЙОНОВ
Аким Семенович Синицын, еще довольно бодрый для своих лет ветеран Великой Отечественной войны, поджидает прихода внука-омоновца, который завтра уезжает в Чечню. Он ежеминутно посматривает на настенные часы своим единственным глазом. На другом, аж с 1943-го года, узкая черная повязка. В комнате накрыт стол на двоих. На столе, окружая пузатый графин, в котором плавают лимонные корки, стоят тарелочки и блюдечки, в них громоздятся нарезанные сало, колбаса, огурчики и прочая немудреная снедь. На кухонном подоконнике, на большой фанерной доске, теснятся ряды самолично слепленных стариком буз (бузы – вид больших пельменей, готовящихся на пару). Уже около десяти лет Аким Семенович, овдовев, живет один и, как может, управляется по дому.
Защебетал канареечной трелью дверной звонок. Аким Семенович спешит к двери и открывает ее, впуская внука.
— Что же ты, Олег, так долго? Я уже и стол накрыл, — закрывая замок, укоризненно говорит он.
— Да понимаешь, дед, — проходя в ванную помыть руки, отвечает Олег, — задержаться пришлось в отряде, мы там снаряжение доукомплектовывали. Как всегда, то одного, то другого не хватает. Но ничего, еще не очень поздно, посидим с тобой, поговорим.
— Пока посидим, пока поговорим, — включая на кухне плиту, кричит дед, — уже поздно будет. Или у меня заночуешь?
— Нет, дед, никак не получится. Мне еще собираться надо, — выходит из ванной Олег и, увидев графин на столе, потирает руки, — о-о, на лимонной корочке!
— Ну, надо, так надо, — входя в комнату, соглашается дед, — садись, внучок, за стол. Или, может, все-таки заночуешь?
— Нет, дед, не могу.
— Ну, не можешь, так не можешь. Я не настаиваю.
— Знаю, — улыбается Олег, указывая глазами на графин, — ты никогда и ни на чем, кроме лимонной корочки, не настаиваешь.
— И ведь, неплохо получается, — берет в руки графин дед и любуется на него. Он наполняет рюмки. Не садясь, поднимает свою. Смотрит на внука.
— Ну, Олег, за тебя. За то, чтобы вернулся ты из командировки живым и здоровым. И чтоб не опозорил наш род, славный род воинов Синицыных, — и одним махом опрокидывает рюмку. Крякнув, цепляет на вилку маринованный огурчик и, хрустя им, садится на стул. Но тут же подхватывается с места и спешит на кухню.
— Вода закипает, сейчас бузы поставлю.
Возвратившись за стол, дед вновь наполняет рюмки.
— Друг у меня был на войне, чеченец, — говорит он, — Султан Чепаев, я тебе про него
рассказывал. Мы еще его в шутку Василь Иванычем звали.
— А-а. Это тот, что с простреленными ногами… в том бою, когда ты глаз потерял…
— Да. Тот, что с простреленными ногами наш отход прикрывал, пока мы, израненные, за реку не ушли. Он расстрелял все патроны. А потом взорвал себя связкой гранат. Да еще и десяток немцев с собой прихватил. Это я к тому, что воины они, чеченцы, отменные. Серьезные воины. Знай это.
— Так на войне не только чеченцы отличались.
— Не только. Но все же. Вот тебе пример: Брестская крепость, как известно, держала оборону несколько месяцев. Немец уже ушел далеко на восток, уже Минск взял, к Москве приближался, а Брестскую крепость взять не мог. А почему?
— Героическая защита была, — уверенно предполагает Олег.
— Да, защита была героическая. А в то же самое время немец пленных сотнями, тысячами брал. Что же защитники крепости не сдавались?
— Ну, у тебя и вопросы, дед, — мотает головой Олег, — откуда же мне знать?
— Да, действительно, — вздыхает Аким Семенович, — откуда тебе знать, что гарнизон Брестской крепости чуть ли не на треть состоял из чеченцев. Чеченец и сам не сдавался, и рядом находящемуся не позволял руки вверх поднять. Если уж он воюет, то воюет без оглядки. И не щадит ни врага, ни друга, ни самого себя.
Поэтому через колено их не переломить. Это тоже знай.
БЛОКПОСТ
В гарнизоне блокпоста, среди бойцов красноборского ОМОНа, вспыхивает тревога. Блокпост вновь подвергся обстрелу снайпера, который вновь, как и в прошлый раз, не нанес сколько-нибудь существенного урона. Он, сделав около десятка выстрелов, легко ранил двоих бойцов. Косорукий какой-то снайпер, слава Богу, говорят меж собой бойцы. Все бы стрелки были такими на той стороне, не жизнь была бы, а малина, шутят они. Но шутки шутками, а снайпер и пристреляться может.
