Великому Дню Победы посвящается…
ДМИТРИЙ НЕБОЛЬСИН
«ДВАЖДЫ МЛАДШИЙ ЛЕЙТЕНАНТ», роман
Журнальный вариант. Часть шестая: «Лейтенант Мика»
Булонские леса
В маки
Лейтенант Мика
Бой на плоскогорье
БУЛОНСКИЕ ЛЕСА
Подступала зима 1942-43 года. Дни становились короткими, ночи длинными. Из серого хмурого неба летели первые снежинки и, долетев до земли, тут же начинали таять, заполняя студеной водой каждую канавку и выбоину. В отдельные дни легкий морозец покрывал лужицы тоненьким льдом, однако не надолго — морские ветры приносили дождливую оттепель и ледок исчезал.
В один из таких промозглых дней нам, забракованным комиссией пленным, выдали старые поношенные, непонятного происхождения и образца шинели с крупной ярко-жёлтой маркировкой «СУ», погрузили в железнодорожные товарные вагоны и повезли.
В открытые окна вагона, промеж витков колючей проволоки, врывался пронизывающий до костей резкий холодный ветер, а залетавшие вместе с ним снежинки кружились и кружились внутри вагона. И лишь изредка, через зарешеченное окно в вагон пробиралось солнце. Мы старались плотнее прижиматься друг к другу, чтобы хоть как-нибудь сохранить остатки тепла в исхудавших костлявых телах. Нар и полок в вагоне не было и поэтому пленные сидели или лежали прямо на полу. В углу стояла параша и бидон с питьевой водой. Перед отправкой нам выдали по буханке хлеба и пачке махорки, так что курили все: одни кончали, другие начинали, дым то стелился над головами, то под порывами ветра метался в разные стороны вагона. Курить хотелось. Без курева тоже было голодно и никто не думал о вреде табачного дыма. Везли нас на Запад.
Так прошло несколько дней. Время шло утомительно медленно. В неволе каждый день — что год и нет конца ожиданиям свободы. Сколько лет прошло с тех пор! А я не могу забыть то холодное серое небо с отяжелевшими тучами, которые низко плыли навстречу поезду над чужими полями, над чужими черепичными крышами и кирхами.
Мой сосед, чахоточный или сильно простуженный парень, то и дело кашлял и харкал, задыхаясь и ловя открытым ртом холодный, прокуренный воздух.
Однажды ночью на неизвестной железнодорожной станции, где долгое время наш состав стоял на запасных путях, истошно завыли сирены, возвещая воздушную тревогу. Следом тревожно закричали гудки паровозов.
– Ахтунг! Ахтунг! Флигалярм! Флигалярм! – вещал мощный динамик вокзала. Слышно было, как за окном бежали и кричали люди. А мы сидели взаперти, в вагонах, прислушиваясь к гулу приближающихся самолетов. Он становился все сильнее, явственней. Через окно было видно, как по темному небу метались лучи прожекторов. Резко ударили зенитки. И вдруг стало светло — светло, над городом зависли осветительные авиабомбы. Мощные взрывы покачнули вагон. Кто-то стучал в дверь, кто-то кричал в окно: «Откройте!» Неожиданно поезд тронулся и, набирая скорость, потащил нас от станции мимо горящего незнакомого города. Нам здорово повезло.
На следующий день произошли события, о которых я также хотел рассказать, события, которые явились особой вехой в моей непутевой военной жизни.
Случилось это под французским городом Булонь. Наш эшелон с военнопленными остановился в нескольких километрах от железнодорожной станции, которую бомбили английские самолеты. Слышно было, как ревели моторы, бешено стреляли зенитки, громыхали взрывы, а через окно вагона виднелись смолянистые клубы дыма, висевшие над лесом.
– Лес, лес! Раус вег! Раус вег! – кричали охранники, открывая двери вагонов. Распахнулась дверь и нашего вагона, – Лес! Раус!
Прыгали без разбора, падали с высоких вагонов друг на друга, подымались и, не оглядываясь, бежали прочь в сторону недалекого леса. Бежали все: и военнопленные и солдаты-охранники. Пробежав метров двести, я бросился на землю перевести дух и почти тут же резко прозвучали над головой крупнокалиберные пулеметы. Несколько истребителей с ревом пронеслись на малой высоте и, развернувшись, ударили длинными очередями по поезду. Вагоны, в которых мы только что были, вспыхнули, как спичечные коробки. Рядом со мной, прижавшись к земле, лежал немецкий солдат. Лицо его было перекошено диким ужасом. Несколько мгновений он, казалось, колебался, озирался, а затем вскочил и бросился наутек к лесу… Истребители исчезли, а мощные взрывы продолжали доноситься со стороны станции.
Почему немцы открыли двери вагонов? Возможно, они поступили просто по-человечески? Возможно. Среди немцев было немало хороших людей. Но, скорее всего, они открыли вагоны ради сохранения рабочей силы.
Десятки эшелонов прибывали на побережье Ла-Манша, где строились в спешном порядке крупные оборонительные сооружения. Там, на самых тяжелых работах, использовались русские военнопленные. Когда все стихло, замолкли взрывы и гул самолетов, сирены возвестили отбой, большинство военнопленных возвратилось к железнодорожным путям, многие из них не хотели рисковать, поскольку перед отправкой были предупреждены: за побег — расстрел.
Но были и те, кто не вышел из леса, разбежался, кто куда. В их числе оказался и я. В лесном овражке случай свел меня с двумя незнакомыми пленными. Мы быстро доверились друг другу. Это были Андрей Панченко и Николай Бетхлов.
Ничто не сближает так быстро и крепко людей, как неволя. В тот день мы не вернулись к немцам. Вдали от Родины, от родного языка, в окружении всего чужого, рискуя быть расстрелянными за побег, мы отчаянно и без оглядки шли, сами не зная куда, не ведая, что ждет впереди. В том, что мы были во Франции сомнений не было. После недолгих блужданий по лесу ноги сами вывели нас к небольшой, опрятной деревушке, где нас тотчас обступили загорелые черноглазые люди, говорившие совсем не так, как немцы. По-немецки я мало-мальски понимал, а по-французски, кроме «мерси» не знал ни слова. Но все равно своеобразный французский язык, даже не зная его, легко можно отличить от немецкого.
– Мы русские! Советские! Ферштейн! – объясняли мы, – Россия! СССР! Москва!
