Борис Углицких (Краснотурьинск, Сверд.обл.). Желтый кот с голубыми глазами. Отрывок из романа

Борис УГЛИЦКИХ (Краснотурьинск, Свердловская обл.)

Кратко об авторе: Борис Алексеевич Углицких  (Борис Борчанинов – псевдоним).

Подполковник МВД в отставке. Автор  стихотворного  сборника и художественно-исторического очерка о родном уральском крае. В №4 «ЖЛКиСа»(2011)  было опубликовано эссе Б.Углицких «Немцы Поволжья. Реквием по Республике». , а в №5 — рассказ «Закон природы».  Сегодня мы публикуем отрывок из романа Бориса Алексеевича «Желтый кот с голубыми глазами…»

Желтый кот с голубыми глазами

Роман (отрывок)

 «Жизнь мертвая и взор слепой, дух смертный,

срам мира, труп, украденный из гроба,

 и книга скорбная печальных дней,

найди покой на той земле законной,

что беззаконно кровью опоили!»

У. Шекспир «Ричард III».

Предисловие.

И настал тот час, когда всемогущий бог Идзанака появился в неясно-пурпурной дымке тумана и, чтобы отделить земную твердь от океанской стихии, ударил своим копьем о гладкую синь океана…Загромыхали, тесня и наползая друг на друга, отверзаемые от водяного пространства громады суши. Забурлила водяная стихия, отступая и беснуясь. А бог Идзанака, выдернув из клокочущей воды копье, поднял его над головой и громогласно возвестил: «Отныне тому и быть!». И упали с его копья друг за другом причудливо изогнутой цепью капли, образовав острова…И заселились на этих островах люди племени Ямато.

Сотворение Японии, красочно изложенное в древней легенде, и по сей день не имеет своего окончания. Молодая суша, не переставая со дня появления, волнующе дышит вулканами, вспухает и опадает. А людям, живущим на этих островах, постоянно приходится приноравливаться к опасностям разрушительных землетрясений и злым набегам морских стихий.

Вереница окаменелых капель, что по преданию упали со всемогущего копья, начинаются на севере с прерывистых цепей Курильских островов, которые расположились двумя параллельными грядами. Эти острова, практически примыкаемые к южной оконечности российской Камчатки, тянутся на юг на расстояние почти в 1200 километров вплоть до острова Хокайдо – северной окраины Японии. Именно они, в сущности, в течение всего периода новейшего времени принадлежавшие русским, да и открытые русскими землепроходцами, стали с момента окончания второй мировой войны и по настоящие дни главным камнем преткновения в отношениях двух соседей – России и Японии.

Курильские острова (Курилы) еще не так давно были абсолютно пустынными, и на них не проживало ни единой, не только японской, но и вообще какой-либо иной, человеческой души. До недавнего времени эти голые, уныло торчащие из воды полупустынные, покрытые скудной тундровой растительностью скалы мало убеждали рядовых, придавленных собственными заботами японцев в своей исключительной жизненно-экономической привлекательности. Но мало-помалу постоянно поддерживаемый в политических и государственных кругах вопрос о «северных территориях» начал вызывать у большей части жителей Страны восходящего солнца чувства уязвленного национального самосознания. Сегодня (особенно после того, как в шельфе Курил были обнаружены запасы полезных ископаемых) и в средствах массовой информации, и в публичных выступлениях разве что только ленивый не пытается «пнуть» свое родное правительство за «слабохарактерность» в борьбе за свои «исконные» исторические территории.

Острова Японии (а их в общей сложности – около четырех тысяч) заканчиваются на юге вулканом Сакурадзима. Пять шестых японской земли составляют крутые горные склоны. И лишь одна шестая остается человеку – тут и поля, возделанные словно клумбы, и города, и заводы.

Удивительна и не всякому европейскому уму понятна история этой уникальной островной страны – Японии. С момента революции 1868 года почти все экономические ресурсы Японии стали монопольной собственностью семейных кланов Мицуи, Мицубиси, Сумитомо и Ясудо. Эти четыре могущественные семьи вместе с императорской со второй половины ХIХ века захватили в свои руки и контролировали практически все экономические ресурсы страны. Возглавляемые ими гигантские монополистические промышленные и банковские концерны до сих пор называют в Японии дзайбацу, что по российским понятиям равноценно нашим олигархическим группировкам.

Дешевый труд способствовал обогащению дзайбацу. Потому-то они и толкали страну к захватам чужих территорий. Вторая мировая война, о которой император Хирохито говорил, как о «священной войне Японии», была спланирована и развязана главным образом благодаря настойчивым усилиям Мицуи, Мицубиси, Сумитомо, Ясудо и еще двадцати семей, которые, как и в России, называли новыми дзайбацу.

Именно они, готовясь к войне, повели широкомасштабное идеологическое «промывание мозгов» населения страны, установив государственную систему отравления сознания японцев ядом национализма. В основу всех форм и методов «просветительской работы» был положен принцип божественного происхождения, вечности и незыблемости японского монархизма. Особую роль отводили новоявленные идеологи воспитанию будущих солдат. И здесь на помощь им пришли те древне-феодальные системы, которыми пользовались на древней земле Ямато для воспитания воинов-зомби – самураев. Весь кодекс военной морали (бусидо), которым должен был руководствоваться японский офицер, начиная с обожествления самурайского меча и преклонения перед императором как высшим существом и кончая совершением харакири в случае военной неудачи или «потери лица», проникнут глубоко феодальными идеями.

Мозг японца, а в особенности военнослужащего, забивался всякой мифологией о происхождении японских островов, императорского дома и самого японского народа. И на этом строилась теория об особой миссии Японии по освобождению цветных народов от господства белых. А политическим выводом из всего этого являлось учение о «необходимости» войны и ее «вечной неизбежности» как средства осуществления «божественных предначертаний» и очищения земли от зла и грехов.

Историки сегодня по-разному трактуют причину выжидания японской военщины относительно выступления против СССР во второй мировой войне. Конечно, военный конфликт у озера Хасан и последующие события на реке Халхин-Гол надолго умерили аппетиты наиболее агрессивно настроенных генералов. Однако не только эти поражения оказались решающими при выборе даты начала большой войны. Все дело в том, что японские разведывательные службы, как оказалось позже, довольно точно определили военный и экономический потенциалы СССР. На их основе правящие круги Японии сделали правильный вывод о балансе сил своей страны и ее могущественного соседа, потому и планы свои корректировали впоследствии с учетом результатов немецкого «блицкрига». И если поначалу, боясь опоздать к дележу «праздничного пирога», японский генштаб лихорадочно готовился к вооруженному вторжению на территорию Советского Приморья и последующего продвижения вплоть до Урала, то уже после первых поражений гитлеровских войск, даже самые нетерпеливые генералы согласились с необходимостью ждать…

И знает ли кто-либо из наших современников о том, что если бы Япония вступила в войну с Советским Союзом, то мир стал бы свидетелем использования для поражения живой силы противника и жителей тыла чудовищного, неслыханно античеловечного – бактериологического оружия? Знает ли кто-нибудь сейчас о том, что в распоряжении Квантунской армии, дислоцированной в Манчжурии в непосредственной близости от границ с СССР, были тысячи прошедших спецподготовку профессиональных эпидемиологов, что в арсеналах спецотрядов хранились в боевой готовности тонны (!) самых опасных для человечества болезнетворных бактерий и что использование этого оружия уже, собственно (правда, пока в малых масштабах), японской военщиной практиковалось: на территории Монголии (против советских войск) и Китая (против войск партизанского движения)? Знает ли кто-нибудь сейчас о том, что в секретных лабораториях «фабрик смерти» бактериологическое оружие испытывалось на живых людях (китайцах, монголах, русских) которых даже по самым ориентировочным подсчетам прошло через руки убийц в белых халатах не менее 3000 человек? Застигнутые врасплох энергичным наступлением советских войск в августе 1945 года, чтобы скрыть следы своих звериных опытов, руководители спецотрядов уничтожили оборудование «фабрик смерти» (кроме самого ценного, которое впоследствии через Корею вместе с документальными материалами «исследований» передали американцам). А заодно уничтожили наработанные тонны бактерий, оставшийся в живых человеческий «подопытный материал» и даже свой младший обслуживающий медицинский персонал…

Описываемые в книге события охватывают период с июля 1941 года по сентябрь 1945 года, то есть с момента вероломного нападения Германии на Советский Союз и по завершению разгрома главной военной группировки Японии – Квантунской армии. Эти события пропущены через призму вымышленных автором и деталей, и ситуаций, а потому не претендуют на то, чтобы их воспринимали, как задокументированные факты. В число действующих лиц книги автор не мог не ввести реальных людей, оставляя тем не менее за собой право следовать законам беллетристики, описывая их личную жизнь. Однако в главных деталях событий автор строго следовал документальной базе, основанной на официально опубликованных материалах.

 

1.

