Андрей Углицких
ЖИТИЕ ЛЮДМИЛЫ УГЛИЦКИХ
С КОММЕНТАРИЯМИ СЫНА
(опыт литературного расследования судьбы угличского этапа 1592 года)
ЧАСТЬ 1
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5. Часть 6. Часть 7.
От комментатора: Первая часть данной рукописи написана рукой мамы моей, Углицких Людмилы Николаевны (в девичестве — Курановой), 1928 г .р., уроженки г.Вязники, что на Владимирщине, на стыке веков и рубеже тысячелетий, когда неправильно сросшийся перелом шейки бедра практически лишил ее возможности выходить из квартиры. Учительствовать учительница математики, как говорится, «от Бога», больше уже не смогла. Правда, какое-то время спустя, когда чуть-чуть “отпустило”, попробовала, было, заняться репетиторством на дому. Но и эта ниточка, связывавшая с прежней жизнью, с былой «вольной волей», скоро оборвалась — переломанная, изувеченная “младореформаторами” страна, только-только, едва, едва, сама начала приподниматься, привставать со своего почти что смертного одра, и у граждан ее, которым месяцами ничего не платили, были другие, более насущные заботы (выжить), нежели дополнительное, “сверхбюджетное” образование детей. Между тем, деятельная натура мамина (а ее, как известно, в карман не спрячешь) требовала работы. Тяжелобольную тяготила зависимость, никак не хотела она, не могла смириться с невеселым положением иждивенки. Сызмальства привыкшая помногу работать, “пахать”, тяготилась своей вынужденной “неподвижностью”, зависимостью в быту от других. И, вопреки всем канонам медицинской науки (а врачи “пообещали”, что на ноги ей вряд ли удастся когда-нибудь подняться), даже, несмотря на то, что нога “укоротилась” на 4,5 см , мама не сразу, но, все-таки, встала, сначала на “крылья” костылей, что позволило передвигаться по квартире, а в вскоре — и вовсе начала обходиться без таковых — держась за спинку стула и понемногу переставляя предмет интерьера сей в нужном направлении… Потом была палка, потом — и она стала далеко не всегда столь уж необходимой, поскольку наша героиня так математически точно расставила, «разнесла» по своей однокомнатной «хрущевке» мебель, что от одного «опорного» предмета до другого у нее всегда оказывалось расстояние не более одного коротенького шажочка. Научилась почти все делать одной рукой (вторая рука либо выполняла роль балансира, либо напрямую осуществляла, основную для нее теперь , «опорную» функцию) — готовить, стирать, разжигать титан, чтобы согреть воды для ванной или душа… С трудом, но приспособилась перебираться через крутой высокий порожек на крошечный балкончик с цветами, как она называла — “в свет”, на “свежий воздух”, потому, что доковылять по крутым лестничным пролетам со своего четвертого этажа на первый, до скрипучей, «сильно пружинной» подъездной двери требовало от больной непомерного количества сил и неподъемного мужества, а обратный подъем без помощи извне и вовсе был невозможен… Должен отметить, что все это время мама была полностью вверена попечению моего младшего брата Алексея, жены его Венеры, моих племянников и племянницы, потому, что происходило все это в Перми, а я жил и работал далеко, в Москве, писал редко, приезжал — еще реже… Нужно было чем-то отвлечь маму от тягостных мыслей, занять чем-то семейно-значимым и полезным… И дело такое сыскалось, нашлось: в 2000 году вручил я матушке общую ученическую тетрадь в 48 листов, ручки, карандаши и попросил ее записать все, что она помнит. Мама удивилась: “Как это — “все”? Все записать невозможно… Да и кому это надо?” “Нам, всем нам, мама. И детям нашим, — твоим внукам и внучке, и их детям, они ведь тоже, поди, когда-нибудь, захотят узнать, как все было” Так и появилась на свет рукопись эта. Помню в том же, 2000 году, привез я ее в столицу, куда-то сунул, спрятал, положил, потом тщился, пытался вспомнить, куда сунул, где положил, искал, не раз, и не два перерывая квартиру, но все тщетно — как в воду канула. Потерял, раззява. Но, не было бы счастья, да несчастье помогло – обнаружить пропажу помог квартирный ремонт… По прочтении вновь обретенных маминых записок совсем уже другими глазами (мамы не стало в 2003) стало ясно мне, что многое из того, что она хотела рассказать нам, близким своим, принадлежит теперь уже не только нам, детям ее, что за кратким житием одной, отдельно взятой, «среднестатистической» советской семьи, скрывается что-то куда большее, гораздо большее, ибо, как в капле воды отразилась в этой «частной» семейной хронике, в том числе, и судьба всей страны, великой державы, вольно раскинувшейся на трех земных континентах, как на трех китах (теперь — уже на двух “с копейками”, “благодаря” тем же, не ночи будь помянутым, “младореформаторам”). Я почти ничего не правил в мамином “мемуаре”: хотел, чтобы мамин стиль, характерный мамин язык, сохранились в первозданном, незамутненном виде… Позволил себе лишь необходимые комментарии, и то — там, где был точно уверен, что имею на таковые право…
Вязники, Владимирская область
1928 год — голодный год, маме (Прим. — маме моей мамы, моей бабушке — А.У.) группой сбросились на мои родИны 1 кг масла. Старые лозунги — на пеленки. На моем свидетельстве о рождении штамп: «получено 3 метра на пеленки».
Рыбинск, Ярославская область
1932 год. Все еще голод. В магазинах за всем — громадные очереди. Вплоть до 1936 года.
1936 год. Выборы: Дворец украшен, люди поют, пляшут. Нас в школе кормят. Стакан чаю и маленькая булочка с розочкой из масла.
1937-1938гг.: В магазинах все есть. Куда девались очереди, в которых проведена была вся предыдущая жизнь?
Во дворце культуры (а это рядом с моим домом) работают кружки, студии. Для младших — рассказывают сказки, читают книги. Очень хорошая театральная студия (молодежная). Летом с ребятами работают во дворах пионервожатые: играют, водят в лес, учат составлять гербарии.
1939 год. Война с белофиннами. Снова в магазинах ничего нет. Хлеб распределяют по едокам и продают (развозят) по подъездам по 500 грамм на человека. На нашем мешочке — фамилия и 5 человек. И так — у всех.
1940 год. Ездили в Ярославль на поезде школой на 3 дня в летние каникулы. Ходили в театр имени Волкова, смотрели “Эсмеральду”, потом водили в собор — смотрели маятник.
Перед войной в Рыбинске было плохо с продуктами — ездили в Москву.
1941 год. Я впервые, после 5 класса, поехала в пионерский лагерь. Там и застала меня война. Мужчины — на фронт, а мы помогали: веяли хлеб, женщины вязали снопы, а мы готовили (тоже вязали) им пряло (Прим. – так у мамы. Что такое “пряло” не знаю. В доступных мне словарях данное слово отсутствует — А.У.). Домой возвратились в комендантский час, ждали на вокзале до утра, кругом темень — светомаскировка.
За домом рыли щели, и по тревоге все бежали туда. Окраины Рыбинска бомбили, но к авиамоторному заводу (а мы жили прямо у завода, день и ночь — рев испытуемых моторов) их наши истребители не допускали. Отгонят — отбой, и снова за работу, за учебу.
Завод эвакуируют в Уфу. Семьи комсостава вывозят на пароходах. На одном из них едем и мы: мама, Руфинка, я и Станислав (Прим. – Руфина, мамина старшая сестра, 1924 г .р., Станислав, младший мамин брат, 1932 г .р.- А.У.). С собой 5 кг мягкого груза, но мама в наш мягкий груз завернула швейную машинку, которая, собственно, и спасла нам жизнь. Мы же, как дураки, в эти килограммы взяли учебники и оказались на всю войну без всего: без зимней одежды, валенок и т.д. Оставленную в Рыбинске квартиру с остальными нашими вещами мы, как и все, в опечатанном виде сдали под расписку — скоро вернемся и все будет по-старому. А это скоро…
Выходили пароходы в начале октября: холод, ветра. До Горького к нам подсадили летчиков — молодых парней. В Горьком их формировали на фронт. При подходе Горькому развернулись обратно — Горький бомбили. Привезли по воде до Белорецка. В Уфу семьи не повезли. Рабочих селить было некуда.
Белорецк, Башкирская АССР
В Белорецке нас ждали сани колхозников из соседних деревень. Каждая выбирала себе семью и увозила к себе. Потихоньку все наши спутники уезжают, а мы сидим “бесхозные”: нас 3 малых с одной взрослой — кому нужна такая обуза! Взяла нас Аграфена Яковлевна из Калинников, самого захудалого колхоза района. Там и перезимовали зиму. А о папе — ничего.