Французы поняли нас сразу. Да и как не понять? Москву знали во всем мире, а наша внешность говорила сама за себя. Французы улыбались, жали нам руки, что-то радостно рассказывали про Сталинград, повторяя: “Гитлер капут! Гитлер капут!” Мы поняли. От этих слов дрогнуло сердце, повлажнели глаза. Ведь мы абсолютно ничего не знали о положении на фронте. Значит, Сталинград жив! Не сдался!
Переговорив между собой, французы отвели нас в какое-то нежилое помещение, наподобие большого сарая, сплошь увешанного внутри пучками сухих трав, от которых исходил дурманящий запах душистого лета. Здесь можно было присесть — вдоль стен стояли сдвинутые, потертые, по-видимому, ненужные мягкие кресла. Мы очень хотели есть, о чем нетрудно было догадаться по нашим голодным, уставшим глазам и лицам.
Нам принесли хлеб, сыр, фрукты и даже вино. Кому не приходилось испытывать мучительное чувство длительного изнуряющего голода, тот не сможет представить себе, что испытали мы, уминая за обе щеки душистые, еще не остывшие круглые хлебцы с сыром. Вино ударило в голову и теплом разлилось по всему телу. Все было таким вкусным! Наконец, французы ушли, оставив нас одних и мы, развалившись в креслах, забыв обо всем на свете, заснули.
В МАКИ
Когда стемнело и через потолочные фрамуги сарая перестал пробиваться наружный свет, пришли двое мужчин. Зашторили окна, включили освещение. Одного из пришедших мы уже видели — он приносил еду, второй — был рослым, немного сутуловатым, сравнительно молодым человеком. Он отрекомендовался Кириллом Радищевым. Да, это был потомок того самого, нашего знаменитого Радищева, сын русского белоэмигранта. Он заговорил с нами на чистом русском языке, на нашем родном русском!
– Братцы мои дорогие! Земляки! Я рад вас видеть! Я прибыл сюда, чтобы помочь вам. Вы среди друзей!
Он каждому протянул руку и крепко обнял. Лицо его действительно выражало неподдельную радость. Потом Радищев медленно опустился в свободное кресло, отыскал в кармане трубку и закурил.
– Вы, очевидно, хотите услышать от меня новости с русского фронта, – начал он и сразу же разговор пошел о Сталинграде. Мы слушали внимательно, не перебивая его вопросами. Установилась тишина, среди которой выделялся ровный, спокойный голос Кирилла.
– Мы победим! – сказал Радищев, подняв кверху руку с двумя растопыренными пальцами. То же сделал и француз. Позднее я узнал, что этот символический жест обозначал символ победы — букву «V” (от французского слова «виктуар»). Кирилл продолжал говорить:
– Надо начинать действовать и во Франции. Этим мы поможем нашей Родине — России. Я думаю, что вы со мной согласитесь.
Разговор затянулся до самой глубокой ночи.
Много интересного рассказал нам Кирилл.
И это белый эмигрант! Белоэмигрант, который радовался успехам Красной армии под Сталинградом! В моем представлении белоэмигранты были нашими врагами. Но наш новый знакомый совсем не походил на врага. Я и не предполагал, что во Франции так много русских! Почти полмиллиона человек! Только в одном Париже проживало 70 тысяч русских эмигрантов! В основном, это были бывшие солдаты и офицеры разбитых белых армий, а так же, легионеры русского экспедиционного корпуса периода первой Мировой войны, по тем или иным причинам не вернувшиеся на Родину. В том, что в большинстве своем они не были врагами нашего народа, нашей Родины я скоро убедился. Это были обыкновенные русские люди, попавшие в сложный жизненный переплет.
Оставаться в деревне, где так радушно встретили нас французы было опасно — немецкие оккупанты могли появиться неожиданно. Поэтому нас решили немедленно перепрятать.
На улице было темно и прохладно, моросил дождь с ледяной крупой. Нас усадили под тент грузовичка и машина тронулась. Ехали почти бесшумно, лишь иногда на ветру похлопывал брезент, да слышно было ровное, дружелюбное урчание мотора. Сколько мы ехали — трудно сказать, может час, может два. Но вот машина остановилась. Все спешились. Дальше пошли пешком. Шли один за другим, за французским проводником, завершал все шествие Радищев. Перешли поле и очутились в каком-то овраге, заросшим колючим кустарником. Дождь закончился. Появились звезды и на фоне неба стали видны контуры высоких стен.
– Это замок, – тихо сказал Радищев, – под ним и будем жить.
После получасовой ходьбы и лазанью по оврагу то вверх, то вниз, то опять вверх, то опять вниз, мы подошли к глубокому рву, почти ощупью спустились в него и вошли в узкий проход. Проводник не торопил нас и изредка подсвечивал фонариком.
Наконец, после минутной остановки, мы спустились по каменным ступенькам еще раз вниз, прошли подземным ходом и очутились в просторном светлом помещении. Горели настольные лампы. Посреди зала стоял массивный стол, на котором аккуратно лежало оружие: немецкие гранаты, так называемые «колотушки», несколько французских винтовок и незнакомый черный автомат. Вдоль стен стояли кресла со спинками из темного дерева, шкафы, роскошный мягкий диван, на стенах висели картины и зеркала, пол устилали ковровые дорожки с мудреным орнаментом. Каждая вещь, казалось, хранила следы глубокой старины. В кресле у камина, согнувшись и упираясь локтями в колени, сидел мужчина неопределенного возраста.
– Здравствуйте! – не вставая с кресла, приветствовал он нас по-русски, – Прошу садиться, господа-товарищи!
Мы присели. Минуту-другую незнакомец изучал нас внимательным взглядом, а потом стал задавать вопросы: кто, где родился, кем служил в армии, как попал в плен и так далее. Ничего не записывал, а просто слушал, глядя прямо в глаза. Как на допросе! Я первым не выдержал и спросил:
– С кем имеем честь разговаривать и где мы находимся?
– Вопросы пока задавать буду я, а потом вы. Так, я думаю, мы лучше поймем друг друга, – парировал выпад незнакомец.
– А если мы не будем отвечать — что тогда? – присоединился ко мне Андрей Панченко.
Незнакомец резко поднялся, большими шагами прошелся по залу и вдруг, широко улыбнувшись, подошел к каждому и протянул руку.
– Ваша взяла. Прошу прощения. Вы правы. Ершиться не будем. Давайте знакомиться, – и его суровое лицо, как мне показалось, стало приветливым.
– Бурмистров Иван Иванович, поручик русского экспедиционного корпуса во Франции, – представился он.
– Бывшего! – подсказал кто-то из нас.
– Конечно бывшего! – сразу же согласился Иван Петрович, — о чем говорить? Я живу в Тулузе, а родом из Тулы. Подробности, если пожелаете, потом. Согласны?
