Борис Углицких (Краснотурьинск, Свердл. обл.) Незатухающие сполохи соцреализма (штрихи к портрету А.А.Фадеева, чиновника, писателя, человека)

Борис УГЛИЦКИХ (Краснотурьинск, Свердловская обл.)

Кратко об авторе: Борис Алексеевич Углицких  (Борис Борчанинов – псевдоним). Подполковник МВД в отставке. Автор  стихотворного  сборника и художественно-исторического очерка о родном уральском крае.

Постоянный автор журнала.  

В №4 «ЖЛКиСа»(2011)  была опубликована одна из самых значительных, по мнению редакции «ЖЛКиС», работ, посвященных проблеме переселенных народов в нашей стране —  эссе «Немцы Поволжья. Реквием по Республике», в №5 того же года  — рассказ «Закон природы».  

В июле 2011 года в «ЖЛКиС» размещаются отрывки из романа Б.Углицких «Желтый кот с голубыми глазами», а в феврале 2012 — остропублицистическая статья «Туманные горизонты демократии».

В сентябрьском номере «ЖЛКиС» (2012) опубликован отрывок из романа «КЭШ».

В последних номерах ЖЛКиСа были опубликованы публицистическая статья «Плевелы и раздоры» и рассказ «Слепой дождь». 

В мартовском номере журнала (2013) вниманию читателей представлено оригинальное эссе, посвященное памяти и судьбе одного из самых загадочных явлений нашей литературы и истории — писателе-декабристе Александре Бестужеве-Марлинском «Неистовый всадник мятежного времени»

В сентябре 2013 опубликован рассказ «Житейское дело». 

В декабре 2013  опубликована очередная  литературоведческая работа Бориса Алексеевича о А.К.Гладкове, авторе знаменитой пьесы «Давным-давно»     

В феврале 2014 — «Вечно тлеющий пламень надежды» (заметки о поэте Михаиле Светлове)

НЕЗАТУХАЮЩИЕ СПОЛОХИ СОЦРЕАЛИЗМА

(штрихи к портрету А.А. Фадеева, чиновника, писателя, человека)

  1. Бульдозерный раж обновлений

Не спешите осуждать стариков, выходящих на улицы в Октябрьские праздники с красными гвоздиками в руках. Народная память не очень податлива на колебания политических конъюнктур и сенсационные разоблачения годами складывающихся жизненных убеждений. Она, живя осколками разбившегося некогда живого и счастливого зеркала семейного уклада, сложившегося со временем в причудливую мозаику светлых пятен с темными, не очень-то склонна соглашаться с теми, кто сегодня гневно клеймит наше советское прошлое.

Почему живуч сталинизм? Да потому что теми, кто жил в его эпоху, до сих пор ощущается чувство, которое мы сегодня называем мотивацией. Все бытовые невзгоды и страх необоснованных репрессий заслонялись верой в справедливость социалистических ценностей. И, главное, люди, сродненные общими трудностями, были более общественными, более открытыми друг другу, нежели сейчас.

Сегодня печатается огромное множество периодики и будто бы научной литературы, перенасыщенное материалами на социальные темы. И каких только мыслей касательно нашего нынешнего общественного бытия там не встретишь. Но каждый раз неизменно убеждаешься, что здоровыми и чистыми от политики суждениями там, как говорится, и не пахнет. Как пища для тела, так и идейная пища поступает к нам в основном с Запада. «Россия превратилась в идейные задворки Запада, в рынок сбыта западного идейного дерьма, — утверждает в своей книге «Русская трагедия» известный социолог Александр Зиновьев. – Тут не может быть никаких свежих идейных струй. Чтобы нечто подобное появилось, нужна стабильная жизнь, стабильное образование, традиции, школы, отбор способнейших, гражданственность, патриотизм и многое другое. На это нужно время, время и время. Нужны исторические усилия и историческое терпение. И защита со стороны государства хотя бы общественного мнения. Но у нас ничего подобного нет. Творить некому. Творить не для кого…Короче говоря, словесный поток наших социальных идей сегодня работает на самого себя, как привычное словоблудие в национальном русском духе».

И вот тут-то возникает вопрос: «А не рано ли мы списали в архив всю ту нашу отечественную литературу, которую мы сегодня брезгливо обзываем «сталинским соцреализмом». И пускай во многом прав один молодой автор критической статьи (я умышленно не называю его фамилии, чтобы невольно не «пропиарить»), бойко обсмеявший некогда считающиеся классическими произведениями советского периода: «…На подходе едкая шутка, какой острословы парировали расхожие шаблоны о «самой-самой»: самая читающая Пикуля страна. Без натяжки: свои Пикули имелись в каждой национальной литературе и подвизались на поросших сорняками околицах романа не только исторического, но и военного, и современного, вызывая искус судить о войне по В. Кожевникову («Щит и меч»), а о «нашей буче, боевой, кипучей» — по В. Кочетову («Братья Ершовы», «Секретарь обкома»). Все это зачитывалось иногда до дыр отнюдь не в принудительном порядке. Как и графоманская проза Вадима Собко, Любомира Дмитерко на Украине или первосекретарская Шарафа Рашидова в Узбекистане, бригадно сработанная по методу хлопковых приписок».

Как говорится, что было, то было. Однако праведный суд над сталинизмом породил тотальный нигилизм, не столько очищающий жизнь от знаковых мет «развитого социализма» в политической и идеологической, экономической и социальной сферах, сколько поносящий все, что было с ними мало-мальски связано в сфере духовной. «Ни русская, ни другие литературы народов бывшего СССР тоже не избежали сокрушающих приливов этой, нет, не волны, а волнообразной пены, — утверждает в своей работе «От какого наследства мы не отказываемся» критик В. Оскоцкий. – В ее вихревых коловоротах и литературная критика, словно притомившись от обязательной для нее аналитической работы, то и дело предпочитает ернический треп, все чаще и больше становящийся поветрием дурной моды. Нынче в чести не критика, а упражнения в остроумии, иронии. Главное — ниспровергнуть, разровнять советское наследие так, чтобы не осталось ничего из недавних авторитетов, любимцев. Доказать, что ничего достойного не было. Опять «весь мир насилья мы разрушим до основанья…»!»

А разве не так? Откроем на вскидку любой «толстый» журнал. Мы обязательно встретим какую-нибудь нервически взбудораженную статью, где какие-нибудь наши советские писатели называются «писателями-соглашателями, скрывавшими правду» и «создававшими не литературу, а видимость ее».

…Наша память нехотя отпускает все то, что окружало нас в прошлом. Мы с непонятным сожалением наблюдаем за изменениями (пускай даже в лучшую сторону) своих родимых мест. Мы с горечью бродим по закатанным в асфальт и раскрашенным бойкой рекламой улочкам, где некогда крутилось в пыли летящее вдогонку дворовому футбольному мячу закатное солнце. Мы не узнаем знакомую сторонку, потому что те дома, которые казались нам просторными и построенными на века, сменились новыми – одинаково неродными, подчеркнуто многоэтажными.

Нам жаль изменений, но мы же ведь понимаем, что без них никак нельзя. И мы принимаем их, какие они есть. И живем с ними. И соглашаемся со всеми этими рычащими бульдозерами, сносящими наши островки надежд и сомнений, наши наивные убеждения и неоправдавшиеся ожидания.

…Вот так же решительно круты были реформаторы советской культуры, пустившие под бульдозерный нож практически весь наработанный в условиях бед и разрух огромный и замечательно плодородный ее литературный слой. Под демагогические словеса о жестких рамках социалистического реализма, не позволяющих писателям реализовать свой мятежный дух и самобытную трактовку описываемых ими событий, они полностью убрали советскую литературу из нашей жизни.

