Борис Щербатов (Москва)

ОРЕХОВЫЙ ПОСОХ

КРЕЩЕНЬЕ

Когда в июне сорок первого,

в тот самый день,

тот роковой

меня крестили русской верою

в церквушке старой под Москвой,

знать не могли еще родители,

что где-то, падая в пике,

уже крестили истребители

детей на людном большаке.

Знать не могли ни наши матери,

ни поп – седая борода,

что этот день пребудет в памяти

как всенародная беда.

 

Двадцать второе –

день крещения,

купель войны, купель свинца.

Четыре года до отмщения

и год до гибели отца.

 

***

Братьям Лариным

 

Друзья мои, помните

луг наш в цвету,

где мы до упаду играли в лапту?

Там пахло ромашкой, цвели клевера,

и наши рубашки пестрели с утра.

 

О детская радость –

удар по мячу,

и делает мяч над тобою «свечу»!

Ты по лугу мчишься, не чувствуя ног,

но чувствуя гордо: команде помог…

 

В азарте игры, изловчившись как бес,

я «свечку» однажды вознес до небес.

И долго следил за полетом мяча,

и таяло время, как тает свеча.

 

Глаза опустил –

и понять не могу:

один я стою на широком лугу,

а вместо лапты, тяжела и суха,

ореховый посох сжимает рука.

 

СЛЕД

Когда отца на поле бранном

подмяла дымная броня,

я разминулся с младшим братом,

который мог быть у меня.

 

Когда над беженцами «мессер»

расходовал боекомплект,

был среди них и мой ровесник,

едва явившийся на свет.

 

Я замечал в часы авралов,

как обжигало горячо

мое плечо дыханье справа,

но стыло левое плечо.

 

Пришла пора – и нашим детям

страна вручает паспорта.

а в их рядах гуляет ветер,

и глухо воет пустота…

 

Где шли бои, трава густая

берет стремительно разбег.

а этот след, не зарастая,

потянется в грядущий век!

 

Придут далекие, другие

с такой же метою в судьбе –

и кровь спасителей России

опять напомнит о себе.

 

ГРОЗА

Когда о раннем увяданье

трава пожухлая шуршит,

когда зеленые герани

горячий ветер иссушит,

когда прохлады и здоровья

запросят нива и лоза,

она придет пролиться кровью –

непостижимая гроза!

 

И вот над нивою, над рощей,

над умирающей травой

запели радостно и мощно

потоки влаги голубой!

Пером взлетающей жар-птицы

повисла огненная гроздь –

и пляшет свет на наших лицах,

а души светятся насквозь!

 

***

Под плакучей звездою

говорила:

— Пройдет,

что не смоет водою,

то быльем порастет.

 

Сколько трав отшумело,

сколько вод утекло!

но болит как болело

то, что в сердце легло.

 

Ночью губы невольно

лепят имя твое.

как тебе-то не больно

прорастать сквозь былье?

 

ЦЫГАН

Сонно рыба плеснет в затоне –

мелкой рябью пойдет луна.

По-над речкой гуляют кони

из колхозного табуна.

 

Что за кони!

Мечта цыгана.

Даже сердце его зашлось.

Рано, ох, председатель, рано

записал ты его в колхоз!

Он в дырявой кибитке вскормлен,

помнит волю и чтит родню.

Воровское ли, колдовское

шепчет трепетному коню.

 

Конь дрожит, раздувая ноздри –

тучей грива, сажень в груди!

Не глаза полыхают – звезды,

в небе яростней не найти!

 

Вот сцепились.

Единой масти!

Пятки голые вместо шпор!

А подковы – четыре счастья –

на две стороны рвут простор.

 

Задыхаясь, от рос седая,

справа, слева неслась земля…

Но спокойно спал председатель,

ус дыханием шевеля.

 

А под утро в деревне видели:

вел цыган, потупляя взор,

тонконогого искусителя

на широкий колхозный двор.

 

ДЕНЬ РОЖДЕНЬЯ

Нежный возраст – двадцать лет.

И больничная палата.

За любовь такая плата!

Неужели Бога нет?

 

Искажен прекрасный лик.

Ужас волосы колышет.

Человека первый крик.

Но она уже не слышит…

 

День рожденья –

двадцать лет,

и печальные поминки.

У зеленоглазой Инки

двадцать лет

как мамы нет.

 

***

Мы недолго погостим,

в неизведанность отчалим,

всех обидчиков простим,

а кого-то опечалим.

 

Поцелуют в желтый лоб

отсыревшими губами.

Вместо лодки – серый гроб,

вместо Леты – лужа в яме.

 

И не надо бы рыдать

другу, матери, невесте:

все там встретимся

и вместе

будем вечность коротать.