Мы были не против. Собеседование длилось долго. Кирилл Радищев находился здесь же. Сидевшие рядом с ним французы иногда задавали вопросы. Переводил Кирилл.
А между тем, на столе готовился завтрак. Это было, как нельзя кстати. И хотя нас вчера хорошо покормили, ненасытные наши желудки, привыкшие думать только о еде, опять захотели трудиться. Близилось утро. Было все же не совсем понятно, почему нами так подробно интересуется Бурмистров. Не из любопытства же? Напоследок я задал ему этот вопрос.
– Видишь ли, во Франции организуется национальный Совет Сопротивления. Наряду с французскими партизанскими отрядами формируется и русский, в основном, из русских эмигрантов, для которых вы, советские люди, фронтовики, необходимы, как донорская кровь тяжелораненым, особенно для молодых русских парней, родившихся здесь, во Франции. Они готовы отдать свою жизнь за Россию, за землю предков. Вы им очень нужны, дорогие господа-товарищи. Я выполняю определенную роль в формировании русского отряда, – пояснил бывший поручик.
– Так Вы — контрразведчик? – уточнил я.
– А чему Вы удивляетесь? – ответил вопросом на вопрос Бурмистров.
Вот так мы, трое русских военнопленных, бежавших из фашистской неволи, оказались во Франции, под городом Булонь, в подземелье средневекового замка, занятого немецкими оккупантами. Наверху они, внизу мы. Чудеса, да и только! О таком соседстве могли знать только хорошо проверенные, доверенные люди.
С внешним миром тайник был связан единственным секретным ходом. Своды подземелья не пропускали никаких звуков извне: мы не слышали ни людских голосов, ни топота ног, ни гула машин, подъезжавших к замку. Сюда не проникал дневной свет. Существовавшие когда-то окна теперь были замурованы. Внутри горели только лампы и свечи. Никто не мог нам объяснить, для чего существовал этот мрачный тайник-каземат, свидетель страшных времен инквизиции.
На другой день Бурмистров и Радищев покинули нас, пообещав вернуться в скором времени. С нами оставался один француз, улыбчивый веселый парень, не понимавший по-русски ни шута или… притворявшийся, что не понимает. Зато он был незаменимым в обеспечении продуктами, сигаретами и даже вином, которые приносил неведомо откуда. По вечерам выводил нас подышать свежим воздухом.
Довольно скоро стал я замечать, как прибавляется сила в моих мышцах. Угнетало одно: бездействие и неопределенность нашего положения. Мы теряли счет дням и только большие старинные часы скрашивали наше бытие, из них, как по команде, ежечасно появлялись забавные солдатики и раздавался бой, напоминая, что время неумолимо движется. Было обидно — на Родине шли тяжелейшие бои, наша армия переходила в контрнаступление, а мы, как мыши, прятались по норам в далекой Франции.
Целыми днями, развалившись в креслах или гуляя по залу туда и обратно, мы только и занимались тем, что спорили, рассуждали о том, как дальше жить, что делать.
Появление Бурмистрова было неожиданным. Он не вошел, а ворвался в нашу обитель. Лицо его сияло.
– Подъем, ребята, подъем!
Словно пружина подбросила нас из-за стола.
– Здравия желаю, господа-товарищи! – приветствовал нас Иван Иванович, пожимая каждому руку. Мы с нетерпением ждали, что он скажет о последних событиях на советском фронте. Иван Иванович сбросил мокрый плащ и, встав артистически посредине зала, торжественно объявил:
– Друзья мои, радуйтесь! Под Сталинградом наши войска разгромили фашистов! (Он так и сказал: «наши войска»). Армия Паулюса капитулировала, в Германии объявлен траур. Победа ребята, победа!
Что тут было! Обнимались, целовались, плакали, не стесняясь, друг друга. Радовался с нами и Иван Иванович. Он был наш! Да! Что не человек, то целая история, которую не разместишь в пяти-шести или даже в двадцати книжных томах. Причем история у всех своя, отличная от других, с множеством различных вариантов и оттенков, ярких и невзрачных, героических и подлых. И все это формирует тот стержень человека, который называют характером. Была такая история и у Ивана Ивановича, ни белого, ни красного, ни советского, ни француза, а просто русского человека, оказавшегося по чьей-то воле на чужбине.
– Пора подыматься и нам! – заключил Бурмистров, – «боши» должны быть разбиты. Гитлеру капут!
«Бошами» французы презрительно называли немцев. Когда мы немного успокоились, Иван Иванович предложил:
– Друзья! Я чертовски голоден. Давайте к столу. У нашего француза в запасе есть прекрасное вино. Выпьем за победу русского народа!
ЛЕЙТЕНАНТ МИКА
Наступило время, когда Иван Иванович объявил: “Сегодня выступаем!” Нас одели в приличные теплые куртки, ботинки, каждому определили оружие и ночью наш маленький отряд покинул подземелье. В пути к нам присоединилась группа французов и русских — нас стало человек тридцать. Двигались по тропам, один за другим, изредка делая привалы. На одном из них всем выдали красные нарукавные повязки, чтобы, в случае чего, можно было опознать своих. Немецкие оккупанты в пути не встречались, они, главным образом, стояли гарнизонами в больших населенных пунктах, которые наш отряд обходил стороной. Я и мои товарищи не знали названий тех мест, по которым шли, маршрут определял командир, дороги и тропы выбирали проводники-французы. Но мы знали, зачем идем. Мы шли драться, а может быть, в боях отдать свои жизни за Родину вдали от России. Тоска по Родине, ностальгия, постоянно бередила наши души. Неожиданно представленная судьбой свобода и отчаянное чувство силы от прикосновения рук к боевому оружию вызывало у меня неудержимое желание не войти, а ворваться в круговерть сражений, как в песне: «Ожил я, волю почуяв».
Командовал отрядом Бурмистров. Любое его распоряжение или замечание воспринималось, как приказ. Он становился жестким и непререкаемым, когда этого требовали обстоятельства. Люди не обижались за это. Нам нужен был волевой командир. Между прочим, как я узнал позже, Бурмистров воевал в Испании на стороне республиканцев, испытал все ужасы лагеря в Верне, где, в числе интернированных французскими властями, был передан немецкому гестапо. Лишь случай помог ему вырваться на свободу.
Идти было трудно. Сверху падали мокрые, довольно крупные хлопья снега, которые делали лесные дорожки и тропинки очень скользкими, с наледью. Ноги разъезжались, особенно на крутых спусках и подъемах. Иногда кто-нибудь падал, ему помогали встать и двигались дальше. Мои друзья, Панченко и Бетхлов, шли рядом со мной.