От блокпоста к перевалу быстро выдвигается тревожная группа, около двадцати бойцов, и, на бегу растягиваясь в цепь, пытается охватить кольцом одну из возвышенностей, место, откуда были произведены выстрелы. Бойцы, хоть и остерегаются пуль снайпера, но, используя пересечения местности, передвигаются максимально быстро, стремясь не упустить стрелка из кольца.
По склону горы, противоположному блокпосту, прячась за камнями и кустами, бежит девушка. За ее спиной, больно колотя по ней, висит винтовка с оптическим прицелом. Девушке удается выскользнуть из кольца, уже готового замкнуться вокруг нее, и затаиться в неприметном, хорошо замаскированном укрытии.
Омоновцы несколько раз, но безуспешно, прочесывают всю гору, облазив каждую пядь ее склонов, и возвращаются на блокпост с пустыми руками.
Ж.Д. ВОКЗАЛ ГОРОДА УЛАН-УДЭ
Остановка скорого поезда «Владивосток – Москва». Вокзальное радио объявляет:
— Уважаемые пассажиры, на первый от перрона путь прибыл скорый поезд номер один, сообщением Владивосток – Москва. Стоянка поезда — тридцать пять минут. Мы рады приветствовать пассажиров, прибывших в столицу солнечной Бурятии, город Улан-Удэ.
Звучит гимн Республики Бурятия.
Таежная, озерная, степная,
Ты добрым светом солнечным полна,
Цветущая от края и до края,
Будь счастлива, родная сторона….
Пассажиры радостно высыпают из душных надоевших вагонов, гуляют по залитому солнцем перрону, осаждают привокзальные киоски, запасаясь провизией, напитками, сигаретами. Они заинтересованно рассматривают фигуры медведей, скульптурная композиция которых украшает перрон. Некоторые из них спешат сфотографироваться на фоне добродушных мишек. Среди них и молодая семья — муж, жена и лет пяти дочка. Сфотографировавшись, они идут к киоску, за мороженым. Дочка теребит отца за руку.
— Папа, папа, а Улан-Удэ – это столица?
— Да, — отвечает отец, — столица Бурятии.
— А Бурятия – это Россия? –спрашивает девочка.
— Конечно, Россия, — подтверждает отец.
— А буряты, они – русские? – не унимается дочка.
— Буряты? – переспрашивает отец в секундном замешательстве, — Буряты, скорее, монголы… Русские монголы, — уверенно добавляет он.
Вдруг внимание всех привлекает музыка духового оркестра, в сопровождении которого по перрону идет камуфлированный и экипированный по-боевому строй военных. За ним следуют провожающие. Это бурятский ОМОН уезжает в Чечню, в боевую командировку. Отряд выстраивается перед вагонами. Тут же протекает скоротечный напутственный митинг, привлекший внимание людей, ожидающих своих поездов, просто любопытствующих и праздношатающихся, а так же выпивох, для кого вокзал давно стал притягательным местом.
Министр МВД Бурятии, поправив на голове фуражку с высокой тульей, окидывает взглядом разом посерьезневших омоновцев.
— Товарищи офицеры, сержанты и рядовые, — взывает он, — на вас возложено исполнение трудной, но славной миссии: вы едете восстанавливать конституционный порядок в Чеченской республике, неотъемлемой части Российской Федерации. От имени МВД Бурятии и России, от имени правительства нашей республики я призываю вас с честью и доблестью исполнять свой гражданский и служебный долг и желаю вам благополучного возвращения из Чечни.
Стоящий рядом с министром подполковник Гармаев оглядывает строй омоновцев, с кем ему предстоит сегодня отправиться в далекую мятежную республику. Вот стоит с автоматом на одном плече и с гитарой на другом лейтенант Максар Дагданов, уже широко известный и признанный в республике поэт и бард. Вот три неразлучных друга, сержанты Саян Тогоев, Олег Синицын и Анчик Халтанов. Олег и Анчик – высокие, атлетически сложенные. Но в этой троице главенствует маленький и щуплый Саян. Каждого из сорока пяти бойцов, стоящих в строю, Орхон Гармаев знает лично и может, как на самого себя, положиться на любого из них. Он сам принимал их в ОМОН, обучал воинскому искусству и теперь отобрал в опасную командировку.