Он был назначен начальником эшелона и отвечал за эвакуацию цеха. Пока они выломали все станки, погрузили на баржу, плыли чуть-чуть: зима взяла свое. Баржа вмерзла в Волгу. 200 км везли они, сначала по льду, затем на волокушах станки до ближайшей железнодорожной станции, потом по железной дороге. Заново перегрузили все в поезд и приехали в Уфу уже в марте, все простуженные, голодные. Паек, данный в дорогу, кончился на барже. Когда добрались до станции, то, первое, что сделали — взяли “на ура” буфет. Буфетчица только успела выскочить через верх.
Папа приехал за нами в апреле, дистрофик, весь в чирьях от голода и простуды и, подлечившись с неделю, увез нас в Уфу.
УФА, Башкирская АССР
Поселились на квартиру по уплотнению. Хозяин был ничего, а хозяйка никак смириться не могла, что ее уплотнили. У нас ничего, кроме хлебных карточек:
800 г — рабочая, папина
600 г — служащая, мамина
500 г — учащаяся техникума, у Руфы
500 г — детская, Станислава
300 г — иждивенческая, моя
Всего — 2700 г . Это на всех, на целый день. А хлеб клеклый, тяжелый. Это — буханка с довеском. И за ним мы ходили со Станиславом каждый день, кварталов за десять. Идешь, идешь…Сам себя уговариваешь: “вот дом с зелеными ставнями”… а там “дом с белыми ”, а там… Принесешь хлеб домой и смотришь на него до вечера, пока не придут с работы папа с мамой. Разрезают этот хлеб на 5 равных частей. Съедаем и до следующего вечера. Днем же, со Станиславом, идем на Воронки (Прим. – очевидно, населенный пункт, деревня (?) где-то неподалеку от Уфы — А.У.) за хворостом, а это 5 км , если не больше.
Однажды хозяин дал нам со Станиславом тыкву. Вырезали мы из нее треугольничек, как это делают на арбузах, попробовали — ничего. И оставили до мамы с папой. А вечером, только мы подали маме с папой эту тыкву, ворвалась к нам хозяйка со своим хозяином, обвинила нас, что мы украли эту тыкву (хотя дед ей тут же говорил, что это он дал). И унесла. Обидно за наговор, а еще обиднее, что тыкву унесли. Зарплаты всей семьи хватало только на маленький мешочек сушеных картофельных очисток, из которых мама пела оладьи.
А еще было так: принес папа как-то с работы каустической соды неочищенной. Она похожа была на куски халвы. Стирать-то чем-то надо. Положили на тарелку и спрятали. Видел эту соду Станислав, решил — халва. И как только папа с мамой ушли на работу, он — к тарелке, да кусок — в рот… Я проснулась от рева. Бегала с ним по всем больницам, сжег он все во рту…
Весною 1942 года завод распахал и распределил каждому рабочему по 2 сотки земли. Посадили картошку, а собирали ее уж совсем без сил. Еле-еле переносили наш урожай домой. Летом я ходила на поденную работу на мясокомбинат, за хвосты и уши, которыми оплачивали эту работу. Ходила грузить лес в вагоны, за дрова, которые выписывали за работу, да за вязанку отходов, которую можно было унести после работы.
А осенью 1942 года я стала искать себе место в жизни. Поступила на курсы медсестер, благо девочка я была рослая, а документы проверяли не сразу. Начались занятия. Я уже научилась писать рецепты, но в это время с документами разобрались и меня выгнали. Хотела стать донором — “кровь у детей не берем!”
Иду мимо училища, висит громадный плакат:
Объявляется дополнительный набор добровольцев в железнодорожное училище №1, в группу токарей.
Вот я и доброволец!
В первый же день в ночную смену. В октябре вступила в комсомол — взяли до 14 лет. Я — комсорг нашей группы. Лучшей группы в училище. Мы работаем, учимся, ходим в госпиталь, что рядом, школе, занимаемся в художественной самодеятельности. Пою в хоре, читаю стихи… Зато — кормят 3 раза, выдали б/у шинель, форму. Ботинки брезентовые на деревянном ходу выдали по особому распоряжению директора училища, т.к. при морозе в 50 градусов ходила в калошах на босу ногу…
1943 г . — в день железнодорожника награждена форменным праздничным платьем!!!, которое мама мне перешила в модное, единственное с 1941 по 1946… Единственной на это время была и ж/д моя, бывшая в употреблении, шинель, только в 1946 году на рынке нам удалось купить мне пальто из зеленого офицерского сукна с собачьим воротником. И тогда же, придя в нем с кавалером в кино, я впервые посмотрела на себя в большое зеркало, желая увидеть там себя красиво одетой, а увидела… Это пальто бы еще ничего, а вот на ногах — старые, большие, подшитые валенки… Ужас!
Мама учительской работы в Уфе не нашла, ведь так много было там эвакуированных, да и 500 г хлеба — мало. Пошла работать на завод на рабочую карточку. Была охранником, а в 1943 году, так сильно заболела тропической лихорадкой, что был момент, когда нас предупредили: перелом — либо выживет, либо — пойдет на поправку… Пошло на поправку. Папа к этому времени дошел до дистрофии наивысшей степени, стоять у своего рабочего места не мог, а мастер был отличный, и его перевели в ремесленное училище старшим мастером.
Вот папа едет в деревню за дезертирами из училища и привозит 2 круглых каравашка настоящего деревенского хлеба: крутого, вкусного. Вечером один из них делится на всех поровну. И у всех — понос… Не выдержали желудки настоящей еды…
Как жили? Все, что можно берегли на обмен, делали своими руками на обмен: дадут на работе бутылку водки — обмен на дрова. Ведь на всю зиму с Воронок не наносишь. А — носили! С работы папа с Руфой едут не до Уфы, а до Воронок — там лесок. Идут пешком, подбирают сушнину, на себя ее, и — домой. Дадут в кои-то веки талон на материю — обмен в деревню на картошку и другие продукты. Уедут с вечера с мамой вдвоем, а мы ждем их: приедут, не приедут. Всяко бывало…
Руфинка начала до войны в 1941 году учиться в авиационном техникуме в Рыбинске, а в Уфе поступила работать на резиновый завод. Готовили там прорезиненные ткани на палатки, понтоны и т.д. Один такой прорезиненный рулон раньше 10 мужиков еле поднимали, а теперь они, девчоночки 16-17 лет из комсомольской фронтовой бригады. У Руфинки лучшая к/ф бригада. Лучшая — это 150-200% нормы и все — на себе.
А откуда тогда здоровье? Вот в 1957 году и рак матки. Брали пункцию (до сих пор при волнении или сильной нагрузке ей бьет в позвоночник — только голова отскакивает). Сделали операцию. Хорошо вот, что она шила — дома, тайком, прячась от налога, вот и содержала семью, а то бы, как жить было бы?
Мама постепенно оправлялась от лихорадки. Приступов не было, но на кого она бы похожа, в 40 лет — совсем старуха, все зубы выпали, вся седая, худая-худая! После войны, когда мы переехали в Стерлитамак (Прим. — город в Башкирии — А.У.) (папу перевели туда директором ремесленного училища), ее мы на работу уже не отпустили.
Училище у папы было сельскохозяйственное. Свои трактора, комбайны и другая сельскохозяйственная техника. Свои поля для училища и сотрудников. Сажали все: капусту, подсолнухи (и давили масло), сеяли просо (и рушили пшено). Вот тут зажили: свои овощи и растительное масло, все работали и могли покупать на рынке мясо, сметану, масло коровье!
Мама с Руфиной шили, а я им помогала в обработке и вышивала.
Настало время, когда можно было учиться. В 1942 году я окончила 6 классов. Во время войны несколько месяцев походила в 7 класс вечерней школы, но бросила. Ходить по вечерней Уфе было страшно, школа далеко. А в Стерлитамаке я поступила в вечернюю школу в 8 класс. Окончила его на одни “пятерки”. Документ за 7 класс с меня никто и не спросил, а потом 9 и 10 — закончила на законных правах. Куда дальше?
В Стерлитамаке из высших учебных заведений только учительский институт. Взяла отпуск. Поехала в Уфу сдавать экзамены в нефтяной институт. Сдала неплохо, но попала только кандидатом, т.к. из 200 принимаемых, женщин брали только 10%, т.е. 20 человек. В первую очередь — башкирок, вне конкурса, с “ 3” даже, а на остальные места — других национальностей.
