Андрей Углицких (Москва)
ШЕЛЬГА
Как и всякий уважающий себя последыш, ризеншнауцер (а может, ризеншнауцериха — не знаю, как правильнее сказать) по кличке Шельга, была собакой умной. Последыш — это значит последняя в помете. Обстоятельство это наложило на Шельгин характер неизгладимый отпечаток: во всем и всегда она была последней. Так было и тогда, когда она была лопоухим, трехмесячным переростком, повиснувшем, как камень на шее, у отчаявшихся уже сбыть с рук ее заводчиков. Черная как смоль, с жесткой щеткой бороды, смотрела она своими аспидными глазами на мир, живя-поживая с матерью-чемпионкой породы и братом в тесной квартирке, что в Стрельбищенском переулке. Так было тогда, когда она стала статной, склонной к некоторой полноте, если не сказать просто жирной, собакой.
Жизненные обстоятельства наложили на характер нашей героини свою тяжелую руку. Как последняя в помете, Шельга оставляла за собой безоговорочное право всего бояться: шума захлопывающейся перед ее носом подъездной двери, сопровождающегося в довершение всего еще и противным скрежетом ржавых пружин. Шельгу пугали резкие звуки двора, шарканье дворничьей метлы об асфальт, лай выгуливаемых неподалеку собак, лязг ножниц над ухом при стрижке. Нервная от природы, она при любом жизненном испытании сразу начинала мелко-мелко дрожать и, казалось, совсем теряла голову. Притом, необходимо заметить, что отнеслись к ней собаки в нашем дворе по-божески, даже полицейская киллер-машина Нэлли, озлобленная доберманша, которая вообще редко кого-то терпела, включая своего почти постоянно поддатого хозяина, довольно редко прихватывала нашу молодку, да и то, лишь тогда, когда Шельга действительно нагличала, нарушая все писанные и не писанные законы собачьего общежития, все условности двора. А начиналось все так…
Как мы выбирали породу собаки.
Появилась она у нас не то, чтобы случайно, но и не совсем закономерно. Случилось так, что наши близкие родственники завели себе породистого ризеншнауцера и при каждом удобном и неудобном случае пристрастно и подолгу раскрывали перед нами, недотепами по части собачьих пород и совершенств, достоинства своего приобретения. Запаха нет! Шерсти в квартире нет! Даже борода и та — уникальная: закрывающая глаза животного забрало-челка преподносились, как несомненное преимущество боевой собаки в бою или драке – запугивает и дезориентирует своего потенциального противника, не оставляя последнему никаких шансов на спасение. Ризеншнауцер… Ризеншнауцер! С другой стороны не правдой будет и то, что мы, как миленькие, сразу сдались на милость «победителя», вскинули лапки перед неизбежным. О, нет, наше сопротивление было долгим и упорным! А ведь какие только варианты не рассматривались! Поначалу мы с женой склонялись к боксерам. Настолько, что я, познакомившись на очередной собачьей выставке с заводчиком боксеров, в наглую напросился к нему в гости. Жил боксерщик где-то в Царицыно, возле железной дороги, у черта на куличках. Без малого два часа добирался я до него: сначала на метро, потом на автобусе, потом пешком… Так вот, во время моего визита, два добродушных хозяйских боксера, так отделали слюнями и своей постоянно сыплющейся с них мелкой-мелкой щетинкой мои новые брюки, что жена моя, самое терпеливое и кроткое создание на свете, и та решительно заявила: или я или боксер. Следующей на очереди была немецкая овчарка. Не наша восточно-европейской, с ее порочно-слабыми суставами, и репутацией окончательно испорченной советской гигантоманией породы, а именно немецкая, компактная, черная, как смоль, невысокая собаченция. Но на «немецких смотринах» нас с женой остановил резкий запах псарни, вьевшийся во все поры заводческой квартиры и шерсть, покрывавшая все свободное от собаки пространство жилища. И хотя хозяева долго объясняли нам, что это очень даже хорошо, раз настоящая сторожевая собака резким своим запахом, как бы предупреждает потенциальных агрессоров о том, что подведомственная ей территория «контролируется» на 100 процентов, нам это не понравилось. Покупка не состоялась. Потом мы ходили с женой, ведомые обьявлениями в газетах смотреть таинственных лабрадоров. Узнали, что лабрадор первым в России появился у Косыгина, что это собаки трех последних президентов США, после этого промелькнули черные терьеры (русская порода – надо же быть патриотом!). Затем была эпоха модных тогда крысиномордых бойцовских собак…
Но, совершив круг, мы снова вернулись в самое его начало: ризеншнауцеры! Запаха нет! Шерсти нет! Боевая челка… Все решил случай: жене предложили породистого щенка по приемлемой цене.