Многие из его ребят впервые попадут в места, где пролег путь экспедиционного корпуса их предков, пытавшихся настигнуть хана Кучулука.
Перед Гармаевым, вполуха слушающим министра, стоит уже не ОМОН, а готовые выступить в дальний поход воины Чингисхана, двухтуменным конным строем выстроившиеся перед большой белой юртой своего повелителя.
Всхрапывают боевые кони, нетерпеливо бия землю копытом и позванивая начищенной бронзой сбруи. Сияют, слепя глаз, выпуклые стальные пластины нагрудных и наплечных лат. Вспыхивают под лучами всходящего солнца отточенные вытянутые наконечники копий. Колышутся на ветру разномастные хвосты яков, венчающие туги в руках сотенных и тысячников. Полны решимости суровые лица несгибаемых воинов.
Сам великий хан, в окружении орхонов-маршалов, склонился над большим с невысокими стенками ящиком, в котором воспроизведены земли от океана до океана. Выложенный и утыканный веточками дерн – это тайга и леса. Нагромождениями остроугольных камешков высятся горы. Ровным слоем насыпанный песок – пустыни. Дерн без веточек — пастбища и равнины, через которые извиваются реки из узких ленточек голубого шелка. Плоские пластинки слюды, вдавленные в дерн, повторяют собой очертания озер и морей. Китайская стена выложена мелкими, с просяное зернышко, кирпичиками обожженной глины. Разбросанные там и сям колечки из такой же обожженной глины, с воткнутыми в них флажками, обозначают города. На флажках тушью нанесены названия городов и численность войск в каждом из них.
Чингисхан, повелитель судеб народов, водит над этим игрушечным миром концом указки из слоновой кости.
— Кучулук побывал в Отраре, Хорезме, Бухаре, — говорит Чингисхан, — а теперь углубился в Персию. И везде — лестью, подкупом и обманом — склоняет правителей к войне с нами. В городах, где он побывал, убивают наших послов и купцов, грабят караваны, а товар присваивается правителями. Так дальше продолжаться не может. Послы и купцы неприкосновенны, их дела угодны Вечному Синему Небу, ибо они соединяют то, чего не соединить копьем и саблей.
Вы, — обращается он к двум своим орхонам, — мой верный Субэдэй-багатур и мой неустрашимый Джэбэ-нойон, во главе двух туменов пойдете за Кучулуком и достанете его хоть на краю земли. Города обходите стороной. В битвы, без крайней необходимости, не ввязывайтесь. Бейте лишь тех, кто на вас нападет, но так бейте, чтобы ни у кого не возникло соблазна пустить вам стрелу в спину. С теми же, кто встречает вас без оружия, обходитесь ласково. А к тем, кто пожелает склониться под мою руку, относитесь, как к моим подданным, и оградите их от любых врагов. Но при этом помните: ваша цель — Кучулук.
Конец указки, пройдя над Средней Азией и Персией, задумчиво зависает над южной частью Кавказа.
— А если он, как лис, укроется в каком-нибудь ущелье в этих горах? — Субэдэй-багатур поправляет черную повязку на глазу, — Там его достать будет не просто.
— Если бы было просто, — поднимает на него взгляд Чингисхан, — я послал бы вместо тебя и Джэбэ-нойона кого-нибудь другого. Но если вы не настигнете его до этих гор, перевалите через них, — конец указки проходит над Кавказом, огибая Каспийское море, — и возвращайтесь. А потом мы возьмемся за города, где убивают наших послов, — Чингисхан выпрямился во весь свой немалый рост, его зеленоватые глаза полыхнули гневом, — и раскатаем эти города по камешку. Я сказал.
— Ты сказал, мы услышали, — дружно откликнулись орхоны.
Приложив руку к груди, Субэдэй-багатур (Аким Семенович, дед Олега Синицына) и Джэбэ-нойон (он сам, Орхон Гармаев) ненадолго склоняют перед повелителем головы. Затем, навернув на руку полы длинных заплечных накидок, быстрым шагом направляются к воинам. Приняв из рук коноводов поводья лошадей, они легко вбрасывают свои тела в седла. И направляют взоры к Чингисхану, уже восседающему на белом жеребце.
Чингисхан, поднимает вверх правую руку.