  1. Бессмертные клетки «бальзамина»

А открывающиеся время от времени в мемуарных откровениях деятелей культуры «сталинского» периода бытовые подробности писательского сообщества говорят о том, что не все было так однозначно, как принято сегодня считать. «Брезгливо-негативному сегодняшнему комментированию, скажем, фигуры «властолюбивого генсека» Александра Фадеева (определение, прозвучавшее на ХХ съезде КПСС) противоречат авторы мемуаров, подчеркивающие фадеевскую доброту, участие, внимание и даже заботу о тех, кто оказался в сложных материальных и человеческих обстоятельствах, – размышляет в своей статье «Личное дело Александра Фадеева» критик-литературовед Н. Иванова. – В 1939 году Фадеев накладывает запрет на публикацию стихов Ахматовой в «Московском альманахе», но одновременно как член ЦК хлопочет перед Вышинским о жилье и персональной пенсии для их автора; 31 августа 1940 года (в разговоре с Л. Чуковской) Ахматова поражена тем, что Фадеев выдвинул ее книгу на Сталинскую премию. В июне 1946-го Фадеев обрушит на Ахматову обвинение в «барском, чуть не крепостническом отношении к народу», а в марте 1956-го пытается помочь освобождению Л. Гумилева. По свидетельству Л. Чуковской, после самоубийства Фадеева Ахматова сказала: «Я Фадеева не имею права судить». Далее Лидия Корнеевна записывает: «Я сказала, что лет через 50 будет, наверное, написана трагедия «Александр Фадеев». В пяти актах. На моих глазах он вступался не за одного Леву: за Оксмана, за Заболоцкого, а во время блокады его усилиями, по просьбе Маршака, были вывезены из Ленинграда погибавшие там наши друзья: Пантелеев, Габбе, Любарская. В отличие от Софронова, Бубеннова, Сурова, которые всегда были – нелюдь, Фадеев был – когда-то – человек и даже писатель. Выстрелом своим искупил ли он свои преступления? Смывается ли кровью пролитая кровь? Надо быть Господом Богом, чтобы ответить на этот вопрос».

…А давайте попробуем ответить. Пускай это будет не трагедия в пяти актах, а просто попытка не зависимого от чьих-то компетентных мнений осмысление трагической сущности жизни и поступков человека, прочти двадцать лет, руководившего (хотя бы и номинально – мы же понимаем, кто был реальным руководителем) советской литературой. Попробуем через его судьбу понять обстоятельства, которые влияли на творческую жизнь советской России. Ведь понятно, что литературная культура складывается не только из текстов, но и из личностей, из непростого с точки зрения нынешних нас характера их отношений. Только ощутив нервный пульс духовности и только поняв обстоятельства творческих усилий, можно увидеть объемную картину литературного времени, отсекать от которой какую-либо неудобную часть – значит вводить в заблуждение самих себя.

Но вначале – о творчестве Александра Фадеева. Известно, что сам он был очень удручен своими нереализованными писательскими амбициями. К примеру, он долго противился празднованию своего пятидесятилетия, не хотел никаких юбилейных торжеств и, когда все же его настойчиво попросили, выступил со странной речью: стыдно, мол, мне, быть автором всего лишь одного законченного романа…

В какой-то мере он, конечно же, «кокетничал», прекрасно понимая, что написанного им вполне достаточно, чтобы оставить свое имя в анналах истории литературной российской словесности. И роман, который он имел в виду, был совсем не единственным завершенным: ведь был же у него и первый, пускай несколько «угловатый», но очень восторженно принятый советской критикой роман «Разгром».

Ну, а что касается «Молодой гвардии», то об этом романе до сих пор не умолкают споры и критиков, и литературоведов, и публицистов. А ведь книга о молодых героях подпольщиках сразу с момента газетных публикаций первых глав стал на многие десятилетия главной книгой советской молодежи. Этот исключенный сегодня из школьных учебников, роман очень точно ложился на наше тогдашнее восприятие добра, справедливости, убежденности в правоте своих идеалов, честности и стойкости духа. Хотели мы того или нет, но он убеждал нас в правоте наших идейных ценностей, делал осмысленными наши духовные искания. И это ли не была главной составляющая всенародного успеха этого литературного произведения?

…Но даже тогда, когда ошеломительный успех романа сделал обычным такой эпитет критиков по отношению к нему, как «бессмертный», кое-кто из современников А.Фадеева предрекал недолговечность родившейся по заказу тогдашней власти «Молодой гвардии»: писатель Л. Леонов, придя к К.Чуковскому после окончания заседания президиума СП СССР, на котором Фадеев был избран генеральным секретарем, сказал по поводу романа: «…какая структура у клена, какая структура у самшита, медленно создаются новые клетки. А вон за окном ваш бальзамин – клетки увидишь без микроскопа, огромный, в три месяца достиг высоты, какой клену не достичь и в 12, – но трава, бурьян. Таков и фадеевский роман». (К. Чуковский, «Дневник», запись от 5 сентября 1946 г.).

А что уж говорить про нынешних литературоведов. Расхожим поводом хулы еще со времен появления романа стал факт несоответствия событий и непохожести литературных героев на реальных молодогвардейцев. А кто только из критиков (даже его собратьев по перу) не пнул его за переделку романа, в которой он показал «руководящую роль партийного подполья»? Даже «лизоблюдческую» старательность писателя всякий раз не забывали упомянуть: роман был им написан за полтора года, а новая редакция тщательно выписывалась – целых три.

Можно соглашаться или не соглашаться с мнениями специалистов словесности, но ведь и они люди. К примеру, тот же К. Чуковский…

Вот он пишет в своем дневнике: «В историческом аспекте Сталин как автор колхозов величайший из гениев, перестраивающих мир. Если бы он кроме колхозов ничего не сделал, он и тогда был бы достоин называться гениальнейшим человеком эпохи». (К.И. Чуковский. «Дневник». Запись от 15 июня 1930 г.).

А вот другая запись из того же дневника: (16 июня 1962 года) «Откуда-то появилась у меня на столе ужасная книга Иванова-Разумника «Тюрьмы и ссылки» – страшный обвинительный акт против Сталина, Ежова и их подручных: поход против интеллигенции. Вся эта мразь хотела искоренить интеллигенцию…». Ну, и так далее. В том смысле: «что на язык упало, то и в дневник попало». И можно ли после этого всерьез воспринимать окололитературные суждения уважаемых «человековедов», высказанные где-нибудь всуе, но почему-то записанные на бумаге?

Давайте разберемся с упреками по поводу переделки романа. Какими бы серьезными мотивами она ни оправдывалась (в том числе и самим Фадеевым), в глазах литературной общественности это выглядело своего рода сделкой с совестью. Но и поступить иначе Фадеев не мог хотя бы потому, что претензии к роману возникли в полном соответствии с теми критериями, которые он сам утверждал в литературе и как художник, и как официальный руководитель Союза писателей. Следуя своему неизменному принципу во всем давать «образец» (и прежде всего – в творчестве), он и здесь решил показать пример того, как должен относиться к критике писатель-коммунист (не без команды Сталина в «Правде» роман был подвергнут гневному разносу за «слабое освещение руководящей роли партийного руководства подпольем»). Хотя однажды все-таки признался, что переделка «Молодой гвардии» была в какой-то степени насилием автора над самим собой и явным ущемлением его авторского самолюбия. «Я все еще перерабатываю молодую гвардию в старую», – с горькой иронией признался он в одном из писем (Письма. С.267).

А, что касается несоответствия обстоятельств и действующих лиц романа, то можно, конечно, сразу сослаться на жанр произведения. Но давайте послушаем, что по этому поводу рассказала однажды в приватной беседе с литературоведом С. Золотцевым Валерия Ильинична Борц, одна из немногих прототипов романа, чудом оставшихся в живых:

«…никаких сомнений ни у кого из нас, кто в этом романе выведен и жив остался, быть не могло в том, что Фадеев знал все, буквально все, как оно было на самом деле. Конечно, на том уровне, что тогда доступен был… Потому-то мы и видели, и я до сих пор вижу, что главное в «Молодой гвардии», в книге этой великой — правда! Главное. Ну, а что до прочего, за что его уже мертвого нынче всякие писаки кусают — так надо ж понимать, что такое художественная литература, и чем она от документа отличается…

…Конечно, и то все в Краснодоне знали, почему Кошевой не по делам в книге возвеличен. Ну, тут людское… Фадеева, когда он в Краснодон приехал, у Кошевых поселили, хата у них ведь была — почти что дом барский, не зря ж у них немецкий генерал на постое жил. Вот и Александра Саныча туда поселили, — а Елена Кошевая, знаешь ли, такая жинка была тогда — и король-баба и бой-баба враз, видная, да еще в соку, да без чоловика давно. А уж про Фадеева и говорить нечего: богатырь да красавец! Кто ж их осудит… Но с ее-то слов он тоже многое усвоил, ее глазами на ее сына покойного глянул. Известно: ночная кукушка всех перекукует… Да все ж и тут по большому-то счету ни греха, ни вины, ни с главной правдой расхождения у него не было. Ведь Олежка тот и впрямь с самого начала с нами бы, и неробким парубком себя он выказал, и недаром же мы его после ареста Третьякевича комиссаром сделали, он же еще школьником в комсоргах ходил. И погиб он… как все наши … без пятнышка!