Пол будущего члена нашей небольшой семьи выбирался недолго. Жена сказала:
-Мне совершенно не нужно, чтобы кто-то метил территорию, постоянно пытался совершить эротические атаки на мои ноги, и претендовал на место вожака в квартире. Мой кислый аргумент о том, что у собак женского пола периодически бывает течка, и это тоже создает определенные неудобства, повис в воздухе. Навсегда.
Так у нас появилась собака.
Помню, как мы везли ее, через всю Москву, со Стрельбищенского переулка к себе на Юго-Западную! Трехмесячный щенок еле-еле влез в туристский рюкзак средних размеров. Добирались сначала на троллейбусе до остановки метро. Причем троллейбус один раз так качнуло, что не удержавшая равновесия супруга моя чуть не раздавила наше несчастное приобретение. Лишь мое активное противодействие, фактически — грубое отталкивание моей второй половины спасло юную четвероногую жизнь. А жена потом еще долго, года три, при каждом удобном и неудобном случае, вспоминала, как я буквально оттолкнул ее от рюкзака с нежным сокровищем и язвительно спрашивала, кого я люблю больше: ее или эту собаку…
Как мы придумывали собаке кличку
Поскольку наше приобретение было породистым: щенок был (или, точнее — была) дочерью чемпиона породы Пурвиса и не менее высокородной Брунгильды, клички всех щенков данного помета по кинологическим законам, которые я так до конца и сейчас не знаю толком, должны были начинаться с буквы «Ш». Откройте словарь русского языка Ожегова или Ушакова и вы убедитесь, что слов на букву «Ш», в природе существует гораздо меньше, чем слов, начинающихся с «П» или «С», например. Называть русскую собаку в России загадочным заморским именем нам казалось неуместным. Две недели все наше семейство, включая тещу и, умудренного фронтовым еще опытом, тестя целыми днями играло в некую странную игру: периодически кто-нибудь вскрикивал: «Ширма» или «Штора» и далее следовали резонные «откаты»: «Ширма» всегда что-то закрывает, скрывает, а что, собственно можно скрывать собаке, разве что кость. «Штора» же вообще не годится – на прогулке подумают, что кто-то потерял штору и т.д. и т.п. Были перерыты все книги, вплоть до учебника по кирпичной кладке, выпущенного в Рязанском ГИЗ в 1936 году, но все безрезультатно. И все же я нашел: «Шельма»! В словаре В.И.Даля значилось, что «Шельма» — шельмак м. шельмец, -мачка, -мовка ж. плут, мошенник, обманщик, пройдоха, продувной, отъявленный негодяй. -мёнок, -ночек м. -мовочка ж. плутишка, плутовочка, шуточн. | Шельмовка, растенье степной котык, Erigeron canadense. Это шельмоватое или шельмовское дело, прямое шельмовсто ср. Он меня шельмовски обманул! Шельмовать кого, оглашать мерзавцем, мошенником, обесчестить, поругать. Его народ на базаре ошельмовал, уличил в обмере. Он ошельмован палачем, лишен по суду всех прав. -ся, страдат. и возвр. по смыслу. Он сам ошельмовался. -ванье, действ. по глаг. Каким образом я предугадал будущий характер своей собаки – Богу одному известно! «Шельма, Шельма» — слышалось то тут, то там в квартире. Все насторожились. Вроде бы, никто особенно не возражал, но и восторгов особых не выказывал. Кроме меня. Мне нравилось. Кличка русская, уникальная, «с подковыркой», «с изюминкой». Вполне годится для собаки. Тогда я еще не знал, что все на свете триумфы недолговечны! Вечером того же дня, улучив момент, когда я был один, подошел тесть, ветеран, как я уже упоминал, ВОВ, человек в высшей степени пунктуальный и честный. Тихо и резонно объяснил мне он, что «Шельма», стань она кличкой, вполне может бросить тень на всю их честную, трудовую семью. «Что могут подумать люди обо мне, моей жене, дочери? Мы хоть копейку когда-нибудь у кого-нибудь украли?».