— Воины! Вы, лучшие из лучших, пойдете за вероломным Кучулуком и достанете его, где бы он ни скрывался. Если он птицей взлетит от вас в небо, обернитесь соколом и настигните его. Если он мышью юркнет в нору, превратитесь в стальную лопатку и выройте его. Если он рыбой нырнет в речные глубины, станьте частой сетью и выловите его. Да пребудет с вами воля Вечного Синего Неба.
Чингисхан опускает руку, и дружный рев двадцати тысяч крепких глоток троекратно взлетает к небу.
— Хурра!!! Хурра!!! Хурра!
-Ура! Ура! Ура! — троекратно сотрясают воздух омоновцы.
Словно очнувшись, Гармаев возвращается в действительность.
— А теперь, — отступая на шаг назад, — объявляет министр, — от имени ваших родных и близких, слово напутствия скажет ветеран Великой Отечественной войны Аким Семенович Синицын.
— Вот гляжу я на вас, — Аким Семенович, промокнув единственный глаз платочком, прячет его в карман, — и сердце кровью обливается. И сразу Великая Отечественная вспоминается. Но тогда враг был определен, сомнений не было. И – вперед, за Родину, бей фашистских гадов!
А теперь? Кто враг? Где? Чеченцы? Так мы вместе с ними, и с русскими, и с другими братьями плечом к плечу били фашиста.
Чеченец не враг, чеченец наш брат, попавший в беду. Враг – это терроризм, у которого нет национальности, нет вероисповедания. Его не определить по цвету кожи или разрезу глаз. Беда, постигшая нашу сестру Чечню, терзающая ее народ, является нашей общей бедой. Чечня сегодня — это огромная кровоточащая рана всей России, всех ее народов.
Сынки, внуки, заклинаю вас: будьте же не солью на эту рану, а жизнетворным бальзамом на нее.
Женщины комкают намокшие от слез носовые платки. Заросший щетиной русский мужичонка, сквозь бомжеватый вид которого неистребимо проступает высшее гуманитарное образование и, как минимум, кандидатская диссертация, бренча пустыми бутылками в сетке-авоське, пробирается вперед с явным намерением выступить с переносной трибуны. Его удерживает, схватив за рукав, его товарищ-бурят, такого же затрапезного вида выпивоха с лиловым синяком под глазом.
— Куда ты прешь, Петруха? Это же менты. Они враз заметут тебя. Да и меня вместе с тобой.
— Да не менты они, — возражает мужик с сеткой, — они — омоновцы. Разницу улавливаешь?
Но, на всякий случай, прекращает попытки прорваться на трибуну.
— Чингизиды! – осторожно кричит он, — В Чечне не забывайте, чему учил своих воинов ваш предок, Чингисхан!
— И чему он их учил? – бормочет его приятель и мотает головой, — Тоже мне, умник… Заметут… Как пить дать, заметут….
— Он наставлял их, — осмелев, повышает голос мужик с сеткой, — при встрече с вооруженным врагом уподобляться рыкающему льву, а с людьми мирными быть ласковым ягненком.
Звучит марш «Прощание славянки». Первые же его аккорды спугивают с крыши вокзала десятки голубей, которые, дружно захлопав крыльями, взмывают ввысь и кружат над перроном, где камуфлированный строй, сломавшись, смешивается с пестрой толпой провожающих.
Проводы, напутствия, объятия, слезы. Звучит команда: «По вагонам!» Отряд грузится в поезд. Бойцы размещаются по местам, закидывают свои вещи на верхние полки.
Олег Синицын, уже в тельняшке, оголяющей его рельефно-мощные руки и плечи, на одном из которых синеет татуировка в виде парашюта и букв «ВДВ», улыбаясь, машет рукой Акиму Семеновичу, стоящему на перроне перед окном вагона.
Крупная слеза, заполнив единственный глаз деда, скатывается по его щеке и, падая, задерживается на рельефной поверхности одной из медалей. Солнечный луч, как в линзе, преломленный в слезе, отражается от начищенной поверхности медали и слепит внуку глаза. Он, прикрываясь рукой, отодвигается вглубь вагона.
Вагоны, дернувшись, трогаются с места. Провожающие идут вслед за медленно катящимся поездом, безуспешно пытаясь перекричать оркестр, музыканты которого, выпучив глаза и раздувая щеки, стараются изо всех сил. Поезд ускоряет ход. Провожающие отстают. Они машут руками отъезжающим омоновцам, прилипшим к окнам и, вопреки увещеваниям проводников, висящим на подножках вагонов.
Юная жена Анчика Халтанова, Сэлмэг, выхватывает из коляски своего младенца и, подняв его над головой, держит так, давая возможность подольше видеть ребенка Анчику, висящему на подножке вагона.