Говорят, что не все приехали на занятия и из кандидатов многие были зачислены студентами, но я не ездила, т.к. я ведь работала и работала библиотекарем. Заранее сдавать библиотеку не решилась, а пошла (хоть мама очень была против и даже спрятала мои документы) в учительский, заодно с подругой Алей Бухаровой. Хотела на биологический, но меня уговорили (по сданным в нефтяном экзаменам) на физико-математический. Туда же поступила и подруга. Так я стала студенткой, а затем и учителем. В трудную минуту и пожаловаться было некому. Маме — “я тебя предупреждала, я тебя не отпускала”, Руфе — “я тебе говорила: “садись со мной шить. Всю жизнь будешь со специальностью и обеспечена, а тебе — все учиться, да учиться!”. И только папа (я была его любимая дочь, да и любила я папу больше, чем маму) своей верой в меня поддерживал меня всегда и во всем.
Первые годы учительства мне, наверное, просто везло. Ученики меня любили. Наверное, потому, что дети вообще любят молодых, красивых и хорошо одетых, а это все у меня было. Но не только ребята…
У нас, троих учительниц, шестые классы, и в один из дней всех нас троих проверяет инспектор ГОРОНО. А у него, этого инспектора, жена — секретарь нашего директора и двое детей — шестиклассников у лучшей (как считалось) учительницы математики. После уроков прихожу в учительскую. Учительская — гудит: проверка, проверка, уроки, уроки… И отзыв о моем уроке: “вот куда надо было отдать моих детей” и предложение перейти в другую, более престижную школу, где директором был тот самый инспектор ГОРОНО, на любых условиях…
Пермь… 7 городская школа, где я работала первый год и откуда перешла в Орджоникидзеевский район (Прим. – один из самых отдаленных от центра города, окраинных районов г.Перми – А.У.), поскольку у меня родился Андрюша.
Идет урок. На уроке присутствует целая комиссия: директор, завуч, учителя математики. Во время урока, говорят, открылась дверь, вошла и прошла, чуть ли не до учительского стола, маленькая девочка лет 5. Никто из ребят и я ее не заметили… Настолько были увлечены уроком… А когда я ушла в декрет, то ребята, семиклассники, отказывались принимать другую учительницу, хотя многому из того, что я давала ребятам, я научилась у нее…
98 и 24 школа Орджоникидзеевского района Перми (Прим. — номера пермских школ — А.У.).
3 “пятых” класса в двух школах, два новых педагогических коллектива, не очень довольных моим появлением у них (классы сокращались, т.к. в 5-ых — учились дети войны, а их было мало). Поэтому с моим появлением у остальных учителей уменьшилась нагрузка, и, стало быть, — зарплата. И все же: приходит инспектор не РОНО, о ГОРОНО, он очень высоко оценивает мой урок. Нажила я двух врагов и одного из них на всю жизнь, ибо в ее классе учились те самые двойняшки того самого инспектора.
Наконец, через полтора года освобождается место в вечерней школе №18 (Прим. – школа рабочей молодежи №18 г.Перми- А.У.), и я переходу туда. Зарплата — на 15% меньше, время для работы — утро и вечер, но я рада: здесь я никому путь не перешла, а наоборот, попала в хороший коллектив учителей. Больше, ни до того, ни после, такого не было.
Ученикам я тоже понравилась. Они называли меня “наша Николаевна”, и даже те, которые не знали, как меня зовут, предлагали директору дать им в учителя математики вот эту “толстую”. До сих пор меня встречают и радуют мои бывшие вечерники. Из “дневников” же самым тяжелым были те полтора года в 98 и 24 школах. Все пятиклассники района, при плохом настрое со стороны учителей, при грудном ребенке, да и дома… Кошмар! До сих пор при одном воспоминании — в глазах черно! Там я впервые и единственный раз в жизни, получила прозвище “автобус”, поскольку часто использовала в объясняемых мною задачах, он часто в них фигурировал. Очень долго этой клички не слышала, а тут, проходя по поселку, опять услышала с балкона одного из домов: “автобус!”. Очень боялась, что эта кличка, возродившись, привьется теперь, но этого не случилось. Может быть потому:
У нас в вестибюле вечерней школы каждый вечер собирались “отпетые” со всего поселка (Прим. – речь о поселке КамГЭС – А.У.), к ним мало-помалу присоединяются и все наши “школьные” отпетые, которые еще ходят на занятия. Будучи дежурной по школе, приходится выпроваживать их подобру восвояси. И вот, спускаюсь по лестнице, ведущей со второго этажа в вестибюль. Внизу сидят, как я уже писала, наши “отпетые” (сердце сразу замерло). Успокоилась немного, когда увидела, что с ними сидит наш завуч. Но чувствую, что обо мне говорят. Опять сердце упало. “Ну и что, — спрашиваю, — сидим?”. А завуч мне: “Вот, хвалят Вас, Людмила Николаевна. Говорят, что лучший учитель математики школы…”. Я чуть не села… Может, оттого прозвище и не возродилось “Ой, — говорю завучу, — уж так намучилась я с ними, пока учила”. А та, в ответ: “Что имеем — не храним, потерявши — плачем”.
О моем деде Куранове Денисе…., а твоем прадеде.
Мама как-то вспоминала. На каникулах, т.е., летом, собрались все братья и сестры папы в г. Гусе Хрустальном (Прим. — Владимирская область — А.У.). У них, у Курановых, был там, как и полагается, свой дом. Жили коммуной. Все расходы учитывались и делились на взрослых едоков поровну. А собрались все коммунисты, комсомольцы, тетя Дуся с мужем — работником НКВД. И вот, в их доме завелась нечистая сила. Как стемнеет, в доме начиналось: стучало что-то во все окна, пилило, строгало. Весь город сбегался к их дому послушать, что делает нечистая сила… Вот и собрались все они: коммунисты, комсомольцы и НКВД и полезли в подпол ловить эту самую силу. А это оказалась нянька, она хотела завладеть тети Дусиным приданым, которое оставила ей родная мать, умершая… Вот и устраивала эти спектакли, чтобы выгнать их из дома.
Мама вспоминала папиного отца очень тепло, как справедливого человека. Он, по ее словам, очень любил детей, да и они его тоже. В день получки набирал целые карманы конфет, орехов и пряников, и каждому встреченному по дороге ребенку давал эти подарки. А они его ждали, потому, что знали о его доброте. Наверное, это перешло от него и к моему папе, а твоему деду. В любой праздник, с утра пораньше, со всей улицы, бывало, ведет ребят: “Мать! Угощай гостей!” (Прим. — это о моем деде, Николае Денисовиче — А.У.). Никогда не пройдет, бывало, мимо ребенка, особенно плачущего. Обязательно приголубит, угостит чем-нибудь. И нам: мне, Руфине, Станиславу, было с ним хорошо. Я его любила больше, чем маму, и была, кстати, его любимицей. А когда мама собиралась меня родить, он, будто бы, сказал: “Родишь девчонку, домой не возьму!” Вез же меня домой на коляске такой гордый. И любил больше всех, наверное, чувствовал вину за те слова, а может быть, и не потому, а потому, что я — вторая дочь. Вторых, говорят, больше любят отцы, а первых — матери. Вот и Клавдий Андреевич, твой отец:
Оставлю кашу покормить вас с братом, пока на работе. Сначала кормит Алексея (Прим.- моего младшего брата – А.У.), а потом, когда накормит, накладывает каши Андрею. Говорю ему: “Господи! Ведь Андрея-то с ложки кормить не надо. Положи ему в тарелку, а сам корми Алексея…”. Или это мужской ум? Додуматься до этого мужчине трудно?
А вот в детстве твоем было так:
Игрушек, когда ты рос, и в магазинах было мало, да и денег на игрушки не было. Бывало, нарежу тебе из газеты солдатиков, танков, самолетов. Разыграемся — а мне на работу во вторую, вечернюю смену. Я в дверь, а ты вперед меня, повиснешь на руке: “Не пущу!” А идти надо. А вот еще. Трех лет тебе еще не было. Я Алексея ждала. Прибегаешь с улицы. Весь в грязи. Поднимаю к умывальнику.
-И где ты только столько песку нашел?
Мою мордашку. А она вся в песке.
— И что ты землю-то головой, что ли, рыл?
— Я ведь не экскаватор!
Опять Рыбинск
Рыбинск стоит на слиянии Волги с Шексной. От нашего дома до пляжа было не так уж далеко. Поэтому мы летом очень часто одни (нас ведь трое росло, да соседских ребят — куча), ходили на Волгу купаться. Волга при впадении Шексны широкая-широкая. Другой берег чуть виден. На нашем берегу пляж. Песок на километр, наверное.