Стук молотков и шум голосов за стеной, слившиеся за многие часы в монотонно-занудливую какофонию и напоминавшие Сиро Исии звуки давно забытых воспоминаний юности, связанные с его кратковременной работой на строительстве институтского лабораторного корпуса, неожиданно сменились пронзительно звенящей тишиной. И часы, висевшие в его спартански обустроенном спальном углу, рядом с которыми на полочке взирал на мир невозмутимо скептическим взглядом изваянный в гипсе его друг и единомышленник, занимающий ныне высокий пост в военном министерстве – генерал Нагата, – тотчас же принялись пробивать 8 часов. Исии медленно встал из-за стола и подошел к окну, занавешенному невесть как очутившимся в его кабинете куском нисидзинской ткани, по которой шел чудесный узор – цветы и птицы. Рассеянно взглянул на лакированную статуэтку камакурского Будды, стоящую неприкаянно на подоконнике. Вдали за горизонтом таял холодный тусклый свет еле видимого сквозь морозную пелену солнца. Во дворе, образованном четырехугольником главного здания отряда, чернело своей плоской, черепичной крышей приземистое строение с ровным рядом забранных в решетки окон. Редкие фигурки в солдатской униформе быстрым шагом пересекали плац, прячась в пружинисто хлопающих дверях от промозглого зимнего ветра. В замысловатом завихрении метались, ударяясь в окно, редкие снежинки, раскачивались провисшие провода, а из одиноко торчащей трубы рваными, рвущимися клочками тянулся еле приметный дымок. Прозвучавший в немой тишине резкий и пронзительный звонок заставил   Исии вздрогнуть

—   К вам начальник производственного отдела Киоси Кавасима, господин генерал, –   услышал он в трубке телефона голос своего адъютанта.

—   Пусть проходит.

Через минуту в дверь постучали, и в комнату вошел, с улыбкой на полном, ухоженном лице в безупречно отутюженной и хорошо сидящей форме человек, держа под мышкой черную кожаную папку.

—   Учитывая вашу занятость, господин генерал, я постараюсь быть очень кратким, – сказал он, медленно гася улыбку и маленькими цепкими глазами глядя в глаза собеседнику.

—   Я вас внимательно слушаю…

Посетитель достал из папки скрепленные листы бумаги и начал читать:

—   Подготовка к опытам на полигоне станции Аньда в целом завершена. Рассмотрен список «бревен» – отобраны наиболее здоровые из числа военнопленных китайцев. Запланированный испытуемый материал апробирован и готов к отправке…

—   Меня интересуют технические подробности, — жестко перебил его Исии, — Сколько и каких бомб приготовлено, каким образом будете их метать?

—   Позвольте присесть, — попросил, невозмутимо склонив голову набок, Кавасима.

—   Извольте, — придвинул ему стул Исии.

—   Двадцать бомб серии 15 – энджи…

—   С увеличенным расстоянием подлета?

—   Так точно, господин генерал.

—   «Бревна» из числа вновь прибывших?

—   Так точно, подбирал лично…

—   Проследите за их экипировкой, мне нужна чистота опыта.

Кавасима кивнул, и Исии заметил легкую тень недовольства, мелькнувшую в холодном взгляде его глаз, прикрытых крупными складками век. И как бы, пытаясь сгладить свою излишнюю придирчивость, Исии, еще минуту подержав паузу, добавил:

—   Желаю удач. Я верю в вашу преданность общему делу.

Когда дверь, осторожно придерживаемая рукой посетителя, закрылась, Сиро Исии, грузно откинулся в кресле и прикрыл глаза. В его голове, давно привыкшей работать в жестком, расписанном по минутам режиме, поплыли картины предстоящих испытательных опытов. Ему нестерпимо захотелось самому поприсутствовать на этом, далеко не рядовом эксперименте, от результатов которого зависели планы последующих разработок. Но его неожиданно вызвали именно на завтрашний день в штаб армии.

«Надо позаботиться о вызове оператора», — вяло подумал он. И ему снова привиделась жухлая трава на снежных проплешинах полигона с одиноко врытыми в землю столбами. Исии пока в этих своих видениях не видел привязанных прочными, кручеными из сырого льна веревками, людей. Он вообще привык видеть на месте всех, участвующих в его опытах недочеловеков нечто, наподобие подопытных мышей. Эти большие, мерзкие, тоскливоглазые мыши, в своей неопрятной и зловонной одежде всегда возбуждали в нем чувства омерзения и брезгливости. Но даже этих мышей он сейчас не видел. Он сверял в уме сказанные Кавасима цифры с цифрами, которые он тут же определял, как контрольные. Он умножал и делил в уме двухзначные и трехзначные цифры – и все это ради того, чтобы убедиться в надежности умерщвления подопытных людей.

Господин Исии был идеальной военной машиной. С детства впитавший в себя дух самурайства, идеи священного почитания бессмертного всемогущества рода «Ямато», он целенаправленно шел по жизни к военной службе. Даже тогда, когда под влиянием отца, влиятельного на Юге скотопромышленника, поступил на медицинский факультет императорского университета в городе Киото. Уже будучи студентом второго курса, он вдруг был озарен вспышкой гениального открытия: а что если страшными заразными болезнями заразить людей в том или ином, требующемся для целей Великой Империи, месте народонаселения? Чтобы потом войти туда хозяевами положения. Чтобы потом, потрясая колбами с заразой, держать в страхе и повиновении всех остальных — выживших. И тайное общение со священным Буддой внушало ему те же мысли. Не может человек по природе своей изначальной греховности обуздать в себе все, что ведет к неправильному общественному мироустройству. В мире людей, как и в любом живом мире, нет места жалости и сопереживанию. Иначе этот мир неизбежно рухнет в пропасть. Если не попытаться его спасти, вопреки жалким попыткам удержаться в созданном им угарном чаду плотского существования. Спасти жестко, хладнокровно – ножом по живому, как режет хирург, вырезая гнилую опухоль.

О, как он стремился стать военным. Как сладостны были ему парадные марши на плацу воинской части, куда он был зачислен на действительную военную службу. С какой гордостью он примерял форму поручика, когда получил свое первое серьезное назначение – военным врачом войскового госпиталя.

Это было провидением Божиим. Перстом судьбы. Священный Будда услышал его молитвы, и вложил в его руки Меч. В том, памятном для него 1924 году, его приняли аспирантом в Киотский императорский университет по теме исследования «Современная патология и бактериология». А затем через четыре года направили в заграничную командировку.

Два года Исии жадно впитывал в себя знания самых новейших исследований в области бактериологии в научно-исследовательских медицинских центрах Европы и Советского Союза. Его уже чуть ли не считали своим работником сотрудники медицинских НИИ сначала Москвы, а потом – Ленинграда.

Его влажные губы раздвинулись в довольной улыбке. С каким усердием вдалбливали в его оцепеневшую от обилия информации голову известные советские светила новейшие знания по болезнетворным микробам. Он приходил в свою общежитскую келью с ощущением выжатого лимона и только для того, чтобы, наскоро поужинав жареной яичницей, тут же забыться тяжелым, не пробуждаемым до самого утра сном. И Будда, приходя в его сны, одобрительно и ласково смотрел на него, и незнакомые люди пожимали ему руку, и сам он был преисполнен гордости за свою великую миссию…

Часы пробили 11 часов. Зашуршала за окном снежная поземка, замигала вспыхнувшая нестерпимо ярким светом лампочка в настольной лампе, и Исии вдруг вспомнил, что уже через два дня начнутся новогодние праздники. И в памяти возник далекий родительский дом, обнесенный ровными ажурными рядами кирпичного забора. И большая слива у беседки. И длинная скамья у ворот. И дальний высокий берег речки, поросший диким кустарником. И бескрайнее, уходящее за горизонт, колышимое ветром море пшеницы. Он вспомнил те нестерпимо долго тянущиеся мгновения перед началом ударов большого бронзового колокола, установленного на площади перед зданием городской управы. «Бам! Бам! Бам!…, — далеко окрест летели счастливо-тревожные, возвышенные и очищающие душу звонкие, долгие звуки. И когда пробивал последний сто восьмой удар, все вокруг смолкало: это в священной книге жизни открывалась новая, чистая страница.

Исии открыл ящик стола и из пухлой пачки бумаг вынул потрепанную цветную репродукцию. Он аккуратно разгладил ее ладонью и подумал: «Забавно, кого бы я выбрал себе в союзники сегодня?». Бога удачи Эбису, который в затейливой позе стоит с удилищем в руке и окунем под мышкой? Или бога финансового успеха Дайкоку – дородного деревенского бородача, восседающего на куле с рисом? Или улыбчивого и круглолицего бога судьбы Хотея? Или ученого вида старца, которого называют богом мудрости Дзюродзином? Или бога долголетия Фуку-року-дзю – маленького лысого старичка с непомерно высоким лбом? Или стоящего на картинке особняком в шлеме и доспехах рослого Бишамона – покровителя военных, полицейских и лекарей? Или единственную женщину в обществе семи богов – прекрасную покровительницу искусств Бентен со своей неизменной лютней в руках?

И когда он укладывал картинку под подушку, бережно отогнув подвернувшийся уголок, то мысленно загадал: «Бога удачи…».

 

2.

«Только для служебного пользования!»

«Руководство для оперативного сотрудника (часть 1-я).

Из дел Муданьцзянской Японской военной миссии.

Вх. № 9.

Руководство по службе секретной войны.

Страница 112.

Приложение.

Основные положения допроса военнопленных.

 

Страница 113.

Общие положения.

  1. В настоящих положениях предусматриваются случаи производства допроса в целях сбора информации, но сюда не включается допрос преступников.

2.Лица, сдавшиеся в плен, перебежчики, захваченные шпионы противника, нарушители границы, экипажи самолетов, совершивших вынужденную посадку или кораблей, вынужденно приставших к нашим берегам, бежавшие из плена лица, служившие ранее в нашей армии, население вновь оккупированных нами районов, а также бежавшие к нам мирные жители из сферы влияния противника допрашиваются, за исключением особых вопросов, применительно к методам ведения следствия и допроса военнопленных.

 

Страница 124.