…Вот почему мы Фадееву и его книге поверили как себе. Да и человек он был! Каким-то могуществом мужским, солнцем душевным от него так и веяло. Просто примагничивал он к себе в общении… Нет, неспроста его столько лет Сталин на том посту держал, — каким бы жестоким ни был хозяин тот, а людей насквозь видел… А уж в нашу книгу Александр Александрович просто всего себя вложил, в «Молодую гвардию». И молодость свою боевую, дальневосточную — она ж не вся в «Разгроме» уместилась. И нас, обычных хлопцев и дивчат, он такими славными вывел, какими друзей своих по гражданской войне запомнил. Он ведь, я слыхала от кого-то, не то читала где-то, даже свое геройство Олегу Кошевому подарил: ту историю, когда кони в степи шарахнулись от бомб и понесли, — так то Сан Саныч сам, когда хлопцем был, там, в Приморье, упряжку бешеную застопорил…

…И с тех пор повелось…когда мы, выжившие «молодогвардейцы», собирались, первую рюмку всегда за наших погибших товарищей поднимали, а вторую — за него, за Александра Александровича. Ведь не напиши он о нас — быть бы нам всем в безвестье, и живым, и павшим. Ведь сколько по стране таких подпольных организаций было, как наша — а кто про них помнит?! А еще мы меж собой вздыхали: эх, нам бы тогда такого старшого, как Фадеев — все б иначе могло тогда повернуться, и товарищи наши не сгинули бы…»

…И роман жил. Книжка зачитывалась до дыр. На романе воспитывались тысячи и тысячи тогдашних мальчишек и девчонок. А когда действие романа было перенесено на экран, фильм имел такой ошеломительный успех, что долгие годы демонстрировался при переполненных залах.

  1. У творчества недолог век

А первыми серьезными литературными опытами Александра Фадеева была повесть «Разлив» и рассказ «Против течения», которые были опубликованы в 1923 году. Первым читателем повести был его друг Юрий Либединский, который потом вспоминал: «Читая, я все поглядывал в окно, обтекающее дождевыми каплями, видел там кунцевскую, довольно чахленькую дачную природу. А рукопись рисовала природу необыкновенную – с высоченными кедрами, горами-сопками, долинами-падями и буйной рекой, сокрушительный разлив которой описывался в этой маленькой повести. И люди, о которых рассказывал автор, были под стать природе: сильные и смелые, страстные и правдивые…». Жизненного опыта двадцатидвухлетнему молодому человеку хватило с лихвой, чтобы первые его публикации сразу обратили на себя внимание литературной общественности. И это дало ему основание в 1923 году гордо подписываться в письмах «Писатель Ал. Булыга – Фадеев» (Булыга – была его подпольная фамилия во время подпольной деятельности на Дальнем Востоке; а на вопрос «почему он взял эту фамилию в качестве псевдонима?» он простодушно отвечал: «Сам не знаю»).

В 1924 году в его дневнике, который он завел с началом писательской работы, начали появляться записи, представлявшие собой писательские зарисовки событий, наблюдений, услышанных фраз. Они были словно заготовками к будущим, пока еще не написанным книгам. Именно тогда он начал работу над своим первым большим произведением – романом «Разгром», основанном на собственных воспоминаниях и впечатлениях. Именно тогда литературное творчество настолько сильно захватило его, что он решил сделать его своей профессией.

… Еще он долгие годы (более тридцати лет) писал роман «Последний из удэге», который так и остался незаконченным. Маленький народ нашего Дальнего Востока за это время заметно прибавил в населении, а по роману он так и остался вымершим.

В конце жизни Фадеева увлек замысел «эпохального» романа (с лаконичным, но многообещающим названием «Черная металлургия»), где он собирался дать «энциклопедически» выверенную картину бурно развивающейся советской индустрии. Но этот грандиозный замысел в 50-60 авторских листов со временем «сдулся», остался в набросках и записных книжках. Опубликованные главки оказались по объему равными трем печатным листам, что повергло его соратников по литературному цеху в изумление: ведь не мог же маститый писатель за четыре года упорной работы сделать так ничтожно мало. Более того, он не раз по поводу своего романа признавался, что хотя дела идут не так, как задумано, но «пройдена приблизительно половина пути».

Почти два десятилетия А. Фадееву посчастливилось жить с осознанием себя «живым классиком». Никакие перемены в общественном настроении, никакие «оттепели» не влияли на его литературный авторитет. Да и после его рокового выстрела более чем три десятилетия о нем не забывали: издавались и переиздавались не только фадеевские сочинения и собрания сочинений (даже толстенный и вряд ли кем-нибудь, кроме литературоведов, читаемый сборник статей и выступлений «За тридцать лет»), но и труды о нем. Так, только монография В. Озерова переиздавалась четыре раза (объем последнего переиздания, 1976 года, – более 30 авторских листов, тираж – 50000 экземпляров).

…И все же при всей неоднозначности оценок творчества писателя даже и сегодня никому в голову не придет оспаривать литературный дар Александра Фадеева. Он с детских лет обожал литературу и жил ею. Он глубоко ценил чужой талант. Он мог часами наизусть декламировать любимых им А. Блока и Б. Пастернака. И перо фадеевское порой искрило яркими, живыми и энергичными красками. Во всяком случае, никто не мог упрекнуть его в отсутствии писательского мастерства, как, к примеру, Георгия Маркова, сменившего А. Фадеева на верховном литературном посту в «брежневские» времена. Но ярче и объемнее звучала проза писателя все-таки не в литературных произведениях, а в огромном количестве так называемых «писательских материалах» (письмах, дневниках, черновиках), до сегодняшнего дня полностью не опубликованных и еще ждущих своего пытливого исследователя. Письма, которые дошли до нас, написаны настолько искренне и живо, что вполне перевешивают все то, что издано было массовыми тиражами.

  1. Жестокая проза «хрустального» мальчика

Не только творчество писателя за последние годы подверглось серьезным литературоведческим переоценкам, но оказалось, что и сама официальная биография писателя, хотя и дотошно перетряхнута исследователями его творчества, содержит немало странных накладок и явных недомолвок.

…Так кем же он был на самом деле – Александр Фадеев, живой и не отретушированный партийной «сталинской» критикой, не помеченный черными красками нынешнего литературоведения?

«…стремительно спешащим жить. Это – в первую очередь… – справедливо считает критик-литературовед Н. Иванова. – Ну, в самом деле: в девять лет — хрупкий, «хрустальный» мальчик («много читает и никогда не играет» – из воспоминаний А. Колесниковой); в семнадцать лет – член партии большевиков, в девятнадцать – комбриг, в тридцать три – секретарь, в сорок пять – генеральный секретарь Союза советских писателей».

Можно ли в таких стремительно летящих по жизни людях заметить признаки доброты и участия? Анна Ахматова на этот вопрос ответила в апреле 1956-го, за месяц до фадеевского выстрела, надписав книгу переводов из корейской поэзии «Большому писателю и доброму человеку». Скорее всего, такая надпись была продиктована соображениями, далекими от искреннего откровения. Однако известно, что Ахматова в своем поведении, особенно в литературных кругах, была очень скупа на эмоции, резких слов не говорила, а льстить вообще не умела. И Николай Заболоцкий, в конце сороковых годов опубликовавший не без помощи Фадеева свою пролежавшую длительный срок в издательстве книгу стихов, тут же отправляет своему благодетелю экземпляр с надписью: «Дорогой Александр Александрович! Пусть эта маленькая книжка изредка напоминает Вам об авторе, который глубоко уважает и любит Вас, как писателя и человека». Твардовский дарит ему «Книгу лирики» тоже со словами любви: «Дорогой Александр Александрович! Я всегда тебя любил и буду любить». И даже на краю жизни, развенчанный и низвергнутый с писательского пьедестала Фадеев получает письмо от старого приятеля Павла Антокольского со словами, в которых трудно заподозрить фальшь: «Я хочу сказать тебе о своей любви к тебе, ничем и никогда за долгие годы не омраченной».

Александр Александрович Фадеев родился 24 декабря 1901 года в селе Кимры Корчевского уезда Тверской губернии. Его отец Александр Иванович, происходивший из беднейших крестьян, уже в тридцатилетнем возрасте получил-таки гимназическое образование и преподавал в одной из сельских школ. Однако после уличения в связях с «народовольцами» он из школы был уволен с лишением по суду «права дальнейшего преподавания». Молодой человек тут же направляется в Санкт-Петербург (вот они где – природные амбиции). А там он устраивается на работу фельдшером (?) в больницу, не прекращая своей «народовольческой» деятельности.

Мать писателя Антонина Владимировна Кунц, немка по происхождению, родилась в Астрахани. После окончания гимназии она тоже переезжает в Санкт-Петербург, где поступает на Рождественские фельдшерские курсы.