Прямо на песок положены слеги, и по ним лошади выволакивают топляк из Волги. Папа очень хорошо плавал. И Руфинка — тоже. Они с ним частенько плавали на другой берег. Я же плавать хорошо никогда не умела. Может, боялась. Маленькой (во время одного из наших походов), я, упав в воду на спину, захлебывалась. А когда построили ГЭС, Волга и вовсе разлилась.
Дом. Наш дом в Рыбинске
Мы уехали из него в октябре, тогда еще наши самолеты не подпускали немецких бомбардировщиков к заводу, а значит, и к нашему дому. А вот войны он не пережил. Бомба попала как раз в нашу половину, другая — во Дворец (он ведь стоял рядом с нашим домом).
После войны мама все рвалась в Рыбинск. Хоть бы посмотреть! А мне кажется, ей хотелось узнать что-либо об оставленных там вещах. Всем отъезжающим обещали сохранить вещи и по окончании войны (а ее хотели закончить быстро) вернуть. Квартиры с вещами “принимали” работники ЖКО, опломбировали, но (как рассказывали маме потом, почти сразу же приезжали из деревень, на подводах люди и все это увозилось, грабилось). Мама увидела папин велосипед (а тогда это было почти такой же роскошью, как в наши времена — автомашина “Волга” сейчас — такое же богатство!) у родителей наших соседей по квартире, Котовых. Они жили за Волгой, в своем доме. После посещения Рыбинска мама успокоилась (здесь ничего нет, и там — ничего): “Надо начинать все с начала”. А где? Да все равно. И стали обживаться в Башкирии.
Папу (я об этом уже упоминала) перевели с должности старшего мастера директором училища в Стерлитамак. Вслед за ним уехала мама со Станиславом. А мы с Руфиной работали, кто нас отпустит? Остались в Уфе.
Вот тут и случилось. Получив краткосрочный отпуск, Руфинка поехала в гости в Стерлитамак. Поезд из Уфы уходил за полночь и приходил в Стерлитамак на рассвете. А годы были не лучше нынешних: воровство, грабежи, убийства… Забирает она все свои платья, а я ей:
-Страшно, как бы не ограбили!
Она же мне:
-За своими смотри!
И — как в руку! В следующую после ее отъезда ночь к нам в квартиру забрались воры. У вторых квартирантов, очень богатых людей, ибо всю войну они проработали на Уфимском витаминном заводе, украли все. Когда же вор проходил мимо их комнаты в нашу, они услышали, подняли крик, вор схватил с вешалки у двери мои платья (и всего-то два, но все, что были) и убежал. Осталась я только с юбкой и кофтой, что лежали в комнате. Где тонко, там и рвется. Соседи ходили в милицию, взяли собаку-ищейку. Собака привела милиционеров к дому неподалеку от нас, но милиционер в него заходить отказался, сказав, что собака — дура. Наверное, милиция была с ними заодно. Тогда так было.
5 классов я закончила до войны. 6 начала в Рыбинске, продолжила в деревне, а закончила — в Уфе. Считай, почти в шестом классе и не училась В Рыбинске только сентябрь, да часть октября (Прим. – речь о 1941 г – А.У.). В деревне часто болели глаза. Не знаю почему. До войны у меня было прекрасное зрение. Помню, читала плакаты с очень больших расстояний (может, специально мама с папой проверяли. Мама-то ведь была близорукая). Да и ходить в школу было не в чем. Выбросить время на 2 переезда. От Рыбинска до Белорецка, пароходом. И от Калинников до Уфы — на лошадях. И все 5-6 (Прим. – классы – А.У.). На этом мое образование закончилось. 7 класс — вообще пропустила, а потом вечерняя школа и учительский институт и пединститут. Все это — работая, имея уже семью.
Так в пединституте начала учиться уже тогда, когда Андрей должен был пойти в первый класс. Первые экзамены (установочной сессии, 3 курса) сдавала вместе с ним. Вот когда Андрей начал “сдавать экзамены” за институт. Алексей в это время был в детсаду, на круглых сутках. Хорошо еще помогал мой папа. Он прилетал за ребятами и забирал на время сессии их к себе, в Салават (Прим. — город в Башкирии, в котором обрело, наконец, свое постоянное место жительства семейство Курановых, и в котором, в 1955, появился на свет я — А.У.), куда мои родители, Руфина и Станислав перебрались из Стерлитамака.
Бедные дети!! То Салават, то пионерские лагеря на целых три смены. Но и по-другому нельзя. Работы иначе было бы не найти. В школе учились дети рождения военных лет, первых послевоенных, их было не много и работы всем не хватало. Чтобы жить, надо было много работать. 76 рублей заработной платы получал учитель. Вот и старался каждый взять побольше часов, чтобы можно было жить. Вела вместе 18 часов по норме — 40, а то и больше. Благо в вечерней школе две смены. Утром 20 и вечером — 20. И так всю неделю. Понедельник, вторник, четверг и пятница — уроки. Среда — бегаешь весь день по домам и по месту жительства своих великовозрастных учеников, которые перестали ходить в школу. И только суббота свободная.
“Люблю, — говорил Андрей, приходить домой в субботу. Все число и вкусно пахнет едой”. Да, суббота была моим днем. В субботу мыла, стирала, готовила на всю неделю, ходили в баню. Готовили пельмени на всю неделю. Это точно! Мясо тогда в магазинах было 2 рубля килограмм. Отец (Прим. — речь о моем отце Клавдии Андреевиче — А.У.) рубил в корыте сечкой (это он делал мастерски. Никакая мясорубка в сравнение не идет. Мясо мягкое, нежное, молоком разведенное). Зимой, наделав пельменей, замораживали их, складывали в бочку, в сенях. И в любой день, утром быстро воду вскипятил, и обед — готов! Наверное, поэтому Андрей так любит пельмени.
Папа (Прим. – Николай Денисович, мой дед по матери — А.У.) всегда называл Ленинград — “Питером”. Были у него там и друзья, с которыми он переписывался года до 1960. Ведь мальчишкой, в четырнадцать лет он приехал из Гуся Хрустального в Петроград на работу. Там уже работали его старшие браться. На Путиловском. Это традиция их семьи. Подрастая, мальчишки уезжали на работу в Петроград. С папой это случилось в 1916 году. Перед самой революцией. И в революцию он был там. Вплоть до 1925 года, когда их, молодых коммунистов Ленинского призыва, отправили на учебу.
Упоминал папа, что бывал на митингах, где выступал Ленин, что с продотрядом ездил по деревням, добывать хлеб для Петрограда. Учась, уже из Вязников, где был парторгом ткацкой фабрики, ездил летом на строительство ТуркСиба. И я об этом знать бы не знала, но уже в Рыбинске нам попался какой-то иностранный журнал с фотографией строительства, и на самом переднем плане, будто бы специально для нас его снимали, увидели мы папку. Жаль, что мало я тогда его расспрашивала о жизни. Помню из Рыбинска поездку с папкой в Москву. Ездил он в ЦК партии и зачем-то брал меня (может, не случайно). Оставил меня у здания, а когда вышел из здания, то не обнаружил меня на месте. Но потом, нашел где-то. Из разговоров его с мамой после поездки помню, что был он, по-видимому, в парткоме, что дело было связано с директором, с которым они после очень дружили семьями. А жил директор в таком же доме, как и мы — в доме напротив. Помню, посылала меня туда мама с запиской, за деньгами, которые они брали у нас взаймы. А мы тоже жили с хлеба на квас перебиваючись. Мама с папой поженились, и все их приданое умещалось в небольшой плетеной корзинке. Нам показывали ее. Чуть побольше чемодана 60 на 40 на 20 см . А там, среди всего прочего, была еще и подушка. Начинали с нуля. У нас не было даже радио (репродуктора). Слушать его, а тогда очень хорошие детские передачи были про пограничника Карацупу, разучивались песни, мы ходили к соседям, Котовым. Они были рыбинские, родители имели собственный дом за Волгой. У них было все-все. Комод, вазочки, очень много безделушек, кругом вязанье, салфетки, подзоры, накомодники… Рай!!! Старший их сын, Витька, мне ровесник, любил конфеты жрать и обязательно — на общей кухне. Откусит, причмокнет, и так напоказ долго-долго. Такой подлец!!! Дразнил нас, у нас ведь конфет не было каждый день. К 1940 году и наши накопили, и купили приемник, но его вскоре отобрали. Годы были такие — боялись шпионов. Обещали вернуть, но в войну не только приемник, но и вещей-то, с таким трудом нажитых, лишились. После этого мама мебель не заводила. Были казенные кровати. Из них с помощью подушек (а вышивать мы все умели) делали диваны, вместо шифоньеров — кабинки из реек, завешанные занавесками. Столы и комоды — из ящиков. Потом, когда я стала работать, стали покупать на заработанные мною деньги, в приданое диван, трюмо, комод, стулья, круглый раздвижной стол. Ну, то, что ты видел, Андрей, у бабушки, в Салавате. Я, уезжая в Пермь, ничего из мебели не взяла. Начинали в Перми тоже все сначала, ибо у отца (Прим. – речь о моем отце — А.У.) в доме тоже, кроме 3 казенных кроватей (солдатских), да стола, ничего не было. И опять. Вместо шифоньера — кабина, задрапированная занавесками, диван из кровати, абажур — из проволоки, покрытой вышивкой, вместо книжного шкафа — самодельные полки. А потом, постепенно… Фабричная мебель… Все это, во-первых, дорого, а во-вторых, и достать-то было трудно. Караулили, когда привезут, чтобы успеть купить. Очереди, очереди… Сколько себя помню — все очереди.