  1. Иногда, в зависимости от обстановки, выгодно применять пытку, но нередко это может вызвать вредные последствия, и поэтому, прежде чем применять ее, необходимо тщательно взвесить, следует ли это делать или нет. Вместе с тем пытка должна производиться таким образом, чтобы это не имело для нас дурных последствий.

 

Страница 125.

  1. Пытка, причиняя физические страдания, должна поддерживаться и продолжаться таким образом, чтобы не было иных способов избавиться от страданий, кроме дачи правдивых показаний.

Пытка является выгодной с точки зрения скорости, с которой сравнительно легко можно заставить лиц со слабой силой воли дать правдивые показания, но при этом имеется опасность, что допрашиваемый, чтобы избежать страданий или стараясь угодить допрашивающему, наоборот исказит истину.

У лиц с сильной волей пытка может усилить волю к сопротивлению и после допроса оставить озлобление против империи.

  1. В отношении лиц со слабой силой воли пытка обычно применяется в тех случаях, когда даже при наличии улик допрашиваемый не говорит правду, но имеются полные основания полагать, что этот человек в случае применения пытки будет говорить откровенно.
  2. Необходимо иметь в виду, что способы пытки должны быть такими, чтобы их было легко применять, чтобы можно было без чувства жалости поддерживать страдания и чтобы в результате их не оставалось ни ран, ни шрамов. Однако, в тех случаях, когда необходимо вызвать чувства опасения за жизнь, можно не считаться с причинением допрашиваемому вреда, но необходимо делать это так, чтобы не лишиться возможности продолжать допрос.

Можно привести следующие примеры пыток:

  1. Заставлять сидеть прямо и неподвижно.
  2. Заложив между пальцами по карандашу недалеко от оснований пальцев, связать концы пальцев веревкой и шевелить их.
  3. Положив допрашиваемого на спину (ноги рекомендуется положить немного выше), капать воду одновременно в нос и рот.
  4. Положив допрашиваемого боком, топтать ему щиколотку.
  5. Ставить под полку, находящуюся на такой высоте, чтобы под нею допрашиваемый не мог стоять прямо.
  6. В том случае, если допрашиваемому случайно нанесено ранение, необходимо, учитывая общую обстановку и пользу родины, принимать решительные меры, беря за это на себя ответственность.
  7. При получении показаний в результате применения пыток следует проверить, не являются ли эти показания результатом стремления избежать мучений и угодить допрашивающему; в этих случаях необходимы какие-либо подтверждения правдивости показаний.

 

Страница 126.

  1. При применении пытки необходимо убедить человека, подвергнутого пытке, в том, что применение к нему пытки было вполне естественной мерой, или же принять такие меры, чтобы он из чувства самолюбия, из чувства чести и т.п. не сказал об этом впоследствии. В отношении же лиц, от которых нельзя этого ожидать, принимать такие же меры, как указано в отношении случаев случайного нанесения ранений.
  2. О применении пыток не должен знать никто, кроме лиц, имеющих к этому отношение. Ни в коем случае нельзя, чтобы об этом знали пленные. Очень важно принимать меры к тому, чтобы не слышны были крики…».

 

* * *

Начальник Харбинского лагеря «Хогоин», что по-русски означало вполне благопристойное – «приют», Хирано Эдзима обычно после обеда (он ездил обедать домой, благо квартира, которую они с женой снимали в скромном квартале Харбина, была всего в двадцати минутах езды от гарнизона) по возвращении в часть отдыхал. Приказав адъютанту никого не пускать, он раскладывал пасьянс и предавался тайному пороку азарта, находя удовольствие от удачной комбинации ходов. Он придумал для себя это занятие сравнительно недавно, но настолько втянулся в него, что оно казалось ему давнишним и всегдашним. Он забывал в эти минуты обо всех превратностях судьбы, забросившей его в этот богом забытый уголок Маньчжоу-Го, забывал о постоянно саднившей душевной ране, ноющей всякий раз, когда вспоминался старший и любимый сын Кунихико, погибший в прошлогодней военной кампании в Центральном Китае.

Эдзима, выросший в небогатой крестьянской семье, никогда не хватал с неба звезд. Все, что ему предписывалось делать по долгу службы, он делал добротно, обстоятельно, проявляя всеми замечаемое усердие. Призванный в армию рядовым, он уже через три года получил первый офицерский чин, потом через два года следующий. Правда, потом его карьерный рост остановился и только в 35- летнем возрасте в звании старшего унтер-офицера он был переведен в личную охрану «императора» Маньчжоу-Го Генри Пу-И.

К сорока годам Хирано Эдзима обрел солидность старого вояки, вальяжность в движениях и необходимую жесткость в принимаемых решениях. Он знал себе цену, а потому распоряжение начальника военной миссии, его давнего знакомца, о назначении начальником лагеря «Хогоин» воспринял без особых волнений – как должное.

Он ничего не стал менять в установившемся лагерном порядке. Понемногу вникнув в хитросплетение взаимоотношений личного состава и уяснив, что влияние его на дисциплинарное состояние вверенного ему подразделения только на пользу, он потихоньку отпустил вожжи правления, которые поначалу им были слегка натянуты. Он даже всю фактическую работу по оперативному руководству переложил со временем на своего заместителя – холерически беспокойного поручика Кендзи Ямагаси.

Господин Эдзима не раз ловил себя на мысли о том, что начинает считать чем-то чуть ли не подвохом, ставящим под сомнение его собственную деятельность, удивительную работоспособность и вечное, порой кажущееся неестественно нарочитым, рвение к выполнению служебных дел своего заместителя. Но его природная слабохарактерность брала верх, и он, не снимая с лица маски надменной суровости, позволял внутрилагерным событиям развиваться своим чередом.

Его благостное пребывание в состоянии послеобеденной дремы вдруг прервал телефонный звонок. Звонил телефон внутренней связи, а потому Эдзима, крайне раздосадованный, резко спросил:

—   Ну, что там случилось?

—   Осужденная из 3-го барака грубо нарушила распорядок…, — сухим, бесстрастным голосом доложил ответственный дежурный.

—          В чем это выразилось?

—          Она избила следователя…

—          Что-что? – скорчив на лице болезненную гримасу, прошипел Эдзима.

—          Когда он вошел в камеру, набросилась и ударила…

—          Немедленно обоих ко мне! – прервал дежурного Эдзима и бросил трубку.

Разложив бумаги на столе, в ожидании вызванных он привычным взглядом армейского чиновника бегло осмотрел их, выбирая по срокам исполнения очередность. «Список лиц для специальной отправки», — прочел он на одной из них. «Вот он – перст судьбы, — не потревожа мимики лица, усмехнулся господин Эдзима. И мысль, крамольная и дерзкая ликующей волной ударила в виски. – Да, вот я, маленький человек, букашка, ползающая по кроне дерева, как сам Бог, творю и милую судьбы…одна моя печать – и все…и нет вселенной, которая жила, возносилась к земным устремлениям, страдала и верила, мечтала и любила – в плотской оболочке человека…

Но, как существо, уважающее религиозные традиции и понимающее их древний и потаенный смысл, господин Эдзима вдруг явственно ощутил чудовищное богохульство своих мыслей. Он поднял глаза к потолку и медленно начал вспоминать слова прощения, и лишь приглушенное эхо шагов в коридоре прервало эту его сентиментальную затею.

…Следователя он тотчас же после доклада отпустил и нетерпеливо уставился в дверь в ожидании осужденной. Когда ее ввели, даже у такого заскорузлого вояки, как Эдзима, сердце екнуло от неожиданной острой жалости: меж двух рослых конвоиров, закованная в ручные кандалы, стояла хрупкая и юная миловидная женщина, внешность которой не портили ни ветхая одежда, ни ссадины и кровоподтеки на теле и лице. Он попросил конвоиров оставить их наедине, разрешил осужденной присесть на стул, дружески спросил:

—   Вы говорите по-японски?

Женщина дерзко взглянула ему прямо в глаза:

—   Да…

—   Ваше имя, фамилия, за что и где арестованы?

—          Светлана Зубова. Арестована в Харбине в мае этого года. За что и по какой причине меня арестовали, я не знаю. Я прошу предъявить мне официальные обвинения. Меня уже полгода держат здесь, ничего не предъявляя и ни в чем не обвиняя.

—   Почему вы ударили следователя? – сухо спросил Эдзима.

—   Он меня пытал…

—   То есть?

—   Вы не знаете, что позволяют себе ваши подчиненные?

С минуту они сидели, глядя друг другу в глаза. Первым не выдержал Эдзима:

—   Кто ваши родители? Чем вы занимались до ареста?

—   Мой отец бизнесмен. Матери нет. Я училась в институте.

—   Почему вы так хорошо знаете японский язык?

—          Не уверена в том, что хорошо…на уровне обыденной разговорной речи…а учил меня языку мой папа…

—   Вам нравится наша страна?

—   Да, нравятся ваши обычаи, ваши люди…Но не все…

—   А именно?

—   Военные.

—   Значит, и порядки вам наши не нравятся?

—   Да.

Господин Эдзима вдруг поймал себя на щекотно зашевелившемся в его грузном и неопрятно выпирающем из-под ремня форменных брюк животе желании возобладать телом этой бесноватой и явно сумасбродной гордячки. Он, закинув ногу на ногу, пристально, не стыдясь и не прикидываясь аскетом, как это было обычно в его правилах, начал вожделенным взглядом осматривать оголенное тело арестантки.