…Шел 1895 год. Российская столица уже была заражена бациллой реформаторства и студенческого бунтарства. Любая молодежная среда была ее желанным рассадником. Вот и красавица Нина (так она сама предпочитала называться), вовлеченная в бурную «кружковскую» работу, однажды по заданию «партийных товарищей» была направлена в тюрьму навестить политзаключенного, не имеющего в городе родственников. А для выдачи пропуска ей пришлось пойти на невинную хитрость: она выдала себя за его невесту. Фальшивым женихом был будущий отец Александра Фадеева…

В 1898 году молодые поженились. Через два года у них родилась дочь Татьяна, еще через год – сын Александр, а еще через год – сын Владимир. Когда Александру Ивановичу разрешили вернуться из ссылки, в которой он находился после отбытия тюремного срока, его потянуло почему-то не в Санкт-Петербург, а на родину – в Кимры под Тверью. Молодая жена, естественно, была от такого решения мужа не в восторге. И в 1905 году они расстались. Маленькому Саше было всего четыре года…

О своей матери Александр Фадеев всегда вспоминал с любовью и нежностью. Уже после ее смерти он писал: «Она была не только хорошей матерью, но и вообще очень незаурядным человеком, большой индивидуальностью… Только теперь я понимаю в полной мере, какой огромной моральной силой и опорой для меня была моя мать – не только в силу ее личных качеств, а даже просто в силу ее материнского существования. При ее жизни я всегда чувствовал себя как-то моложе, всегда была возможность к кому-то притулиться, а потребность эта бывает даже у более сильных людей, чем я (и во всяком возрасте!) – и самая забота о матери, необходимость и потребность этой заботы, вызывала в душе лучшие ее качества, была естественной гарантией от очерствения».

Но было что-то в той сыновней любви такое, что не укладывается в обычное наше понимание. Писатель как-то проговорился, что, он свою мать любит и…боится (и почему-то добавил: «…как товарища Сталина). И эти чувства выражались в постоянном стремлении «казаться», чтобы не разочаровать в себе. Иногда – вопреки характеру и обстоятельствам.

…В 1907 году Антонина Владимировна вновь вышла замуж. Ее мужем стал Глеб Владиславович Свитыч, сын польского революционера-народника В.С.Свитыча-Иллича, которому на тот момент было всего двадцать два года. Фадеев позднее говорил, что чтил отчима как родного отца. Брак оказался счастливым и в нем родились еще двое сыновей.

…Теперь только можно гадать: какие такие жизненные обстоятельства повлияли на то, что сразу после начала совместной жизни мать и отчим будущего писателя решили кардинально поменять местожительство. Бросив насиженное место и работу по специальности, они вдруг решаются на далекий и небезопасный (все-таки с тремя маленькими детьми на руках) переезд на Дальний Восток, куда их давно приглашала старшая сестра матери – Мария Владимировна Сибирцева.

В самом Владивостоке работы для родителей Саши не нашлось (тоже немного странновато, учитывая их профессию и опыт работы), и они перебираются в село Чугуевка, которое располагалось у подножия живописных Сихотэ-Алиньскиз гор. А Таня с Сашей, поступив в учебные заведения Владивостока, остаются жить в семье Сибирцевых.

У Сибирцевых была огромная библиотека. Любимыми писателями Александра были Джек Лондон, Майн Рид и Фенимор Купер. Он увлекся миром книжных приключений и вскоре сочинил свою первую приключенческую повесть «Апачи и кумачи» о мальчиках, убежавших в Америку. Первыми восторженными ее читательницами стали старшая сестра Татьяна, а потом и ее подруги, которые даже не подозревали, что автор – ученик первого класса коммерческого училища. Учился Александр легко, после четвертого класса получил наградной лист. Он писал стихи, очерки и рассказы, публиковал их в рукописном ученическом журнале «Общий внеклассный труд».

Революция не скоро добралась до восточных окраин России. Лишь осенью 1918 года Владивосток вдруг, как будто прозрев, забурлил, всколыхнулся, ощетинился штыками противоборствующих политических сил. «Шла кровавая битва, в которую был втянут весь народ, мир раскололся, перед каждым юношей уже не фигурально, а жизненно… встал вопрос: «В каком сражаться стане?»,- в свойственной ему философски-многозначительной манере вспоминал впоследствии о том времени Фадеев. Впрочем, он тогда как-то сразу решился: сразу, как представилась возможность, вступил в коммунистическую партию. Так начались боевые будни шестнадцатилетнего Александра, который вместе со своими такими же озабоченными «мировыми проблемами» друзьями клеил листовки, вел агитационную работу, выполнял поручения в качестве связного.

Осенью 1920 года Фадеев был мобилизован в Красную армию. Спустя годы Фадеев вспоминал: «Я считался какое-то короткое время инструктором политотдела нашей дивизии. Но находился я фактически не при политотделе дивизии, а при её комиссаре… Я даже жил у него в салон-вагоне. Спал в столовой на полу, подстилая тогдашние наши меховые укороченные шубы – куртки, которые мы носили белым мехом наружу… Он прочил меня в комиссары полка, если кто-нибудь погибнет или кого-нибудь нужно будет заменить. А до такой возможности обещал посылать в части, которым предстоят серьезные операции или которые находятся в трудном положении, – как представителя политотдела, на подкрепление комиссарам частей. Эту роль он мне отвел по причинам понятным: несмотря на свою молодость, 19 лет, я уже прошел школу партизанской борьбы в Приморье, борьбы с японцами после 4 – 5 апреля, был ранен, имел за плечами комиссарский стаж, имел среднее образование, был относительно политически грамотен и уже был известен ему как хороший агитатор-массовик. Но, кажется, я расхвастался». Фадеев не хвастался, скорее наоборот – ведь девятнадцати лет ему в ту пору еще не исполнилось. Сохранилась характеристика Фадеева тех лет. В ней было всего два слова: «Хороший, великолепен».

В феврале 1921 года Александр Фадеев был избран делегатом с правом решающего голоса на X Всероссийский съезд РКП. Страна переживала кризис – экономический, политический и социальный. В Петрограде проходили забастовки и митинги с политическими и экономическими требованиями. В городе было введено военное положение. Эти события послужили толчком к восстанию гарнизона Кронштадта. Делегаты X съезда были брошены на подавление восстания. Во время штурма Кронштадтской крепости Фадеев был тяжело ранен в ногу, и по состоянию здоровья его освободили от дальнейшей военной службы. Летом он приехал в Москву и стал готовиться к поступлению в Горную академию. «Слушай! – писал Фадеев своему другу Исаю Дольникову, – поверил бы ты, черт возьми! Если бы кто-нибудь сказал тебе, что Сашка… в один месяц прошел алгебру, геометрию, тригонометрию, физику и арифметику и выдержал экзамен в Горную академию? Нет, ты бы послал того человека к черту… Но это правда! Каррамба! Эта канитель закончилась только вчера, и вот я из военбригов в студенты!».

Но, поступив в академию, он не стал горным инженером. В марте 1924 года его, студента-второкурсника (уже замеченного литературной элитой и обласканного критикой за первые литературные произведения) неожиданно направляют инструктором райкома партии вначале в Замоскворецкий район Москвы, а затем – на эту же должность … – в Краснодар. Через несколько месяцев он там становится секретарем райкома. А ему всего 23 года…

Что это было? Почему Фадееву не дали доучиться в академии? Почему недоучившемуся студенту доверили столь серьезную работу? Почему, в конце концов,– Краснодар?

А осенью этого же года (якобы по его просьбе) он направляется на журналистскую должность в Ростов-на-Дону в краевую газету «Советский юг».

  1. «Органическая» веселость чиновного писателя

…И снова необъяснимый зигзаг в биографии писателя. Даже если принять во внимание, что завершенный в Ростове роман «Разгром» сразу же после первых публикаций в журнале «Октябрь» (роман печатался отдельными главами) имел такой успех, что его сразу начали переводить на иностранные языки. Даже если о романе восторженно откликнулся сам «мэтр российской словесности» Илья Эренбург: «Бывает так: человек пережил нечто значительное, захотел об этом рассказать, у него оказался талант, и вот рождается новый писатель».

Но чтобы после успеха пускай даже действительно талантливо и неординарно написанного произведения получить направление в высший орган литературной власти, – такого случая ни до Фадеева, ни после него, никогда больше в нашей стране не было. А его, двадцатичетырехлетнего студента-недоучку, по сути, начинающего писателя, из районной никому неизвестной газеты откомандировывают в распоряжение ЦК партии для работы в Правлении РАПП (Российской ассоциации пролетарских писателей).