Андрей
В 1946 году папа, мама и Станислав и, позже, я переехали в Стерлитамак, куда папа был переведен директором училища. Руфина же осталась в Уфе, т.к. вышла замуж за своего первого мужа Ивана Масленникова, только что вернувшегося с фронта. Прожили они около года, а затем — разошлись. Он не хотел работать, отдыхал после армии, а Руфина, проработав всю войну на такой тяжелейшей работе, должна была продолжать работу и кормить такого лба. Она оставила его и приехала к нам в Стерлитамак, а много позже, лет через 5-6, приехал к нам и Иван, за разводом. Время хоть и было сталинское, но новые веяния уже носились в воздухе, что справедливо, что — нет, уже не только понимали, но и говорили об этом. Правда, добрые-то люди осторожно, а такие дурочки, как я, и вслух. Я любила правду-матку резать, и в этом смысле очень смело поговорила с ним. Мама испугалась, поругала меня, что я так неосторожна и — не напрасно. Вдруг через некоторое время появился у нас в городе офицер из тех самых органов. Ни в отпуске, ни на работе. В вечернем институте марксизма-ленинизма, куда я ходила с подругой, стал он вертеться вокруг меня, но не с целью ухаживать, хотя сидел за столом на лекциях рядом со мной, и в перерывы не отходил. Знаю, что хотелось бы ему быть с нашей завучихой (очень сексуальной, как теперь говорят, особой), а провожал домой меня. Зимой, пригласила его на мой день рождения — отказался, хотя среди моих гостей было много офицеров (у нас стояла авиационная часть и многие офицеры учились со мной в вечерней школе). А при следующей встрече в институте выяснилось, что он наше сборище слышал, и видел. Я так думаю, что он наблюдал или подслушивал за дверьми. Потом — также внезапно исчез. Видимо, ничего не накопал. Но парень был умница, каких поискать. С ним было так интересно разговаривать. Звали его Андрей. Так глубоко он запал в душу своим умом, эрудированностью, что первый мой сын тоже стал Андреем. Правда и дед-то его тоже был Андрей Харитонович. Вышло, вроде бы, в честь деда, но перед глазами стоял тот Андрей… Правда, дед Андрей, по рассказам Татьяны Яковлевны был человек незаурядный. Лесопромышленник, скорее всего, управляющий лесопромышленника, он с работой своей справлялся очень хорошо. До революции были у него даже сбережения в банке. Но банк в революцию погорел и деньги пропали. Очень сердита за это на него была Татьяна Яковлевна. Говорила: “У других золото в кубышке лежало, цело осталось, а его понесло в банк”. Был бы умнее, с золотом-то не так бы трудно было в дальнейшем невзгоды все переносить”. Умер рано, Клавдию (Прим. – речь о моем отце — А.У.) было тогда лет 7, остальные — еще младше, а было их человек 7-8. Вот ему и пришлось Клавдию очень рано, лет с 9-10 идти в люди, и самому пробивать себе путь.
А в дальнейшем, действительно, трудно пришлось. Из дома их выселили. На поселении и жить было негде, и хлеб надо было доставать. Пока отец был жив, он их кормил. Всякую работу мог делать. Умер, простыв на рыбалке. При нем, говорила Татьяна Яковлевна, без рыбы не живали, да еще и на продажу оставалось. Продавали на хлеб.
Все, в смысле крестьянской работы умела и Татьяна Яковлевна, хотя ни шить, ни вышивать не могла. Андрея даже окрестила сама, дома. Саша (Прим. — мой двоюродный брат, сын тети Руфы — он стал священником. Но об этом тоже — ниже — А.У.) сказал, что это делали раньше крестьянки, но такое крещение временное, чтобы не умер некрещеным, а потом все равно, надо перекрещиваться. Помню я, пою Андрея, еще грудничка трехмесячного, с ложечки, а она (Прим. – Татьяна Яковлевна — А.У.) взяла стакан, положила его на руку, приподняла так, чтобы голова Андрея была выше ног, поднесла стакан, наклонила, и Андрей стал прямо из стакана пить. А я, как клуша, бегала вокруг, все боялась — вдруг захлебнется. Стул, если у ребенка жидкий — значит, позвонки разошлись и надо “править”. Чтобы волосы были хорошие, катала яйцо по волосам и приговаривала: “Сколько у курочки яичек, столько пусть будет и волос на голове”. Очень хорошо готовила пельмени с мясом, капустой, редькой, рыбой, грибами. А пироги как пекла! Самые вкусные получались у нее — с сырой капустой. Это с осени сырые листы обрывали (когда капусту солили), да так на морозе они и лежали в сенях до весны. А весной их рубили и из этой-то капусты и пекли пироги. Никогда не ела ничего вкуснее! А еще — пекла картофельную шаньгу, намазывая сверх картофельного пюре — мандариновый джем. Скажи кому — засмеют, а вкуснотища!
Алексей.
И это имя дано не просто так. С 1944 по 1946 год работала я в спецучилище №11 г.Уфы. Вот тогда-то и случилось так, что приглянулась я Алексею. Был он на 8 (почти на 9) лет старше меня. Работал где-то в конструкторском отделе моторостроительного завода, позднее — в научно-исследовательском институте. Жил неподалеку. Я была его первая любовь. За счет этой любви, два года все училище по вечерам танцевало, ибо был он еще и гармонист, каких поискать. Чтобы видеться со мной он играл каждый вечер у нас в актовом зале, а мы — танцевали. Все он делал для меня. Часто водил меня с подругой (ибо по-другому я не соглашалась) в оперный театр. Сколько мы переслушали там опер. Ходили на каток, в кино. Однажды приглашал он меня с собой на заводской вечер. А в чем было идти? В ботинках на деревянном ходу? Чего ему ни разу не удалось, так это поцеловать меня. Такая была дикая. Да и мораль тогда была не то, что теперь. Уезжала я из Уфы, когда мне еще не было и 17. И на память получила открытку:
“Сию открытку я дарю другу своему. Чей облик и чье имя будут вечны для меня”.
Вот в его честь и назван Алеша. Теперешняя мораль не сравнима с нашей, а вот Татьяна Яковлевна выходила за Андрея Харитоновича и вовсе не зная его, по сватовству. Был он, говорила она, рябой. А у нее была любовь с другим, с которым она хотела даже тайно бежать. Потом он ей говорил, по словам Татьяны Яковлевны, что, если бы она тогда убежала, то столько бы и жизни у них было, он бы ее бросил. Как в песне, прав…
…На этом рукопись обрывается… Иногда мне кажется, что тогда, при первом, самом “свежем” прочтении в тетрадке было на несколько листов больше, что что-то пропало, так и не найдено, или мне это только кажется?
КОММЕНТАРИИ СЫНА
Вязники, Ошанин
Вязники… Именно с них начинаются «воспоминания». Именно сюда в 1927 году направили из Ленинграда питерского рабочего Николая Денисовича Куранова (моего будущего деда), члена ВКП(б) с 1924 года (т.н.»ленинский призыв») парторгом на местную ткацкую фабрику. Поселились новоселы в монастыре, ставшем к тому времени общежитием для «фабричных», сначала втроем: дед с бабушкой моей, Ольгой Александровной и дочерью Руфиной (тетей Руфой). С декабря 1928 года — вчетвером: на свет появилась еще и моя мама… (В 1932 году, с появлением на свет еще и дяди Станислава, младшего маминого брата, семья Курановых примет свой окончательный вид, но произойдет это уже не Вязниках, а в г.Рыбинске, Ярославской области, куда деда перевели помощником начальника цеха Рыбинского авиамоторного завода).