– Да нет, конечно, Иван Васильевич, что Вы такое говорите?
— Тогда не надо называть щенка Шельмой…
-А Шельга – пойдет, — нашелся вдруг я, — Шельга… Похоже на имя русского богатыря.
— Шельга… Дай подумать… Может и пойдет.
Так щенка назвали Шельгой…
Как нам досталось с Шельгой
Как тяжело далась нам Шельга! Она умудрилась появиться на свет в те благословенные времена, когда мяса, мяса, столь необходимого растущим, как на дрожжах, щенкам, не хватало не то, что щенкам, а людям. Когда люди, с утра заняв в продовольственные магазины очередь, не знали: хватит им что-нибудь до обеда или нет. А ведь ризеншнауцерам необходимо было минимум двести пятьдесят грамм мяса в день! Так сказала нам наша славная заводчица. И ее слова впились, как клещ, в мое сердце. Двести граммов мяса в день! Они стали манией, навязчивой идеей. Утро каждого дня начиналось с заботы о том, где достать эти злосчастные 250. Мысль о том, что у твоей подопечной может что-то не так вырасти, или отвалиться из-за того, что ей недодали качественной еды, была определенно невыносима. Я прекрасно понимаю, что, конечно, в то время, пока я переживал из-за какого-то лопоухого щенка с гноящимися веками, не хватало мяса не только собакам, но и всей огромной, раскинувшейся на два континента стране, не хватало его старикам, не хватало беременным женщинам. Я понимаю, что я эгоист, что я не думаю о людях, я допускаю, что я самый злой и самый жестокий в мире человек, но щенок сидевший у меня в ногах и смотрящий на меня голодными (как мне казалось) глазами, перевешивал в моем, очерствевшем ко всему остальному миру, сердце все континенты и материки… Простите меня, люди! Чувство ответственности несло меня, по окончании каждого рабочего дня, к ближайшему в данный момент продовольственному магазину. Еще на подходе, не видя возле магазина людской толчеи и специфического оживления, понимал, что в отделе «Мясо» сегодня пусто. Тогда я садился в троллейбус и ехал по Москве к следующему продмагу. А оттуда к следующему… И так до тех пор, пока, еще через окно троллейбуса не замечал очередь, торчащую из дверей очередного «Гастронома». Дальнейшее было делом техники. Очередь двигалась медленно, постоянно подходили «левые» покупатели. Мясник еле-еле шевелился. Но всему на свете приходит конец. Наступал момент, когда я, продираясь сквозь обступивших меня со всех сторон озабоченных своими каждодневными проблемами москвичей, вываливался из «счастливого» магазина с пакетом суповым набором, или с килограммом мяса. Я был счастлив!
Купировать уши или нет?
На семейном совете, проходившем, как правило, за ужином, долго решался вопрос резать животному уши или не резать. Уже в те времена находились нахалы, которые демонстративно отказывались увечить своих питомцев. Мы же никогда не были смелыми и всегда были законопослушными, и подчинились проклятому, неизвестно кем сочиненному, стандарту породы: раз положено, значит, положено. Добыли телефон ветеринара. Позвонили. Вопрос был решен молниеносно. Время обрезания было назначено на середину рабочего дня. Я привез Шельгу по указанному адресу, в панельную пятиэтажку на улице Лобачевского. Первый этаж. Позвонил. Дверь открылась, явив миру миловидную женщину лет сорока. Из квартиры густо тянуло псиной.
— Привезли? Давайте сюда. Через двадцать минут ждите.