Кое-где лес сменялся открытыми местами, здесь сильный ветер насквозь продувал мокрую одежду, пробирая до самых костей. На ночлег располагались в лесных буераках, но и там трудно было укрыться от непогоды. Костры не разводили, не разрешалось. Питались, в основном, хлебцами, сыром и фруктами, которые невесть откуда доставали французы, шедшие вместе с нами. Курить можно было, только укрывшись отворотом куртки или пальто, спрятав огонек в ладонях. Большинство людей говорили по-французски, но иногда слышалась и русская речь.
Мы запросто определяли, кто говорит: “французские” русские или советские. Первые не баловались матерщиной, а наши «братья-славяне» слово «мать» употребляли после каждого вздоха.
– Чуешь, Митя, как воркуют “братья-славяне”? – восхищался Панченко, – аж, самому охота откликнуться, мол, земляки, вы не одни здесь из России, мы с вами. Будьте здоровы, братишки, растудыть вашу мать! И куда только русского Ивана судьба не бросает? Подумать только — во Францию! Рехнуться можно!
– Так ты же, Андрей, не русский, ты украинец, – подначивал Бетхлов.
– Какое это имеет значение. Все равно я русский, Иван. Нет! Ты только послушай, послушай, как воркуют «братья славяне”! Так и запел бы от радости, что своих слышу, да нельзя, – не унимался Андрей.
На этом разговор прекращался. Не до разговоров. Мы сильно уставали. Во время привала Андрей чаще лежал на спине, а Бетхлов, скинув с плеча карабин, ложился на живот, подперев голову кулаками. Из рукавов его куртки торчали до локтей худющие руки. А я, как только объявляли привал, подстелив что попало, ложился на холодную землю и мгновенно засыпал.
На исходе четвертого дня головной дозор отряда встретил заставу французской милиции. Грохнули выстрелы, прозвучала команда по-французски и по-русски: “К бою»!
Но, к нашему удивлению, французская милиция, не оказав сопротивления, ушла с дороги, пропустив нас дальше.
– Теперь, как шакалы, пойдут следом за нами, запросят подкрепления, возможно, известят «бошей», – заметил Бурмистров. – Я ихний порядок знаю, они малым числом не воюют. – И приказал, – Ночлег отменяется! Только вперед!
Поэтому, несмотря на усталость, последний отрезок пути мы шли быстро, но осторожно. Утром, еще затемно, достигли партизанского лагеря. Мы еле держались на ногах. Под густыми шапками деревьев раскинулся целый поселок из шалашей и землянок, возле которых, несмотря на ранний час, сновали люди. Горели костры, испуская пелену едковатого дыма.
– Какой странный лагерь, – удивлённо произнес Николай, – костры горят, дым идет во все стороны, даже элементарной маскировки нет.
– Ты думаешь — здесь дураки живут? Они знают, когда можно жечь костры, когда нельзя. Горячую пищу готовить надо? Надо. Обсушиться надо? Надо. Да и погода, бачишь, нелетная, – возразил Андрей.
По словам Бурмистрова в лагере формировалась Интернациональная партизанская бригада. Здесь можно было встретить французов, поляков, русских, испанцев и даже немцев, попавших разными путями сюда, вставшими на путь борьбы с фашизмом.
Разместили нас в уже просторных готовых шалашах, видимо, заранее готовились к приему нового пополнения. Была здесь и своя контрразведка, с которой пришлось познакомиться почти сразу же после короткого отдыха. Нас приглашали по одному и допрашивали. Но, пожалуй, это был не допрос, а доброжелательное собеседование. Причем активным участником «тройки» являлся Иван Иванович Бурмистров.
Советских людей, бежавших из немецкого плена, было не так много, человек двадцать и всех нас зачислили в четвертый взвод отдельной русской роты. В основном, русская рота была укомплектована эмигрантами из России: бывшими белогвардейцами, солдатами и офицерами бывшего русского экспедиционного корпуса и их сыновьями, родившимися во Франции. Была еще немногочисленная группа русских, наших советских, воевавших добровольцами в Испании в 1935 году, которые после поражения Испанской республики перешли французскую границу, были интернированы, а с приходом немецких войск угодили в лапы гестапо. Немногим удалось вырваться на свободу.
Командиром нашей роты был француз, капитан Жорж Жанэ, свободно владевший русским языком, проживший в Ленинграде с десяток детских лет. Он мне очень понравился, да и не только мне. В нем было что-то особенное, завораживающее. Жанэ мог быть строгим, но умел так заразительно, так весело смеяться, что все тяготы нашего бытия забывались мгновенно. Наши старые знакомые Бурмистров и Радищев почти все время пропадали в штабе формирования, так что с ними мы встречались редко, но и те короткие, случайные встречи доставляли большое удовольствие. По их рекомендации меня назначили командиром четвертого взвода, окрещенного бойцами «советским» взводом.
Мой капитан, Жорж Жанэ, узнав как-то в разговоре, что в детстве меня называли Микой, тоже стал называть Микой: «Лейтенант Мика, построй взвод!», «Лейтенант Мика, зайди ко мне!» и так далее. Мне такое обращение даже нравилось.
Свое назначение командиром взвода я принял серьезно, с нескрываемым желанием. Не дожидаясь особых распоряжений, мой взвод стал заниматься боевой и строевой подготовкой. Выяснилось, что многие бойцы никогда не держали в руках автоматов, не могли выполнить такую простую операцию, как поставить автомат на боевой взвод. Никогда не бросали боевых гранат. В кино очень просто, взял гранату и бросил. А на самом деле, прежде чем это сделать, в нее надо вставить запал, иначе она не взорвется, бросай, не бросай. И все эти простые, на первый взгляд, вещи надо было практически отработать каждому, проделать ни один раз, иначе в боевой обстановке можно растеряться.
Кроме того, я придавал большое значение строевой подготовке. Ведь умение ходить в строю, умение четко выполнять команды, умение не только владеть оружием, но и правильно носить его — это залог дисциплины, без которого немыслима победа в бою. С самого начала от бойцов я требовал беспрекословного подчинения. Иначе было нельзя и бойцы это понимали.
Первое боевое задание мой взвод выполнил с честью, за что был отмечен в приказе и награжден десятью бутылками шампанского с отличным ужином. Дело было так.