…В 1995 году побывал в Вязниках и я. С оказией. Поскольку город этот является родиной замечательного поэта Алексея Фатьянова. Вязниковцы дорожат памятью именитого земляка и ежегодно проводят знаменитые фатьяновские фестивали. Бессменным председателем их, вплоть до самой смерти в 1996 году, был мой старший друг и незабвенный учитель Лев Иванович Ошанин. Почему именно Ошанин удостоился этой чести? Думаю, что так случилось оттого, что автор «Эх, дорог» и «Ехал я из Берлина» в свое время был редактором единственной прижизненной поэтической книги — книжки, скорее, Алексея Фатьянова, за то, что всегда поддерживал он этого прекрасного мастера слова, к сожалению, при жизни не слишком-то привечаемого официальным, «союзписательским» чиновничеством. (Но это — разговор отдельный, к делу в данном случае отношения не имеющий). Почему Ошанин пригласил на фестиваль именно меня? И кто такой я, чтоб такие люди, как Лев Ошанин, везли меня в своем личном автомобиле за 200 верст от Москвы вязниковского «киселя хлебать»? А ларчик, меж тем, открывался просто: просто был я одним из учеников его, участником созданной Львом Ивановичем к тому времени литературной студии “Законы поэзии”. Наверное, важно было знаменитому литератору, даже очень важно, чтобы ученик его, рядовой московский врач, каких — “пруд пруди, да невод не забывай вытряхивать”, получил свой шанс “войти” в литературный мир, чтобы смог он, что называется, и “на людей посмотреть, и себя показать”. Возможно, случилось это еще и потому, что у меня — у первого из тех студийцев вышла книжка стихов… Не знаю, как бы ни было там, земно кланяюсь ему за все.
Ходил я по такому «знакомому» и абсолютно не знакомому мне городу, вглядывался в лица, всматривался в улочки, площади и переулки гулкие вязниковские, и, словно бы спрашивал себя: ты чувствуешь ли, что-то «особенное», ощущаешь ли себя — на родине? (Возможно даже, что испытывал я примерно то же самое, что некогда переживал юный Владимир Даль, оказавшийся, по ходу своего «выпускного», гардемаринского, кругосветного путешествия на отцовой родине, в граде Копенгагене: “мое — или нет? датчанин я, или, все-таки, русский?..). Так вот, ходил я, и так же, как и Владимир Иванович в своем, девятнадцатом, — не находил ответа: «голос крови» ничем не проявлял себя, не давал о себе знать, молчал, как рыба, “безмолвствовал”, словно народ в пушкинской трагедии: город, как город, люди, как люди… Ничего особенного… Никто, конечно, не помнил никаких «Курановых из Ленинграда»… Зато – о чудо! — сразу узнал «мамин» монастырь. Потому, что знал, что родилась она непосредственно в монастырской келье. Монастырь — величественный, красивый, пройти мимо, не найти — невозможно: он украшает собой самый центр Вязников. Рядом с “дедовой” ткацкой фабрикой. Монастырь в то время реставрировали (или ремонтировали?): все было в строительных лесах, по которым сновали люди с ведрами и кистями. А фабрика – та совсем “скисла”, встала «намертво», как мне сказали тогда, «местные», знавшие о чем говорят, — связи-то хозяйственные порушены, словно заново, тот еще, записной «демократ» Мамай нанес вдруг «внеочередной» визит Руси, от души прошелся по городам и весям ее… В разобранных чувствах забрел в местный краеведческий музей. Рассматривая в краеведческо-музейном одиночестве (в тот день оказался я единственным посетителем) действующий макет паровой машины (который в тот день почему-то бездействовал – пришла в негодность, сказали, какая-то очень важная шестеренка) — думал о том, что насколько повторяется история — та же разруха, та же неразбериха, те же поиски виноватых во всем и во вся….
Уфа – город хлебный
О хлебе и хлебных карточках. Семья Курановых, как мы уже знаем, получала хлеб по всем основным видам хлебных карточек, имевшим тогда хождение в тылу (“ 800 г — рабочая, папина, 600 г — служащая, мамина, 500 г — учащаяся техникума, у Руфы, 500 г — детская, Станислава, 300 г — иждивенческая, моя. Всего — 2700 г «). В этой связи, мне, как человеку некоторое время занимающемуся проблемами питания детей, детскому нутрициологу, то есть доктору, по наивности своей, наивно полагающему, что уж он-то уж точно знает о детском питании поболе представителей других врачебных специальностей, непростительно было бы даже не попытаться оценить так называемое фактическое питание уфимских подростков 1941 года. Для этого вполне подошел бы метод так называемого 24-часового воспроизведения, при котором производится сбор суточного рациона питания конкретного человека (или группы лиц): что, когда, сколько (грамм, ложек, стаканов) было им (ими) употреблено в пищу, и каких продуктов. Для чего? Чтобы выяснить, сколько та, съеденная, пища содержала пищевых веществ: белков, жиров, углеводов, минералов, витаминов, воды, а также — энергии. Полученные данные сравниваются с «нормативными», рекомендованными цифрами возрастного потребления и выносится “вердикт”: данное питание – соответствует или не соответствует, насколько не соответствует (если оно не соответствует), что — лишнее (если есть что-то лишнее), чего — не хватает (если не хватает чего-то)… Маме было в 1941 году 12 лет (с декабря 1941 – уже 13)… Средняя масса тела 12-13-летней девочки в то время должна была бы составить 30- 35 кг . Тридцать, вернее. Среднесуточное потребление белка детьми данного возраста, при любом, даже самом плохом, раскладе, ну никак не должно быть меньшим 1 грамма белка на каждый кг массы тела, при общей энергетической ценности рациона не менее 50 килокалорий на каждый кг массы тела. Стало быть, «нормальный» суточный рацион моей мамы должен был содержать не менее 35- 40 грамм белка (больше — пожалуйста, а вот меньше — ни-ни!) при среднесуточной энергетике, не меньшей, чем 1500 ккал. (Для справки: конечно, вся эта “цифирь” моя условна и явно занижена — вот передо мною документ, утвержденный Главным санитарным врачем СССР А.И.Кондрусевым 28 мая 1991 года за №5786-91. “Нормы физиологических потребностей для детей и подростков в день”. Из него явствует, что суточные рационы современных девочек 11-13 лет должны содержать 82 г белка, в том числе животного – 49, 84 г — жира, 355 г — углеводов, при общей калорийности рациона в 2500 ккал. Но это – современных детей-акселератов. А тогда, в 40-х годах 20 века дети были пониже и “пожиже”. Кроме того, существуют различные градации уровней потребления – “оптимальные”, “субоптимальные”, “безопасные” и т.д. и т.п. Не будем вдаваться во все эти тонкости, остановимся на этих, скажем так, “реанимационных” — 35- 40 г белка и 1500 килокалорий… Итак, нам известно, что “гарантированный” государством, иждивенческий суточный рацион состоял из 300 г хлеба. Неизвестно, однако, другое — сколько в том “хлебе” было собственно хлеба. Но прежде, наверное, нужно было бы, поразмышлять еще и о том, почему это вдруг, с какой такой стати, хлеб, далеко не самый вкусный или сладкий там, продукт на свете (есть и послаще и повкуснее!) на деле стал, таки, «главою» российского (и не только — российского) пищевого стола, пищевым «лидером», другими словами: почему хлеб стал «хлебом»? А ответ, между тем, прост: хлеб не приедается. Можно объесться чем угодно — самым вкусным мороженым, самым сладким пирожным, можно пресытиться халвой, селедкой, маслом, чем угодно, можно обожраться вплоть до последующего отвращения мясом, но физически невозможно пресытиться хлебом! С этих позиций, совершенно очевидным становится тот очевидный факт, что хлеб является главным стратегическим сырьем любой воюющей страны. Но за счет чего хлеб лишен свойства приедаемости даже при самом длительном, монотонном, ежедневном употреблении в пищу, спросите вы? Доподлинно не знают. Много значат, конечно, национальные пищевые традиции и привычки, пищевой “менталитет” народа, нации. Известно также, что в состав пшеничной или ржаной муки (а именно они являются основной составной частью хлеба) входят очень и очень многие ценные в пищевом отношении компоненты. В частности, химический состав муки зависит от состава зерна, из которого она получена, и сорта муки. Более высокие сорта муки получают из центральных слоев эндосперма, поэтому в них содержится больше крахмала и меньше белков, сахаров, жира, минеральных веществ, витаминов, которые сосредоточены в его периферийных частях. Больше всего как в пшеничной, так и в ржаной муке содержится углеводов и белков, от свойств которых зависят свойства теста и качество хлеба. Важнейший углевод муки — крахмал, обладающий высокой способностью связывать воду. При хранении хлеба крахмальный клейстер подвергается “старению” (синерезису), что является основной причиной его черствления. Очень важна и целлюлоза, относимая к группе пищевых волокон. Пищевые волокна не усваиваются организмом человека, поэтому они снижают энергетическую ценность муки, но зато они ускоряют перистальтику кишечника. Важнейший компонент хлеба — белки. В состав белков пшеничной и ржаной муки входят белки простые (протеины), состоящие только из аминокислотных остатков, и сложные (протеиды). Содержание белковых веществ в пшеничной и ржаной муке колеблется от 9 до 26% в зависимости от сорта зерна и условий его выращивания. 65 — 70% влаги и 35 — 30% сухих веществ, в сухой клейковине 90% белков и 10% крахмала, жира, сахара и других веществ муки, поглощенных белками при набухании. Чем больше белков содержится в муке, и чем сильнее их способность к набуханию, тем больше получится сырой клейковины. Белки ржаной муки по составу и свойствам отличаются от белков пшеницы. Они имеют большую пищевую ценность, нежели пшеничные (содержат много незаменимых аминокислот), однако технологические свойства их значительно ниже. В ржаном тесте большая часть белков находится в виде вязкого раствора, поэтому ржаное тесто лишено упругости и эластичности, свойственных пшеничному тесту. Содержание жира в разных сортах пшеничной и ржаной муки составляет 0,8 — 2,0% на сухое вещество. Чем ниже сорт муки, тем выше содержание жира в ней. В зерне находятся разнообразные ферменты, сосредоточенные главным образом в зародыше и периферийных (краевых) частях зерна. Поэтому в муке низших сортов содержится больше ферментов, чем в муке высших сортов. Вот какая ценная и незаменимая вещь хлеб!