Через полчаса женщина вынесла нам наше перевязанное, забинтованное сокровище с картонным «воротником». «Чтобы раны себе не бередила» — объяснила нам ветеринар. Прошло уже много лет с того дня, но я и сейчас ругаю себя за то, что вольно или невольно обрек живое существо на ничем не оправданные страдания…
Первая выставка.
Когда Шельге исполнилось месяцев шесть, если не ошибаюсь, повезли мы ее в первый раз на «щенячью» выставку. Машины у нас тогда уже не было, в метро с собаками — еще не пускали, поэтому добирались мы до места проведения шоу — Дворца Спорта в парке Сокольники, общественным транспортом. Через всю Москву. Маршрут был сложный: Сначала — рейсовым автобусом с Юго-Западной до станции Кунцевская, потом электричкой до Площади Трех Вокзалов, оттуда троллейбусом до Сокольников, а там пешочком – рукой подать. Выехали рано, затемно, чтобы успеть к сроку. Дело было глубокой уже осенью: слякоть, дождь, порывный ветер. Шельга с вечера нервничала, словно понимала, что ждет ее нелегкое испытание. То, что она понимала все, то есть абсолютно все, догадались мы еще раньше. Понять, что Шельга понимает человеческую речь помогла нам обычная тетрациклиновая глазная мазь, которую мы периодически закладывали Шельге за веки. Потому, что у нее был тяжелый конъюнктивит – воспаление век – заболевание, кстати, вообще свойственное многим собакам, потому что шерсть жесткая и «любит» попадать щенкам в глаза, забиваться за веки, которые тут же воспаляются. Лечение таких вещей — дело нудное, муторное и неблагодарное. Процедура лечения неприятная и болезненная. Надо чтобы один «лекарь» надежно фиксировал голову собаке, собаке, которая не хочет лечиться у дикарей и дикарскими методами, и извивается, как угорь, пытаясь всеми возможными и невозможными способами уберечь глаза от контакта с жалящей субстанцией, а другой – должен оттягивая поочередно нижние и верхние веки у животного осуществлять собственно процесс лечения… Мазь, как положено, хранилась в холодильнике на кухне. Надо сказать, что Шельга почему-то обожала кухню, особенно, в обеденное время, когда вся семья садилась стол. И вот однажды, вскоре после обеда, когда Шельга безмятежно возлежала под кухонным столом, мы с женой вспомнили, что забыли заложить лекарство в собачьи глаза. При этом состоялся примерно такой диалог.
Жена (из соседней комнаты): — Пора закладывать мазь.
Я: — Сейчас достану из холодильника.
Жена: Иду.
Такой вот состоялся разговор. Ничего особенного, правда? Удивительным было то, что Шельги в тот момент, когда я протянул руку к холодильнику за лекарством на кухне уже не было. Собака пропала. Словно бы ее никогда у нас и не было. Оказалось, что она уже давным-давно забилась под самый дальний угол самой дальней кровати, самой отдаленной от кухни комнаты, сидит там глубоко, как в колодце, и мелко-мелко дрожит, как цуцик…
Когда, спустя некоторое время, в одной телевизионной передаче, услышал я рассказ одного известного режиссера о том, что в его семье, для того, чтобы его такса не догадалась, о чем говорят люди, спешно переходят на французский, я нисколько этому не удивился…
Но вернемся к выставке. Транспортировка животного в те времена, помимо запрета на проезд в метро, предполагала еще и ношение намордника, а также жесткого ошейника и т.д. и т.п. Все эти «доспехи» ухудшали и без того невысокое качество собачьей жизни, но главным, наверное, было для собаки (как впрочем, и для людей) неизвестность, беспокоящая и тревожащая… Путь до Сокольников с Шельгой занял у нас тогда немыслимое количество времени и нервов. Поездка с собакой в общественном транспорте, в час пик — это занятие не для слабонервных. Нервозная атмосфера самой выставки, скопление в одном месте большого количества незнакомых, постоянно пытающихся выяснить друг с другом отношения собак, выставочный круг, непонятные выставочные ритуалы, обстановка осмысленного хаоса, неразберихи, характерная для таких мероприятий – не малое испытание для не окрепшей нервной системы щенка. Да и людей, его сопровождающих — тоже. Если добавить к этому тяжелый путь домой, то становиться понятным, почему истерзанная, измотанная пережитым Шельга, сразу же, едва дотянув до дому, не дожидаясь даже, пока с нее снимут дорожную сбрую, заснула мертвым сном на коврике в прихожей. Таким мертвым, что «вернуть» ее к жизни не смогла даже миска с ее любимой печенкой, которую мы с женой долго, но тщетно пытались ей подсунуть прямо под нос в тот «выставочный вечер»…
Как случилось то, что случилось.