Группа французов, партизанских разведчиков, после дальнего многодневного поиска, при возвращении в лагерь была обнаружена и окружена отрядом французской жандармерии. Завязался неравный бой. Обо всем этом сообщил, чудом прорвавшийся в лагерь, француз-разведчик.
По тревоге мой взвод, вместе с французским, немедленно выступил к месту боя. Почти всю дорогу, километров пятнадцать, боясь опоздать, мы двигались быстро, в основном, бегом по лесным гористым тропам. Успели. С хода атаковали жандармов, которые, заметив нас, разбежались, побросав оружие. Разведчики, кроме одного убитого, были спасены.
В лагерь мы вернулись с трофейным оружием и двумя, захваченными в плен, жандармами. Взвод не потерял ни одного человека. Француз из партизанской контрразведки, интересовавшийся подробностями боя, сердито заметил:
– Зачем ты привел пленных? Это же лишняя обуза. Скажи, что я с ними должен делать? Что? Охранять и таскать за собой? Или расстрелять? Уж лучше бы вы их там на месте…
– Зачем же убивать? Они же сдались. Допросите и отпустите их на все четыре стороны, – ответил я, – пусть своим жандармам расскажут, что мы не звери.
– Ты думаешь, они бы пожалели тебя?
– Не знаю. Но я бы их расстреливать не стал. Сам был пленным.
Между тем, обстановка менялась с каждым днем, становилась все тревожнее и тревожнее. Поступило сообщение, что километрах в сорока от лагеря отряд французских партизан нашей же бригады, окружен карателями и несет тяжелые потери.
Наш батальон первым выступил на помощь. Когда мы выходили из лагеря на землю спускались вечерние сумерки, а маленький, неведомо откуда взявшийся оркестр играл русский марш «Прощание славянки». Нас провожал весь лагерь. За ночь батальон сделал несколько привалов. Шли по глухим, малохоженным дорогам и тропам, в обход населенных пунктов. Местность становилась гористее. Болели натруженные ноги, щемило сердце. Вещевой мешок казался неимоверно тяжелым.
– Вот и дождались. Надо бы адресами обменяться на всякий случай, – предложил Николай Бетхлов, – Может, кто-то из нас живым останется, не всем же суждено погибнуть. Я, братцы, не хотел бы оставаться пропавшим без вести, пусть хоть родные узнают, что воевал и погиб во Франции, чтобы мать не мучилась и не ждала меня всю жизнь. Сейчас я ничего не боюсь, а за маму переживаю.
– Я не возражаю, – откликнулся Андрей, – хотя адреса у меня уже нет, – моя семья и мой дом — застава погибли в самые первые минуты войны.
Несмотря на усталость, мы продолжали идти. Впереди, над высоткой, на темном небе появлялись всполохи, которые с каждым разом становились ближе и явственней. К утру заметно усилился ветер, сдувавший последние листья с кустов и деревьев. Ветер дул в спину, подгоняя нас и, тем самым, оказывая неоценимую услугу. Под ногами хрустел щебень, перемешанный с мокрым снегом.
– Подтянись! Шире шаг! – доносилась команда. Шли парами, локоть к локтю, молча, погруженные каждый в свои сокровенные думы. И откуда только брались силы? Недели две тому назад, при всем желании, я не прошел бы и десятой доли того перехода. Мои друзья Андрей и Николай шли рядом со мной во главе взвода. Иногда я приотставал, пропускал взвод, а затем догонял передних. Ничего не поделаешь. Командир должен быть на виду и видеть своих подчиненных. Конечно, это не легко давалось, но я старался быть командиром, командиром настоящим, а не так себе. Мой помощник, помкомвзвода, старшина артиллерист из советских военнопленных, шел замыкающим позади взвода и подбадривал уставших ребят:
– Подтянись, братья-славяне! Еще немного, еще чуть-чуть! Скоро привал!
Погода окончательно испортилась. Вместе с порывами ветра круто обгоняя нас, летели мощные заряды мокрого снега, образуя скользкие накаты под ногами. Наконец, предрассветная мгла стала сереть. Очень медленно близилось утро. Колонна спустилась в низину и остановилась. Там было потише. Объявили привал. После бессонной ночи и трудного пути уставшие бойцы тут же валились на студеную землю, подстелив хворост, и мгновенно засыпали.
Командиров взводов вызвали к командиру роты. Жоржа Жанэ я не видел в течение всего перехода — он шел с головным первым взводом, а наш, четвертый, двигался замыкающим в ротной колонне. Мой командир выглядел сильно уставшим. Он объяснил боевую обстановку и поставил задачи перед каждым взводом. Топографических карт не было, поэтому, подсвечивая фонариком, он нарисовал примерную схему предстоящего боя.
Противник находился близко, в каких-нибудь трех-четырех километрах. Стрельба пока не слышалась и лишь ракеты взлетали через равные промежутки времени, освещая матовым светом холодное марево неба.
– Берегите людей, себя не жалейте, но постарайтесь остаться живыми, – напутствовал командир роты.
Жанэ расстегнул пояс, нашарил рукой кожаные ножны, из которых торчала цветная рукоятка ножа, снял с ремня и протянул мне:
– Возьми, лейтенант, на память. В бою может пригодиться.
Я очень волновался. Вспомнились бои под Москвой, на Варшавском шоссе, когда мы, курсанты, были брошены на ликвидацию немецкого десанта. Сколько же молодых ребят полегло напрасно и только потому, что винтовка в ближнем бою была бессильна против немецкого автомата.
БОЙ НА ПЛОСКОГОРЬЕ
Рассвет, хотя и медленно, продолжал обнажать, прикрытое мглою, ночное небо. На востоке уже явственно просматривался невысокий гористый кряж, укрытый густым мелколесьем, который отделял нас от противника. Вперед ушли разведчики, растворившись в предутренней дымке. Усталость свалила с ног и меня.
Вернувшись от командира роты, я осторожно притулился к спящему Андрею и тут же мгновенно заснул. Но спать пришлось недолго. Утренняя тишина вдруг сразу разорвалась стрельбой и взрывами. Куда и сон девался — я вскочил, как ужаленный!
За гребнем начинался бой. В нашем, неполном третьем батальоне было всего две роты: французская и наша. Французская быстрым маршем двинулась на правый фланг, в обход высоты, а русская — развернувшись повзводно, пошла прямо на подъем в гору. Мой взвод занимал крайнюю левую позицию, левый фланг. Мы довольно быстро вскарабкались по крутому склону до поросшей кустарником вершины и залегли. Изрядно прохватывал ветер, бросая в нас уже не мокрые снежные хлопья, а колючие горсти мелкой ледяной крошки. Совсем близко строчили немецкие автоматы и хлопали винтовочные выстрелы. У самого уха повизгивали шальные пули. Страх, как змея, заползал в душу и не было сил побороть его. Возбужденный мозг заставлял на пределе колотиться и без того неспокойное сердце.