Булатик плачет, но Сэлмэг продолжает держать его над собой, безоглядно веря, что святые слезы младенца уберегут его отца от ран и гибели.
Вскоре последний вагон поезда скрывается из виду. Оркестр, сверкая начищенной медью духовых инструментов, уходит. Уходят и люди. Перрон пустеет. Ветер с шуршанием перекатывает по нему мятые одноразовые стаканчики и гонит пыль вперемежку с конфетными фантиками.
ЧЕЧЕНСКИЙ РАЙЦЕНТР
Офицеры бурятского ОМОНа, командир отряда и его заместитель, входят в просторный кабинет командующего группировкой федеральных сил генерала Заканцева, где проходит оперативное совещание штаба группировки.
— Товарищ генерал, — держа руку под козырек, докладывает подполковник Гармаев, — Отряд милиции особого назначения Республики Бурятия прибыл в ваше распоряжение для несения боевого дежурства по восстановлению конституционного порядка в Чеченской республике. Командир отряда подполковник Гармаев.
— Вольно! — генерал за руку здоровается с бурятскими офицерами, — Ждем вас, жде-ем! Сибиряки, забайкальцы! Опора и надежда России! В тяжелейшие для Отечества дни вы грудью вставали на его защиту. Уверен, что и сегодня вы с доблестью проявите себя, как это было в войнах и против Наполеона, и против Гитлера, как в любую трудную для Родины-матери годину. Знакомьтесь, товарищи офицеры.
Штабисты и омоновцы представляются друг другу, называя свои должность, звание, фамилию. Командующий знакомит вновь прибывших с текущей обстановкой.
— В районе нашей ответственности неспокойно. Есть сведения, что из заграничных лагерей в район прибыла группа специально натасканных полевых командиров. Так же через грузинскую границу просочились несколько групп наемников.
Сейчас боевиками предпринимаются попытки объединить разрозненные банды в крупное военное формирование. Они именуют его Исламским полком. На его оснащение не жалеют ни денег, ни вооружения. С этим полком у сепаратистов связаны далеко идущие планы по коренному изменению ситуации на всем Северном Кавказе, вплоть до создания единого ваххабитского халифата, от Каспийского моря до Черного. Чем это чревато для России, да и всего мира, вам, товарищи офицеры, должно быть понятно и без моих объяснений.
Мы знаем, что в планах их стратегов назначить командиром Исламского полка какого-нибудь очень известного в Чечне человека. Не просто авторитетного и уважаемого, но глубоко почитаемого и любимого всей республикой.
Но этот командир будет просто вывеской. От него мало, что будет зависеть. Он нужен для привлечения на их сторону как можно большего числа колеблющихся. А фактическим командиром, и даже хозяином полка, является известный международный террорист Абу Джакар, к которому тянутся наемники со всего мусульманского, и не только мусульманского, мира.
Возможно, скоро нам придется столкнуться с этим полком. Где и когда это будет, пока неизвестно. Но готовым к этому надо быть всем, всегда и везде.
В кузовах стоящих у штаба машин сидят, в ожидании командиров, бойцы. Перебирая струны гитары, Максар Дагданов поет:
Мне снилось, что я – куст,
Растущий на поляне,
В жару собой даю
Спасительную тень.
Мне снилось, что судьбы
Не выдумать желанней,
И снилось мне, что жить,
Хоть трудно, но не лень.
И если мне достичь
Не суждено нирваны,
И длиться будет вновь
Перерождений цепь,
Я, может быть, сюда
Кустом среди поляны
Вернусь еще, взломав
Земли дернистой крепь.
Войдете в тень мою –
Опять мы будем вместе,
И это для меня
Счастливый будет час.
А уходя, на мне
Вы ленточки повесьте…
Когда-нибудь и я
Повешу их на вас.
Заканцев приглашает Гармаева к карте, висящей на стене и закрытой задернутыми шторками. Раздвинув шторки, генерал берет в руки указку.
— Вашему отряду, подполковник, необходимо сегодня же выдвинуться по этой дороге вот в эту точку, — конец указки ползет по карте и останавливается, — здесь перевал. Он имеет важное стратегическое значение, и потому на той стороне перевала, у развилки дорог на север, юг и восток, нами оборудован блокпост, укрепленный периметром из мешков с песком. Бойцы размещаются в домике лесника и кое-каких легких постройках.