Еще хочу рассказать о том, как закончилась наша собачья эпопея. Время, прошедшее с тех событий, надеюсь, дает мне на это право.
Октябрь 93 года… Неспокойно на улицах Москвы, неспокойно в сердце: противостояние между Белым Домом и Кремлем достигло своего логического апогея: стреляют, громят Останкино и здание СЭВ — теперешнюю московскую Мэрию. Смута и истерия, нежелание и неумение что-либо разрешить, присущее обеим сторонам, по обе стороны баррикад – отнюдь, не добавляло жизненного оптимизма. Но жизнь, тем не менее, шла своим чередом, двигалась по своим присущим ей законам. Нежелание конфликтовать, мирно разрешать свои проблемы – все-таки, неотьемлимое свойство бытия городского обывателя. Он, голубчик, живет инерцией прошлого, спокойного времени и, при любой попытке вырвать его из привычного жизненного уклада, пытается, сермяжная его душа, всеми правдами и неправдами вернуться в равновесное состояние. Как маятник часов. Иногда – желание это принимает неестественные, курьезные формы. Вот пример. В Институте курортологии и физиотерапии, что располагался тогда на Калининском еще проспекте, в здании, соседнем с СЭВом, в октябре 1993 идет защита диссертации. Идет, как положено: выступают оппоненты, волнуется диссертантка. Тишь да гладь, да Божья благодать. За исключением одного обстоятельства: с колоколенки близлежащей церквушки в это же самое время очередями то короткими, то – подлиннее, «работает» по Белому дому пулеметчик. А по пулеметчику, который «работает» с колоколенки церквушки, расположенной примерно в ста метрах от зала, где происходит защита, в то же самое время «работают» снайперы из Белого Дома… Но защита идет: выступают профессора, уже накрыты столы банкетные и ломятся от яств…
Так вот, вернулся я домой в тот вечер, поздно и, что там скрывать, — изрядно «под шофе», потому, что вернулся с апробации своей собственной диссертации, такой долгожданной и, к счастью, весьма успешной. Дома меня ждал накрытый стол – праздник, все-таки.
— С Шельгой гуляли? — спросил я, едва войдя в дом.
— Нет еще, только собираемся… — откликнулась жена.
— Давайте, я схожу…
Мы с Шельгой вышли во двор и, обогнув здание, попали на так называемую «нашу собачью площадку» — пространство с тыльной стороны здания, неподалеку от соседней школы. Настроение у меня было хорошим, если не сказать отличным. Заново «пережевывая» события сегодняшнего, знаменательного для себя дня, переосмысливая произошедшее, с легким сердцем я отпустил Шельгу с поводка и закурил. Совсем темно уже было. Собака вела себя обычно, крутясь неподалеку от меня, то, подбегая к хозяину, то опять отбегая… Ничего не предвещало плохого, ничего.