—   Ну-с…я вас слушаю…

А в голове уже, торопливо и сладостно жгуче тесня друг друга, выстраивались картинки похотливой игры с покорным женским телом, постепенно перетекающей в выстраданное соитие…И не стараясь призвать на помощь вышколенное годами службы армейское самообладание, которое всегда в случаях, граничащих с нарушением инструкций, выручало его, он цепко и вожделенно уставился на маленькие груди Светланы.

—   Я хочу дать вам шанс…но при одном условии…,- начал вдруг изменившимся голосом он, и с нижней мясистой губы на лежащий перед ним список упала смачная капля слюны.

«Будда всемогущий…что я делаю?», – импульсом толкнулась мысль в голове господина Эдзима. «Прощу ли сам себя, когда покаюсь…» – вспомнил он стих одного древнего поэта и прикрыл лицо руками.

—   Нет! – резко вскинувшись и дерзко вперив в лицо Эдзима свои источавшие ненависть глаза, пронзительно тонко вскрикнула осужденная.

…Когда конвоиры вошли в кабинет господина Эдзима, он коротко бросил:

—   Перевести ее в общую камеру для особых отправок.

 

3.

Это была первая ночь за все время пребывания в лагере, когда ей удалось выспаться. Светлана смутно помнила, как два дюжих конвоира вели ее по глухим и молчаливым коридорам мрачноватого здания, стоявшего отдельно от всех остальных лагерных строений. В камере, куда ее грубо толкнули, в непривычно после солнечной улицы глухой темноте неясно шевелились на полу люди-призраки. Она бессильно опустилась на пододвинутую кем-то соломенную циновку, и тут же ее изнемогающее от усталости сознание стало медленно меркнуть.

Когда Светлана проснулась, то первое, что увидела – это по-матерински ласковые глаза склонившейся над ней женщины.

—   Ну, вот и проснулась девонька…Ишь как намаялась. И ужин проспала, и завтрак. На-ко вот поешь, я на тебя попросила – и вот дали.

Женщина протянула ей жестяную кружку, в которой тускло поблескивала какая-то бурая жидкость, а на ее ладони лежали две крошечных лепешки.

—   Где я? — тихо спросила Светлана.

—   В тюрьме, где же еще, — не поняла ее женщина.

Нет, я не про это…, — туго соображала, что говорит Светлана.

—   Если ты про нашу камеру, то она для пересыльных…

—   Это значит, что нас собираются куда-то переводить?

—   Я от людей слышала…, — уклончиво ответила собеседница.

Только после своего нехитрого завтрака Светлана начала приходить в себя. Она рассказала сердобольной собеседнице, которая назвалась Татьяной, немного о себе. Потом они вместе слушали такой же незатейливый рассказ подсевшей к ним немолодой худощавой женщины, до этого лежавшей неподвижно к ним спиной. Когда подошло время обеда, дверь настежь раскрылась, и в камеру, впустив с собой острый морозный воздух, с тяжелым энергичным топотом вошли пять конвоиров с цепями и веревками в руках. Они деловито надели цепные кандалы на руки и ноги сидящих на полу женщин, помогли им встать и приказали выйти в коридор. Там их заставили ждать, и только после того, как у входных дверей затарахтел мотор подъехавшей машины, вывели на улицу. Все это время Светлана силилась понять, куда ее хотят переводить? Вначале у нее мелькнула шальная мысль о том, что либо отец, либо Сацо смогли ее выцарапать из цепких лап жандармерии. Но вскоре эта мысль сменилась отчаянием: если везти на свободу, зачем надевать кандалы?

Как в кошмарном сне шла Светлана, бренча цепными кандалами, до высоких проволочных ступенек черного фургона. Потом тряслась, прижавшись к не менее напуганной неясными предчувствиями Татьяне, на жестком металлическом сиденьи в полутемном, перегороженном решетчатыми клетками, тоскливом и зловеще холодном пространстве машины. Потом шла по каким-то мрачным, пахнущим затхлостью и гниением подземным коридорам большого здания, пока не очутилась в камере с маленьким подслеповатым оконцем в верхней части двери, циновками на полу и парашей у входа, в углу. С ее появлением на полу камеры обозначилось движение, и три женщины неопределенного возраста с такими же кандалами на руках и ногах, приподнявшись чуть от пола, повернули головы в ее сторону.

—   Боже мой…, — только и смогла выдавить из себя Светлана, опускаясь на свободную циновку.

 

4.

Она уже давно перепутала день с ночью и сон с явью. Она никак не могла понять, почему этот кошмар не прекращается и почему никто не приходит ей на помощь и не вытаскивает из этой дурно пахнущей, сырой и холодной камеры? Ей почему-то всегда казалось, что судьба благоволит ей. Даже в самые трудные минуты она верила, что все повернется к лучшему. И это было всегда именно так. Светлана знала себя, как существо крайне миролюбивое, тактичное и умеющее сострадать. А потому ей никогда не приходило в голову, что именно по отношению к ней кто-либо может сотворить зло. Но зло уже было сотворено. И она, красивая, молодая и здоровая беспомощно ждет своей пока не известной, но какой-то ужасной участи. Вот это ее руки, ее тело…а вот окрашенные темно-зеленой краской стены камеры…вот оконце с головой надзирателя, устанавливающего на полочку жестяные миски с дымящейся едой….вот соседка-китаянка со спутанными волосами и болезненным выражением лица…вот стопка книг на китайском языке, которые, судя по всему, никто не читает…вот дальние шумы, наводящие ужас – чьи-то крики и отчаянные стенания. Ей казалось, что выходом из всего этого должно (просто обязано) стать объяснение ей ее положения. Если нет надежды на спасение, и она обречена, тогда зачем ее кормят и тем самым поддерживают ее страдания? Она тщетно пыталась добиться через надзирателя, чтобы ее вызвал на допрос какой-либо тюремный чин и все ей разъяснил. Но вместо этого появившийся как-то в камере молодой и ухоженный японец в военной форме задал ей несколько вопросов, записал ответы в тоненькую тетрадку и, выдав на прощание бирку с ровными и красивыми цифрами 826, вежливо улыбнулся и ушел.

И снова память листала, перелистывала и путано возвращалась к тому, что уже было давно прочитано…Вот она маленькой девочкой сидит в городском саду. На руку садится огромный синий и усатый майский жук. Ей смешно от того, как он топорщит усы и щекотно. А у входа в беседку стоит женщина в длинном светлом платье и протягивает руки. И зовет. И маленькая девочка бежит ей навстречу, и так радуется, что горло перехватывает от счастья….А вот она уже чуть повзрослевшая сидит на диване и беспечно качает ногой. За окном видно море. На море плывет какой-то большой корабль. На кровати лежит больная мама. Она молчит, а в руках теребит носовой платок. Входит папа с мужчиной доктором. Они о чем-то шепчутся у окна. И до сознания девочки долетает страшное: «…не сегодня-завтра она умрет…». А потом – грозовой дождь. Папа держит девочку за руку, и они шагают, накрывшись одним зонтом, по размытой и мокрой дороге. А впереди телега. На ней гроб. Возчик идет рядом с лошадью. А девочка горько и безутешно плачет…

Как часто Светлана ловила себя на том, что втайне завидовала всем-всем своим подругам только за одно то, что у них у всех были мамы. После смерти матери отец куда-то надолго исчез. А потом, явившись в бабушкин дом обветренный и пропахший запахом конского пота, сказал Светлане коротко: «Собирайся, поедем искать счастья…».

У нее долго хранилась церковная метрика: родилась в городе Далматово 21 мая 1918 года, отец – Зубов Антон Никитович – православный, мать Елецкая Марта Генриховна – католичка, круглая печать с надписью: «Максимовская церковь, Шадринской епархии» и подпись – протоирей такой-то.

Как очутились они сперва в Китае, а потом в Маньчжурии – отец рассказывал неохотно. Светлана знала только, что вскоре после революции отец воевал на юге России в составе белоказачьих войск. После поражения в степях Оренбуржья белоказаки повернули на восток, так с боями и дошли до Маньчжурии. В 1920 году отец на паях с одним белоказачьим генералом построил в китайском городке Дайрене небольшую мебельную фабрику, которую впоследствии выгодно продал и перебрался в Харбин, где в то время уже довольно внушительно разрослась русская диаспора.

В Харбине Светлана поступила в русскоязычную школу, а потом – в политехнический институт в группу, где преподавание тоже велось на русском языке. Так настоял отец, хотя уже в детском возрасте Светлана вполне прилично говорила по-китайски: ей почему-то очень легко давались восточные языки. Когда в Маньчжурию пришли японские солдаты, и повсюду стала слышна японская речь, Светлана освоила и японский язык.

Она впервые вспомнила слова отца о том, что должна в далеких от родных мест краях найти свое счастье тогда, когда встретила Сацо – красивого рослого парня с лицом цвета персика и жесткой, черной ниточкой усов над яркими губами чувственного рта. Если бы ей когда-нибудь кто-то сказал, что ее первой по-настоящему серьезной любовью будет японский парень, она бы тому просто рассмеялась в лицо. А он, Сацо, покорил Светлану с первого взгляда. Он был чутким и нежным, умным и веселым, озорным и тактичным. Он был очень начитанным, и разговаривать с ним было всегда – одно удовольствие. Но весь ужас положения Светланы заключался в том, что Сацо служил в городской жандармерии, и ему его армейский устав категорически запрещал «вступать в легкомысленные знакомства», тем более, с девушкой из оккупационной зоны. Они встречались тайком: то на квартире у подруги, то в дальних, потаенных уголках городского парка.