Именно в тот момент Фадеев решается на регистрацию брака с давней своей подругой («очень хорошей приятельницей» — так робко рекомендует ее Фадеев в письме своей матери) – молодой писательницей Валерией Герасимовой, двоюродной сестре Сергея Аполлинариевича Герасимова, который спустя четверть века экранизирует его «Молодую гвардию». Еще во время учебы в академии он познакомился с ней и поддерживал любовную связь, выражая ее в лучших традициях эпистолярного жанра.

В Москве Фадеевы поселились вдали от шумных улиц в Сокольниках. У них была крохотная комнатка с минимум мебели – походной кроватью, столом и стулом. Долгое время Фадеев носил то, в чем приехал в Москву – черную кавказскую рубашку с узким кожаным поясом с серебряной насечкой и военные сапоги. Жили скромно, но это было редкое в жизни писателя время, когда он мог целиком отдаться творчеству. Писатель Юрий Либединский вспоминал: «Получив комнату, Саша тут же вызвал с Дальнего Востока свою мать, потом сестру Татьяну Александровну с маленькой дочкой».

В РАППе Фадеев занял пост оргсекретаря. В сталинской системе идеологической «обработки умов», где до гениальности тонко были продуманы все малейшие детали, этой «ассоциации» была отведена совсем немалая роль. Мудрый вождь очень внимательно следил за всем, что публикуется во вверенном ему «хозяйстве».

Рассказывают, что Сталин не пропускал ни одной публикации любимого им М. Зощенко. Как писала в своих мемуарах его дочь Светлана: «Он иногда читал нам Зощенко вслух…и приговаривал: «А вот тут товарищ Зощенко наверняка вспомнил об ОГПУ и изменил концовку». Правда, это не помешало вождю спустя некоторое время развязать на писателя травлю. Он и А. Ахматову не трогал, потому что любил ее стихи. Но стоило им засветиться на одном из публичных выступлений с какими-то неприятными для Сталина высказываниями, как он тут же дал отмашку своим репрессивным органам.

«По всем вопросам литературы, даже самым незначительным, Сталин проявлял совершенно потрясшую меня осведомленность», – признается К. Симонов («Глазами человека моего поколения»). «Осведомленность Сталина не была основана только на справках его помощников – вождь действительно много и внимательнейшим образом читал, следил за периодикой, прекрасно ориентировался в современной советской литературе и не раз изумлял членов Комитета по Сталинским премиям, проявляя гораздо более обширное, чем у них, знание предмета – то есть самого литературного процесса – во всех подробностях», — утверждает Н. Иванова («Личное дело Александра Фадеева»).

Вынужденный по долгу службы публично клеймить позором «наймитов буржуазной идеологии» Фадеев в то же время признается однажды (март 1931 г.) в письме Серафимовичу: «Видишь ли, я сам в течение многих уже недель подумывал о выходе не из РАПП, …а думал я о выходе из Секретариата, ибо работать там не имею возможности, а отвечать за его дела приходится… Дело в нашей системе работы, которая не приспособлена никак к работе с писателем. Мы меньше всего занимаемся писателем и литературой, как это ни смешно, и чтобы исправить это, нужен целый переворот».

Конечно, переворот в работе РАПП Фадеев совершить был не в силах (да и намерений таких, скорее всего, у него не было). Илья Эренбург писал о Фадееве: «Фадеев был смелым, но дисциплинированным солдатом, он никогда не забывал о прерогативах главнокомандующего». И то верно: как будто кто-то мог об этих «прерогативах» забывать.

В 1929 году распался его брак с Валерией Герасимовой (официально они развелись в 1932 году). Позднее она так объясняла причины разрыва: «Моя грусть, а иногда прямое недомогание порой омрачали жизнь. И еще: я не любила так называемого «общества», псевдо (для меня псевдо) веселья, различных вечеринок и сборищ. Общение мое с людьми было избирательным. Иное дело Саша, еще молодой человек с неизбывной тогда силой, с навыками иной, «компанейской» жизни, с органической веселостью…».

Когда РАПП был ликвидирован Фадеев по рекомендации «руководящих партийных товарищей» вошел в Оргкомитет по созданию Союза писателей. Советские литераторы (Всеволод Иванов, Катаев, Леонов, Шолохов, Сейфуллина, Авербах, Афиногенов, Павленко, Маршак, Юрий Герман, Шолохов, Луговской, Багрицкий и другие), как известно, встречались со Сталиным, Ворошиловым, Кагановичем, Молотовым и Постышевым на квартире Горького 26 октября 1932 года. Был там и Фадеев, уже тогда ревниво относившийся к Шолохову: успех «Тихого Дона» при демонстративном равнодушии Шолохова к функционерству не давал ему покоя; впрочем, и Шолохов отвечал Фадееву взаимной холодностью. На встрече (с обильными вином и закусками) обсуждалось создание писательского Союза. Выступивший с пространным тостом Сталин объяснил собравшимся партийную политику по отношению к литературе и пообещал всяческую поддержку. Вот что о той встрече пишет в своих воспоминаниях Корнелий Зелинский (альманах “Минувшее”, № 10, 1990 г., Париж): «Писатели собираются петь. Фадеев уговаривает спеть Шолохова. Под баян. Шолохов смущенно отказывается, а Фадеев, уже порядочно, видимо, выпивший, запевает «Шумел камыш…». Ему подтягивают».

Встреча у Горького собиралась тайно, имена приглашенных держались в секрете. А тут еще присутствие первых лиц страны… Потому и атмосфера ее была сухой и несколько напряженной. А Фадеев ведет себя по отношению к собравшимся коллегам довольно свободно, если не сказать развязно, и Сталину, видимо, эта развязность импонирует. Фадеев, несмотря на свою молодость, уже тогда умел держать себя в компаниях так, чтобы «на грани фола» (даже изрядно перепив, он никогда не говорил лишнего) нравиться всем безудержной веселостью и остроумием. На той же вечеринке Фадееву при всей его пьяной браваде в голову не придет оспорить тост за Сталина, как это сделал, например, писатель Никифоров, за что и поплатился впоследствии бесследным исчезновением. Фадеев, наоборот, призывает Сталина к ленинской теме, к тосту за Ленина.

Сталину импонирует Фадеев – открыт, честен, искренен, а некоторая вольность его поведения компенсируется строгим соблюдением ритуала. Но он не сразу передает ему всю полноту власти над советской литературой. Вождь никогда и ни в чем не принимает решения, пока не даст ему «отлежаться в памяти», чтоб оно вызрело и имело востребованность именно того времени, какому должно служить.

В конце августа 1932 года Фадеев получает «творческий» отпуск и уезжает надолго из Москвы. Вначале он зачем-то едет в Башкирию, потом на Южный Урал, потом на Дальний Восток (в места своей юности). Из Хабаровска он писал: «…Планы у меня большие. Чувствую, что вошёл уже в ту пору, когда ветрогонству – конец. Надо закончить «удэге», написать несколько рассказов для «Правды», засесть основательно за теорию и за науки и одолеть поначалу не менее двух языков – немецкий и английский. Засяду под Владивостоком, и года полтора, два в Москве меня пусть не ждут… Чувствую я себя прекрасно – в здешней суровости, в здешних темпах и масштабах. Поначалу – «встречи с друзьями!» – кое-что мы попили (раза два я нарезался даже основательно), а сейчас уж и думать забыл, – не до того, (очень хочется работать). Вспоминая последние два года, не могу подчас избавиться от чувства большой грусти, – прожиты не так, как надо, с малыми успехами и, – в сущности, без радостей. Хотелось бы иметь в предстоящей жизни подругу сердца, да, кажется, придётся одному быть. За жизнь свою не менее, должно быть, тридцати «алмазов сих» подержал в руках – и от них настоящей любви ни от кого не нажил, да и сам никому не предался до конца, – теперь уж, видно, и поздновато надеяться».

…Он вернулся в Москву только летом 1935 года. Мудрый вождь вспомнил о нем и решил: «Пора…». Но даже став одним из руководителей Союза писателей, Фадеев все никак не мог угомониться и начать привыкать к оседлой жизни. То он едет с делегацией писателей в Чехословакию, то в Испанию, то во Францию.

В Париже он знакомится с актрисой МХАТа (театр находился во Франции на гастролях) Ангелиной Степановой и по приезду в Москву делает ей предложение.