Что вступило в собачью ее голову тогда, в ту самую минуту, когда увидела она движущуюся вдалеке легковушку, метров за двести от кончика Шельгиного носа, в стороне от привычного прогулочного маршрута, мне не узнать уже никогда. Боковым зрением и я тоже увидел эту «Ладу» и тоже обратил на нее внимание. Произошло это, потому что летело это изделие Волжского автомобильного завода слишком быстро, явно быстрее, разрешенных в этой зоне всеми мыслимыми и немыслимыми правилами, двадцати км в час, и еще потому, что неслось оно почему-то без включенных габаритных огней и фар. «Прямо, Летучий Голландец, какой-то» — только и успел подумать я до того мига, когда моя подопечная внезапно, словно получив некий неслышимый мне приказ свыше, взялась с места в карьер, наперерез движущемуся авто. Она неслась молча, без единого звука, мощно, огромными скачками, словно тот, кто руководил ею в ту минуту приказал ей, во что бы то ни стало остановить, задержать, не пропустить дальше эту летящую во мгле железную махину. Живая черная торпеда, набирая и набирая скорость, понеслась во мраке, навстречу своей цели. Каюсь, моему, размякшему от пережитого за день, и оплавленному алкоголем и никотином мозгу, потребовалась без малого целая вечность, чтобы понять, что это не шутки, что сейчас случится ужасное. Все произошедшее дальше помнится мне какими-то рваными кадрами, обрывками…
… «Шельга, Шельга, стой!»…
…Бегу за Шельгой…
…«Стой, Шельга, назад!»…
…Шельга рядом с автомобилем…
…Глухой удар и истошный визг Шельги — ножом по сердцу…
Автомобиль не останавливаясь и, даже не притормозив, проследовал дальше и завернул за угол нашего дома…
…Я рядом с Шельгой. Она корчится на асфальте, пытается и не может подняться… Морда – в крови, на асфальте — лужица крови… «Как быстро – целая лужица» — мелькает в голове…
…Я взваливаю тяжелое, неподатливое тело скулящей собаки себе на грудь и мы идем к дому. Встречные люди оборачиваются – у меня вся рубашка и весь плащ – в собачьей крови, но люди не знают, что она — собачья…
…Подошли к подъезду… Возле него – никого, но стоит та самая «Лада». «Лада» – без водителя…
…Я бережно кладу Шельгу на асфальт. Я абсолютно спокоен и сосредоточен. Я знаю, что делать дальше… Беру с обочины камень и с размаху, с каким-то ожесточением, граничащим с наслаждением, всаживаю его, что есть силы, в боковое стекло стоящего авто… Звон разбитого… Осколки стекла на асфальте…
…«Где ты, глядь, выходи, все равно убью!» — кричу я в никуда, кричу, почти не слыша самого себя… Успеваю разбить второе боковое стекло до того момента, как из подьезда, почти одновременно, выскакивают, невесть откуда взявшиеся, тщедушный мужичок и моя жена, в шлепанцах на босу ногу.
…Мужичонка с криками бежит к машине… «Он!!!» — доходит до меня… С матерной бранью устремляюсь к нему… Тот, видя перед собой огромного, пьяного, окровавленного мужика, успевает забежать за автомобиль…
…На мне виснет жена, что-то говорит, говорит, говорит… …Шельга лежит на асфальте… Она не скулит, просто смотрит на нас. Под ней, на асфальте – опять натекла лужица крови…
…Мы поднимаемся в лифте… Шельга – опять у меня на груди… Я рыдаю, рыдаю и не могу остановиться… Вместе с нами в лифте жена и еще какая-то женщина, кажется с шестого этажа … Она неотрывно смотрит на нас с Шельгой… Странно, но я не вижу ничего в ее глазах. Они пусты. Но мне все равно стыдно, что я в таком виде, что они видят мои слезы, что реву, как баба, и не могу, никак не могу остановиться… Всхлипывая, пытаюсь объяснять жене, как все случилось, что не виноват, и начинаю понимать все больше и больше, что я, только я, один я виноват в произошедшем, что мне нет мне оправдания… Никакого!.. Странно, но еще я начинаю задумываться о том, что с Шельгой? Почему у нее отказала нижняя половина туловища? Становится страшно. Моментально выветривается хмель…
Следующим утром, мы повезли Шельгу в ветлечебницу, что на улице Багрицкого. Выносили собаку на одеяле, взяв его за углы, вдвоем с братом жены. Я удивился, какая стала Шельга тяжелая и неподъемная… После рентгеновского снимка стало ясно, что у собаки в двух местах сломан позвоночник.
— Сколько ей лет? – спросил ветврач.