Уже после второй встречи Светлана знала почти все о детстве и юности Сацо.   Родичи Сацуо Ямадзаки жили в Токио, неподалеку от делового района Марунти, в обычной японской хижине с раздвижными стенками и без окон. Семья Сацо, хотя и была потомственной рабочей, все же благодаря стараниям отца семейства имела некоторый, необходимый для достойного существования достаток. По сравнению с иными, безнадежно нищими семьями, они даже могли сойти за крепкую, средней руки семью. Тем не менее, для семейства Сацо никогда не был свойственен так характерный для многих японцев культ императора. Большое влияние в этом смысле на семью оказал в свое время дед Ямадзаки, друживший с одним из известнейших смутьянов – Сэна Катаяма. Когда в бессмысленной бойне «Сингапурского конфликта» погиб старший брат Ямадзаки – Катори, семья прозрела окончательно, и уже никто в их доме не величал живущего неподалеку высокопоставленного соседа титулом «охорибата», благороднейшей особой, живущей во дворце за рвом. Со смертью первенца сразу постарели и угасли родители. Старенькая ама, работавшая учительницей начальных классов, оставила работу, и уже больше никогда не говорила, будто все они живут «в эпоху Сева», то есть в просвещенном цивилизованном мире. Ушел из семейного бизнеса и отец, все чаще пропадая в компании, таких же обиженных жизнью пенсионеров, коротающих вечера за широкими чашечками подогретого сакэ.

Отец Светланы, узнав от дочери о ее тайных встречах, был вначале так раздосадован, что целую неделю ходил с больной головой. Но потом, убедившись в серьезности ее и, главным образом, его намерений, стал невольным союзником их наивных конспираций. Он, как страус, прячущий голову в песок, гнал, куда подальше мысли о нехорошем, позволив развитию отношений его взрослой дочери со своим избранником пуститься в непредсказуемо свободное плавание. Верил ли он в конец войны, как в единственно возможное благоприятное стечение обстоятельств? Скорее всего, да. Иначе бы сделал все возможное, чтобы отношения прервать. И дочь ему была за это благодарна. Она хорошо знала характер отца, и то, что он принял и понял ее любовь, было подтверждением ее мыслей о его глубокой порядочности и утонченности души.

Память, помедлив, листнула последний листок…Вот последний день июня. Радио захлебывается от бойких сообщений о боевых действиях на германо-советском фронте. Позади последний экзамен за третий институтский курс. Хочется подольше понежиться в постели… Длинный тревожный звонок в дверь. Люди в форменной одежде. Безвольное тело отца на диване, безумные глаза соседки, прибежавшей на шум… И все – дальше пробел…

 

5.

Подписанный 27 сентября 1940 г . военный союз между Японией, Германией и Италией оказался для мирового сообщества громом среди ясного неба. Особенно для стран, у которых с Японией были отношения, увязанные в тугой узел политико-экономических интриг. Вскоре после начала второй мировой войны (с ноября 1939г.) конгресс США отменил запрет на вывоз оружия и стратегических материалов в воюющие страны, открыв глобальные горизонты для своих промышленных монополий. Рассчитывала на военный нейтралитет с Японией, ведущая свою игру в Тихом океане и Великобритания. И этот родившийся в умах политиков, вознамерившихся стать властелинами мира, «Тройственный пакт» заставил ведущих игроков планетарной политики внести в свои отношения с Японией существенные коррективы. В Вашингтоне незамедлительно начались совместные совещания государственного секретаря США с британским, австралийским и голландским послами по вопросам организации обороны дальневосточных владений этих стран. Англия, оказавшись, как в Европе, так и в Азии бессильной перед лицом «оси», вынуждена была, «наступив на горло собственной песне», протянуть униженно руку за американской помощью. Более того, пытаясь охладить пыл японцев в отношении Китая, США (а конкретно американский Экспортно-импортный банк) предоставил этой стране заем на сумму в 25 млн. долларов.

Но, как покажет дальнейший ход событий, и американские, и английские политики будут постоянно иметь запасной вариант влияний на военное противостояние с Японией, имея в виду ее никогда не ослабеваемые аппетиты в отношении территорий СССР.

 

* * *

Этот пакет с красной полосой и грифом «совершенно секретно» уже порядочно намозолил глаза господину генералу Иосидзиро Умедзу, главнокомандующему Квантунской армии. Он лежал поверх почты, которую принес накануне совещания его адъютант, и, как только генерал опускал голову, чтобы собраться с нужными мыслями, его взгляд тут же натыкался на эти каллиграфически выведенные черным по синему иероглифы. Он вначале никак не мог понять: от кого пакет? А когда уже под конец совещания прочитал внизу выведенное мелким шрифтом: «генерал Сиро Исии», то сразу же, не дожидаясь окончания доклада начальника стратегического отдела штаба армии Томокацу Мацамура, положил его перед собой.

Генерал Умедзу уже три дня ожидал доклада главного бактериолога армии. Для него была полной неожиданностью прозвучавшая на совещании у главы правительства генерала Тодзио фраза господина императора о том, что «в рамках плана «Кан-Току-Эн» преступно медленно ведется подготовка к боевым действиям бактериологического оружия». Он терялся в догадках, что хотел этим сказать господин император. Научно-исследовательские работы по изучению и наработке смертоносных бактерий шли в таком неслыханно бурном темпе, что применение этого оружия в боевых условиях уже приобретало вполне реальный характер.

Господин генерал обвел взглядом припухших глаз, красных от еще не отпустившей его простудной болезни, притихший зал заседаний и, медленно ворочая языком, с тяжелым придыханием спросил:

—   У кого есть вопросы и объявления?

Выдержав паузу в долгих три минуты, генерал нажал кнопку звонка и влетевшему в зал заседания референту, моложавому и совершенно седому офицеру набрякшим тяжестью рвущегося наружу негодования голосом резко спросил:

—   Где Сиро Исии?

—   Ожидает Вас в приемной…- ничуть не смутившись, бойко

ответил референт.

—   Извольте объясниться…, — голос генерала сорвался на фальцет.

—   Я Вам докладывал вчера вечером…У него на сегодня назначены испытания…Вы согласились принять его утром…

—   Испытания?

—   Так точно…

Генерал Умедзу пожевал губами и, махнув рукой, все тем же раздраженным голосом жестко сказал:

—          Господа офицеры! Господам Кадзицука и Такахаси остаться. Остальные все свободны.

 

* * *

Тонкий лучик солнечного зайчика упал на подушку, и комната ожила, простреленная струящимся наискосок от окна до пола потоком пляшущих пылинок. Где-то неподалеку надсадно затарахтел мотоцикл. А за стеной привычно шумели голоса немолодых соседей – украинцев с русскими фамилиями, — которые с утра до вечера выговаривали друг другу всякие обидные слова.

Антон Зубов лежал, уставившись тупо в потолок, а в голове среди беснующейся кутерьмы мыслей настойчиво звенел, прорываясь болезненным стоном вопрос, на который, похоже, уже не было ответа: «…где же моя бедная девочка?». Вчерашние слова жениха Светланы Сацуо Ямадзаки о том, что ее следы теряются в застенках «Хогоин», ввергли Зубова в состояние бессильной прострации. Он понимал, что это какая-то чудовищная ошибка, что его девочку перепутали с какой-то другой, возможно, и преступницей. Но что делать, если она уже попала в жернова безжалостной карательной машины, шестеренки которой по японской щедрости обильно смазаны маслом, а потому никогда не проскользнут вхолостую и, тем более, не дадут обратного хода. Сацуо успокаивал Зубова тем, что один его приятель согласился при случае поговорить о Светлане с самим начальником лагеря Эдзима, сына которого он когда-то знал по армейской службе. Но эта надежда была до того призрачной и хлипкой, что Антон Никитович воспринимал ее, как слабое помахивание листом бумаги над разверзшейся кровавой сущностью раной. «Что с ней? Как она с ее хрупким тельцем и не очень крепким здоровьем держится в тюремных камерах – каменных мешках с оконцами в решетках? А может быть она, не выдержав испытаний, уже умирает медленной и мучительной смертью…». Горло Зубова поперхнулось подкатившим изнутри комом, он закашлялся, и слезы полились из его глаз… «Если бы я знал…как мог я пойти на поводу у компаньона, убедившего остаться в оккупации?». Он поглядел в окно, в котором беззаботно синело чистое, без единого облачка небо. «Как это возможно? Почему не разверзнется бездна, не заполыхают пожары, коли на свете в открытую свирепствует зло? Как это можно живого человека, невинного, как дитя, никого в своей жизни не обидевшего пытать и корежить, увечить и лишать жизни? И ведь они…те, кто ее пытают, тоже люди…такие же, как и я, как она, моя девочка…такие же, как и все, кто живет повсюду рядом с нами и вдали от нас…с такими же руками, ногами, головами…с такими же привычками, мечтами и привязанностями…Они тоже едят, пьют, влюбляются, радуются и гневаются…верят во Всевышнего…У них тот же мир перед глазами…те же дома и строения и та же зелень, те же птицы и то же солнце над головой…Так что же в этом мире неправильного, коли разум у людей не исключает жестокостей и убийств в отношении себе подобных? Как же подло это восприятие, как обыденного явления – к уже даже самой возможности мучить и терзать физическими болями тела себе подобных живых существ. Убийство врага на поле боя или недруга в кровавой драке, хоть это дикость и варварство, — но все же как то можно, наверное, оправдать…а заточение в неволю и садистские пытки…это что такое? Боже праведный…неужто нету спасения?