Страшился я не смерти, смертью я был пуган не однажды, боялся ранения. Это тебе не на фронте, где есть надежда, что тебя, раненого, подберут свои и не бросят. Здесь же никто не подберет, в крайнем случае, перевяжут, а то и пристрелят свои — из жалости, враги — из ненависти.
С нашей позиции, где мы залегли, впереди лежащая местность просматривалась плохо, мешало мелколесье и поэтому, оставив взвод, я с двумя бойцами выбрался вперед, чтобы хорошенько рассмотреть: кто, где. Раздвинул кусты и… тут же отпрянул назад!
Шагах в тридцати, минуя нас, по снежному покатому полю спускалась цепь немецких солдат. Они шли и на ходу, от живота, из автоматов стреляли вниз под гору, где у самой кромки леса отбивались французские патриоты, ради которых мы пришли сюда. Трудно было разобраться в обстановке, не имея топографических карт. Но вот, сигнальные партизанские ракеты описали полукруг над полем и французская рота, ушедшая на правый фланг, пошла в атаку. Завязался ожесточенный бой. Немцы, не ожидавшие нападения с фланга, попятились назад. И тогда во фланг и с тыла ударили по немцам и мы. В немецкую цепь полетели гранаты. Прозвучала команда:
– Рота! В атаку!
– Взвод! В атаку! Вперед! – что есть мочи закричал и я.
Словно пружина выбросила меня с пригорка, и я мгновенно достиг валуна, где только что разорвались гранаты, за мной бежал весь взвод. Это был стремительный бросок. Все произошло настолько быстро, что немецкий пулеметный расчет, засевший у валуна, не успел развернуться в нашу сторону и был перебит. А захваченный пулемет в руках наших умельцев, отбрасывая горячие гильзы, громыхнул по метавшимся фрицам.
Бой разгорелся по всему огромному плоскогорью: рвались гранаты, гремели выстрелы, пули, цокая, вздымали снежок, свистели у самого уха и, попадая в камни, рикошетили прочь. Кричали раненые: и свои и чужие. Кое-где завязалась рукопашная схватка.
Вот и первые потери — уткнулись в чужую землю безвестные русские парни. Кто о них когда-нибудь вспомнит? Сколько их? До счета ли было! Мертвые молчали, живые продолжали сражаться. Кончались патроны, в ход шли штыки, ножи, зубы. И это люди! Немцы упорно сопротивлялись, однако после получасового боя отошли на северо-восточную окраину плоскогорья, а мы отступили на исходные позиции. О преследовании фрицев нечего было и думать, мы потеряли слишком много своих товарищей, погиб и командир роты Жак Жанэ. Боеприпасы кончались, страшная усталость валила с ног, не было сил помочь раненым, а они кричали, звали на помощь.
Опомнившись, немцы открыли бешеный огонь из минометов. Взрывы следовали один за другим. С большим трудом остатки русской роты, уходили из-под обстрела, унося с собой далеко не всех раненых товарищей. Вынесли. А дальше что? Куда их девать? Не дай Бог, в такой ситуации оказаться раненым! У нас не было своего тыла. Пришлось тяжелораненых оставить на милость врагу, хотя знали — пощады не будет.
Потом все стихло. Что стало с макизарами, ради которых мы вели бой, что случилось с французской ротой нашего батальона, ушедшей на правый фланг, никто ничего не знал. Посланные на связь разведчики не вернулись. Андрей Панченко и Николай Бетхлов вышли из боя целыми и невредимыми, если не считать легкого ранения Панченко, которому осколок угодил в щеку, нарисовав большую ссадину.
– Командир, что Вы намерены делать? – обратился ко мне незнакомый бородатый мужчина в берете.
– Не знаю, – ответил я и тоже спросил, – кто Вы?
Бородатый представился:
– Боец русской роты, второго взвода, бывший офицер.
– Послушайте меня, – сказал он, – медлить нельзя, надо уходить, дорога каждая минута. Эти места мне хорошо знакомы, прожил здесь двадцать лет. Идите за мной — я выведу.
Он говорил резким, слегка хрипловатым, уверенным голосом, не терпящим, как мне показалось, никаких возражений:
– Прикажите через пять минут выступать, иначе будет поздно!
И тут, как бы в подтверждение его слов, наступившая было тишина опять раскололась грохотом. Немцы открыли минометный огонь. Мины густо рвались по всему склону горы в каких-нибудь трехстах метрах от нас. Размышлять было некогда.
Перед выступлением к нам присоединилась группа уцелевших бойцов нашей роты во главе с помощником командира. Итого, нас стало чуть больше полусотни.
О судьбе французской роты, ушедшей в начале боя на правый фланг, я узнал спустя несколько месяцев в одном из лагерей военнопленных, где встретил француза, который поведал о трагическом конце наших товарищей. Прорвавшись на помощь к партизанам, они вместе с ними почти все пали в неравном бою.
На первых порах наш маленький отряд просто чудом избежал неминуемой гибели. Старый русский офицер, белогвардеец, действительно знал местность и вывел отряд из-под удара: вместо отхода назад, где, наверняка, нас ждали засады, отряд скрытно пошел навстречу врагу и, не доходя глубокого каньона, отделявшего нас от немцев, свернул в заросший овраг и незамеченным, без боя, выскользнул в лесной массив. Мы не знали, чем встретит нас незнакомый лес, но иного выхода не было.
Наш проводник посоветовал пробиваться к Альпам, к швейцарской границе. Если бы эта граница была рядом! А то ведь надо скрытно пройти, проползти по чужой, неведомой земле десятки километров, преодолевая множество препятствий, минуя населенные пункты в зимнюю пору.
Порывы воющего ветра проносились по верхушкам деревьев, осыпая с них снег на подмерзшую землю. Мы настолько устали, что ноги отказывались идти, в душу закрадывалось холодное и страшное безразличие ко всему. Измученные трудным и бессонным переходом, подавленные потерей товарищей, мы еле тащились, цепенея от холода. Трудно стало дышать. Шли через незнакомый лес, не имея возможности вести разведку. Застрелился боец, не пожелавший даже оставить записку, кто он, откуда, почему ушел из жизни. Вот так шли несколько дней голодные, холодные, изодранные, заросшие, с пятью патронами на брата, пока не вышли на старую полузаброшенную дорогу, мощенную серым, омытым дождями, булыжником.