— Два с половиной…
— Жалко, молодая совсем. Будете усыплять или как?
— А больше никаких вариантов?
— Скорее всего, никаких. Не мучайте животное. Направление на усыпление дать?
— Нет, спасибо. Пока не надо…
Дома царило тревожное ожидание.
— Так, значит, – по косточкам разложил ситуацию знакомый юрист, — нападение на чужую собственность, имущественный ущерб, дерзкое нарушение общественного порядка, — все это, при хорошей раскрутке потянет года на три, не меньше… Если заявление напишут, конечно.
— Да и хрен с ним, пускай, пишут. – холодея внутри от ужаса, бодрился я. – А то, что он без габаритных огней и без фар, да на скорости 50, как минимум, по подъездной дорожке мимо школы…
— А доказательства?
— Будь что будет, мне все равно.
В тот момент мне действительно было все равно. Шельга умирала мучительно долго. Она отказывалась от еды, не мочилась. Только пила понемногу. И нос у нее был горячим и сухим. Она лежала на подстилке и смотрела на нас без осуждения, как бы спрашивая – ну, что хозяеВа, мать вашу, что вы решили?
Днем позвонила жена, того самого водителя. Разговаривала она только с моей супругой, меня к телефону не подзывали. Так вот, по словам водительской супруги, вовсе не ее муж сбил собаку, но он к нам никаких претензий не имеет, заявлять никуда не будет, разбитые стекла – вставит за свой счет. В конце разговора «та сторона» спросила – а как, мол, собака? Жена сказала, что, скорее всего, ее придется усыпить. Больше никаких звонков «оттуда» не последовало. Та это была машина или не та – я, теперь по прошествии лет, уже и не берусь утверждать, но если не та – то вот сейчас, публично, хочу попросить прощения у водителя автомобиля за свое дикарское поведение. Простите меня, гражданин водитель!
На другой день с утра собрался большой семейный совет. Решали, что делать дальше? Сошлись на том, что придется усыплять, но усыплять надо самим, в домашних условиях. Почему? Потому, что дошла информация о том, что в официальной собачьей «усыпляльнице», забыл сейчас на какой там улице в Москве, по-моему, Юннатов, творились форменные безобразия: средства для усыпления разворовывались, и были случаи, когда якобы «усыпленные» собаки, приползали через несколько дней своим ходом, назад в свои «бывшие» квартиры.
Как усыпить собаку дома?
Пошел на работу, в свою больницу. Зашел к реаниматологам. Они выслушали меня, потом заведующий реанимацией дал мне две ампулы и инструкции: вот эту ввести внутривенно или «под шкуру» на брюхе – для того, чтобы собака заснула, а потом – ввести вторую – внутривенно – чтобы остановить сердце… Так мы и сделали… После того, как сердце остановилось, спустя минут двадцать, из-под собаки натекло литра два густой, застоялой мочи. Произошло это, конечно, по причине посмертного расслабления сфинктеров, в том числе и мочевого пузыря, вещь общем-то вполне объяснимая, с научной точки зрения, но наше старшее поколение – теща и тесть – восприняли сей факт через призму правильности сделанного их детьми трудного, но необходимого выбора – «вот ведь сколько, бедная, мучилась, три дня, а ведь держалась, не стала мочиться на пол в своей квартире…».
Оставалось последнее – похоронить животное. Предать земле Шельгу мы решили неподалеку от нашего дома — в красивом лесопарке. Нашли хорошее место в густом лесу — между елью и березой. Что и было сделано.
Вот собственно и вся история. Первое время, каждый раз прогуливаясь с женой в лесопарке, мы заходили «к Шельге», потом стали делать это время от времени, все реже и реже, а недавно, после долгого перерыва, зашли и увидели, что на Шельгином «месте» растет посадка молодых дубков. Может, оно и к лучшему. Боль, связанная с потерей существа, ставшего полноправным членом нашей семьи, понемногу улеглась, вправду говорят, что время – лучшее лекарство. Правда, также и то, что не только людям нужны умные собаки, но еще и собакам иногда необходимы умные хозяева…
Собак мы больше никогда не заводили…