Но сколько “муки” же и какой конкретно “муки” было, таки, в том, “мамином” хлебе? Какие сорта хлеба выпускались тогда? В чем заключались основные трудности в деле обеспечения тылового населения хлебом и хлебобулочными изделиями в тот тяжелый период? Для ответа на этот вопрос необходимо апеллировать к архивным данным, нормативным документам и доступным литературным материалам. Эти источники со всей очевидностью свидетельствуют, что в годы войны по заданию правительства было налажено производство хлеба для населения в условиях огромного дефицита сырья. Московский технологический институт пищевой промышленности, например, разработал рецепт рабочего хлеба, который специальными приказами, распоряжениями, инструкциями доводился до руководителей предприятий общественного питания. В годы войны “для мирного населения хлеб выпекали из муки простого помола (т.н. “обойной” — она “сытнее”) зерна пшеницы и ржи, что “для экономии муки в хлеб добавляли… …горох, картофель”. Известно, также, что “размер хлебного пайка на индустриальном Урале составлял для взрослых от 500 г (служащий) до 1000 г (квалифицированный рабочий), для детей — 250 г . Сравните с блокадным Ленинградом: паек взрослого — 250 г , для ребенка — 125 г . Имеются данные о том, что в “Нижегородской, Ивановской, Владимирской, Ярославской, Кировской, Пермской областях, Удмуртской республике и на Урале в сельских районах к символическому количеству муки добавляли мякину (перетертая овсяная и ячменная лузга), отруби, высушенные и размолотые в самодельных жерновах солому и сено, древесную кору, желуди, стебли молодых лип. Существуют и специальные исследования относительно всего комплекса мероприятий, касающихся “хлебной” политики государства, так сказать, в целом — и ее стратегии, и тактики — в различные периоды Великой Отечественной войны. В частности, — по Красноярскому краю. Принимая во внимание то обстоятельство, что государственная централизация и регламентация в военные периоды всегда достигает своего апогея, вполне можно допустить, что примерно, то же самое, происходило и в Башкирии, в которой тогда оказались тогда Курановы. В своей работе “Снабжение хлебом населения Красноярского края в годы Великой Отечественной войны” аспирантка Е.Демина и профессор В.Федорченко (Красноярск, 1995), в частности, сообщают: “…Самым ответственным в области торговли в годы войны стало снабжение населения хлебом: требовалось экономное расходование государственных фондов и правильное их использование. Наиболее оптимальным вариантом стал переход к нормированному распределению. Сначала на снабжение хлебом по карточкам было переведено население Москвы и Ленинграда, а в сентябре 1941 г . население городов и рабочих поселков Красноярского края, с января 1943 г . гарантированное снабжение хлебом было установлено и на селе, но только для населения, не связанного с сельским хозяйством. Нормы выдачи хлеба для городского населения были строго определены и дифференцировались с учетом различных групп и категорий населения, значения их работы для производства страны, и поэтому при распределении фондов в полной мере старались удовлетворять потребность в хлебе карточного контингента городов и рабочих поселков, предприятий цветной и лесной промышленности, железнодорожного транспорта. Нормы отпуска хлеба для жителей села определялись райисполкомами, исходя уже из выделенных для районов фондов. Например, исполком Рыбинского райсовета (Прим. — здесь и далее — речь о городах, сельсоветах и населенных пунктах Красноярского края — А.У.), получив разнарядку в 36 т 230 кг , на первый квартал 1943г. утвердил следующие нормы выдачи хлеба: по группе рабочих 1-й категории — 800 гр., по группе рабочих 2-й категории 600 гр., по группе служащих — 400, иждивенцев — 200, детей до 12 лет — 300, по эвакуированному населению — 400 гр. Для сельской местности, как правило, хлебный фонд выделялся зерном. При этом торгующие организации Красноярского края в течение 1942-1943 гг. чаще всего в глубинке получали от заготовительных пунктов некондиционное зерно с большим процентом сорности и влажности, при размоле которого получался заниженный выход муки. ЦК партии и СНК СССР систематически требовали соблюдения строжайшей экономии хлеба, вследствие чего во второй половине 1942 г . в крае была ликвидирована продажа хлеба без карточек по повышенным ценам, введена частичная замена хлеба крупой и картофелем (400 гр. картофеля взамен 100 гр. печеного хлеба). Также стала применяться примесь картофеля в хлеб (от 5 до 10 %) — сначала по сельской местности, а позднее и в городах. В связи с этим выделяемые краю фонды были снижены на 2-2,5 тысячи тонн в месяц”. Но и здесь не обошлось без трудностей: “В качестве примеси к хлебу было разрешено использовать за счет централизованного фонда 670 тонн картофеля. Между тем состояние централизованных заготовок картофеля вовсе не давало возможности произвести расход на указанные цели, так как план заготовок картофеля был выполнен всего на 43,3% (12695 тонн вместо 26240 по плану). Но и эти, весьма и весьма скудные нормы постоянно уменьшались. Так с ноября 1943 г . в Красноярском крае “повсеместно произвели уменьшение норм снабжения хлебом. Эта временная мера была вызвана сокращением государственного фонда зерна. В декабре население во многих районах (Тасеевском, Курагинском, Дзержинском, Ермаковском) не получали хлеба в течение двух недель. Та же ситуация была и в ряде совхозов и леспромхозов. В Канске, Ачинске, Абакане, Минусинске в очередях за хлебом трудящиеся порой простаивали более шести часов. Начиная со второго полугодия 1943 г ., потребление хлеба было поставлено в зависимость от выполнения общих государственных задач, выдвинутых перед краем: хлебозаготовки, вывозки хлеба из глубинок и сбора гарнца (натуральный налог зерном в пользу государства в качестве платы за помол на мельницах). Например, с третьей декады декабря 1944 г . потребление хлеба зависело от выполнения плана по вывозке зерна из глубинок. Причем коэффициент зависимости был установлен 1:3,5, т.е. за каждую тонну потребляемого хлеба следовало вывезти 3,5 тонны. В отдельные месяцы 1944 г . потребление хлеба находилось в зависимости от всех трех заданий сразу. Поэтому на третью пятидневку февраля расход рыночного фонда хлеба был уменьшен еще на 282 тонны. Удержание производилось с сельских районов, обслуживаемых системой потребкооперации (115 тонн, т.е. 50% пятидневного фонда потребления), а также по городам (167 тонн или однодневная потребность всего карточного контингента городов). Наиболее тяжелое положение отмечено в мае, когда было недополучено хлеба 18,8% к месячному фонду, и в июне — 15,7%. В эти месяцы повсеместно были сокращены нормы выдачи хлеба в день. В сельской местности норма выдачи хлеба доходила до 50 гр. в день, а в ряде местностей хлеб вообще не выдавался в течение нескольких дней. В целом за 1944 г . край недополучил 5344 тонны хлеба, что равнялось потребности населения края на 18 дней. Естественно при этом, что “снабжение хлебом усугублялось еще и различными злоупотреблениями в этой области. Проверки расходования хлебопродуктов товаропроводящей сетью, промышленностью и другими потребителями регулярно показывали неудовлетворительное состояние учета и контроля над расходованием хлебных фондов, за фактическим припеком, вскрывали незаконный отпуск хлеба по просроченным талонам и другие злоупотребления. Устанавливались факты и по незаконному получению карточек — двойное получение на одно и то же лицо, получение карточек на выбывших и умерших. Основным документом незаконного расходования хлеба была записка. Так, по Козульскому району в 1942 г . по запискам было выдано 41 тонна хлеба. Проведенная в феврале 1942 г . проверка торговли хлебом в 20 районах края выявила, что списки на снабжение хлебом трудящихся в сельской местности составлялись неправильно — например, в Боготоле, Нижнем Ингаше не знали, как определять группы снабжаемых контингентов. Так, врачей и учителей относили к служащим, а счетоводов, бухгалтеров и сторожей — к рабочим. Уярским райторготделом на снабжение хлебом были включены 469 семей колхозников с семьями, в Тасеево — 95 семей. В Нижне-Ингашском районе председатель колхоза получал хлеб на 4-х человек, из которых три являлись членами колхоза. В Ачинском районе — аналогичная ситуация: Березовский сельсовет включил в списки 38 человек, связанных с сельским хозяйством. В Козульском районе за 4 месяца был допущен перерасход хлеба в количестве 20 тонн, в Манском районе — 38 тонн. Райком партии Манского района вместо тщательной проверки контингентов и строжайшего учета и экономии расходования хлеба из месяца в месяц просил в крае дополнительные фонды на хлеб, а, получив отказ, санкционировал покрытие перерасходов муки из фондов специального назначения (сушка сухарей для Красной Армии), закрытых торговых организаций (золотопродснаба, леспродторга) и сбором хлеба у колхозников под видом в фонд эвакуированных”.