И мысли о Боге вдруг как будто пробудили Зубова от сумасшествия. Он быстрым шагом направился к тазику для бритья, взял со стола и пожевал черствую корочку хлеба (он со вчерашнего вечера ничего не ел)… Его живая и деятельная натура медленно, но решительно стряхивала с души так ей не свойственное маразматически безжизненное оцепенение. «Надо действовать! Надо немедленно искать выход на большое тюремное начальство…в конце концов и среди них есть тоже люди…только бы не опоздать…».

 

6.

Свет в маленькой комнатке, скромно задрапированной серо-зеленым армейским сукном, погас, и тут же на осветившемся экране появилась многозначительная надпись «Особо секретно. Только для служебного пользования». Генерал Умедзу медленным движением достал носовой платок и отер обильно залоснившийся потом лоб. Его живые глазки засветились огоньком острого предвкушения и потянулись к кончику указки, которую снял с крючочка господин Исии.

Вначале на экране возникла картинка большого и ровного, поросшего редкой травой поля с одиноко стоящим поодаль самолетом. Потом крупным планом наехали фигуры трех рослых солдат, крепящих к фюзеляжу самолета какую-то цилиндрического вида штуковину. «…Аппарат, содержащий блох, зараженных чумой, — прошелестел голос Исии в тот момент, когда указка уткнулась в торец штуковины. – А это, — указка скользнула по укрепляемому к крыльям самолета прибору, — аппарат для распыления».

Потом по приставной лестнице на самолет поднялись облаченные в обычную летную форму четыре человека. И вот уже винтокрылая машина, повихляв неуклюже хвостом и смешно подпрыгнув, превращается в маленькую черную точку, уползающую за пределы экрана. Появившийся голос за кадром приятным баритоном тут же пояснил, что самолет летит в сторону противника. Поплыли едва различаемые с высоты полета строения китайских деревушек, отчетливо стали различимыми передвижения по дороге военной техники… Самолет чуть заваливается набок и от его крыльев отделяется клубящимся облаком темный дымок… Когда самолет садится наконец и выруливает на стояночную площадку, на экране крупными, каллиграфически безупречными буквами высвечивается по-военному сухая надпись: «Операция окончена». Показываются вылезаемые из самолета люди, подъезжает дезинфекционная машина, и на экране появляется еще более лаконичная надпись: «Результаты». И сразу вслед за ней во весь экран – китайская газета, которую начинает тут же переводить уже знакомый баритон: «Вчера в районе Нимбо была обнаружена сильная вспышка чумы… объявлен карантин…ведется расследование…предположительно – это провокация со стороны японской армии, на что указывает факт пролета над указанным районом японского самолета, из под крыльев которого был замечен очевидцами выпускаемый дым…».

Когда был включен свет, Исии суетливо убрал со стены экран и ловко повесил, закрепив кнопками, плакаты со схемами и таблицами. Генерал Умедзу поморщился:

—   Я попрошу Вас, господин Исии, ответить на несколько вопросов…

—   Слушаю Вас, господин генерал…

—          Первое и самое главное: насколько же эффективно действует искусственное заражение?

—          В естественных условиях, господин генерал, начал уклончиво Исии, — эпидемия чумы возникает легко, а искусственное создание эпидемии не так легко…изучая причины, почему это так, мы пришли к выводу, что недостаточно иметь одни только патогенные возбудители, чтобы при помощи их можно было создать эпидемию. Нужно хорошо знать физиологические условия и физиологические особенности людей. Только при условии изучения физиологических особенностей человека можно узнать условия возбуждения искусственной эпидемии.

—          Вы имеете в виду те опыты, какими занимаетесь уже в течении трех лет?

—          Да, господин генерал…и наработки уже имеются…

—          Не маловато ли наработок для столь приличного для экспериментов времени? – резко прервал его Умедзу.

На мгновение в просмотровой комнатке воцарилась тишина. Лицо господина Исии, бледное и лишенное эмоций, казалось, окаменело.

—   Ну, ну…- встретившись взглядом с цепкими и упрямыми глазами Исии, сказал генерал, — прошу Вас – продолжайте.

—          …как известно, для бактериологической войны существуют различные методы, и такими методами являются: во-первых, метод диверсий, во-вторых, применение артиллерийских снарядов и, в-третьих, применение авиабомб. Артиллерийские снаряды и авиабомбы делаются из металла, но если начинить эти бомбы и снаряды бактериями, то при разрыве металла, вследствие высокой температуры, развивающейся в результате взрыва, бактерии погибнут. Мы остановились на фарфоровых бомбах, исследования над которыми и ведутся в настоящее время. Далее. Если разбрасывать бактерии в чистом виде, то при рассеивании с высоты их эффективность будет равна нулю. Надо придать им защитную оболочку. И этой самой надежной оболочкой, мы полагаем, являются блохи…поэтому мы остановились на том, чтобы применять зараженных чумой блох.

—          Вы что-то сказали о физиологических особенностях…Кого Вы имели в виду?

—          Разрешите, господин генерал, — вмешался в разговор широколицый, с нервно подергивающейся щекой начальник санитарного управления армии Рюдзи Кадзицука и, не дожидаясь ответа генерала, четко доложил, — китайцев, русских, американцев и англичан.

—          И все эти нации у вас в разработке?

—          Нам важно знать в принципе особенности реакции организмов на заражение эпидемией.

—          То есть?

—          Основа подопытного материала – китайцы, треть испытуемых – русские…а для более полной картины исследований – небольшое количество англосаксов.

—          А что нам скажет ветеринарная служба? — немного повеселев и перейдя на почти фамильярный тон, — обратился генерал к сосредоточенно молчавшему начальнику ветеринарной службы армии Такаацу Такахаси.

—          В марте 1941 года, во время моего назначения наша служба имела своими задачами изготовление вакцин и сывороток, а также изучение инфекционных болезней. В сентябре мы уже вплотную начали работать по подготовке бактериологической войны и бактериологических диверсий. Наиболее приемлемыми для этих целей мы выбрали бактерии сибирской язвы, чумы рогатого скота и овечьей оспы.

…Совещание, перенесенное в кабинет генерала Умедзу, продолжалось еще долгих два часа, и господин Исии, чутко улавливая изменения в интонациях генерала, уже совершенно точно видел заинтересованность в его работе высшего руководства страны. Он не мог не понимать, что разрабатываемый им вид оружия для его страны – это последний шанс побороться за мировое господство. Современная война лихорадочно перебирала в поисках самого чудовищного способа массового истребления противника все мыслимые и немыслимые виды оружия. В арсеналах развитых стран уже ломились от избытка начиненные взрывчаткой миллионы тонн бомб и снарядов. Без устали в круглосуточной лихорадке работали военные заводы, изрыгающие из своих огнедышащих корпусов совершенствуемую на ходу смертоносную технику. И люди…Миллионы, миллиарды людей, обрядившись в форменные робы, строились в колонны, единенные массовой страстью к убийству, чтобы установить на Земле порядок, отвечающий их интересам.

И хитрость замысла Исии заключалась в том, что вся эта взрывоопасная громада иноземных армий сдувалась бы, как проткнутый шарик, застигнутая врасплох невидимыми бактериями смертоносных болезней. Ему виделась бескрайняя равнина безжизненного пространства опустевших городов и селений, бесстрастно шелестящих лесов в мире тишины и вселенского спокойствия, в котором островками движения обозначались бы чуть заметные на общем фоне безмятежности невозмутимо-усердные отряды дезинфекторов, расчищающих путь к воплощению вековых национальных вожделений.

 

7.

«Только для служебного пользования!»

Выписка из докладной записки начальника производственного отдела отряда №731 Киоси Кавасима:

«…Аппаратура по выращиванию блох как передатчиков эпидемических заболеваний представляет собой следующее: во 2-м отделе отряда имеются специально оборудованные помещения, которые могут вместить примерно 4500 инкубаторов. В каждом инкубаторе последовательно менялись в течение месяца 3-4 белые мыши; эти мыши прикреплялись в инкубаторе при помощи специального фиксатора. В инкубаторе имелась питательная среда и несколько особей блох. Инкубационный период длился 3-4 месяца, в течение которых каждый инкубатор давал около 10 граммов блох. Таким образом, за 3-4 месяца отряд выращивал около 45 килограммов блох, годных для заражения чумой…

Отряду удавалось в самых удачных случаях доводить размножение блох до 60 килограммов в 3-4 месяца, но если потребует того обстановка, то поставленная руководством армии задача довести это количество до 200 килограммов нами будет выполнена…».

 

* * *

Потрепанный армейский грузовичок, подпрыгивая на каждой кочке, катил, невозмутимый и ко всему привыкший, по серебрящейся мокрым инеем пустынной дороге. Киоси Кавасима, прикрыв веками слезящиеся от боли и усталости глаза, молча прислушивался к усиливающимся приступам болезненного сжатия невидимыми стальными обручами его многострадальной головы. Принятые им еще до выезда таблетки, вопреки установившейся практики, боль не только не утихомиривали, но и как будто бы даже усилили. «Боже милосердный, — тихо шептал Кавасима, — когда все это кончится?».

Как ему в такие минуты было жаль себя. «Судьба…, — говорил он сам себе в такие минуты, прекрасно сознавая, что расплачивается за свою природную слабохарактерность.