Женившись, Фадеев усыновил сына Степановой Александра, а через несколько лет у них родился общий ребенок – Михаил (Любопытно, что спустя годы возмужавший Михаил женится на дочери Василия Сталина…очередная загогулина истории). Позднее он писал: «Но, конечно, жизнь все-таки взяла свое, и в 1936 году я женился – женился по любви… У нас – дети, которых я так несправедливо и жестоко был лишен в молодые годы и о которых я так мечтал. Жена моя …в быту она мало похожа на актрису в привычном понимании, она – большая семьянинка, страстно любит детей, просто одевается, штопает носки своему мужу и пилит его, если он выпьет лишнюю рюмку водки».

А партийно-литературная работа уже властно держит его в своей деловой орбите. С 1938 года пост первого руководителя Союза писателей стал именоваться «генеральный секретарь» и на эту должность был избран (теперь уже «демократически») Александр Фадеев. Из-под его пера в те годы не выходит ничего, кроме небольших очерков. Илья Эренбург по этому поводу писал: «Говорили также, что Фадеев мало пишет потому, что много пьет. Однако Фолкнер пил еще больше и написал несколько десятков романов. Видимо, были у Фадеева другие тормоза».

…И как только представилась возможность (в июне 1941 года Сталин милостиво разрешил писателю уйти с поста), он отправляется в военные корреспонденты газеты «Правда». Его боевой путь не был простой «рабочей» командировкой. По слова Б.Полевого Фадеев считал себя «не вправе писать с фронта, если все не увидит своими глазами».

Но кончилась война…В 1946 году Фадеева вновь «избирают» секретарем союза писателей. И снова – нескончаемые заседания, разбирательства, бумажная волокита…Снова – война с «капиталистическими замашками», «космополитизмом», «беллетризмом» и прочими проявлениями «враждебной» идеологии.

Фадеев лежал в Кремлевской больнице, выходя из запоев и леча депрессию – и снова срывался. Он вспоминал: «Я приложился к самогону еще в 16 лет, когда был в партизанском отряде на Дальнем Востоке. Сначала я не хотел отставать от взрослых мужиков в отряде. Я мог тогда много выпить. Потом я к этому привык. Приходилось. Когда люди поднимаются очень высоко, там холодно и нужно выпить». А о начинающейся депрессии он говорил еще в 1929 году в письме Р.Землячке: «В дом отдыха загнала меня неврастения в очень острой форме. Объясняется она все возраставшим и все более мучившим меня противоречием между желанием, органической потребностью писать, сознанием, что в этом состоит мой долг, и той литературно-общественной нагрузкой, которая не дает возможности писать и от которой никак нельзя избавиться». И позднее он писал: «Бог дал мне душу, способную видеть, понимать, чувствовать добро, счастье, жизнь, но постоянно увлекаемый волнами жизни, не умеющий ограничивать себя… довожу это жизненное и доброе до его противоположности и, легко ранимый…только мучаюсь, и каюсь, и лишаюсь последнего душевного равновесия…».

Рассказывали, между прочим, как однажды Сталин обратил внимание, что Фадеев отсутствовал на одном весьма ответственном совещании. Сталину ответили, что Фадеев болеет. Через некоторое время, увидев Фадеева на каком-то другом очередном заседании, Сталин поинтересовался:

– Чем вы болели, товарищ Фадеев?

– Запой, товарищ Сталин, – честно ответил Александр Александрович.

– А сколько времени это у вас обычно занимает, товарищ Фадеев? – невозмутимо и деловито осведомился Вождь.

– Две недели, товарищ Сталин, – так же деловито сообщил Фадеев.

Сталин помолчал, подумал.

– Товарищ Фадеев, – сказал он, — советские люди переходят в настоящий момент на ударные темпы. А вы не смогли бы по-ударному сократить сроки своего заболевания?

– Постараюсь, товарищ Сталин, – бодро отрапортовал Фадеев.

К сожалению, это вполне разумное пожелание «Отца народов» мало что изменило…

  1. Чиновники тоже плачут

Он был очень увлекающимся человеком – писатель Александр Фадеев. По прозе, особенно ранней, видно, как Фадеев знал и любил плоть; и письмо Герасимовой, и страницы в «Разгроме», «Последнем из удэге», посвященные женщинам, горят чувственным огнем. Фадеев с наслаждением описывает «гудливые … гнезда», «глазастых карасей», «поросшую золотистым пухом шею»; его привлекает «грубая, независимая, веселая жизнь», и даже в партизанском отряде его героев волнуют плотские утехи. Он описывает с удовольствием то «большую мягкую грудь», то «дурманящие» губы, то «сытую» (после прогулки в тайгу с мужем) походку своей героини. В «Последнем из удэге» в дремоте героя возникает «большое, статное, подвижное тело» и ласковое чувственное тепло разлилось по его жилам», а потом «ее тонкие и знающие вдовьи губы так забеспокоили его, что он перестал спать по ночам». Героям Фадеева нравятся зрелые женщины, что называется, в соку. И даже в сугубо «индустриальном» романе «Черная металлургия» он сосредоточен на бытовой (и плотской) жизни своей героини несомненно больше, чем на производстве. Открывается роман описанием моющей пол молодой жены героя, Тины, – подчеркивается поза женщины, водящей мокрой тряпкой по полу, затем упоминается ее «полуоткрытый рот». А в следующих главах описываются «груди, сильно развитые по ее тонкой фигуре», «живот, с двумя симметричными родинками как раз пониже перехвата талии», «ноги, которые казались тонкими, как у девочки, пока выглядывали из-под халатика, а теперь видно было, что это ноги вполне развитой женщины»…

С Ангелиной Степановой Фадееву не была уготована простая жизнь с обычными семейными радостями. Письма к ней сначала (1938—1939 гг.) расцвечены сильнейшим волнением, воспоминаниями о первой встрече в Париже, ее белой шляпке, платье, родинках, а затем все более почтительны и эмоционально холодноваты. Союз обернулся браком двух советских знаменитостей, изысканно номенклатурным, не принесшим, видимо, счастья ни одной, ни другой стороне.

Как утверждает Н. Иванова в своей статье «Личное дело Александра Фадеева»: «Тоскующий от своих чиновничьих обязанностей, Фадеев оживает тогда, когда в его жизнь вторгается новое, свежее, неожиданное чувство; тогда его переполняют эмоции, часть которых попадает на страницы писем. Так появляется в его письмах «Рита», Маргарита Алигер. Отношения с женщинами никогда не были для Фадеева простой материей – тем более с «товарищем по перу» и тем более завершившиеся рождением дочери. Фадеев после довольно значительной разлуки был однажды «бесконечно взволнован» нечаянной встречей с Алигер на улице и пишет ей письмо, объясняя отодвинутость необходимого разговора занятостью. Фадеев оправдывается, что «в эти месяцы … жил очень замкнуто и одиноко…И если что утешало меня в эти месяцы, так это мысль о том, что ты, со своей душой и талантом, наверно, тоже обрела эти силы и тогда тебе тоже жилось эти месяцы душевно легче и на многое ты смогла смотреть уже более широкими и сильными глазами»».

Фадеев глубоко переживает свое отношение к обманутой им женщине, но находит для себя этому оправдание. «Никто, решительно никто, никогда не понимал, не понимает и не может понять меня – не в том, что я талантлив, а в особенностях, в характере моей индивидуальности, которая на самом деле слишком ранима при истинных размерах моего таланта и поэтому нуждается в особенном отношении», – пишет он в одном из своих писем Алигер. А Михаилу Бубеннову однажды признается: « Мне не везло. И не везло не потому, что духовное и физическое не могло объединиться в одной женщине… Я вообще не знаю, как надо устраивать жизнь с женой и где найти место между женщиной и тем главным, чему я служу».

А еще Александр Александрович был человеком увлекающимся. Как справедливо пишет Н. Иванова «…азарт в игре, спортивный азарт он отрицал, оставаясь полностью равнодушным к картам, шахматам, домино, теннису и даже бильярду. Самым большим его азартом была, конечно же, власть, – понимаемая им как нечто возданное ему вполне объективно, по его качествам. Власть в такой достаточно странной и трудно управляемой области, как изящная словесность, требовала от руководителя особого напряжения и особого артистизма – ведь только об одном писательском начальнике, Фадееве, управляемые вспоминали с восхищением: «Неестественную идею управления литературой он воплощал с ловкостью и изяществом, которыми восхищался даже требовательный Эренбург» (В. Каверин). Ловкость и изящество, которыми восхищался Эренбург, были порождены не только талантом лицедея, но и подлинной страстью Фадеева к литературе: «Его запои, доходившие до того, что он валялся в Переделкине по канавам, начинались с чтения любимого стихотворения Пастернака…Он хотел участвовать в литературе как писатель, а не палач» (В. Каверин). Правда, литературный вкус Фадеева давал сбои: скажем, довольно слабый роман М. Слонимского «Друзья», произведший тяжкое впечатление на Ю. Олешу, Вс. Иванова, К. Чуковского («роман-дрянь», «бездарен до гроба»), Фадееву, наоборот, понравился. Он страшно тосковал, потому что в его собственной прозе что-то не клеилось, никак не завершалось, не складывалось; искренне радовался, слушая то, что казалось ему талантливым, даже не мог после этого спать, будил других, чтобы поделиться счастьем, – «Костя» Симонов всю ночь читал ему вслух «Дым отечества», и Фадеев, похожий на «серебряного сеттера», радуется: «Удача! Рад за него очень», – хотя «Дым отечества» отнюдь не относится к достижениям даже Симонова; здесь важна бурная реакция фадеевская на свежий, только что услышанный текст.