Из предосторожности отряд оставался в лесу, а несколько бойцов, меняясь, вели наблюдение за дорогой. В ближайшую округу ушли добровольцы разведчики.
Было тихо и не совсем понятно, почему по дороге нет никакого движения — ни машин, ни людей? В чем дело? Может дорога закрыта? Ждем. Невдалеке, за поворотом на дороге разведка обнаружила брошенный или оставленный по каким-то причинам, никем не охраняемый автоприцеп, груженный продуктами, сигаретами и даже гранатами. Такого «подарка» встречать не приходилось. Может, немцы подкинули приманку для таких, как мы? Возможно. И все же, несмотря на очевидную опасность, мы решили взять продуктов и гранат столько, сколько могли унести, уйти в окрестный лес и сделать капитальный привал. Надо было как следует отдохнуть, разведать вокруг свежими силами и определиться, что будем делать? Мы понимали, что идти на авось, куда кривая вывезет, нельзя.
Несколько бойцов, несмотря на категорический приказ не заходить в населенные пункты, не предупредив, ушли в деревню и унесли с собой раненого товарища. Не знаю, как поступили бы мы в этом случае, если бы они вернулись в отряд. Может быть, и расстреляли бы.
Оттащив с дороги прицеп, мы свернули в соседний лес и, пройдя с десяток километров, расположились на берегу незамерзшей речушки. Все настолько измотались, не было сил выставить охранение. Наступило полное безразличие ко всему, даже к своей жизни.
Люди валились на подмерзшую землю и, прижавшись друг к дружке, мгновенно засыпали. Заснул и я. Об охране нечего было и думать, никто не охранял — спали все. На другой день несколько «французских» русских вместе с нашим проводником ушли в разведку. Обратно они не вернулись ни завтра, ни послезавтра, ни на пятый день. Может быть, попали в засаду, может, решили бросить нас и раствориться в своей Франции — все могло быть.
Несколько дней нас никто не тревожил. Постепенно стали приходить в себя: выставили посты, высушили на кострах одежду и обувь, разделили на всех поровну взятые из прицепа продукты, сигареты и гранаты. Сознание опасности чуть-чуть отодвинулось на второй план.
В разные стороны ушли разведчики, им предстояло выяснить вокруг обстановку: что это за лес, далеко ли от города, проживают ли в окрестностях русские и ряд других вопросов. Мы торопились, нам надо было уходить. В теплое время, летом, еще можно было бы укрыться в лесах и ждать до поры, до времени, но теперь, когда на дворе почти зима, да еще вот–вот кончатся консервы и галеты, взятые из прицепа.
Что делать? Как жить? На что надеяться? Ответа не было. Кое-кто предлагал сдаться французским властям, но те, наверняка бы, передали бы нас немцам, другие считали надежней разойтись по два-три человека и укрыться у населения — авось, не выдадут, третьи, в том числе и я, настаивали на отходе на юго-восток, в швейцарские Альпы. Вопрос решился сам собой.
Однажды утром со стороны дороги, где находился брошенный прицеп, послышались выстрелы. Старшим в отряде у нас был, раненый в плечо, помощник командира роты лейтенант Гусев, бежавший, как и я, из немецкого плена. Он приказал мне взять несколько бойцов и выяснить, кто стреляет. Если немцы — надо отвлечь их от нашего лагеря. Со мной пошли Андрей, Николай и двое бойцов автоматчиков. Шли мы по настороженному лесу молча, стараясь, как можно тише ступать по земле. Но вот впереди, не так уж далеко, рыгнула короткая очередь автомата, послышались голоса и опять все стихло.
Когда между деревьями показался просвет мы чуть не столкнулись с немецкой разведкой: несколько немецких солдат гуськом брели по подлеску прямо на нас. Хорошо, что мы заметили их вовремя, залегли, притаившись в кустах.
– Стрелять по моей команде, – шепотом предупредил я, оттягивая боевую пружину автомата. Между тем, немецкие разведчики вышли на прогалину и стали совещаться. Они были у нас, как на ладони, совсем близко, шагах в десяти, не дальше. Решение пришло мгновенно.
– Огонь! – крикнул я, нажимая на спусковой крючок моего автомата.
Короткие очереди трех автоматов разорвали тишину и все пять немецких солдат замертво рухнули в кусты молодого осинника. Забрав у них автоматы с запасными магазинами, часы и два компаса, мы бросились к дороге и на виду у опешивших немцев, метрах в трестах от них пересекли дорогу, и стали уходить в сторону, противоположную от нашего лагеря. И только тогда, поняв в чем дело, опомнившись, фашисты открыли сильный автоматный огонь.
Взлетели ракеты. Началось преследование. Мы скатились в буерак и побежали прочь от дороги, бросив лишние трофейные автоматы. Треск очередей, раскатистое эхо, посвист летящих пуль окружили нас, казалось, со всех сторон. Я бежал, хватая ртом воздух, стараясь не терять из виду ребят. Пропетляв с десяток километров, а может быть, и больше, мы оказались на вырубках леса, где работали люди. Заслышав стрельбу, они бросились наутек. А мы настолько устали, что не было сил уходить дальше…
Легли на землю и решили дать последний бой. Другого выхода не было. Стрельба приближалась, немцы не жалели патронов, били напропалую, для страха. Вскоре из-за деревьев показались и сами солдаты, которые упорно шли по нашим следам. Завязался неравный бой. Смертельно был ранен наш товарищ. Он закричал, поднялся во весь рост и перевалился через поваленное дерево, из-за которого только что стрелял.
– Ребята, прикройте! – попросил я и пополз к раненому.
Парень лежал, скорчившись, хрипел и вздрагивал. Из уголка губ и раны на шее текла, пузырилась кровь, на изодранной пулями куртке выступали кровавые пятна, а бледно-серое, искаженное близкой смертью лицо раненого, выражало нестерпимую боль, широко раскрытые глаза недвижно уставились в одну точку. Он умирал. Умирал без имени, как и многие другие, пропавшие без вести. Помочь ему я уже не мог…
А рядом свистели и цокали пули, вонзались в стволы деревьев, выбивая древесную крошку. Совсем близко слышались команды на немецком языке. Неотвратимо близился конец. И вдруг произошло невероятное.