Хотя, справедливости ради, на природу этому вальяжному, с красивым волевым лицом генерал-майору медицинской службы было грех жаловаться. Родившийся в глухой, малонаселенной рыбацкой деревушке префектуры Чиба, он отличался от своих сверстников замкнутостью и досадно терзающей его с раннего детства какой-то до болезненности непреодолимой застенчивостью. Он шел по жизни, преодолевая не столько обстоятельства, сколько самого себя. О, как он изводил себя своим самокопанием. И если б не его прирожденный острый ум и умопомрачительные, так свойственные людям подобного склада характера амбиции, быть бы ему, как и его родителям, скромным селянином, усохшим и потерявшим интерес к жизни к сорока годам от каждодневного тяжкого крестьянского труда.

Но молодой Киоси, успешно окончив школу, нырнул, как с десятиметровой вышки с обреченностью тихого помешательства, в бурную круговерть шумной жизни большого города. Сторонясь шумных компаний и удачливо избегая настойчивость притязаний женской половины студенческого сообщества, он пытливо впитывал в себя знания и сложные постулаты латинского происхождения медицинской науки. Он никогда никуда не спешил, а потому поспевал везде, как правило, раньше других. У него не было друзей и покровителей, но все это нисколько не мешало уму двигаться вверх по служебной лестнице, так как он умел всегда оказываться в нужном месте и именно в тот момент, когда в его знаниях и опыте возникала острая нужда. К сорока годам он обрел солидность и вальяжность (о которых так мечтал в юности), болячки и хвори, свойственные его малоподвижному образу жизни, красивую и любящую жену, двух очаровашек дочерей и конечно же так долго маячившую ему своим животворным светом – степень доктора медицинских наук. Все звезды благоволили ему. И когда, господин Кавасима впервые примерял новенькую форму подполковника, чтобы удивить своих коллег по военному училищу, где он преподавал свой скромненький предмет гигиены, его гордости не было предела.

Но маленький чертик не изжитой полностью застенчивости никогда не давал ему расслабиться. Господин Кавасима не мог ничего по-настоящему эффективно противопоставить грубой силе и хамству, извечно присутствующим в служебных отношениях военных заведений. Достигнув высокого положения, он значительно сузил круг товарищей по работе, которые могли им помыкать. А вот беспардонности старших по званию он пресечь не умел. Господин Кавасима в таких случаях весь внутренне напрягался, его полная шея багровела, туго врезаясь в воротничок, а взгляд становился жгуче резким и неподвижным.

Перед кем только не приходилось отчитываться господину Кавасима о свое работе и здесь, в отряде Сиро Исии. Даже какой-то подполковник Ямамото, постоянный представитель командования Квантунской армии в отряде, и тот постоянно интересовался тем, что делал Кавасима и другие сотрудники отряда. И эта постыдная роль агента штаба, неуклюже скрываемая им от его непосредственного начальника – Сиро Исии, – убивала господина Кавасима и морально, и физически.

Вот и сейчас он не знал, нужно ли докладывать по прибытии в отряд о проведенных испытаниях господину Ямамото. «Если не доложу, он все равно узнает, и будет думать, что опыты прошли с нештатными отклонениями, — думал господин Кавасима. – Хорошо, — предположил мысленно он, — если опыты будут иметь положительный результат, отчет уже через три дня будет направлен в штаб. А я…ну, в конце концов, мог ведь заболеть…или быть задействован в непредвиденных оперативных мероприятиях».

А опыты…опыты на самом деле прошли без отклонений. В промозглом, сыром от таявшего еще в воздухе реденького снежка поле коренастые и сноровистые солдаты развели каждого к своему столбу привезенных в грузовике людей и так же сноровисто их привязали – спиной к утоптанной площадке. Господин Кавасима скользнул взглядом по шеренге солдат, ожидающих дальнейших распоряжений и по ряду столбов с привязанными к ним людьми, в согбенных спинах которых угадывалась смиренная покорность уготованной им участи. Он с любопытством маленького ребенка вглядывался в лица подопытных людей, когда их вели мимо него, силясь угадать, что же они чувствуют накануне опыта. Эти лица (в основном с одинаковыми – характерными китайскими чертами) были безвольными и без каких-либо признаков интеллекта. Они смотрели по сторонам равнодушно, как будто, то, что происходило с ними, было давно ими ожидаемо. Ничто в их человеческих сущностях не выдавало предсмертной тоски или безумного страха перед очевидной опасностью. С безвольностью скота они давали себя вязать, терпеливо ждали, пока солдаты, сорвут с них верхнюю одежду и накроют ватными матами.

Когда майор Томио Карасава доложил господину Кавасима о готовности начала опыта, ветер поутих, и в сером, по-зимнему безрадостном небе вдруг высветилось тонкими, робкими лучиками солнце. Господин Кавасима оглянулся на солдат, посмотрел для чего-то на небо. Свистнула за спиной невидимая птичка, дружно засмеялись стоящие поодаль солдаты, а басовитый, простуженный голос майора начал нудно и с безразличием усталого человека перечислять подробности о личностях подопытных:

—   …Сун Чжао-сан из Муданьцзяна, железнодорожник, политзаключенный…У Дян-син,плотник, политзаключенный… Демченко, солдат из России, военнопленный…».

—   Из России? – Господин Кавасима приоткрыл зажмурившиеся от солнца глаза, — покажи мне его…

—   Третий справа, — вытянул пухлый, скрюченный палец Карасава.

—   Начинайте, майор, — сказал после некоторой паузы Кавасима.

…Машину тряхнуло на яме, и господин Кавасима открыл глаза. За окном замелькали знакомые приметы станции Пинфань: два толстых дерева, облепленных птицами, глубокий ров, поросший по краям мелким кустарником и почерневший от времени деревянный сарай на пригорке, оставшийся от некогда добротной усадьбы бывшего начальника железнодорожной станции.

И в свете по-весеннему яркого солнышка и под оголтелое щебетанье оживших после зимних холодов птиц каким-то потусторонним, нереальным событием казались господину Кавасима только-только пережитые им картины в Маньчжурской степи. Как в замедленной съемке немого кино, взлохматились снова в его живом и восприимчивом ко всем, даже второстепенным деталям сознании грязно-белые комья мерзлой земли, взнесенные к небу мощным взрывом…потом склонились над отвязанными и снятыми со столбов телами испытуемых озабоченные лица дезинфекторов…потом их грузили на военный грузовик…И мрачный запах смерти витал над мешковато раскоряченными в кузове телами, и взглядом мертвеца смотрел из растребушенного тряпья пожилой китаец, скаля зубы то ли от плача, то ли от дьявольской улыбки.

 

8.

«Только для служебного пользования!»

Выписка из докладной записки начальника производственного отдела отряда №731 Кавасима Киоси:

«Производственный отдел, исходя из наличия производственной аппаратуры и степени ее мощности,…способен ежемесячно изготавливать до 300 килограммов бактерий чумы».

 

* * *

Первое, что решила установить Светлана после того, как окончательно пришла в себя, это календарную дату сегодняшнего дня. Она помнила, что днем вызова ее к начальнику тюрьмы «Хогоин» было 17 февраля. Потом около недели она лежала в пересыльной камере. А в тюрьме, куда ее перевезли, когда она находилась в полубессознательном состоянии, Светлана по ее ощущению была уже недели две. Таким образом, решила она, дело движется уже где-то к концу февраля. Китаянки, с которыми она соседствовала в первые дни своего пребывания в тюрьме, были такими полуграмотными и забитыми, что даже самого вопроса о дате сегодняшнего дня никак не могли понять. А нынешним утром ее вдруг перевели в двухместную камеру, такую же, как и все – с земляным полом и ватными тюфяками, но на этих тюфяках белело пускай и не очень свежее, но все ж таки довольно приличное постельное белье. И что удивительнее всего, соседкой Светланы оказалась соотечественница – русская женщина с красивой русой косой с не менее красивым русским именем Глафира. И эта маленькая радость от возможности хотя бы элементарного общения заглушила все недавно пережитые ее душевные страдания.

Однако радость Светланы от встречи с родственной душой была несколько омрачена довольно прохладной реакцией Глафиры на ее появление.

—   А тебя за что сюда угораздило? — бесцеремонно разглядывая Светлану, спросила Глафира.

—   За что? – переспросила Светлана, — а я сама была бы рада это узнать…

—   Только не надо строить из себя невинную жертву.

—   Послушай…я не собираюсь перед тобой душу изливать. А сама-то ты по делу здесь оказалась?

—          По делу…, — глядя, не мигая, в глаза сокамерницы, чуть помедлив, сказала Глафира и отвернулась к стене.

Светлана, поняв, что дальнейший разговор с ее новой соседкой ни к чему хорошему не приведет, расправила постель и накрылась с головой одеялом. Но уже через пять минут ее плечо тронула осторожная рука Глафиры и удивительно мелодичный голос соседки попросил:

—   Ладно вставай…хватит дуться…извини, пожалуйста…нервы…

К концу дня они уже знали почти все друг о друге. И не переставали удивляться необыкновенному сходству не только биографий, но и некоторых жизненных обстоятельств, как будто под копирку выписанных им судьбой. Обе они были дочерьми русских белоэмигрантов. Обе учились в одном институте. Обе отчаянно влюбились…

И эта их такая естественная для юного возраста увлеченность сейчас вдруг показалась им крамольной и преступно-убийственной. Не замечаемая ими ранее из-за любовной слепоты разница во всем, что касалось жизненных устоев двух любящих, но таких далеких друг от друга сердец, сейчас казалась вызовом всем миропорядку, что и повлекло немилость Бога. Ну разве может быть оправдана похоть или минутная человеческая слабость, даже если она и кажется любовью, в условиях, когда кругом рушится мир, а с ним – человеческие судьбы? Простая житейская логика подсказывала, что в таких условиях надо либо бежать куда подальше от горя и беды, либо прятаться и сидеть мышкой, выжидая пришествия лучших времен.