Таким образом, подводят итог своего архивного “расследования” Е.Демина и В.Федорченко: “в решении одной из самых важных задач, стоящих перед советским государством — снабжении населения хлебом, пришлось столкнуться с рядом сложностей, вызванных условиями военного времени. Но даже при значительном сокращении потребления не только хлеба, но и всех остальных продуктов питания, наше население смогло все преодолеть и выстоять в этой войне”. (Прим. — цитируется по кн. Красноярский край в истории Отечества: Книга третья. 1941 — 1953 гг. / Гл.ред. А.А. Григорьев. — Красноярск: Кн. изд-во, 2000.)
Таким образом, “хлеб”, за которым мама со Станиславом каждый день “ходила за 10 кварталов” представлял из себя низко белковую и низкоэнергетическую смесь (“эрзац”), состоящий из небольшого количества ржаной муки, картофеля, и квоты санкционированных, разрешенных “хлебных добавок” (мякины, отрубей, высушенной и размолотой в самодельных жерновах соломы и сена, древесной коры, желудей, стеблей молодых лип?). Именно в силу этого, установить сколько, все-таки, содержала белков, жиров, углеводов эта масса, именуемая “хлебом”, сколько эта “гремучая пищевая смесь” заключала в себе энергии, к сожалению, невозможно. Можно лишь, хотя с научной точки зрения, это, просто недопустимо и абсолютно неграмотно, попытаться “обсчитать” “фактическое питание” 41 года, условно приравняв состав того “хлеба”, к “идеальному”, “мирному”, современному (без примесей и добавок). Среднее содержание белка в современном ржаном хлебе, кстати, тоже весьма вариабельно и может составлять от 2,6 до 6,2 г белка на 100 г продукта. Естественно, берем максимальное. Стало быть, при условии, что мамин хлебный паек на 100% состоял бы из “идеального” по составу, “лучшего” на свете хлеба, она получила бы с ним 18,6 г белка в сутки, при энергетике примерно в 500-600 килокалорий. 18,6 вместо 40! Меньше половины самой минимальной суточной потребности! Для справки: такое количество белка содержится примерно, в 500- 600 г коровьего молока. Представим себе на минуту, что все наше суточное пропитание это 2-3 стакана молока… И ничего боле. А вам лет 13 и вы, допустим, — девочка, то есть организм, которому, для осуществления всех своих возрастных и насущных всевозможных перестроек (возраст-то переходный, как никак), необходимы, жизненно необходимы пластические материалы (белок) и энергия, энергия, энергия… Добавим сюда еще и то, что у подавляющего большинства 13-14 летних девочек, помимо обычных трат, могут, согласно естественных законов природы, появиться (и благополучно появляются!) и дополнительные, которые тоже нужно учитывать, и которые также требуют своего покрытия. Вспомним еще и о том, что ситуация эта продолжается — не день, не два, а месяцы и месяцы жизни… Притом, что на улице, “за бортом”, зачастую “опускается” до минус 40, а в квартире — редко когда “поднимается” более +8-10… (согласно метеорологических данных того периода, среднегодовая температура января-февраля 1942 года в Волго-Вятском бассейне была на 4-6 градусов ниже обычной. То есть сорокаградусные морозы были нормой, а не редкостью, как сейчас. Между тем, понижение температуры среды, как водится, должно компенсироваться повышенной теплопродукцией, то есть повышением энергетических расходов. А энергия — добывается организмом из пищи…). Итак, в самом лучшем случае, мамин паек “давал” ей энергетику на уровне, примерно, 20-22 ккал на каждый килограмм массы тела, что с трудом, в обрез, могло хватить лишь на то, чтобы обеспечить своей собственный основной обмен, т.е. энергию, которую хватило бы только на осуществление собственного дыхания и кровообращения, да и то при условии полной неподвижности (если постоянно лежать и совсем не двигаться не “расходовать” ничего на движение), при так называемой температуре комфорта (22-24 градусов С) и — оптимальной влажности воздуха. Не более. И это, еще раз повторюсь, если бы те эти злосчастные триста “иждивенческих” — состояли бы из “чистого”, 100%, “эталонного” хлеба. Реально же – все цифры надо, как минимум, разделить на два, если не на три.
…И еще, в завершении «обжирательной» этой, так сказать, части нашего глубоко не научного расследования… Лишь на склоне лет маминых, когда, как говорится, и собственные-то “склоны”, кажутся уже не за такими уж и склонами, только тогда, к стыду своему, узнал я, что мама очень любит… рыбий жир. Выяснилось это, когда я привез ей, в числе прочих лекарств, и биологически активную добавку под названием “Полиен”. “Полиен” производится на основе рыбьего жира и содержит большое количество так называемых полиненасыщенных жирных кислот (ПНЖК), необходимых и полезных “минорных” пищевых добавок, нормализующих обмен веществ. Вручая маме лекарство, я честно предупредил ее, что оно не очень-то “вкусное”, поскольку произведено на основе рыбьего жира. При этом исходил я из собственного “горького” детского опыта — прием рыбьего жира всегда был одной из самых нелюбимых процедур моего детства. К изумлению моему, мама, не только не огорчилась этому обстоятельству, а, напротив, даже — обрадовалась: “Рыбий жир? Правда? Как здорово! Я его очень люблю!”. “Как любишь, — не удержался я, — Разве это можно любить?”. «А я люблю. Помню, в войну — обменяет мама у соседей, что на Уфимском витаминном работали, на что-нибудь маленькую плошечку этого рыбьего жиру-то, так вот, накапаешь на пайковую горбушку, и ешь, ешь — оторваться не можешь! Такая вкуснота!» Лицо мамы при этих воспоминаниях буквально светилось, почти сияло от счастливых воспоминаний детства…
Постскриптум: Недавно разговорились с одним случайным знакомым за жизнь, что называется. Огорчились тому, сколько наших родственников или знакомых преклонного теперь уже возраста, людей, детство которых пришлось на годы военного лихолетья, оказались пациентами травматологических отделений, в частности, по поводу переломов шейки бедра… А могло ли быть, скажите мне на милость, иначе при таких вот “эвакуационных” (или “окупационных”, неважно) рационах питания, остродефицитных, в том числе и по кальцию-магнию-фосфору, иже с ними? Поэтому-то, как мне представляется, сегодняшних многочисленных “шеечников” необходимо в значительном проценте случаев относить к категории ни много, ни мало отсроченно-раненых, раненных в ходе Великой Отечественной войне и Великой Отечественной войной, со всеми вытекающими последствиями…