Да и сам он любил читать вслух только что написанное, собирая слушателей у себя или приходя в Дом творчества. Вечером, после ужина, Фадеев читает главы из «Молодой гвардии» в скромной гостиной Дома творчества (двухэтажная деревянная дача, простая, на девять комнат, стояла она возле плотины, на лесном косогоре). Дело происходит 31 января 1945 года, роман уже печатается в «Знамени». Но Фадееву нужен живой отклик – читая, плачет, комментируя свои слезы: «Чувствительный стал старик!» Читает он, между прочим, Александру Беку, сидящему в линялой гимнастерке (здесь он писал «Волоколамское шоссе»), Александру Яшину, одетому еще в морской китель, переводчице Лидии Тоом. За окном падает тихий, крупный снег. Генсек, а здесь – просто писатель, как ему хочется думать, такой же, как и они, не спешит, хочет продлить встречу, возвращается к себе только глубокой ночью. Странный генсек. Совсем не похожий на последующих».

  1. Роковой выстрел

…И когда-нибудь это все должно было кончиться духовным бунтом. Когда-нибудь человек, осознающий себя талантливой и отмеченной Богом личностью, должен был стукнуть, наконец, кулаком по столу, гневно вопросив: «Доколе!».

Лежа после очередной депрессии в кремлевской больнице, Фадеев пишет своему заместителю письмо, явно имея цель, чтобы оно было тут же направлено «куда следует». И расчет оправдался. Не прошло и недели, как откровение мятущегося писателя попало на стол вождя.

«Советская литература по своему идейно-художественному качеству, а в особенности по мастерству, за последние 3 – 4 года не только не растёт, а катастрофически катится вниз… А всё это происходит потому, что люди, способные дать этот, хотя бы относительный, образец, перегружены по уши чем угодно, но только не творческой работой…большинство из них в течение десятилетий зарабатывали свой литературный опыт и мастерство буквально горбом, а без примера никаких талантов и гениев из молодёжи самопроизвольно возникнуть не может, как не могло бы быть Пушкина без Державина, Ломоносова, Грибоедова, Жуковского, Батюшкова. До тех пор, пока не будет понято абсолютно всеми, что основное занятие писателя (а особенно писателя хорошего, ибо без хорошего писателя не может быть хорошей литературы и молодёжи не на чем учиться)… – это его творчество, а всё остальное есть добавочное и второстепенное, без такого понимания хорошей литературы сделать невозможно».

Что это было? Наивная вера в понимание творческих литературных процессов главным человековедом страны? Детская непосредственность в ожидании заинтересованного внимания вождя к заявленной проблеме? Подтверждение народной мудрости: «Что у трезвого на уме…»?

А не первой ли это была попытка самоубийства? Изощренного, непредсказуемо болезненного для плоти и для души…

Как и следовало ожидать, реакция властей была незамедлительной: Фадеева тут же начали снимать со всех руководящих постов. И неясно, что бы с ним было дальше, если бы не смерть Сталина.

А он выжил. Он оказался крепким и выносливым человеком. Не отошедшего еще от пинков властей за публичное вольнодумство, в феврале 1956 года на ХХ съезде партии его попытался добить Михаил Шолохов, заявив в своем обличительном выступлении: «Мы пошли на создание коллективного руководства в Союзе писателей во главе с тов. Фадеевым, но ничего путевого из этого не вышло. А тем временем постепенно Союз писателей из творческой организации, каким он должен был быть, превращался в организацию административную, и, хотя исправно заседали секретариат, секции прозы, поэзии, драматургии и критики, писались протоколы, с полной нагрузкой работал технический аппарат и разъезжали курьеры, книг все не было. Несколько хороших книг в год для такой страны, как наша, это предельно мало… Фадеев оказался достаточно властолюбивым генсеком и не захотел считаться в работе с принципом коллегиальности. Остальным секретарям работать с ним стало невозможно. 15 лет тянулась эта волынка. Общими и дружными усилиями мы похитили у Фадеева 15 лучших творческих лет его жизни, а в результате не имеем ни генсека, ни писателя…».

Фадеев, несмотря на все дрязги «хрущевской оттепели», строил творческие планы. Он совершенно прекратил пить и в марте 1956 года писал: «Порой и грустно сознавать, но возраст уже заставляет трезво оценивать положение, я все больше убеждаюсь, что смогу поехать на родину не скоро: не раньше, чем года через три – четыре, когда роман (в новом варианте его) будет совсем закончен. Судя по всему, это будет уже последний мой роман на современном материале (первую книгу я стремлюсь закончить к началу 57 г.). Потом я буду кончать Удэге. И вот тогда-то поеду! Поеду надолго, сознавая, что мне, как писателю, приближающемуся к 60-ти, в самый раз заняться темами, связанными с моим прошлым. Они также могут быть оснащены современным материалом, но уже более автобиографически окрашены. Эти темы всегда подспудно живут во мне и просятся наружу. В сущности, я так мало написал в своей жизни!»… «Теперь о настроении, переживаниях, трудностях… они у меня ни больше, ни меньше, чем у всех людей, особенно когда люди уже не молоды! Но характер у меня не меняется, и жизнь я по-прежнему люблю, и умею радоваться ей. А неприятности и даже сложности возникают часто, чередуясь, однако, и с хорошим… А потом ведь мы все не механические граждане, о которых писал в свое время Горький и которых все еще много: переживаем и глубоко и тяжко порой переживаем всё, что связано с трудностями и недостатками в жизни народа, государства, а также в сферах деятельности нашей, где все проходит в борьбе, в столкновениях нового со старым. Однако ведь вся моя жизнь прошла в борьбе, и я к этому привык, и без этого жизнь казалась бы мне бедной».

Несколько месяцев до своего ухода Фадеев вел уединенную жизнь. Он составлял сборник своих лучших литературно-критических статей «За тридцать лет». О чем он думал в то время? Какой представлялась ему прожитая жизнь? Какие мысли возникали у него по поводу своего так до конца и нереализованного творческого потенциала?

Может быть, хотя бы косвенно мы поймем мотивы его рокового выстрела, еще раз внимательно прочитав предсмертную записку, написанную, возможно, не по-писательски суховато, но с явно чувствуемыми горькими эмоциями.

«В ЦК КПСС, 13 мая 1956 года, Переделкино

Не вижу возможности дальше жить, так как искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии, и теперь уже не может быть поправлено. Лучшие кадры литературы – в числе, которое даже не снилось царским сатрапам, физически истреблены, или погибли благодаря преступному попустительству власть имущих; лучшие люди литературы умерли в преждевременном возрасте; все остальное, мало-мальски ценное, способное создавать истинные ценности, умерло, не достигнув 40-50 лет.

Литература – эта святая святых – отдана на растерзание бюрократам и самым отсталым элементам народа, из самых «высоких» трибун – таких, как Московская конференция или XX-й партсъезд, – раздался новый лозунг «Ату ее!» Тот путь, которым собираются «исправить» положение, вызывает возмущение: собрана группа невежд, за исключением немногих честных людей, находящихся в состоянии такой же затравленности и поэтому не могущих сказать правду, – и выводы глубоко антиленинские, ибо исходят из бюрократических привычек, сопровождаются угрозой все той же «дубинкой».

С каким чувством свободы и открытости мира входило мое поколение в литературу при Ленине, какие силы необъятные были в душе и какие прекрасные произведения мы создавали и еще могли бы создать! Нас после смерти Ленина низвели до положения мальчишек, уничтожали, идеологически пугали и называли это «партийностью». И теперь, когда все можно было бы исправить, сказалась примитивность, невежественность – при возмутительной дозе самоуверенности – тех, кто должен был бы все это исправить. Литература отдана во власть людей неталантливых, мелких, злопамятных. Единицы тех, кто сохранил в душе священный огонь, находятся в положении париев – по возрасту своему – скоро умрут. И нет никакого уже стимула в душе, чтобы творить.