Сейчас на блокпосту несет боевое дежурство красноборский ОМОН. Вы должны сменить гарнизон блокпоста, срок их командировки подходит к концу. Все подробные инструкции здесь, — генерал вручает подполковнику увесистый пакет, — командир красноборцев, майор Лузгин, ознакомит вас с обстановкой на месте. Радиосвязь держать постоянно, сеансы – дважды в день, утром и вечером. В пути радиосвязь держать непрерывно — и со штабом, и с блокпостом. Все ясно, подполковник?
— Так точно, товарищ генерал, — не отрываясь от кратких записей в блокнот, отвечает Гармаев.
— Приступить к исполнению, — генерал кладет на стол указку и задергивает шторки.
— Есть приступить к исполнению, — подполковник, убрав блокнот и карту в полевую сумку, вытягивается по стойке «смирно».
— Вольно, подполковник, — генерал подзывает одного из офицеров, — капитан Хромов, подойдите. Подполковник, это капитан Хромов, он из красноборского ОМОНа. Его и еще двоих офицеров-красноборцев вы должны захватить с собой на блокпост. Они были прикомандированы к здешней воинской части, а теперь возвращаются в свое подразделение, чтобы с ним отбыть к себе на родину, в Красноборск. Дорогу на перевал они знают, ездили туда-обратно не однажды. Так, что могут даже в качестве гидов-проводников выступить.
Выйдя из штаба, офицеры бурятского ОМОНа и капитан Хромов садятся в «УАЗик». Капитан свистом привлекает к себе внимание двух офицеров, стоящих у киоска наискосок через улицу, и машет им рукой, указывая на три крытых тентом грузовика, колонной стоящих вслед за «УАЗиком». Два старших лейтенанта, один из которых — известный нам Левченко, поняв все без слов, бегут к грузовикам.
Закинув через задний борт сумки и автоматы, они легко запрыгивают вслед за своими вещами. В кузове сидит десятка полтора бурятских омоновцев. Не обращая внимания на двух старлеев, они смотрят вперед, на головной «УАЗик», в который усаживаются командиры. Откинутая наверх передняя часть тента позволяет бойцам просматривать местность поверх кабины грузовика.
— Здорово, братья-славяне! – весело гаркает Левченко.
Сидящие в кузове разом поворачивают к нему свои невозмутимые азиатские лица и смотрят на старлея, щека и подбородок которого украшены полосками лейкопластыря.
— Здорово, брат-азиат! – в тон ему откликается Саян.
Остальные омоновцы дружно смеются, сверкая белыми зубами, ослепительно сияющими на фоне их загорелых физиономий.
— Фу, ты, елки-кошелки, палки-моталки. Ничего себе, славяне. Откуда вы, ребята?
— Из солнечной Бурятии, — отвечает Саян.
— А-а, Бурятия, — тянет старлей, — Байкал, Улан-Удэ, футбольная команда «Селенга». Одним словом, потомки Чингисхана.
— Ух, ты! Откуда знаешь? О нас ведь западнее Урала мало, что знают, и мало, кто помнит.
— Я срочную в Монголии служил. А штаб армии размещался у вас, в Улан-Удэ. Один раз довелось в командировку туда съездить. На Байкал, правда, попасть не смог, только из окна поезда его и видел. Зато целых два раза видел, — старлей поднимает указательный палец кверху, шутливо подчеркивая значимость этого факта, — когда в Монголию везли, да когда дембельнулся и обратно ехал. А вот на футбол, на ваш стадион, я сходи-ил.
Грузовик вслед за «УАЗиком» трогается с места. Трогаются и остальные машины.
— Ну, и как тебе наш футбол, как наша «Селенга»? — хитро прищуривается Максар.
— Давайте тему сменим, — дипломатично говорит Левченко. Но в ответ слышит лишь молчанье.
— Ну, хорошо, — соглашается он, — скажу честно: у вас в Бурятии все классно, — он окидывает взглядом непроницаемые лица бурятских омоновцев, изучающе рассматривающих его и добавляет, — кроме футбола.
Сидящие в кузове дружно хохочут. Старлей вертит головой, но, поняв, что все разделяют его мнение о футболе, демонстрируемом «Селенгой», включается во вспыхнувшее веселье. Максар обнимает его за плечи и протягивает руку.
— Молодец, старлей, уважаю. Давай знакомиться. Меня Максар зовут, Дагданов.
— Левченко, Савелий, — сжимая руку Максара, откликается Левченко.
Максар протягивает руку второму старлею, молчащему все это время, в отличие от Левченко.
— Дагданов, Максар.