Но ждали они, одинаково изводя себя мыслями, что крохотный шанс на освобождение из тюрьмы все равно еще не весь исчерпан. Что не настолько же тяжел их грех, чтобы вот так их, молодых и красивых, сгноить заживо в упрятанных от людских глаз, этих мрачных и глухих застенках японской тюрьмы. Они обе искренне ловили в движениях, звуках и запахах, проникающих из-за стен камеры какие-то намеки на скорейшее освобождение. Темнота за оконцем камеры сменялась сереньким светом, с педантичной точностью в определенно заданные часы открывались двери камеры, через которые худосочный мальчишка-надзиратель либо подавал еду, либо уносил парашу. И этот установившийся распорядок, и неожиданное появление в тюремном рационе (пускай скудно и не так, чтоб уж и регулярно) рыбы и овощей внушало им оптимизм, и сердца их сжимались от нечаянных мыслей о свободе.

И эти крамольные мысли со временем стали для них такими обыденными, что даже участившиеся посещения их камеры каким-то старшим офицером были расценены ими не как предвестие чего-то худого, а как призрачный шанс на спасение. Офицер никак им не представлялся, а потому женщины прозвали его меж собой «самураем». Офицер, вежливо постучавшись, аккуратно садился на принесенный с собою стул, доставал из потрепанного портфеля карандаш и листки бумаги и, задав вопрос, начинал, не дожидаясь ответа, покрывать их мелкими иероглифами. И все это выглядело забавно. И умиротворенное лицо офицера выглядело располагающе безмятежно. И женщины с искренним интересом усаживались против него, внимательно вдумываясь в задаваемые вопросы.

—   Что вас не устраивает в распорядке дня? – как будто бы искренне соболезнуя, — спрашивал офицер.

—   Хотелось бы, чтоб разрешили нам прогулки…да и парашу хотелось бы, чтоб нам меняли почаще…

—   А как вам еда?

—   Ну, для тюрьмы – сойдет…мы ж понимаем, где мы находимся…

—   На здоровье не жалуетесь?

—   Спасибо, нет…

Офицер старательно все записывал, а потом, забрав с собою стул, уходил, и то, что после этого ничего, собственно говоря, не менялось, делало его визиты какой-то неотъемлемой частью того дикого театра абсурда, и участниками, и зрителями которого Светлане и Глафире выпало быть.

 

* * *

Тот день, когда Светлана поняла, что все ее надежды были напрасными, начался привычно и обыденно. После завтрака она взяла в руки китайскую замусоленную книжку, с оторванными обложками и села, скрестив ноги, на постель. Дверь камеры распахнулась резко и внезапно. И уже сам вид вошедших конвоиров – решительный, спокойно-невозмутимый, порывисто-резкий, — ничего хорошего не сулил.

Женщины суетливо накинули тюремные накидки и, тревожно переглядываясь, пошли на выход. В тюремном коридоре было сыро и прохладно. Где-то слышались шумные голоса и грохот передвигаемых тяжестей. Светлана вдруг почувствовала резкую слабость. Ее пошатнуло, ноги налились тяжестью, во рту стало горько от приступа тошноты.

—   Мне плохо, — сказала она, — ухватившись за локоть Глафиры.

—   Потерпи немного, — шепотом отозвалась подруга, – а вот, мне кажется, мы и пришли…

Комната, куда их грубо втолкнули конвоиры, оказалась тесной, заставленной мебелью и стеллажами и обильно залитой искусственным светом. Глафиру тут же увели за ширму, а Светлана осталась сидеть на кушетке. Она, уныло оглядев то замкнутое пространство, которое заключалось между крепкой железной дверью и обтянутой серой тканью ширмой, уткнула свой взгляд в ржавую шляпку крупного гвоздя, вбитого в стену и подумала: «Наверное, с таких прихожих и начинается преисподняя ада…».

…И то была истина. Ибо еще Великое Откровение – Откровение Иоанна Богослова, списанное с небес и не понятое людьми до конца, предостерегало:

«…Пятый Ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан ей ключ от кладезя бездны.

Она отворила кладезь бездны, и вышел дым из кладезя, как дым из большой печи; и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладезя.

И из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы.

И сказано было ей, чтобы не делала вреда траве земной, и никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям.

И дано ей не убивать их, а только мучить пять месяцев; и мучение от нее подобно мучению от скорпиона, когда ужалит человека.

В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее; пожелают умереть, но смерть убежит от них…».

 

9.

«Только для служебного пользования!»

Выписка из служебной инструкции:

«Эксперименты по обморожению проводить в самые холодные месяцы года: с ноября по февраль. Техника опытов неизменна по условиям их чистоты: в вечернее время подопытные выводятся на мороз и опускают руки в бочки с холодной водой. Затем вынимают руки и с мокрыми руками, разведенными в сторону, стоят не менее одного часа. После того, как подопытные получат обморожение, их следует завести в теплую комнату и заставить опустить руки в воду с температурой примерно +5 градусов по Цельсию…».

 

* * *

На темном квадрате потолка колыхнулась тень и вдруг ярким пятнышком затрепетал, словно поеживаясь от осклизло вонючей сырости камеры, солнечный зайчик. Светлана посмотрела на окошко, за которым беспечно синело весеннее безоблачное небо, и ей показалось, что те прожитые ею недавние дни – это кошмарный сон, от которого она счастливым образом очнулась. Что, словно в детских мечтаниях, когда навеянные страшными сказками чудища совсем уже близко скалили свои большие зубы, вдруг таинственным образом все приходило в чистое и справедливое спокойствие, от которого сладко сжималось сердце и текли из глаз слезы радости. Но тут же мрачные мысли остервенело стали вгрызаться в голову, заставив оцепенеть от ужаса, ибо она снова отчетливо увидела несчастную Глафиру.

В ее болезненном сознании никак не укладывался порядок событий, последовавших за тем роковым моментом, когда она, теряя сознание, сидела у ширмы помещения, похожего на больницу. Вот она лежит на кушетке под яркой лампочкой, от которой ей становится нестерпимо жарко…вот ее раздевают и втыкают в руку шприц…вот она лежит в камере, а рядом, задыхаясь от непрерывного крика, мечется бледная, с искаженным от боли лицом Глафира…

Серые тени скользили по камере. Кто-то брал ее за руку, щупал пульс. Осторожные голоса, словно боясь ее разбудить, вполголоса хрипели о чем-то на одной простуженной ноте и замолкали тоже как-то невпопад.

Когда Глафире делали перевязку, в камере резко запахло йодом и нашатырем. Отброшенные в эмалированный таз бинты были ярко красны от свежей крови, и Светлана вновь впала в небытие.

Очнулась она от резко наступившей тишины.

—   Наконец-то гады поставили обезболивающее…- сказала, сев на постель и положив на колени забинтованные до локтей руки, Глафира.

—   Что они с тобой сделали? – спросила тихо Светлана, глядя с ужасом на окровавленные бинты.

Глафира поморщилась и отвернула голову в сторону. В ее глазах показались слезы, а губы искривились:

—   Обморозили гады.

—   Как обморозили? – не поняла Светлана.

—   Вывели на улицу и привязали к столбу…а потом заставили сунуть руки в бочку с водой…мокрые руки деревенеют быстро, да так, что палочка, стукнутая об них, звенит…

—             Боже мой, — прошептала ошеломленная Светлана, — неужели это возможно? Изверги, нелюди, дикари желтобрюхие…

—             Нас четверо там было…Кроме меня, еще три китаянки…И тебя бы с нами взяли, если б ты в обморок не упала. Но не радуйся, подруга, тебя для других опытов оставили, ведь ты беременная…

И это такое естественное для женщины ее возраста известие, здесь, в казематах глубоко упрятанной от людских глаз японской тюрьмы прозвучало так нелепо и кощунственно, что Светлана вздрогнула, как от хлесткой и смачной пощечины.

—          Беременная? – еще надеясь на то, что не поняла сказанного, переспросила Светлана.

—   Ну, это тебе самой, наверное, лучше знать.

Светлана растерянно посмотрела на свой живот. Медленно стала вспоминать все свои последние болезненные ощущения. И ужас, всепоглощающий ужас охватил все ее существо. «Я беременная…», — думала она, все яснее осознавая чудовищную нелепость сложившейся ситуации. – Но как же я буду рожать в этой волчьей яме? И что будет с малышом, если он увидит свет?

И самое страшное, как она начала понимать, что из этой волчьей ямы она никогда не выйдет. Как будто мир повернулся другим боком, как будто время сместилось в другое измерение, и все привычные понятия полетели кувырком, оставляя людей наедине с армией тьмы. Это сатанинское царство, укрывшись от людских глаз в глухомани глухих пространств, как паук, вцепилось в ухваченных из солнечного мира пленников, чтобы высосать из них кровь.

Светлана щупала живот и теперь уже явственно ощущала среди дышащей и урчащей своей плоти маленький зарождающийся комочек иной жизни. Она какими-то неясными чувствами улавливала тоненькое биение маленького, едва народившегося сердечка и угадывала пока еще робкие, осторожные движения крохотных ручек и ножек. Ей даже начало мерещиться личико малыша – сосредоточенно умиротворенное.

Проза© ЖУРНАЛ ЛИТЕРАТУРНОЙ КРИТИКИ И СЛОВЕСНОСТИ, № 7(июль)  2011.