Созданный для большого творчества во имя коммунизма, с шестнадцати лет связанный с партией, с рабочими, с крестьянами, наделенный богом талантом незаурядным, я был полон самых высоких мыслей и чувств, какие только может породить жизнь народа, соединенная с прекрасными идеалами коммунизма.

Но меня превратили в лошадь ломового извоза, всю жизнь я плелся под кладью бездарных, неоправданных, могущих быть выполненными любым человеком, неисчислимых бюрократических дел. И даже сейчас, когда подводишь итог жизни своей, невыносимо вспоминать все то количество окриков, внушений, поучений и просто идеологических порок, которые обрушились на меня, – кем наш чудесный народ вправе был бы гордиться в силу подлинности и скромности внутренней глубоко коммунистического таланта моего. Литература – этот высший плод нового строя – уничтожена, затравлена, загублена. Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения даже тогда, когда они клянутся им, этим учением, привело к полному недоверию к ним с моей стороны, ибо от них можно ждать еще худшего, чем от сатрапа Сталина. Тот был хоть образован, а эти – невежды.

Жизнь моя как писателя теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из жизни. Последняя надежда была хоть сказать это людям, которые правят государством, но в течение уже 3-х лет, несмотря на мои просьбы, меня даже не могут принять.

Прошу похоронить меня рядом с матерью моей. Ал. Фадеев»

13 мая 1956 года на даче писателя в Переделкино раздался роковой выстрел.

Последняя просьба писателя не была исполнена. Он был похоронен на Новодевичьем кладбище.

Можно только догадываться, какие душевные муки терзали Фадеева, когда он окончательно убедился в том, в чем пытался всю жизнь себя обманывать. Социалистический реализм, идеи которого он с присущим ему яростным партийным фанатизмом «претворял» в подведомственной ему советской литературе, оказался на поверку фанерной декорацией дрянной пьесы, имитирующей реальную жизнь. Он не мог не понимать, что все эти «эпохальные» образцы советского литературного творчества типа «Свет над землей» С. Бабаевского, «Свет над полями» П. Павленко, «Первые радости» К. Федина, «Счастье» К. Баялинова – всего лишь жалкие амбициозные потуги ловких конъюнктурщиков от литературы.

Он ушел из жизни в твердой убежденности провала советской литературной словесности. Однако уже через три года после его смерти на Западе была опубликована яркая и необыкновенно мудрая статья (названная автором минимонографией) «Что такое социалистический реализм?», которую смог переправить во Францию тогда еще никому неизвестный Андрей Синявский (псевдоним – Абрам Терц). Статья, а потом и появившиеся там же рассказы о вещах, вобщем-то, если и не вышедших из-под цензурного присмотра, то уже не шокирующие общественность своей смелостью, вызвали такой гнев властей, что, несмотря на заявленную оттепель, их автор был отправлен на семь лет в колонию строгого режима с предписанием «использовать только на физических работах».

И удивительное дело! В свойственной ему ироничной и ажурно-легкой по словесной конструкции манере показав ущербность соцреализма, А. Синявский однако же замечает: «Искусство не боится ни диктатуры, ни строгости, ни репрессий, ни даже консерватизма и штампа. Когда это требуется, искусство бывает узкорелигиозным, тупогосударственным, безындивидуальным, и тем не менее великим. Мы восхищаемся штампами Древнего Египта, русской иконописи, фольклора. Искусство достаточно текуче, чтобы улечься в любое прокрустово ложе, которое ему предлагает история. Оно не терпит одного – эклектики».

Литература сталинских времен тоже рвалась из жестких пут цензуры. Вспомним, что только вмешательство вождя спасло от публичной отправки писательским «сообществом» в небытие третьей части «Тихого Дона» М. Шолохова. Да и четвертая часть была долгое время «невостребованной обществом» из-за того, что главный герой романа Григорий Мелехов так и не вступил в коммунистическую партию. А литература времен Великой отечественной войны? Невообразимо жесткая и выстраданная правда о войне в романе «В окопах Сталинграда» В. Некрасова, вначале благостно оцененная властями (в 1947 году он был удостоен Сталинской премии), впоследствии была названа «очернительством советской армии». Но книжка-то осталась!

«Наша беда в том, что мы недостаточно убежденные соцреалисты и, подчинившись его жестоким законам, боимся идти до конца по проложенному нами самими пути, — не без саркастической усмешки утверждает в своей статье А. Синявский. – Вероятно, будь мы менее образованными людьми, нам бы легче удалось достичь необходимой для художника цельности. А мы учились в школе, читали разные книги и слишком хорошо усвоили, что существовали до нас знаменитые писатели – Бальзак, Мопассан, Лев Толстой. И был еще Чехов. Это нас погубило. Нам тут же захотелось стать знаменитыми, писать, как Чехов».

Вот потому-то соцреализм и не смог удержать в своих рамках писателей, воспитанных на мировой литературе.

Ну, а что касается откликов современников на смерть А. Фадеева…

…Корней Чуковский так написал в своем дневнике: «Мне очень жаль милого А.А. – в нём – под всеми наслоениями – чувствовался русский самородок, большой человек, но боже, что это были за наслоения! Вся брехня Сталинской эпохи, все её идиотские зверства, весь её страшный бюрократизм, вся её растленность и казённость находили в нём своё послушное орудие. Он – по существу добрый, человечный, любящий литературу «до слёз умиления», должен был вести весь литературный корабль самым гибельным и позорным путём – и пытался совместить человечность с гепеушничеством. Отсюда зигзаги его поведения, отсюда его замученная совесть в последние годы. Он был не создан для неудачничества, он так привык к роли вождя, решителя писательских судеб – что положение отставного литературного маршала для него было лютым мучением».

Борис Пастернак в очерке «Люди и положения» написал: «Приходя к мысли о самоубийстве, ставят крест на себе, отворачиваются от прошлого, объявляют себя банкротами, а свои воспоминания недействительными. Эти воспоминания уже не могут дотянуться до человека, спасти и поддержать его. Непрерывность внутреннего существования нарушена, личность кончилась. Может быть, в заключение убивают себя не из верности принятому решению, а из нестерпимости этой тоски, неведомо кому принадлежащей, этого страдания в отсутствие страдающего, этого пустого, не заполненного продолжающейся жизнью ожидания… И мне кажется, что Фадеев с той виноватой улыбкой, которую он сумел пронести сквозь все хитросплетения политики, в последнюю минуту перед выстрелом мог проститься с собой…».

Да, он ушел «с виноватой улыбкой»… И нам ли, внукам его современников, чьи судьбы были в той или иной мере пропущены через жернова «сталинизма» судить Фадеева. Совсем не случайно, предсмертная записка писателя была сразу после ее прочтения компетентными органами тут же «утеряна» (ее «отыскали» только в 90-е годы). А официальная точка зрения на смерть Фадеева была сформулирована в высказанном уничижительно ехидном тоном мнении тогдашнего Генерального секретаря ЦК КПСС Н.С. Хрущева: мол, много пил товарищ писатель…мол, совесть мучила за невинно погубленные души репрессированных по его указке писателей…мол, боялся мести возвращающихся из лагерей политзаключенных.

Но имел ли писатель отношение к тем массовым репрессиям? Все, кто знал Фадеева, не верили в то, что он кого-то мог «сдать». Более того, есть письменные свидетельства, что писатель иногда находил в себе мужество вступиться за собратьев по перу. Так, в воспоминаниях, опубликованных в интернете, известный художник-карикатурист Борис Ефимов пишет, что Фадеев пришел однажды к вождю специально просить за его брата, известнейшего писателя и журналиста Михаила Кольцова. Сталин, обычно раздражительно воспринимавший подобные просьбы, молча, вышел из-за стола, взял Фадеева за локоть и, заговорщицки подмигнув, вынул из папки заскорузлыми пальцами довольно помятую бумагу: «Я тоже сначала верил в невиновность товарища Кольцова…в его честность и неподкупность. Но факты, товарищ Фадеев, — вещь упрямая…вот возьмите и в приемной почитайте…». А потом, нарочито сдвинув брови, явно довольный произведенным эффектом, деловито осведомился у обескураженного от прочитанных «откровений» писателя: «Ну, теперь верите, что он враг?».

Наверное, ближе всех в понимании истинной причины рокового решения Фадеева был очень понимающий его человек – К. Чуковский, записавший сразу после получения известия о смерти писателя в своем дневнике: «…он был не создан для неудачничества».

Литературная критика и публицистика ©ЖУРНАЛ ЛИТЕРАТУРНОЙ КРИТИКИ И СЛОВЕСНОСТИ. — 2014. —  5. — май.