— Геннадий Пушкин, — представляется второй старлей.
— О-о! Знаменитая фамилия, — оживляются омоновцы.
— Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты, как мимолетное виденье, как гений чистой красоты, — декламирует Саян.
Все тянут руки к Пушкину и Левченко, знакомясь с ними. Колонна движется улицей поселка, на которой то там, то здесь видны следы недавних боев: взорванные машины, разбомбленные и сгоревшие дома, опаленные пламенем кусты и деревья.
Сидящий на переднем сиденье «УАЗика» подполковник Гармаев с болью в сердце смотрит, во что превратила война некогда цветущий поселок.
Левченко глядит на гитару в руках Максара.
— Мы слышали, вы здесь песню пели. Классная песня, но незнакомая. Кто автор?
— Я, — просто отвечает Максар.
— И стихи, и музыка твои?
— Нет, только стихи. А музыку один мой друг написал, рязанский татарин, Нурислан Ибрагимов.
— Казанский? – переспрашивает Левченко.
— Нет, рязанский. Из славного города Рязани, где знаменитое десантное училище.
— Так ты в десантном учился?
— Нет, но хотелось бы. Только вот, семья у меня, — Максар заулыбался, — сын недавно родился, наследник. Так что, с десантным едва ли что получится. Я тогда в Литинститут поступлю, на заочное.
— Литинститут – это серьезно! – говорит Левченко, — А у тебя еще стихи есть?
— У него уже несколько книжек вышло, — отвечает за Максара Саян, — их вся Бурятия знает.
— Вся Бурятия – слишком громко сказано, — смутившись, поправляет его Максар, — но в узких кругах книжки эти широко известны.
— Значит, ты поэт? — уважительно спрашивает Левченко.
— Ну, поэт я или не поэт, об этом пусть другие судят, — уклоняется от ответа Максар, — но стихи пишу. И к слову «тополя» легко рифму подберу. «Ля-ля», например.
Капитан Хромов подсказывает водителю «УАЗика», как лучше проехать по поселку.
— Здесь лучше свернуть направо, и по той улице выйдем на трассу.
Колонна сворачивает направо. Подполковник Гармаев беспокойно озирается. Один из сожженных домов привлекает его особое внимание.
— Останови, — говорит он водителю.
Тот, принимая вправо, останавливает «УАЗик». За ним, притормаживая, останавливаются и грузовики.
Гармаев выходит из машины, подходит к останкам дома, снимает с головы краповый берет и долго стоит перед распахнутыми и провисшими воротами пустынного подворья. Воспоминания уносят его в 1980 год.
1980 ГОД
На окраине чеченского райцентра множество его нарядных жителей радостно ожидают прибытия своего знатного земляка Аслана Муртазова, чемпиона Олимпийских игр.
Аксакалы, опершись подбородками о свои посохи, сидят на заботливо принесенных молодыми низеньких скамьях, изредка переговариваясь короткими сдержанными фразами.
Стоящие за ними мужчины и парни оживленно жестикулируют, обсуждая прошедшую Олимпиаду и нетерпеливо посматривая на дорогу.
Поодаль, накинув на головы нарядные шали и распустив их крылья по плечам, стоят, перешептываясь, тонкие и гибкие, как лоза, красавицы-горянки.
И конечно, такое событие никогда не сможет обойтись без вездесущих мальчишек, которые здесь же устроили соревнование по борьбе. Разбившись попарно, они возятся на траве под одобрительные возгласы взрослых.
На дороге появляется кортеж автомобилей. Едет на родину олимпийский чемпион со своим другом. Сопроводить красу и гордость республики и его гостя посчитали за честь самые высокие чиновники Грозного, столицы Чечено-Ингушетии.
Волнующая встреча, заздравные речи, красочный и живописный кавказский пир. Столы, ломящиеся под грузом изобильного угощения, рядами стоят прямо во дворе дома Муртазовых. После обязательных приветствий аксакалов и старших родственников, поднимается сам чемпион. Все замолкают, внимательно слушая его.
— Почтенные старейшины, дорогие земляки, любимые родственники, — говорит Аслан, — я очень рад, что нахожусь среди вас, я благодарен вам за то, что вы с таким почетом встречаете меня. Я счастлив видеть вас всех за этим праздничным столом. Но я не менее счастлив представить вам, — Аслан обнимает за плечи Орхона, прося его подняться, — выдающегося борца, достойного сына славного бурятского народа, моего лучшего друга, Орхона Гармаева. Прошу вас любить его и видеть в нем меня, а во мне — его.