В стороне раздались мощные взрывы, земля дрогнула, затряслась, гулкое эхо прокатилось по лесу и мы услышали нарастающий рокот моторов над головой и четкую дробь тяжёлых пулеметов. Взрывы грохотали один за другим. Как мы узнали потом, англичане бомбили крупный город, который был от нас в нескольких километрах. По непонятной причине наши враги прекратили огонь и перестали преследовать нас. К вечеру, совершенно обессилевшие, мы вышли к не широкому шоссе, по которому изредка пробегали автомашины, перешли на другую сторону дороги и укрылись под каменным мостом, перекинутым через узенький, незамерзший канал.
От воды тянуло нечистотами. За каналом виднелись дома, какие-то строения с высокими трубами. Рядом с ними сновали маленькие фигурки людей и, нет-нет, появлялись автомашины. Надо было что-то предпринимать. Искать нас все равно будут.
– Что будем делать? – спросил я товарищей.
– Надо захватить автомашину и немедленно исчезнуть из этого района, – предложил Бетхлов.
– Я тоже так думаю, чем быстрее — тем лучше, – отозвался Панченко, – Хорошо бы с одним водителем и, причем с французом. Не плохо бы сейчас пожрать и в теплую постель. Какое счастье! Жаль, что счастье, как и смерть, приходит не тогда, когда ждешь, а когда Бог пошлет, неожиданно.
– Ну, а ты что предложишь? – обратился я к третьему товарищу, – кстати, как тебя зовут? Целый день вместе и не познакомились.
– Леонид Серов, товарищ лейтенант. Я из вашего взвода, – ответил он.
– Вспомнил, Леонид, вспомнил. Извини.
Леонид улыбнулся и добавил:
– За что извинять? Нас во взводе много, а ты один. И ты ошибаешься, мой командир: не день, а целую неделю болтаемся мы вместе. Товарищи предлагают дело: надо захватить транспорт и мотануть куда-нибудь километров за двадцать. Куда? Куда Бог пошлет.
Надвигались сумерки. Мы следили за дорогой и обговаривали, как лучше захватить машину.
– Итак, решено, – подытожил я, – Андрей, ты останавливаешь автомашину, сразу же подходим мы. Автомат убери, чтобы из других машин не заметили. Но гранату держи в руках и покажи шоферу, пусть знает, что нам не до шуток.
Наконец, движение спало, увеличились интервалы между идущими автомашинами. Улучив момент, Андрей резким прыжком выбросился наверх, метнулся наперерез грузовику и, подняв руку с гранатой, крикнул:
– Хальт!
Машина резко затормозила и остановилась. В считанные секунды нас, как ветром, выдуло из-под моста. Я тут же забрался в кабину и сел рядом с перепуганным водителем-французом. В глазах его стоял ужас, губы дрожали. Тем временем, мои товарищи завалились в кузов. Француз сразу понял кто мы и что надо делать.
Грузовичок рванул с места и, набирая скорость, помчался вперед по шоссе. Видя, что я по-французски не понимаю, водитель заговорил по-немецки и предупредил, что по шоссе двигаться опасно: военные проверяют все автомашины. Я понял его.
Через несколько минут бешеной езды машина сбавила ход, выехала на лесную дорогу и остановилась в подлеске. Придя окончательно в себя, француз вытащил из баула весь свой запас дорожной еды: хлеб, сыр, бутылку вина. Он предложил мне поесть, а часть понес ребятам в кузов. Но почти сразу же вернулся.
– Они спят! Едем дальше, – сказал он по-немецки. Я даже не спросил, куда мы едем, мне было все равно, страшная усталость брала верх. Мы тронулись. И я, едва проглотив кусок хлеба с сыром, привалился к дверке и мгновенно заснул.
Ни ухабы, по которым прыгала наша машина, ни голос француза, будившего меня, уже не могли вывести из глубокого, почти обморочного сна… Меня можно было связать, убить, сделать со мной все, что хочешь. Спал, по-видимому, долго. Проснулся, когда автомашина уже стояла на краю какого-то селения. В холодном свете луны, на фоне ночного неба, ясно различались дома в окружении кустов и деревьев. Ни одного огонька! На водительском месте восседал Андрей.
– Ну как, командир, выспался? – спросил он.
– Еще бы поспал, – ответил я, разминая уставшую шею, – Куда приехали? Где француз? Где ребята?
– Ребята в кузове, а француз ушел в поселок поискать знакомых. Он хочет помочь нам, хотя не уверен, сумеет ли. Мусье хорошо говорит по-немецки. Вот мы с ним и поговорили.
– Андрей! Ты говоришь по-немецки? – удивился я.
– А почему бы и нет? Не только говорю, но и знаю этот язык с детства. Ты знаешь, где мы находимся?
– Пока нет. А ты знаешь?
– Знаю. В Лотарингии! Теперь немцы ее к себе присоединили.
– Выходит, мы перешли немецкую границу?
– Да, лейтенант, – вздохнул Андрей, – сами влипли, вроде, как добровольно вернулись в Германию, будь она проклята.
…Француз вернулся с двумя мужчинами.
– Гутен абенд! – поздоровались они, – Кто говорит по-немецки?
– Андрей, поговори с ними, – попросил я.
С незнакомцами Андрей разговаривал, как заправский немец. Водителя-француза мы отпустили. Он уехал. А нас провели в укромное место, принесли хлеба, очень вкусного супа, сыра и просили не беспокоиться. По просьбе этих мужчин, оружие, на всякий случай, спрятали в другом помещении. Да оно бы и не пригодилось — не было патронов.
– Так кто же эти люди? – спросил я Андрея, когда они ушли.
– Метисы, – ответил Андрей, – помесь немцев с французами. По разговору, вроде бы, неплохие люди. А там, кто их знает!
А утром в сторожку ворвались французские полицаи, вероятно, кем-то осведомленные, и взяли нас без сопротивления.
В тот же день нас передали в немецкую комендатуру, где сразу же допросили.
Мы держались версии, обговоренной заранее, что наш эшелон с военнопленными попал под бомбёжку, от вагонов бежали все: и пленные и охранники. Мы долго бродили по незнакомым местам, заблудились, а потом пошли напропалую искать хоть какого-нибудь убежища, пищи, одежды — на улице-то зима. Сдаваться французским властям не торопились, боялись угодить в тюрьму.
Немцы наверняка знали, что не так давно поезда с военнопленными попали под бомбежку. Многие из пленных погибли — сгорели в вагонах, а какая-то часть заплутала в лесных трущобах. О своем участии в боях в составе интернациональной бригады, конечно, мы не говорили. Трудно сказать, поверили немцы нам или нет, только к нашему удивлению, нас не били, не расстреляли, а на второй день отправили в Нёйбранденбург, шталаг — 2А, где нас ожидал военный суд.
Продолжение следует…