Музыканты ударяют в туго натянутую кожу барабанов, звонко сыпанув мелкой сухой дробью, запрыгавшей по двору и далеко за его пределами. На середину двора выбегают юные танцоры и исполняют в честь Аслана и его гостя специально подготовленный танец.
Орхон с удовольствием следит за восемью юношами и одной девушкой, почти девочкой, которые, танцуя, повествуют о какой-то красивой и очень романтичной истории, такой древней, что память о ней осталась лишь в танце.
Юноши носятся по двору, задиристо соперничая меж собой. И плавно скользит меж ними, оттеняя их отвагу и воинственность, тоненькая, гибкая девушка, умиротворяющая пыл горячащихся юношей своей трогательной грацией. Лицо ее скрыто полупрозрачной вуалью, но под ней угадываются по-детски припухлые губы, нежно-персиковые щеки, прямой нос и густые, загнутые кверху ресницы, прикрывающие потупленные глаза под тонкими дугообразными бровями.
— Ну, как? – Аслан наклоняется к Орхону, — Нравится танец?
— Да, конечно, — откликается Орхон, — у нас танцуют по-другому. Но что-то напоминает мне наши танцы, особенно девушка.
— Моя младшая сестра, Лейла, — с гордостью говорит Аслан и добавляет, — моя самая любимая сестра.
Сидящий напротив Орхона пожилой мужчина в папахе обращается к нему.
— А скажи, уважаемый гость уважаемого Аслана, вот я помню, вы назывались Бурят-Монголией. А почему стали называться просто Бурятией? Вы что, отказались от своего имени и своей истории?
— Нет. Настанет день, и мы вновь назовемся теми, кто мы есть на самом деле. Назовемся бурят-монголами.
— Когда?
— Когда мы сами будем готовы к этому.
— Молодец! – восхитился собеседник Орхона, — Настоящий джигит!
По окончании танца, когда юные артисты покинули середину двора, Аслан вновь поднимается с места, держа над головой свою золотую олимпийскую медаль.
— Дорогие родственники, земляки, друзья, вот эту награду, высшую награду Московской Олимпиады, я завоевывал не только для себя, но и для всех вас. И я хочу вам заявить, что завоевал я лишь половину этой медали. Вторая ее половина по праву принадлежит моему другу, Орхону Гармаеву. Это он подарил мне древние секреты их национальной борьбы, которые помогли мне стать олимпийским чемпионом. Он научил меня проводить борцовские приемы с таким бурят-монгольским акцентом, что против них не сумели устоять самые именитые соперники. И если бы Орхон на тренировке не получил травму, я бы сейчас говорил с вами как серебряный призер, клянусь вам. Поэтому будет очень справедливо, если я сделаю вот что…
Он кладет на стол медаль, берет кинжал и, взмахнув им, одним ударом рассекает ее на две равные половины.
Присутствующие дружно ахают и замирают, ошеломленные. Аслан берет половинку медали и вручает ее обескураженному другу.
— Орхон, — говорит он, — сказав, что половина медали принадлежит тебе, я говорил это в буквальном смысле. Возьми ее, это твоя половина… половина пайзы.
Присутствующие оживают.
— Джигит! Настоящий мужчина! – слышатся их возгласы.
Друзья обнимаются, и Орхон через плечо Аслана видит среди возбужденных, жестикулирующих людей Лейлу, которая, приподняв двумя руками вуаль со своего лица, смотрит прямо на него, не шелохнувшись и не моргая длинными прекрасными ресницами над миндалевидными темно-сливовыми глазами.
— Ну, ты, Аслан, даешь, — изумляется Орхон, — я думал, ты давно забыл про пайзу.
— Помню. И как твои предки на крови братались, тоже помню.
Друзья смотрят глаза в глаза, словно переговариваясь взглядами. И делают то, к чему они шли почти с детства: при стечении большого числа людей, они братаются на крови, надрезав правые ладони кинжалом, который только что рассек олимпийскую медаль, и в крепком рукопожатии смешивают свою кровь.
После чего в просторном дворе большого красивого гостеприимного дома разворачивается во всю мощь обильный, живописный, песенный и танцевальный кавказский пир. Во дворе того самого дома, перед опаленным остовом которого будет стоять командир бурятского ОМОНа.
Продолжение следует…
Проза© ЖУРНАЛ ЛИТЕРАТУРНОЙ КРИТИКИ И СЛОВЕСНОСТИ, №3 (март) 2005.